ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Заместитель начальника следственного управления Прокуратуры СССР принял Останина точно в назначенное время.
Входя в кабинет, Останин вспомнил, что фамилия Шагина известна ему много лет. Шагин довольно часто публикует интересные очерки.
— Что привело к нам?
— Неожиданное событие.
— Все, чем занимается прокуратура, неожиданное, — улыбнулся Шагин.
— Здесь особый случай… У меня есть друг. Добрый, старый, верный друг. Я сразу определяю свое отношение к нему, чтобы вы знали мою позицию в этой истории. — Останин говорил спокойно, он настроился на нелегкий разговор и берег силы. — Возможно, в вашей практике эта история окажется уникальной. Так вот, мой друг — доктор медицинских наук, профессор. Думаю, сейчас нет смысла называть его фамилию?
— Пока не настаиваю, — согласился Шагин.
Выслушав весь рассказ до конца, Шагин прищурился, сцепил пальцы на животе. Был он полноват, румян, улыбчив — этакий тип доброго дядюшки. Но Останин приметил в его взгляде жесткую настороженность и подумал: он не так прост, как могло показаться.
— Что вас интересует, Андрей Васильевич? — спросил Шагин. — Чем могу помочь?
— Ознакомьте меня с законодательством, которое действует в подобных обстоятельствах. Конечно, если это не противоречит вашим служебным нормам.
— Нет, не противоречит, — сказал Шагин, Подошел к массивному книжному шкафу, достал нужный том. — Так вот, существует срок давности, по истечении которого человеку, совершившему преступление, уже не может быть предъявлено обвинение. Но если преступник скрывался, то течение давности приостанавливается и возобновляется в момент, когда он будет задержан или явится с повинной. Ясно?
— Вполне.
— Это не все. Есть важное дополнение, которое вам следует знать. Если со времени преступления прошло более пятнадцати лет, смертная казнь уже исключена. Таковы главные пункты интересующего вас законодательства.
Лицо Останина чуть посветлело.
— Значит, будет судебное разбирательство? — спросил он.
— Для этого должен быть основательный повод. Задержание преступника или явка с повинной.
— Мой друг пишет заявление в прокуратуру. Сообщает обо всем.
— Я понимаю, — сказал Шагин. — И тем не менее определенно ответить на ваш вопрос нельзя. Судебное разбирательство возможно только при наличии объективных доказательств вины того или иного человека. Имеются в виду свидетельские показания, улики, вещественные доказательства, опознания. Но разве легко спустя тридцать пять лет воссоздать истинную картину происшедшего? Иной раз просто невозможно.
— А признание собственной вины разве не дает оснований?
— Нет. Получим мы заявление, примем его. — Он выдержал паузу, развел руками. — А если это самооговор? Ведь и такое бывает… Все равно нужны доказательства. И самое важное. Как вам известно, презумпция невиновности заключается в том, что до вступления в силу обвинительного приговора суда человек считается невиновным. Защищаться против предъявленного обвинения — это право, а не обязанность обвиняемого. Подсудимый может вообще не давать объяснений в свою защиту и даже не приглашать защитника.
— Стало быть, пока ничего определенного?
— Получим заявление вашего друга, начнем разбирать. Вот все, что можно сказать с уверенностью.
На следующее утро Дмитрий Николаевич приехал в Москву.
Он позвонил с вокзала Останину домой и договорился, что сразу приедет к нему.
Они сидели в небольшом кабинете, где книжные полки опоясывали все стены до потолка и комната выглядела как маленькая книжная лавка.
Дмитрий Николаевич прочитал вслух текст газетной заметки, рассказал о встрече с прокурором.
— По-моему, пора решать, — сказал Останин. — Многое прояснилось.
— Что ты советуешь?
— Есть два пути. Первый. Можно поблагодарить наш гуманный закон и продолжать жить, как жил до сих пор Дмитрий Николаевич Ярцев. Естественно, отвергая напрочь фантастические измышления Федора Крапивки.
— Не понимаю…
— Дослушай, — перебил Останин. — Есть второй путь. Предположим, Крапивка возбуждает уголовное дело. Но теперь нам известно, что все судебные материалы сгорели. Двое участников преступления расстреляны. Свидетелей обвинения нет. Точнее, остался один. Сам Крапивка. Но он не сможет доказать, что ты Иван Проклов!
— Кому доказать?
— Всем!
— Всем, кроме меня, — сказал Дмитрий Николаевич.
Письмо, адресованное Генеральному прокурору, — семь страниц, которые перепечатал на машинке Останин, — лежало на столе, и сейчас Дмитрий Николаевич выбирал: отправить его по почте или отнести самому. Он понимал, что сразу рассчитывать на встречу с прокурором трудно, но передать секретарю, видимо, возможно.
Процедура отправки письма заботила его не случайно. Раньше тайна принадлежала только ему. Теперь же его исповедь легла на бумагу, скреплена подписью, дополнена адресом, номером паспорта и местом работы… Совсем не исключено, что письмо, попав в канцелярию, начнет свое движение под всяческие пересуды. Отыщутся доброхоты, которые сообщат в клинику, а может, и в министерство.
От этих мыслей Дмитрию Николаевичу стало муторно. Нет, пусть его дело до поры до времени не выйдет за стены кабинетов тех официальных лиц, которые будут решать его судьбу. Значит, надо попасть на прием к руководящему лицу, вручить письмо лично.
Как ни старался Дмитрий Николаевич уверовать в правильность этих рассуждений, он чувствовал их подоплеку. Трусость. Боязнь огласки. Страх за репутацию. Вот что кроется за этими рассуждениями.
Нет, к черту! Трусом Ярцев не был. Никогда не был!
…Операционную полевого госпиталя устроили на окраине разбитой деревни, в единственной уцелевшей избе. Вместо сорванных дверей вход был завешен плащ-палаткой. А под наспех сколоченным навесом лежали раненые, стонавшие от боли.
Совсем рядом, в пяти километрах, шли упорные бои.
Дмитрий Николаевич двое суток не отходил от операционного стола. Руки становились все более скованными, почти чужими. Но он, оглушенный близкой канонадой, упрямо продолжал работать.
Закончив невесть какую по счету операцию, распрямился, жестом подозвал санитара. Тот вытащил из пачки папиросу, прикурил и дал хирургу. Дмитрий Николаевич вышел за порог избы, жадно затянулся и через минуту опять был возле операционного стола.
Там уже лежал молоденький солдат, умоляя:
— Спасите руку! Спасите!
Воспаленные глаза его были полны слез.
— Спасите!.. — хрипел солдат.
Дмитрий Николаевич хотел сохранить руку молоденькому солдату, но, перебитая в трех местах, она была ему неподвластна.
В избу вбежала запыхавшаяся медсестра Тося.
— Приказано уходить, — торопливо крикнула она. — Наши отступают!
Дмитрий Николаевич не ответил.
— Уходить надо! — громче закричала Тося. — Там последняя машина… Вы слышите, Дмитрий Николаевич?!
— Молчать! — приказал Ярцев. — Раненый на столе.
Тося застыла, ощутив лихорадочные толчки сердца. Все смешалось разом: горечь отступления и беда, что ждет раненых, лежащих под навесом возле избы.
Дмитрий Николаевич продолжал операцию.
Когда он закончил, наших частей в деревне уже не было.
Проклиная шофера, угнавшего санитарный фургон, Тося отыскала какую-то брошенную телегу. С трудом подтащила ее к избе.
Они уложили раненых. К оглоблям привязали лямки и потащили телегу по раскисшей грязи. Въедливый скрип несмазанных колес терялся в грохоте близкого боя.
Когда потом вручали награды, командир дивизии, передавая Дмитрию Николаевичу орден Отечественной войны I степени, сказал:
— Поздравляю, доктор Сивка-бурка.
Все засмеялись, понимая, чем вызвана шутка генерала.
Надолго прилепилась к Ярцеву эта кличка. Однополчане вспоминали ее даже в поздравительных открытках и после войны.
Лежат эти открытки теперь в корзине, и горше всего будет Дмитрию Николаевичу, если кто-нибудь из фронтовиков дознается, что у Сивки-бурки была и другая, неизвестная им жизнь.
В приемной прокуратуры было много народа. В основном озабоченные, встревоженные лица.
Дмитрий Николаевич занял очередь и, оглядев инспекторов, принимавших посетителей, решил, что подойдет к молодому инспектору, стриженному под бобрик. К другим почему-то доверия не возникло. Сейчас он беседовал с фронтовиком, на стареньком пиджаке которого висели вразброс ордена и медали. Ярцев заметил, как инспектор взял заявление фронтовика и, поглядев на листок, сказал:
— Что вы здесь накалякали? Ничего не разобрать.
— Без очков я, — оправдывался фронтовик. — Дужки сломались. Только через неделю будут готовы. Я и так старался, в три руки писал…
— Это же документ! — негодовал инспектор.
— Когда молодой был — все видел. А теперь… Глаза тоже документ, — с пронзительной убежденностью заявил фронтовик.
В это время освободился другой инспектор, седая женщина, и Ярцев торопливо подошел к ней.
— Старший советник юстиции Рыбакова Евгения Марковна, — представилась она. — Слушаю вас.
Дмитрий Николаевич вынул из папки заявление, протянул Рыбаковой.
— Прочтите, пожалуйста…
Прочитав первую страницу, Рыбакова ошеломленно посмотрела на Дмитрия Николаевича. А он невидящим взглядом уставился на ее худые руки, державшие страницы позднего, горького признания.
Он не запомнил, сколько прошло времени, пока она добралась до конца, но встрепенулся, когда Рыбакова кому-то позвонила и попросила срочно принять ее вместе с профессором Ярцевым.
Он хорошо запомнил: «с профессором Ярцевым».
Вскоре Дмитрий Николаевич получил пропуск, и лифт доставил их на четвертый этаж.
— Зачем вы привели его ко мне? — спросил Рыбакову заместитель генерального прокурора, прочитав заявление Ярцева. — Сейчас трудно о чем-либо говорить.
— Я понимаю. Но я хотела, чтобы вы увидели его.
— Ярцев… Ярцев… Где-то я слышал о нем или читал. Евгения Марковна, я не буду с ним говорить. Просто поздороваться — ни к чему. Дайте ему мой телефон и пусть позвонит через три дня. Да, через три. — Он сделал пометку в календаре и сказал Рыбаковой: — Об этом заявлении никто не должен знать. Зарегистрируйте его под фамилией Проклов. Ясно? Ярцеву скажите, что я занят.
Рыбакова вышла из кабинета. В конце коридора у балконной двери стоял Ярцев и смотрел на улицу.
— Вот по этому телефону вам надлежит позвонить через три дня, — сказала ему Рыбакова.
— Спасибо.
Попрощавшись, Дмитрий Николаевич ушел, озадаченный еще больше, чем до прихода в прокуратуру.
Дома он развернул бумажку с номером телефона и обнаружил, что никакой фамилии там не написано. Лишь четко было выведено слово «Прокуратура».
А в это время заместитель генерального прокурора как раз думал о Ярцеве и по другому аппарату, в обиходе называющемуся «вертушкой», позвонил заместителю министра здравоохранения и попросил рекомендовать какого-нибудь видного офтальмолога в качестве консультанта по важному делу.
— Сейчас, минуточку, — раздумывая, ответил заместитель министра. — Поговорите с Коржихиным, Былинским. Запишите еще Лысогора. Если заняты и не смогут, тогда позвоните Ярцеву. Даст согласие — считайте, что повезло.
