ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Поезд увозил Дмитрия Николаевича в Полесье.
Он лежал в двухместном купе спального вагона, уставившись взглядом на верхнюю полку, пустую, незастеленную.
Бесшумный вентилятор, перемешивая тепловатый воздух, подувал ветерком.
Дмитрий Николаевич прислушался к перестуку колес и вместо обычного «та-та-та» уловил нескончаемое: «при-го-вор, при-го-вор…».
«Я еду в Полесье. Это похоже на встречу со смертью, — подумал он. — Почему похоже? Похоже — это нечто приблизительное. А здесь…»
Постучав в дверь, вошла высокая, в вышитой красивым узором блузке, проводница и предложила чаю.
— С удовольствием, — поблагодарил Дмитрий Николаевич. Он обрадовался, что ее приход оборвал неотвязные мысли.
Отпив несколько глотков, он услышал в коридоре:
— Кто желает заказать билет на обратный путь?
У Дмитрия Николаевича кольнуло в сердце. Он был единственным пассажиром, который не знал, вернется ли обратно домой.
И сразу возникло лицо Дорошина, когда тот сказал: «Я бы не знал, как жить дальше».
Потом была ночь.
Он принял таблетку снотворного, налил немного коньяку в горячий чай и выпил, не очень разобрав — вкусно это или нет, и повалился на диван с надеждой на сон.
Едва он задремал, как в купе появился Крапивка, потрогал Дмитрия Николаевича рукой и буркнул: «Лежишь, а я думал, убежал». И неслышно исчез.
Дмитрий Николаевич спал тяжело, тревожно.
Утром в окне замелькали одинокие домики. Поезд прошел мимо составов, стоящих на запасных путях.
За окном показались вагоны с решетками, с часовыми у дверей. И разом потускнел блеск бронзовой арматуры, исчезла полировка на стенках купе, а вместо занавесок на окнах обозначилась ржавая решетка.
Поезд замедлил ход.
Прежде чем переступить порог прокуратуры, он долго бродил по бульвару в центре города, продумывая предстоящий разговор.
Наконец, подошел к старому зданию с колоннами. Поднялся на второй этаж.
Прокурор вышел из-за стола, протянул загорелую руку.
— Жбаков, Павел Иванович… Садитесь, прошу.
Ярцев сел на краешек стула, вынул удостоверение, одетое в красный сафьян с золотым тиснением, и подал Жбакову. На одном дыхании произнес:
— Меня интересует судебное дело Ивана Проклова. Он был осужден в Трехозерске в 1930 году. Нельзя ли поднять архив?
— В тридцатом? — переспросил Жбаков.
— Да.
— Прежде чем ехать, — с сочувствием сказал Жбаков, — вам следовало позвонить мне. Я бы сразу сказал: сгорел архив. Нас с первого дня войны бомбили. К сожалению, не сохранилось архива.
— Может, в других материалах какой-нибудь след найдется?
— Вряд ли, Дмитрий Николаевич. А что побудило вас искать столь давнее дело? Тридцать пять лет прошло. Уже история.
В это время раздался звонок. Жбаков несколько минут терпеливо слушал бубнивший в трубке голос, а потом, вспыхнув, сказал:
— Никто не имеет права навязывать суду оценку личности подсудимого. Никто! Так что дальнейший разговор считаю бессмысленным. Да, да! — Положив трубку, он вызвал секретаря и попросил достать подшивку областной газеты за прошлый год.
Дмитрий Николаевич извинился за беспокойство и, попрощавшись, вышел из кабинета.
День был жаркий, душный.
Побродив по зеленым малолюдным улицам, он зашел в кафе, чистое, уютное. Официантка расторопно подала обед, не задав непременного вопроса: а что будем пить?
Потом, перейдя сквер, Дмитрий Николаевич оказался у здания редакции газеты.
Едва глаз скользнул по надписи из накладных букв, как внезапная мысль заставила Дмитрия Николаевича остановиться.
А что, если зайти в редакцию и попросить разрешения полистать комплект газеты тридцатого года? Может, он сохранился?
В редакционной библиотеке коротко подстриженная девушка в роговых очках сказала:
— Старые подшивки хранятся у заведующей. Ее сегодня не будет — ребенок заболел. Завтра с утра, пожалуйста.
Дмитрий Николаевич, поблагодарив, сказал, что придет обязательно, стараясь не выдать огорчения, — впереди почти целые сутки томительного ожидания.
«Бог ты мой, — подумал он, — этот короткий путь через две улицы уведет меня из шестьдесят пятого года в тридцатый. Какие неожиданные маршруты вычерчивает жизнь».
На другой день он сидел в библиотеке и под частыми взглядами заведующей просматривал ломкие пожелтевшие страницы газеты.
Пролистав подшивку до половины, он спохватился, сообразил: все случилось летом. Когда же? День вспомнить не мог. Дмитрий Николаевич запомнил другой день тридцатого года, обозначенный фиолетовым штампиком на обеденном талоне, который выдали землекопу Ярцеву двадцать первого августа на стройке тракторного, в Челябинске. Значит, это было до двадцать первого.
И вдруг ему стало страшно. Он даже не понял отчего. Сообразил только через минуту. Ведь он листал уже газеты августа.
Пятое, шестое, седьмое… А обеденный штампик — двадцать первого августа.
Сейчас в лотерее, которую затеял Дмитрий Николаевич, он хотел проиграть, обязательно проиграть. Пока его номера не было. С каждой страницей, переброшенной в левую часть подшивки, шансов на проигрыш становилось больше.
Вот и сентябрь переброшен налево.
В номере от шестого октября он увидел заголовок «Из зала суда». Нет, это про ограбление кассира.
Дмитрий Николаевич почувствовал сухость во рту.
В номере от шестнадцатого октября на четвертой странице была небольшая заметка — «Суровая кара». Неровно набранный текст.
«Закончилась выездная сессия суда, которая рассмотрела дело А. Бражко, Н. Гнилова, обвиняемых в убийстве. Бандиты приговорены к расстрелу. Объявлен розыск находящегося в бегах И. Проклова».
Дмитрий Николаевич прикрыл заметку разом вспотевшей ладонью, будто кто-то стоял сзади и заглядывал через его плечо.
— Может, хотите пообедать? У нас хорошая столовая, — предложила заведующая.
— Спасибо, — через силу ответил Дмитрий Николаевич.
Он записал текст заметки, дату и номер газеты, затем быстро поднялся и, уходя, зачем-то сказал библиотекарю, что придет завтра.
А вечером уехал в Москву.
И снова были смутные, тяжелые сны. Он просыпался в поту, лежал неподвижно, пока не забывался опять. К нему подкрадывался Крапивка, торопливыми движениями рук ощупывал его и хрипло спрашивал: «Еще не убежал?»
«Это никогда не кончится, — с ужасом думал Дмитрий Николаевич. — Никогда».
В последние дни Крапивка мало находился в палате, чаще сидел в дальнем коридоре верхнего этажа, где размещались лаборатории.
Здесь и нашла его доктор Баранова.
Крапивка встретил ее настороженно, с опаской.
Упрямые, жесткие складки появились у него в уголках рта, когда Баранова спросила его о самочувствии. Он каким-то неясным, подсознательным чутьем понял, что вопрос продиктован не добротой душевной, а злосчастным недавним событием. А он к этому событию возвращаться не мог и не хотел.
— Все нормально, — вяло ответил Крапивка.
Баранова села рядом, расправила воротничок халата.
— Надо поговорить с вами.
— О чем? — с досадой спросил Крапивка.
— Мы, друзья и коллеги Дмитрия Николаевича, — шепотом заговорила Баранова, — обязаны защитить его от возможной беды. А для этого должны знать правду. Расскажите, как все было?
— Дак что рассказывать? Я ведь домой хотел уехать. Не верил, что операция поможет. А профессор уговорил. Теперь вижу… Вот спасибо, значит, Дмитрию Николаевичу.
— Я не об этом спрашиваю.
— О чем же?
— Кого вы узнали в профессоре?
— Я?
— Вы, Федор Назарович Крапивка, — подчеркнуто официально сказала Баранова и тут же улыбнулась, смягчая тон. — Неужели вы не хотите помочь нам?
— Чем помочь?
— Расскажите правду. Вы, кажется, назвали профессора бандитом? В палате была сестра, она слышала это.
— Ну, брякнул… Так мало ли чего не бывает на свете? Вон у меня приятель. Такого наплетет…
— Значит, вы отказываетесь от своих слов? Я вас правильно поняла?
— Нет. Не отказываюсь.
— Странно. Вам все-таки придется объяснить, что произошло.
Крапивка откашлялся, покраснел, отчего скулы его обозначились резче, и твердо сказал:
— В общем, обознался я тем разом, товарищ доктор. И все тут. Точка.
— Может, вас кто запугивает? Вы скажите, мы примем меры.
— Я давно пуганый. Мокрый дождя не боится.
— Зря вы так, Федор Назарович. Мы к вам всей душой, а вы… Мы вам добра хотим. И Ярцева жалко.
— Что же вы прямо с отмычкой в душу лезете? — Крапивка отвернулся. — Устал я, пойду в палату… — Он поднялся и ушел.
И в этот момент Баранову осенило предположение: Ярцев дал взятку Крапивке! Поэтому и молчит, не выдает профессора. Она старательно припоминала настороженные взгляды Крапивки, его растерянность, молчаливость. Теперь все виделось в ином свете. Мысль о взятке многое объяснила. Ну да, Ярцев откупился! Как она раньше не подумала об этом? Так вот, Дмитрий Николаевич, любите вы медок, полюбите и холодок…
На другой день Баранова появилась в больнице к восьми утра, когда приходит главный врач. До начала пятиминутки можно будет спокойно поговорить с Борисом Степановичем.
Она попросила главврача, чтобы доверительный разговор остался пока между ними, хотя все, что она знает, по существу, является ясным и требует лишь частичных уточнений.
Поняв, что Борис Степанович молча согласился, Баранова стала рассказывать историю прозрения Федора Крапивки.
— Как бы нам не опоздать, Борис Степанович! Ведь нас спросят: где же вы были, уважаемые товарищи?
Баранова замолчала и, спрятав руки в карманы халата, с вниманием наблюдала за Борисом Степановичем, который не торопился с ответом. Может, припоминал сейчас то заседание совета врачей, где Ярцев не пощадил его самолюбия, недвусмысленно причислив его к лику середняков?
Наконец Борис Степанович сказал:
— Допустим, ваш рассказ соответствует действительности. Допустим, что все так и было, — подчеркнул он. — Но мы-то с вами здесь с какого боку?
— Надо реагировать!
— Разве это наша компетенция?
— Наша. Вы только представьте, что может произойти.
— Не могу представить. Не имею подобного опыта.
— В руководимой вами больнице произошло…
— Я уже слышал, что произошло, — прервал ее Борис Степанович.
— Вы, пожалуйста, поймите! Больной при свидетеле сказал…
— Хватит! Лучше подумайте, как будете выглядеть, если все окажется вымыслом?
Баранова насторожилась. Борис Степанович, по-видимому, решил отмежеваться.
— Я понимаю ваши опасения. Поэтому хочу добавить очень важное соображение.
— Что же раньше-то не говорили? — хмуро поинтересовался Борис Степанович.
Баранова пожала плечами и тут же, подавшись вперед, сказала:
— Я беседовала с Крапивкой. Наедине. Весьма подробно.
— Подтвердил Крапивка?
— Сначала все подтвердил, затем отказался.
— Не понимаю.
— По-моему, он подкуплен!
— Вот как?!
— Полагаю, что Ярцев откупился взяткой. И в этом вся загадочность. Сперва Крапивка признал, а потом передумал — где логика? Под чьим влиянием передумал? Чего опасается?
Борис Степанович встал из-за стола, прошелся по кабинету.
— Надо подумать, серьезно подумать, — неторопливо произнес он.
