Когда Федор зашел в комнату заведующего домом инвалидов, то увидел незнакомого человека. Настороженно сказал:

— Просили прийти… Крапивка Федор Назарович.

— Здравствуйте, — приподнялся незнакомец и, протянув руку с сильными, просто-таки железными пальцами, представился: — Следователь по особо важным делам Вячеслав Александрович Ледогоров, из Москвы. — И показал красную книжечку с надписью: «Прокуратура СССР». — Как себя чувствуете после операции?

— Нормально. Хожу без поводыря… — И торопливо, грубо спросил: — По какому делу я понадобился?

— Поговорим… Садитесь. — Вячеслав Александрович вынул из портфеля папку и, раскладывая бумаги, предупредил: — Разговор должен остаться между нами. Очень прошу это запомнить.

— Я, товарищ следователь, заявлений не писал, — буркнул Крапивка.

— И об этом поговорим. Вы не торопитесь. Запомнили, что я вам сказал?

— Запомнил.

— Я знаю, что вы ничего не писали.

— Кто ж донес?

— Почему донес?

— Ну, сболтнул я, было такое… Чего же вы дело заводите?

— В данном случае, Федор Назарович, вы нам нужны как свидетель.

— А обвинитель кто?

— Пока никто. Если будут установлены факты, появится и обвинитель.

— Значит, я просто свидетель? — настойчиво уточнил Крапивка.

— Да. Я должен познакомить вас со статьей Уголовного кодекса. Ваш гражданский долг и обязанность — правдиво рассказать все, что вам известно по разбираемому делу. Предупреждаю, за отказ от дачи показаний и за дачу заведомо ложных показаний вы несете ответственность по статьям Уголовного кодекса. Поняли?

— Понял. — Крапивка несколько секунд размышлял: — Небось сам Ярцев сообщил?

— Он говорил вам что-нибудь?

— Приходил в палату. Говорил — сообщу в прокуратуру. Там, мол, разберутся.

— О чем он хотел сообщить в прокуратуру?

— Как о чем? Дескать, он Проклов, а не Ярцев.

— Может, он хотел сообщить о чем-либо другом?

— Не знаю…

— В разговоре с вами он признавал себя виновным?

— Нет!

— А какие у вас основания считать, что Иван Проклов — это не кто иной, как профессор Ярцев?

— Я узнал его…

— Это еще не доказательство. Так ведь и я могу заявить, что вы Иван Проклов.

— Дак я увидел его и сразу узнал! Понимаете, узнал! Этого мало?

— Для обвинения нужны факты.

— Да, попал я в переплет…

— Когда вы потеряли зрение? Сколько лет прошло с тех пор?

— Двадцать один год и шестьдесят семь дней.

— Всегда так точно запоминаете?

— На шестьдесят седьмой день после операции я узнал его… Проклова…

— После того как сняли повязку, вы видели в больнице других людей? Или первым увидели его?

— Да какая разница? Ежели я не ошибаюсь? А я не ошибаюсь!

Ледогоров приподнял голову и уловил недоброе выражение в глазах Крапивки.

— Как вы можете доказать, что Ярцев и Проклов — одно лицо? Кроме следов памяти, у вас есть конкретные убедительные факты?

Крапивка напряженно думал. У виска на бледной коже вздрагивала пульсирующая синяя жилка.

Ледогоров что-то записывал, затем, отложив ручку, спросил:

— Припомнили?

— Я могу рассказать, как все случилось. Ну, убийство это… И тогда, может, вы поверите…

— Слушаю.

Ледогоров уловил, что рассказ Крапивки лишен подробностей. Он охватывал событие в целом. Восприятие зафиксировало скорее итог происшедшего. Возможно, в ранние годы его память удерживала мелкие детали, но время выветрило их. Или сработала психологическая защита, своеобразный охранительный барьер.

Будучи опытным следователем, Ледогоров не упускал из виду эту особенность в показаниях Крапивки.

— Вы не помните, кто хоронил ваших родителей?

Вопрос озадачил Федора. В памяти остались только звуки чьих-то рыданий и негромкая молитва священника. Да еще два гроба.

Он сказал об этом.

— Как вы жили после гибели родителей? Кто вас приютил?

— Дядя. Захар Крапивка. Он с отцом не ладил. Жил отдельно, в деревне Черенки. Туда меня и отправили. — Федор провел ладонью по столу. — Вспомнил. Захар Артемыч был на похоронах. Он и увез меня к себе. А мельницу вскоре забрали. Отца посчитали кулаком.

— Дядя жив?

— Нет. Их деревню немец сжег.

— Никого из односельчан вы не встречали?

— Не довелось. Жил в детском доме. Потом поступил в ФЗУ. А оттуда попал на спичечную фабрику, дежурным электриком. Там и призвали на фронт. Когда ослеп — не до розысков было.

— Вы встречались с Иваном Прокловым? До дня убийства?

— На пароме.

— Как это произошло?

— У нас Метелица занедужила.

— Кто?

— Лошадь. Метелицей звали. Отец за ветеринаром меня послал. А тот в Михайловке жил. Если в обход идти — далече, километров девять с гаком, а напрямки — на пароме, через речку, и трех не насчитаешь. Пошел на паром. Вот там и встретил его… На причале это было. Паром еще с того берега не отчалил. Стали ждать. Какой-то парень сидел на бревне. Чуть поодаль бабы с кошелками и мешками стояли. На базар собрались. Потом слышу: «А ты, хлопчик, куда топаешь? Садись, вдвоем веселей…» Я подошел, ну, рассказал про Метелицу. Так, мол, случилось. А он мне: «Счастливый ты, хлопчик. Коня имеешь!.. Вот бы и мне стригунка заиметь. Страсть как хочется… Только думка не сбывается. Знать, не судьба». Гляжу на него, глаза в тоске, вот-вот слезой зальются. Даже жаль его стало. Он помолчал, а после вдруг сказал: «Был у меня пес. Кормить нечем, стал дичать. Сами голодуем. В лес ушел, не вернулся.. Видать, волки задрали…» Долго тогда ждали парома. Все говорили. О разном… Потом паромщик, старенький, рука у него слабая, попросил парня колесо повертеть, ну, которое на тросе. Вода большая, течение шибкое. Парень помог, старался. А когда сходили, паромщик говорит: «Спасибо, Ванька. Не объявился отец-то, Проклов непутевый?»

— Фамилию паромщика не припомните?

— Нет. Федором его звали, как меня. А фамилии не помню. Да он помер небось.

— А еще Проклова встречали?

Крапивка рассказал историю с воздушным змеем, застрявшим на сосне.

Ледогоров вынул из портфеля карту, разложил аккуратно и разгладил.

— Это карта района, где вы жили. Вот Михайловка.

— Мы на отшибе… Десять верст в сторону. Хутор Камыши.

Вячеслав Александрович склонился над картой.

— Зря ищете, — заметил Крапивка. — Это ж не военная карта. Там другое дело.

— Не военная, но здесь все помечено.

— Как же вы догадались именно эту карту захватить? Ведь разговор про Михайловку только сейчас пошел.

— Здесь нет чудес, Федор Назарович. В больнице есть история вашей болезни. Там и ваше место рождения указано. Район мне неизвестный, решил познакомиться… — И, ткнув пальцем в карту, сказал: — Хутор Камыши. Вот он! Обозначен.

— Надо же… — скупо улыбнулся Крапивка, словно Вячеслав Александрович был иллюзионистом и показывал фокусы.

— В родных местах давно были?

— Как уехал к дяде — больше не бывал. А что, хотите наведаться? — сообразил Федор.

— Может случиться.

Крапивка подумал, что следователь предложит поехать вместе с ним, но сразу насторожился, решил: откажусь, своих забот по горло.

Ледогоров сложил карту, сунул в портфель. Тихо щелкнул замочек, блеснувший хромированной гладью. По всему было видно — разговор окончен.

Уходя, Ледогоров сказал:

— Завтра продолжим. Отдыхайте.

Крапивка молчаливо кивнул.

Когда исчез звук шагов следователя, он откинулся на спинку стула и, жестко сомкнув губы, остался наедине со своими думами. Теперь он был свободен от гнетущего потока вопросов. Они вызывали тупую долгую боль. Каждый новый вопрос мешал ей утихнуть.

Может, потому и не удалось рассказать следователю про очень странный сон, который приснился ему дважды и врезался в память. Неожиданное видение околдовало его робкой надеждой на удачу — он поймает Ваньку Проклова.

Ему снилось, что в дождливый осенний день он плутал по улицам города и никак не мог найти дорогу к дому. Забрел на глухую окраину. Рядом лес — густой, мокрый. Вокруг пусто. И вдруг из леса появилась машина. Никуда не сворачивая, подъехала к Крапивке. Шофер опустил стекло и, не высовывая головы, спросил: «Далеко ехать?» Лицо шофера перевязано, кепка нависает на лоб. «Знаю этот дом, у меня там приятель живет, — сообщил шофер. — Трешку дашь — поеду».

Крапивка согласился, сел на заднее сиденье.

Машина шла быстро, Крапивка оглядывался по сторонам и, наконец успокоившись, поинтересовался фамилией приятеля. «Зовут Федором, а фамилию не знаю…» — «Кто ж такой? — сказал Крапивка. — И я Федор». Шофер не обернулся, пробурчал: «Федот, да не тот».

Машина свернула на широкую улицу. И тут же раздался резкий свисток милиционера. Старшина попросил права: «Нарушаете правила, товарищ Проклов. Здесь поворота нет. Видите знак?» Шофер вышел из машины. Крапивка застыл… «И путевка у вас не по форме. Как же так, товарищ Проклов?»

Крапивка мигом выскочил из машины и, заикаясь, сказал старшине: «Я знаю этого человека…» Но он строго оборвал его: «Без вас разберемся, гражданин!»

Шофер рванулся в машину и с ходу набрал скорость.

«Он бандит, убийца! — кричал Крапивка. — А вы упустили!»

Старшина удивленно глянул на Крапивку и сказал: «Никуда он не денется… У меня документы. Поймаем!»

Крапивка побежал вдогонку, истошно крича: «Задержите его! Задержите!..»

Ледогоров проснулся рано, но чувствовал себя бодро.

Он облачился в синий спортивный костюм и, перекинув полотенце через плечо, вышел из гостиницы.

Отсюда к реке сбегала лестница с тремя маршами.

Берег был пустынный, только вдали у причала каменели у своих удочек рыбаки.

Вячеслав Александрович, энергично прошагав все восемьдесят семь ступенек, ступил на скрипучий светло-желтый песок.

«Повезло, — подумал он. — Благодать».

Широкая река спокойно несла свои воды, солнце старалось, серебрило ее бегущую чешую.

Лежа на песке, Вячеслав Александрович обдумывал вчерашнюю беседу с Крапивкой.

Десятки дел, расследованных им, требовали установления истины. И конечный итог виделся ему в образе медали, у которой две стороны: правда — истина и правда — справедливость.

Еще в университете он понял, что истину всегда можно восстановить. Это вопрос времени, старания и сообразительности.

А вот со справедливостью дело сложней. Тут порой действует фактор необратимости. Когда он выявляется в судебной практике, все дело становится похожим на оборванную фразу с неожиданным многоточием.

Случай с профессором Ярцевым — наглядное подтверждение.

Истина — правда будет доказана, а истина — справедливость, отмеченная в приговоре, уже никогда не осуществится.

Вячеслав Александрович пытался понять душевное состояние Крапивки.

В момент опознания Проклова он пережил потрясение. Затем началась внутренняя борьба, которая продолжается до сих пор. То слышны раздраженные заявления: «Я милицию не беспокоил… Не писал в прокуратуру», то сам собою, без понуканий звучит рассказ о бегстве Проклова с места преступления.

Ледогоров думал о том, что жизнь сплела горе и радость Крапивки в один узел. Какой же силой надо обладать, чтобы не поддаться искушению мести, давно ждущей своего часа!

«Неужели ему станет легче жить, если Ярцев будет осужден? — думал Ледогоров. — Неужели еще одно горе позволит Федору Крапивке спокойно спать?»

На большой скорости промчались моторные лодки, разорвав утреннюю тишину.

С Крапивкой он встретился после обеда в его маленькой комнате.

— Я все думаю про наш разговор, — сказал Крапивка. — Разное у нас положение. Вы поймите: вам проще. Вы все время задаете вопросы, дорогой товарищ. В жизни это всегда выгодней. А я все время отвечаю. Я сейчас живу как на перекрестке… Все сызнова начинать надо. И дом, и работу. Думаете, легко? Я к тому толкую, что я, конечно, пострадавший, но совесть-то должен иметь. Не понравилось вам, что у меня точный счет — двадцать один год и шестьдесят семь дней…

Вячеслав Александрович хотел ответить, но сдержался, не стал перебивать.

— Вот я, к примеру, полжизни под горем ходил. Да разве ходил? Ползал стоя, как все слепые. И еще я так думаю: иногда вопросом можно человека сшибить. Я знаю, дело ваше служебное, казенное. Но понимать должны? Верить должны?

— Насчет моей позиции вы, думается, не очень удачно выразились, — сказал Ледогоров. — И про вопросы тоже. Мое служебное положение обязывает докапываться до истины. Сами понимаете, главное средство добыть ее — проникнуть в суть дела. И без вопросов не обойтись. Иногда из сотни вопросов возникает один ответ, самый важный. Он-то и приближает к истине.

— Интересно говорите, — заметил Крапивка. — Только я не про службу вел речь. Про свое положение. Жить-то мне как? Свою память глушить? Она наотрез не отступается от того, что знает!

— Запоминаешь ведь не только то, что любишь, к чему привязан. Чаще наоборот. Вот и у вас такое. Но на минутку поменяйтесь с Ярцевым, и вы, если доверитесь только памяти, сразу почувствуете свою беззащитность.

Лицо Крапивки застыло в недоумении. Он снял очки и долго протирал стекла мятым платком.

Ледогоров вынул из папки протокол допроса Крапивки и сказал:

— Прочтите, пожалуйста, и подпишите.

Крапивка подтянул к себе листы бумаги и, не глядя на них, постукивал пальцами по столу. Было видно, что он чем-то озадачен.

— Прочтите, — напомнил Вячеслав Александрович.

Коротко вздохнув, он надел очки и стал читать.

— Подписывать не буду.

— Что-нибудь искажено? Записано не так, как вы говорили?

— Претензий не имею. Ну, в смысле записи…

— Тогда в чем же дело?

— Во мне! — Крапивка вдруг поднялся. — Я смерти его не хочу!.. — И твердо повторил: — Не хочу!

— По истечении пятнадцати лет смертный приговор не может быть применен к осужденному, — сказал Ледогоров.

— Не в том дело! Как я жить-то смогу? Как?!

— Может быть, вы усомнились в своих показаниях? Не убеждены, что он Проклов? Произошла ошибка?

— Не было ошибки! — воскликнул Крапивка.

Ледогоров заметил, как у Крапивки лоб покрылся испариной.

— Может, вам лучше прилечь?

— Не время…

Крапивка достал из шкафчика старенький чемоданчик, отщелкнул запор. Вынул папку, полистал какие-то бумаги, поглядел на облигации давних лет. И уж потом, взяв серенький конверт, захлопнул чемоданную крышку.

Движения его были медленные, лицо дергалось. По всему было видно, что он, охваченный сомнением, никак не может отважиться на какой-то шаг, имеющий для него важное значение.

Наконец Крапивка открыл конверт и положил на стол фотографию с пожелтевшими краями.

— Вот, смотрите, — вздохнул он и зачем-то смял конверт в серенький комок.

Ледогоров внимательно глядел на снимок. Он увидел немолодую женщину в платочке, низко покрывавшем голову, а рядом удивительно похожего на нее парня.

Ледогоров оторвал пристальный взгляд от фотографии:

— Кто это?

— Это… — Крапивка запнулся и, стиснув комочек конверта, тихо произнес: — Ванька Проклов.

— Откуда фотография? Как она попала к вам? Вы уверены, что это он?

— А вы прочтите… Там написано.

Ледогоров перевернул снимок и увидел блеклые строчки:

— Почему вы раньше не показали фотографию? — спросил следователь, все еще вглядываясь в лицо парня.

— Зачем?

— Это вещественное доказательство. Мы об этом говорили с вами, Федор Назарович.

— У вас свой расклад. А у меня свой.

— Расскажите, как попала к вам фотография.

— Ну, значит, поначалу я жил у дяди Захара, а после в детском доме. Пришел туда с котомкой, теперь и не припомню, чего там лежало. Только знаю, пакетик был, в газету завернут. Там справка из суда и фото. Дядя мне наказывал, чтоб берег. Вот и сохранилось… Бывало, нет-нет да и открою пакетик, взгляну на Проклова… Потом война. Ослеп. Так и лежал пакетик нетронутый… Двадцать один год был Проклов в темноте. А лицо его я всегда помнил. Остальное вы знаете.

— И все-таки — почему отказываетесь подписать свои показания?

— Не могу… Поистине не могу. Вы вспомните, как я слепой топтался на тротуаре, а меня дочь Дмитрия Николаевича подобрала, привела в больницу. И вот теперь я зрячий. Кто он мне? Что я ему? Он смог, а я? Я — кто? От слов своих не отказываюсь. Но подписи моей на вашей бумаге не будет.

Слушая Крапивку, Вячеслав Александрович чувствовал, что и сам волнуется. На его глазах одолевалось, казалось, неодолимое горе.

И он не стал говорить Крапивке, что меру наказания будет определять суд.