Глава XXXII
И вот уже все осталось позади. Длинная дорога, к счастью, не привела Лесю в никуда. Минувшие дни не стали последними в ее жизни.
— Расскажите еще раз о вашем необычном путешествии, — предлагает Мудрый. — Может, удастся припомнить новые подробности, детали. Пусть ничто не кажется вам второстепенным, недостойным нашего внимания. Итак, начнем сначала…
— А что считать началом?
— Тот день, когда вы сели в поезд, идущий к западной границе.
…Пятый день продолжаются допросы. Пятый день Мудрый выпытывает, выспрашивает, выворачивает так и этак рассказанное Лесей. И вновь и вновь должна она переживать жестокий страх, охвативший всю ее, когда наткнулась на засаду, безнадежность, которую почувствовала во время мгновенной стычки с польским пограничным патрулем, отчаяние попавшего в ловушку зверька в те минуты, когда показалось, что границу не перейти.
Надоело…
Понимает ли Мудрый, как трудно и больно ей погружаться в мрак страха? Наверное, понимает — в глазах сочувствие. А заставляет рассказывать и, очевидно, каждое слово записывает на магнитофон. Уже скопились, наверное, сотни метров ленты.
Кабинет у Мудрого точно такой, как Злата описывала. И даже горсть земли в холщовом мешочке на видном месте красуется. И портрет Степана Бандеры — Серый выглядит молодо, почти хлопчина, чубик наплыл на глаза, сорочка такая, как носили в тридцатые годы. Ну да, портрет этот сделан с газетного снимка, много их мелькало в довоенных львовских газетах, когда пристрелили боевики Бандеры польского министра Перацкого.
Вождь всегда должен иметь вид молодой и энергичный…
А землю в мешочек нетрудно и в ближнем газоне набрать. Потому что с Украины Мудрый бежал так быстро, что было ему не до символики.
Но про политико-административную карту Украины Злата ничего не говорила. Появилась недавно. По выходным данным в правом нижнем углу можно судить, что отпечатали ее там, на Советской Украине. Новенькая карта — какими путями попала она в этот кабинет?
Вот та дверь, слегка прикрытая тяжелыми портьерами, ведет в комнатушку, где в сейфах хранится святая святых Мудрого — картотека агентуры, досье на видных деятелей националистического движения. В папках тех и слава и позор не одного «дияча». В нужный момент стряхивает с папки пыль Мудрый и предоставляет слово документам, воспоминаниям, фактам.
Несколько полок стеллажа занято книгами. «Идеологи» и классика. Томик Тараса Шевченко странно смотрится рядом с «творами» Донцова. Не место им рядом. А «Кобзарь» в чудесном издании — золотая вязь названия вытиснена на отделанной под старинный пергамент коже. И рядом с книгами — как напоминание о песенной Украине — вышитый красным и веселым голубым цветом рушник. Знала ли мастерица, как далеко унесет судьба ее рушничок?
Мудрый видит, что Леся бегло, рассеянно оглядывает его кабинет, спрашивает:
— Уютно у меня, правда?
— А Злата ничего не говорила про карту, — откликается девушка. — Наверное, ее у вас тогда не было.
— Так начнем нашу беседу, — предлагает Мудрый, будто и не услышав неожиданной фразы Леси.
— Ничего не говорила Злата про карту, — упрямо твердит Леся. — А она бы сказала — знаете, какая наблюдательная Злата!
— Успокойтесь, не было тогда, когда уходила Злата в рейс, этой карты, — вынужден сказать Мудрый. И подтверждает этим не только наблюдательность Златы, но и многое другое, то, что Леся действительно знакома с курьером Гуляйвитер, что память у нее хорошая.
— А «Кобзарь» у вас стоит все тот же, что и при Злате.
Такая странная манера у этой девицы — думает вслух. И если зацепится за какую думку, то будет ее словами шлифовать, обкатывать, как ручеек водой камень-гальку. Зачем ей это? Устала или сбивает беседу с быстрого, энергичного ритма, который предпочитает Мудрый?
Мудрый допросы свалившегося из неизвестности курьера даже в мыслях называет беседами, чтоб не насторожить, не испугать раньше времени дивчину.
— Вы сели в поезд, заняли свое место, указанное в билете, а дальше?
— Я вам уже пять раз говорила, что ехала я в общем вагоне, значит, место у меня указано не было, села там, где свободно было. Простой сельской дивчине ни к чему на семь часов езды покупать купейный билет. Я должна скупой быть, экономить карбованцы. И еще выносливой — мы, селянки, не балованные комфортом, мы как-нибудь и так доберемся до своего хутора. Злата посоветовала одеться как девчата в селах: чобиткы хромовые, выходные — все-таки в городе побывала, юбка длинная, жакетка, пальто не модное, а крепкое, из плюша черного, хустка цветная. Так я была одета, и в руках у меня была маленькая вализа — с нею в нашей семье многие в город ездят, и у соседей наших такая же…
— Так, так, — кивал Мудрый. — Очень интересно вы рассказываете. Будто вижу — едет из города до дому, на свой хутор, застенчивая, не привыкшая к многолюдью дивчина. И с соседями вежливая такая, все опасается им неудобства причинить. А с кем свела дорога вас?
— Рассказывала уже… Сидела у окна, рядом со мной хлопчина пристроился — он ехал из института домой на несколько дней.
— Вроде бы не время студентам кататься, вакации не наступили…
— Я же не говорю, что он на каникулы ехал. У студента ненька захворала, вызвали его телеграммой. Сидел рядом со мной, книжку читал. На скамейке нашей третьей была пожилая такая женщина, из Ужгорода, библиотекаркой там работает. Много про Киев рассказывала — ездила туда на какие-то курсы по переподготовке. Напротив нас был офицер-пограничник, молодой еще, две звездочки у него на погонах, и ни одного ордена — значит, не воевал, уже после войны в армию пришел.
— Откуда знаете, что пограничник?
— Боже ж ты мой, какой вы непонятливый! По фуражке — зеленая она у хлопца, такие у пограничников.
Так у них и текла беседа — от вопроса к вопросу, и внимательный, тихий голос Мудрого завораживал, усыплял. Стронг так советовал Мудрому: не пугать курьера, не возбуждать у Чайки и мысли, что ей могут не верить. Пусть думает, будто приняли ее всей душой, как национальную героиню, совершившую славный и трудный подвиг. Вчера сам Крук торжественно поздравил Лесю с высокой наградой — «Золотым крестом». Немногие удостоились такого отличия, а вот Леся за прошлые и нынешние заслуги отмечена высшим отличием УПА. Дивчина держалась неплохо, демонстрировала Круку слезы радости, выступившие на ее прекрасных голубых глазах. Крук тоже расчувствовался: не каждый день ведь вручает награды красоткам-героиням.
— Нам бы побольше таких отважных и мужественных борцов, и Украина давно была бы свободной, — голосисто изрек Крук, крутнувшись вправо-влево — все ли слышат?
Девка чуть всю обедню не испортила. Брякнула вдруг:
— А она и так давно свободна.
Мудрому кажется, что он и сейчас слышит, как упала тогда тишина.
— Та есть как? — побагровел Крук.
— Украинский народ, друже нроводник, никто и никогда не может поработить! — гаркнула, как стрелец в строю, курьерша. Почему она назвала Крука проводником, Мудрому непонятно, ведь втолковывал ей, что вручать награду будет член центрального провода. Впрочем, это мелочи, наверное, титул проводника просто кажется ей самым высоким — Рен ведь был проводником. В целом же держалась неплохо, и Крук был доволен — поцеловал ее, поздравляя, в лоб, по-отечески.
— Не так, друже проводник, — засмеялась клятая дивчина. И сама смачно поцеловала Крука в губы. Огонь-девка!
Стронг предупредил: «Вы должны вытянуть из курьера все, что она знает. Только при стопроцентной уверенности, что она свой человек, Чайка сможет возвратиться обратно. Слишком велик риск…»
— О чем вы говорили со своими попутчиками? Расспрашивали они, кто вы?
— Я сама им сказала. Звеньевая я, из колхоза. Наша ланка высокий урожай буряка взяла. Хорошо я заработала и ездила к брату, он в городе на заводе работает…
— Поверили?
— А чего б им не верить? Дело обыкновенное, сейчас, когда перестали бояться стрельбы да облав, многие люди стали ездить в гости.
— Значит, ехали без приключений?
— Можно и так считать. Останавливались на станциях, входили и выходили люди — всех не упомнить. Вот только студент ехал со мною почти до самого конца.
— Так, так…
— Ага. Я и сама забеспокоилась, но он сошел за две остановки до моей. Попрощался, пожелал счастливого пути.
— Странный студент…
— Больше его я не видела.
— Сошли вы с поезда и…
— Пошла по адресу, который дала мне Гуцулка. У нее в боевке есть один хлопец, который, как я понимаю, в первый повоенный год контрабандой занимался. Это у них вроде бы семейная профессия, еще отец его ходил за кордон, торговал с поляками. Хлопец дал Гуцулке адрес своего брата и предупредил его, чтоб не сомневался, если к нему я явлюсь.
— Каким образом?
— Письмо послал условное. Брат нашего боевика все стежки через кордон знает.
— Связалась с уголовниками…
— А может, у вас другие, чистенькие, есть? — огрызнулась Леся. — У нас — нет, все наши линии связи чекисты порезали — не связать. Гуцулка сказала, что не по нашей вине провалилась «тропа».
— Об этом мы еще поговорим, — сказал Мудрый. — А пока продолжайте свой рассказ.
Голос у Мудрого скрипучий и вкрадчивый. Говорит он со странным акцентом, почти неуловимым, но Леся его ясно чувствует, и акцент раздражает. Украинские слова, такие родные Лесе, Мудрый произносит не по-украински жестко, и концовки фраз у него получаются отрывистые, чуть лающие.
«Слишком долго и часто говорил на немецком», — строит догадки Леся.
Впрочем, сейчас не до фонетики, сейчас идет допрос, как бы ни назывался — беседой ли, дружеской ли встречей. И надо продолжать рассказывать и следить, чтобы все детали точно совпали с тем, что уже говорилось раньше, четыре раза подряд. «Специалисты» будут изучать записи бесед и немедленно выловят любое несоответствие. Будет трудно объяснить, откуда взялось расхождение в подробностях, и это осложнит и без того непростое положение Леси. Мудрый прикидывается доверчивым простачком, добреньким дядюшкой. Ну и пусть себе прикидывается, раз ему так хочется…
— Я легко нашла хутор — примерно в трех километрах от станции. Хутор как хутор: две хаты, несколько клунь, всякие хозяйственные постройки. Хаты добрые, крытые шифером. Но сразу туда не пошла, а до вечера лежала в кустарнике на пригорке — оттуда был весь хуторок виден как на ладони. Несколько часов вела наблюдение, продрогла вся, но Рен меня учил, что в нашем деле из нетерпеливых покойников делают.
— Правильно учил вас куренной Рен, царство ему небесное, — почтительно отозвался Мудрый. — Рассказывайте, пожалуйста, дальше…
Это «рассказывайте», то ли просьбу, то ли приказ, Леся уже воспринимала как удар кнутом, — подгоняет эсбековец загнанную лошадку. Разве можно передать на словах тот озноб, тревогу, злобу, которое вызвало у нее многочасовое лежание на пригорке?
…Хутор был совсем рядом, там неторопливо текла своя жизнь. Молодица выбила половики и повесила их на тын, весело моталась по хозяйству. Старуха выползла на завалинку присмотреть за внучонком — маленький в огромных сапогах и солдатской пилотке бродил по двору, играл в какую-то одному ему понятную игру. Запомнилось Лесе, что был он в отцовском ватнике — полами подметал подворье.
Лежать на пригорке было тоскливо. Поздней осенью земля сырая, неприветливая, отдает она прижавшемуся к ней не тепло свое, а холод. Земля дышит сыростью. И кустарник, в котором укрылась Леся, уже сбросил лист, сиротливо и жалостно протянул ветви к небу. Небо почти прильнуло к земле — такое оно было низкое. Хутор окружали лоскуты грязно-желтой стерни — хлеба убрали, и поля лежали будто раздетые. По ним бродили низкие тучи, казалось, хотели укрыться в унылых перелесках.
Выполз из хаты дедок, сгреб в кучу палый лист, стебли картошки, прочий огородный мусор — зажег. Потянуло дымком — приятным, чуть угарным. Леся подумала, что хорошо было бы полежать у костра, отогреться.
К вечеру приехал на мотоцикле хозяин. Леся отсюда, со своего пригорка, не могла его рассмотреть, но не сомневалась — это он, знала, что есть у контрабандиста мотоцикл.
Молодица встретила мужа у порога, он швырнул ей ватник, потопал в хату. На хуторе стало малолюдно, все забились по своим углам, даже бабка слезла с завалинки: видно, правил хозяин на подворье твердой рукой.
Леся еще долго лежала на пригорке, сквозь зубы проклинала злую судьбину, бросившую ее на эту жесткую землю. Потянулся к югу журавлиный клин. Птицы летели низко, будто их прижимало к земле тяжелое серое небо, нехотя, нечасто взмахивали тяжелыми крыльями. Курлыканье было у них как плач.
Серая земля, серое небо…
А хутор был надежный, ничто не вызывало подозрений. Опасность здесь не грозила, разве только случится что-нибудь неожиданное.
Поздно вечером Леся подошла к хате, осторожно стукнула в окно…
…Разве все это расскажешь Мудрому словами? Слово не может передать абсолютно все, что чувствует человек, оно нарисует только примерную картину. Береза на полотне художника — это еще не березка живая, ласковая на лесной поляне.
— Сколько дней вы провели на хуторе? — спросил Мудрый.
— Почти неделю. Хозяин, его кличка Чиж, готовился.
— Он вас сразу признал?
— Да. Как я уже докладывала вам, о моем приходе он был оповещен заранее.
— Что заставило Чижа решиться на столь рискованное предприятие, как переход кордона?
— Две вещи: деньги и страх.
— Много вы ему заплатили?
— Десять тысяч.
— Вы упомянули о страхе…
— Брат предупредил Чижа, что за мной стоит Бес. Чиж был в одной из наших сотен в годы войны. Что такое наша служба безпеки, знает хорошо.
— Он сразу согласился быть вашим проводником?
— Нет, колебался долго, говорил, что уже бросил свое опасное занятие. Мне даже показалось, что он может меня втихомолку пристукнуть: меня ведь милиция разыскивать не будет. Труп можно упрятать на дно озера, рядом с хутором небольшое озеро — с собаками не нашли бы…
— Что же его остановило?
— Напомнила ему — Бес знает мой маршрут, и если со мной что-нибудь случится — хуторок дымом поднимется к небу, а женушка его потешит боевиков.
— Подействовало?
— Еще как.
Да, страх великая сила. Мудрому были понятны люди, которые боятся. В них нет загадок, они не могут устоять перед силой. И поговорку «служить не за страх, а за совесть» Мудрый не признавал, уточнял ее: не за совесть, а за страх. И Леся тоже боится, видно это. И хорошо, что боится — не в гостях у неньки находится, а в службе безпеки ОУН. Когда удастся отвоевать у коммунистов державу, в ней будет такая тайная служба, что Гиммлер от зависти в гробу перевернется.
Мудрый отогнал приятные мысли — не время для мечтаний.
— Когда и как вы перешли советско-польский кордон?
— В ночь под воскресенье…
…К переходу Чиж подготовился тщательно. Границу он знал как свои пять пальцев. Известно было ему и место, где можно проскользнуть мимо застав: огромное болото, почти непроходимое. Одни его берега принадлежали Украине, другие — Польше. Участок границы у болота охранялся не особенно тщательно.
Неспокойно было в эти месяцы на огромной территории, покрытой лесами. В лесах этих, стоящих от века, редкой цепочкой были разбросаны хутора, небольшие села, опасливо встречающие новую жизнь. А там, где леса переходили в веселые плодородные долины, где лежали щедрые поля, в деревнях бастионами старого мира высились добротные кулацкие дома, крытые черепицей или железом, — власть их над безземельными хлопами десятилетиями казалась нерушимой.
По этой земле шла Леся Чайка — это была ее земля, и она ее хорошо знала. И психология таких, как Чиж-контрабандист, ей тоже была хорошо известна. Грабеж — способ обеспечить сытую жизнь в будущем; разве его интересовала «великая соборная держава»? Черта с два, возможность пограбить «законно-идейно» — вот что его привлекало!
Чиж-контрабандист охотно бы передал чекистам Чайку, неожиданно вынырнувшую из времени, на котором он, как считал, поставил крест. А ну как разговорится в НКВД? Прощай тогда хуторок, здравствуй лагерь?
В озере бы похоронил курьера, но Бес свое слово сдержит, придет с хлопцами, тогда — жизнь прощай…
Не верила Леся Чижу и заставила его идти впереди себя, зорко стерегла каждое движение, все время ждала удара ножом. Трудно это — ждать подлого взмаха руки. Не минуту или две, а часами быть в том состоянии, когда треск сухой ветки под сапогом кажется выстрелом.
Шли они через болото много часов. Местами по еле отличимой, зыбкой, выскальзающей из-под ног тропке, иногда — по пояс в густой стоялой воде. Камыши и лозняк встали на болоте в два человеческих роста, закрыли их от всего мира.
Двое в первобытном, первозданном мире…
Осень выкрасила болото в бурый цвет. Опустились на дно кувшинки в редких окнах чистой воды, и сама вода стала ломкой и стеклянной. Прилегли к торфяникам никогда не кошенные травы. Осока поникла, будто и не выставляла совсем недавно свои листья-ножи. Бурые метелки тростника печально гнулись под ветром, беззащитно тянулись к людям, нежданно-негаданно объявившимся в забытых богом местах.
Чиж и Леся отыскивали провалившуюся под болотную жижу тропу длинными тонкими тычками-шестами. Если тычка упиралась в кусок твердой почвы, можно было сделать следующий шаг.
Чиж шел первым, и когда тропа внезапно исчезла — он провалился по грудь.
— Тычку подай! — крикнул он Лесе.
— Не ори, — сказала Леся. — Хотел, чтоб я вот так навсегда в трясину ушла? Погибай, пес…
— Дура, сама отсюда не выберешься, — щелкал от страха зубами Чиж. — Выручай!
Леся нагнула тоненькую березку, и вершина деревца накрыла Чижа. Тот схватился за ветки, добрался до ствола, полез из трясины, отчаянно напрягая все силы.
Потом они вышли на маленький твердый островок, и Леся разрешила развести костерок — без дыма, укрытый со всех сторон стеной камыша. Надо было обсушиться и обогреться. Не хватало еще свалиться в лихоманке.
Чиж выкручивал одежду, и, когда отвернулся, Леся сноровисто извлекла из кармана его ватника пистолет, отобрала у контрабандиста нож.
— Когда пойдешь обратно, верну, — пообещала.
— Все не веришь? — ощерился контрабандист. — Да я б тебя, сучку, давно придушил, если б мог. — И жалобно признался: — Хутор жалко. И сынка… Ведь убьют его твои каты…
— Ишь запел, — неприязненно процедила Леся, — когда с сотней на села налетал, наверное, чужих детей не жалел…
Пистолет она ему не вернула. Не верила Леся таким вот домовитым бандитам.
Они падали, поднимались и все-таки шли вперед, шаг за шагом одолевая болото.
— Последний раз ходил здесь года четыре назад, — сказал Чиж. — Теперь тропа совсем ушла в болото. Если останусь живым, больше ни за какие деньги не пойду.
— И за миллион?
— За миллион пойду, — пробубнил Чиж. — Ноги сами понесут, бо то — капитал…
Но разговаривали они мало и редко — берегли силы. Да и о чем им было говорить?
— …Знаете, это была дорога через ад, — сказала Леся Мудрому. — Говорят, в аду грешников варят в смоле… Разве то пытка? Заставили бы их поздней осенью брести через вымершее болото. И чтобы они каждую секунду умирали, потому что каждый шаг может стоить жизни…
— Понимаю, понимаю, — Мудрый слушал Лесю с неизменной внимательностью доброго, сочувствующего друга. — Теперь все это осталось позади, вы — у своих. Мы ценим ваш подвиг, придет время — о нем узнают миллионы, и имя ваше золотом будет выбито в великой книге нашей борьбы и побед.
— Не надо мне этого, — тихо сказала Леся. — Велите лучше подать рюмку коньяка.
— Сейчас, — засуетился Мудрый. — Это можно…
«Спивается девка, — подумал он. — Или очень хорошо играет. Так хорошо, что можно позавидовать мастерству тех, кто ее готовил».
Помощник Мудрого внес на подносе две крохотные рюмочки, наполненные прозрачным янтарным напитком. «Не выпьет, — решил Мудрый, — для вида попросила, чтоб получить передышку».
Леся выпила коньяк одним глотком, небрежно поставила рюмку на поднос.
— Немецкие порции, — отметила пренебрежительно. — И коньяк похуже советского. Там знаете какой коньяк? Особенно из Армении…
«Спивается, — вернулся к первоначальному выводу Мудрый. — Толковый разведчик не станет во время допроса по собственной инициативе дурманить мозги алкоголем».
Свою рюмку он чуть пригубил.
— Этот Чиж кажется ли вам надежным?
— Ха-а, — рассмеялась Леся. — Вы, опытный человек, ищете в наше время надежных людей? Разве не видите, что мир перевернулся?
Леся чуть опьянела, глаза у нее заблестели, жесты стали свободными и размашистыми.
— Еще коньяка, если можно, — попросила.
«Алкоголичка, — пришел он к окончательному выводу. — Одной-двух рюмок достаточно…»
— Вы, наверное, устали, — сказал Лесе, — отдохните, а потом продолжим.
— Давай лучше напьемся, друже, — неожиданно предложила Леся. — Вы и я, вдвоем…
— Отдохните, — отвернулся от нее Мудрый. — Вы никак не придете в себя от страшной дороги.
У себя в комнате Леся долго сидела неподвижно, не шевелясь, наслаждаясь одиночеством. Мудрому же сообщили, что курьер Мавка как вошла в комнату, так и повалилась в кресло, дремала сидя, а когда горничная спросила, не требуется ли чего-нибудь, грубо и пьяно послала горничную поискать черта под при-печкой.
