ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Едва дождавшись конца совещания, которое вел начальник отдела, Елена Сергеевна подошла к нему и без предварительных объяснений попросила предоставить отпуск на пять дней.
Начальник, прочитав заявление, тут же написал:
«Разрешить. В счет очередного отпуска».
И уж потом, глянув на Елену Сергеевну, поинтересовался:
— Что-нибудь случилось?
— Нет, — как можно спокойней ответила она. — Домашние обстоятельства.
Если бы Елена Сергеевна вела дневник, то историю своей поездки к Хромову, несомненно, начала бы с заявления. Именно с этого момента все ее догадки, предположения слились воедино. Надо было действовать.
Ясность могла внести только встреча с Дмитрием Николаевичем. У Елены Сергеевны не было уверенности, что ее приезд позволит узнать причину скоропалительного отпуска мужа и вряд ли объяснит отказ Останина от Железноводска, где он ежегодно лечит желудок. Однако что-то серьезное примирило Андрея с излюбленным местом Дмитрия Николаевича. И это тоже было многозначительной подробностью неожиданных событий.
О своем приезде Елена Сергеевна решила не сообщать. Она боялась, что телеграмма вызовет у Дмитрия Николаевича раздражение и он найдет вескую причину, чтобы ей не ехать. И тогда путь будет отрезан. А так? Ну, соскучилась. Потому и приехала. Господи, не на край же света…
Марине она сказала, что едет к отцу посоветоваться по поводу новой работы, которую ей предлагают.
Сидя в пустом купе и уставясь на желтый кувшинчик с ромашками, она клеймила себя за то, что способна мелко лгать, придумывать оправдания своим поступкам, скрывать глубокое волнение. Но что же делать? Что делать?
В купе вошли трое парней, поздоровались. Старший, со значком «Мастер спорта», сказал:
— Насколько я понимаю, у вас верхнее место. Костя, — он обратился к блондину, — если дама не будет возражать, ты любезно уступишь свое нижнее. Курить, мальчики, будете в тамбуре. Надеюсь, все ясно.
— Да, да, — ничего не понимая, сказала Елена Сергеевна.
Утром паровоз подтащил состав к маленькой, мокрой от дождя станции. Елена Сергеевна сошла, оглянулась вокруг. У багажного сарая стояла подвода с понурой лошаденкой. За минуту стоянки из почтового вагона быстро передали несколько посылок и пачки газет.
Паровоз шумно запыхтел. Лошаденка проводила состав старчески-мудрым взглядом, потом, словно поняв разговор Елены Сергеевны с возницей, закивала башкой, как бы одобряя просьбу приезжей — довезти ее к бакенщику Хромову.
Поначалу возница бубнил, что не может делать этакий крюк, а когда узнал, что она жена Ярцева, то весь просветлел.
— Ведь я при исполнении… — объяснил он. — И обязан почту по часам доставить. Потому и отказывался! А так — дело другое. Поехали.
То ли возница был молчун, то ли не хотел докучать жене профессора, но за долгую дорогу сообщил лишь одну новость:
— На прошлой неделе дочка с женихом к Хромову пожаловали… Свадьба была.
Постепенно солнце набирало силу, размывало синеву неба, ровным светом заливало окрестности.
Елена Сергеевна нетерпеливо смотрела на молодой лес, мелькавший белизной березовых стволов, на узкую мокрую дорогу, тянувшуюся вдоль опушки, на полегшее клеверное поле.
К дому Хромова дорога не доходила.
Только тропка вела до самой калитки палисадника, где четыре ели с обвислыми лапами сторожили дом бакенщика.
Елена Сергеевна подошла к дому, толкнув, отворила калитку. Невидимый колокольчик известил о приходе гостя.
— Кто там? — отозвался Хромов из глубины дворика.
— Это я… Здравствуйте, Афанасий Мироныч, — откликнулась Елена Сергеевна.
— Не узнаю… — И, шагнув навстречу, радостно воскликнул: — Вот это новость! Здравствуйте, Елена Сергеевна! Как же вы пешком! В такую даль. Вот… И Дмитрий Николаевич ничего не сказал… Спит еще. Пойду разбужу.
— Не надо.
— Не надо? Ну, пусть отдыхает. В полночь только легли. Все на бережку разговор вели. Я вас молочком парным угощу. Небось отвыкли?
— Я корову только по телевизору вижу. Как вы себя чувствуете?
— Все у нас хорошо, — сказал Хромов. — И Дмитрий Николаевич вроде чуть отдохнул, посвежел. Это очень правильно, что вы приехали. Часто он про вас вспоминает, скучает.
— Останин тоже здесь?
— Как поднялся — в район двинул. С кем-то в Москве поговорить надо. Обещал за продуктами сходить. Он за Дмитрием Николаевичем как за дитем ухаживает. — В глазах Хромова светилась детская радость.
Елена Сергеевна хотела спуститься к реке, но слишком устала. Сил не было. Подошла к умывальнику, что висел возле кухоньки, ополоснула лицо тепловатой водой. Хромов подал полотенце с красными петухами, вышитое еще Глашей.
Как раз в это время на крылечко вышел Дмитрий Николаевич. Не заметив Елены Сергеевны, поздоровался с Хромовым.
— А у нас гость, Дмитрий Николаевич.
— Кто же?
— А вы поглядите.
Дмитрий Николаевич повернул голову и, будто испугавшись, вскрикнул:
— Лена!
Елена Сергеевна кинулась к нему.
— Как же ты догадалась приехать? Умница моя! — Он не выпускал ее рук. — А почему сердце стучит? Что-нибудь случилось? Что с Маринкой?
— Все в порядке… Лучше скажи, как ты?
Хромов принес кружки с молоком.
— Угощайтесь.
— Парное! — Елена Сергеевна, смакуя, выпила до конца. — Нектар!
— Ну, располагайтесь, а я буду завтрак готовить.
Елена Сергеевна очень старалась держаться непринужденно. Ей важно было подчеркнуть мотив своего приезда: соскучилась — и все. Но она видела на лице мужа тень подозрения, а может быть, и скрытого недовольства.
«Неужели я должна маскировать свою тревогу, должна притворяться? Неужели между самыми близкими людьми не может быть откровенности, естественности? — думала Елена Сергеевна. — Господи, у него совсем седые виски…»
С реки донесся гудок парохода, всколыхнул утреннюю сонную тишину.
— Ты прости, Митя… Я, наверное, глупо поступаю, что говорю об этом. Но меня мучает беспокойство. Я чего-то боюсь.
— Чего?
— Не знаю. Порой места себе не нахожу. Ты не сердись, я ничего не могу поделать. Это внутри меня. С того дня, как я вернулась из Ленинграда, меня преследует страх. — Щеки Елены Сергеевны стали бледнеть.
Дмитрий Николаевич понял, что ему следует осторожно реагировать на каждое ее слово, чтобы не выдать себя.
— О каком страхе ты говоришь? — почти весело спросил он.
— Не знаю, не знаю! Но вот… Хотя бы твой отпуск… Почему вдруг?
— Разве это причина для тревоги? Отдых — и только.
— Хорошо, могу согласиться. Продлевай отпуск хоть еще на три месяца! Ты много работаешь, устал. Новее-таки, почему такая внезапность?
Дмитрий Николаевич отошел к двери, словно уклоняясь от ответа. Но тут же почти непринужденно пояснил:
— Взял и поехал. О чем волноваться? Видишь, живой, все в порядке…
— Я сдавала вещи в чистку. Взяла твой серый костюм. Он почему-то висел на крючке за дверью, а не в шкафу. В пиджаке лежали железнодорожные билеты. Оказывается, ты ездил в Трехозерск!
Он опять неловко улыбнулся.
— Послали. Срочно. Я не мог отказаться.
— Понимаю, понимаю, — сказала она, но тут же спросила: — Но ведь всю жизнь ты оставлял мне записки! Почему же…
— Я знал, что успею съездить до твоего возвращения.
— На днях тебе звонил прокурор. Кажется, Жбаков Павел Иванович. Просил передать, что сам интересовался материалами по делу какого-то Проклова. Ничего обнадеживающего: архивы не сохранились.
«Я не оставлял ему номера телефона, — вспомнил Дмитрий Николаевич. — Откуда он у него? — И сразу укорил себя: — Это ведь прокуратура!»
Настойчивый взгляд жены мешал Дмитрию Николаевичу сосредоточиться.
— Может, встреча со Жбаковым связана с твоими служебными делами? — заметила Елена Сергеевна.
— Вот видишь, сама поняла…
— Была у нас тетя Дуня. Помогла убрать квартиру…
Дмитрий Николаевич вздрогнул и едва сдержал себя. Но улыбка уже не давалась ему, губы не слушались.
— Ты ведь знаешь, тетя Дуня всегда рассказывает больничные новости, — продолжала Елена Сергеевна. — Но в этот раз… Что-то несусветное… Как будто один из больных, прозрев, узнал в тебе убийцу его родителей! Что за бред?
Дмитрий Николаевич зачем-то взглянул на часы, тоненькая стрелка отщелкивала секунды, и он подумал — все. Сейчас — взрыв.
За всю жизнь, что Дмитрий Николаевич и Елена прожили вместе, они никогда так не смотрели друг на Друга.
— У нас не получается разговора, Митя. Ты говоришь неправду. Ты никогда не умел лгать, Митя.
— Успокойся, Лена! Тебе нужны силы… Отчаянные, неимоверные. Я не знаю, что ты скажешь потом. Я не связываю тебя никакими обязательствами. Ты вправе принимать любые решения. Слушай…
Когда вечерняя заря завладела небом, Дмитрий Николаевич все еще видел себя в ночи на груженной бревнами платформе. Потом, черный от угольной пыли, он откажется от своего имени, назовется Ярцевым. А вербовщик с далекой стройки обрадуется новичку и, послюнявив чернильный карандаш, впишет Ярцева в школьную тетрадку, где на синей обложке с масляными пятнами было напечатано: «Ученье — свет, а неученье — тьма».
— Не надо больше, Митя, не надо, — дрожа от озноба, сказала Елена Сергеевна. — Я не могу…
Во дворике, у летней кухни, Останин раскладывал покупки, которые привез из райцентра в большой корзине.
— Боже, какой нежданный гость… Здравствуй, Леночка.
— Здравствуй. Ты давно приехал?
— Только-только. Ночевал в районе. Митя дома?
— Да.
— Он сказал тебе что-нибудь?
— Сказал.
— Что он сказал?
— Все.
— Это много. Я бы не стал тебе рассказывать.
— Почему?
— Сердце часто не выдерживает. Боюсь, как бы вы не открыли фамильный лазарет. Будь моя воля, я бы увез его не сюда, а в Антарктиду. Пусть бы общался с пингвинами. Я слышал, у онкологов есть неписаный закон: диагноз сообщают самому здоровому из ближайших родственников. И это правильно, Лена.
— Меня ты исключаешь?
— Имел такое намерение. Я бы пощадил тебя, Лена. Во всяком случае, подождал бы критической точки.
— Скажи, Андрей, почему ты сам остался наедине с его горем? Митя рассказал мне. По какому праву? Ты не из самых здоровых людей и в родстве не состоишь.
— Леночка, друг ты мой любимый. После сорока лет у человека все меньше друзей и все больше болезней. Мы стареем, а сердце исподволь ведет отбор среди друзей, товарищей, приятелей, сослуживцев, знакомых, коллег, соседей… Разные есть человеки. Одни — не поймешь кто. Другие, они самые страшные, — те, у которых осторожность — родная сестра трусости. Тут кончается совесть. Поверь, хочется всегда оставаться человеком. Не прибыльное это дело, но очень приятное. Всегда.
— Значат, я должна ждать развязки этой страшной истории?
— Твой подвиг — в другом.
— Уехать к пингвинам?
— Постарайся жить так, чтобы у Марины ни разу не возник вопрос: «Мама! Что с тобой происходит?»
— А вдруг я не смогу…
— Тогда в лазарете может появиться третья койка…
После завтрака Дмитрий Николаевич предложил:
— Пошли на речку.
— С удовольствием, — сказал Останин. — На меня купанье почему-то действует лучше, чем строгий выговор.
На отмели под водой пестрели осколки ракушек. Течение покачивало донные травы — медленно, как во сне.
Елена Сергеевна лежала на теплом песке, закрыв глаза. На какой-то миг она перестала ощущать себя и вдруг увидела сквозь закрытые веки черное облако, застывшее в небе прямо над ней. Это было так реально, что она вздрогнула. Облако с розоватым подбоем клубилось, набухая чудовищной грозовой силой, казалось — вот-вот ударит огненная стрела молнии.
Она встала, стряхнув песок с нетронутого загаром тела, и медленно, все еще продолжая испытывать этот ужас, вошла в прозрачную воду.
Через час все трое вернулись домой. Хромов, разумеется, ни о чем не подозревал, но его приметливый взгляд улавливал беспокойство гостей. Во время обеда Хромов с опаской поглядывал на тарелки и был доволен, что окрошка пришлась всем по вкусу, а Останин даже попросил добавки. А вот со вторым Хромов оплошал: котлеты пригорели. Отойдя к погребку, он скоблил с них обгоревшую корку, котлеты крошились, и он решил их не подавать, а нажарил большую сковороду картошки с мелкими кубиками сала. Всем понравилось. Тогда Хромов признался в своей неудаче и сообщил, что завтра рыбаки грозились поймать карасей и обещали по пять штук на душу.
— Хорошо бы, — вздохнул Останин. — Лично я встречался с карасем на картинке в учебнике зоологии. Еще у Чехова про карася можно прочитать.
— Классики в них толк знали, — сказал вдруг Дмитрий Николаевич и, что-то вспомнив, окликнул Афанасия Мироновича: — Можно раздобыть гармонь? Или баян?
— Ты же не умеешь играть, — удивилась Елена Сергеевна.
— На старости лет выучусь.
— Что затеял? — спросил Останин.
Дмитрий Николаевич вытянул руки, раздвинутые пальцы слегка дрожали. Потом он с хрустом сомкнул их в кулак.
— Как думаете, Афанасий Мироныч, достанем?
— В сельпо есть гармони. Видел.
— Значит, купим.
— Я у своих поинтересуюсь. Вам ведь на время? Может, у кого одолжим.
Хромов отошел к летней кухоньке, где под навесом закипал самовар — подарок Ярцева.
— Пока суд да дело, могут застыть подушечки пальцев. И тогда мои руки смогут держать только сапожный молоток. Мне нужен тренаж, — волнуясь, говорил Дмитрий Николаевич. — Пятьсот, тысяча нажимов на клавиши ежедневно. Любые вариации. Быстрые, плавные. И тогда руки не предадут меня.
— Митя, — прервала его Елена. — Не надо так…
— А еще можно сети вязать. Давай, Андрей, в четыре руки бредень соорудим.
— В браконьеры приглашаешь? — прищурился Останин.
— И тебе не грех поразмяться, — сказал Дмитрий Николаевич. — Ты давненько перышка не держал. Все меня караулишь. Наберись смелости, засядь за рассказ. И пусть он будет грустным.
— Почему обязательно грустным?
— В радости лениво думается. Все легко, просто. А когда жизнь покруче завернет, в тебе душа просыпается и ты невольно тянешься к чему-то доброму.
Елена Сергеевна слушала мужа, догадываясь о его невысказанных мыслях.
Вероятно, Дмитрий Николаевич это почувствовал. Взглянул прямо, открыто:
— Чем больше будет у меня адвокатов, тем мне тяжелей. Надо было раньше думать. «Не пойман — не вор». Да, не был пойман. Но сам-то мог понять, что это не спасение? И мог за все расплатиться? Совесть у человека одна, недаром нет у нее множественного числа. Спасибо, что хотите вступиться за меня. Только давайте уговоримся: не надо… — И, разглядывая кисти рук, усмехнулся: — Наконец-то на гармони поиграю. Пришел отец с гражданской, гармонь принес. Радости было! А потом, как говорится, утопил музыку в самогоне. Я, бывало, уйду с гармонью к озеру, сам играть пробую. Только-только приладился, кнопочки под пальцами живые стали — отнял отец гармонь. Тоже пропил…
Елена Сергеевна поднялась к Останину в светелку.
— Я хочу уехать, Андрей.
— Почему?
— Ему стыдно глядеть мне в глаза. Я представляю, какие муки он переносит.
После обеда Дмитрий Николаевич и Останин отправились побродить по лесу.
Вернувшись, Останин поднялся в светелку и увидел записку:
«Андрей, оставляю письмо. Передай. Не говорю спасибо. Знаю, что остервенеешь. Лена».
Останин посидел немного, держа письмо в руке. Оно казалось ему тяжелым. Он вздохнул и, позвав Дмитрия Николаевича, передал конверт.
— Я знал, что она уедет.
«Митя! В этом письме не ищи моих оправданий. Их нет. Я с треском провалилась. Хлипкая, слабая, я скрылась, чтобы слезами не оскорбить тебя, — читал Дмитрий Николаевич. — Я знаю, мы думаем об одном и том же, Митя. У меня хорошая память. Потом я тебе все расскажу. Потом… Это прекрасно, когда у человека есть ПОТОМ».
Назад: ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Дальше: ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
