Глава XVI
Осталось для Боркуна навсегда тайной, кто встретил его ночью на старинной площади. И не знал он, кому отплатить за удар рукоятью пистолета по затылку, за те минуты острого, все сметающего страха, которые пришлось ему пережить. Он пытался было навести справки, но выяснить не удалось ничего. Беспокоила пропажа записной книжки — в умелых руках ее страницы кое-что могли все-таки рассказать.
У Боркуна было несколько мелких агентов, о которых он знал, что в «затишье» добывают они себе средства к существованию отнюдь не законными способами. Боркун приберегал их для тех случаев, когда требовалось незаметно и бесшумно войти в чужую квартиру, умело взмахнуть ножом, в «пьяной» драке искалечить строптивого. В лагерях для перемещенных лиц жизнь была не сладкой, и многие опускались на самое «дно». Обычно это были рядовые националисты, которые в сотнях привыкли к грабежу, к безнаказанности. Воспитанные лесом, они очутились за кордоном без копейки и профессии и принялись за то ремесло, которое только и было им известно, — бандитизм. По вечерам вся территория вокруг лагеря пустела — даже самые смелые обыватели обходили ее стороной.
Боркун поручил своим подручным выяснить, кто из «коллег» выходил в ту ночь на «дело». Агенты пошатались по баракам, по пивным, поговорили с приятелями и… вернулись ни с чем. И все-таки, припоминая славянский акцент одного из грабителей, Боркун был уверен, что отделали его свои.
Он не ошибся. Более того, он пришел бы в еще большую ярость, если бы узнал, что ограбил его, можно сказать, коллега по профессии.
Щусь, один из инструкторов Златы Гуляйвитер, в эти дни крепко сел на мель. Мизерный заработок, мелкие подачки помогли бы как-то свести концы с концами, если бы Щусь не пил.
А он уже не мог обойтись без спиртного, он чувствовал себя человеком только после доброй порции шнапса. Было продано все, что можно продать. Перекочевали к другим «реликвии», вывезенные с родной земли, — вышитая сорочка, гуцульский посошок-топорик, редкое издание «Кобзаря». И теперь уже бывший приятель Щуся рассказывал каждому, у кого была охота слушать, как шел с топориком (вот он, не могу расстаться с этим спутником тревог) и автоматом по Карпатам через облавы.
Щусь остался даже без надежды, потому что не мог появиться перед очи «соратников» — не в чем было выйти из каморки, которую снимал.
Он позвонил Макивчуку, сказал, что заболел.
— Выздоравливай, — равнодушно ответил тот.
Щусь сидел в каморке, именуемой «комнатой», и тупо смотрел в стену. Хотелось выпить. Казалось, стопка спиртного прояснит мозги, и тогда удастся найти выход. Очень хотелось выпить, и ради этого Щусь готов был на все.
В «схрон» Щуся, как по привычке именовал свою каморку, вот в такую минуту и ввалился старый приятель, известный среди полууголовного эмигрантского люда под кличкой Козырь. Псевдо, которое когда-то в годы оккупации Мыкола Янчук выбрал, вступая на шлях борьбы за «национальные идеи», стало здесь, на Западе, уголовной кличкой, а его владелец — «лыцарем» ночных улиц.
Козырь пришел с приятелем.
— Доходишь? — спросил он участливо Щуся, заметив, что тот находится в состоянии полной отрешенности, от которой один шаг в мир иной.
По стенам каморки крупными грязными каплями проступила сырость. В углах повисла паутина. Колченогий столик был пуст — Щусь подобрал даже крошки.
Хозяин не ответил на приветствие. Пришли посмотреть на упавшего? Ну и пусть смотрят…
Козырь был человеком энергичным. Вместо всяких там слов сочувствия он извлек из кармана плаща плоскую флягу, нашел среди грязной посуды стакан, плеснул в него.
Щусь выпил и какое-то время сидел неподвижно, давая телу ожить. Взгляд его приобрел осмысленность, на лице проступили красные пятна.
— Ну вот, подзаправили хлопца, — удовлетворенно сказал Козырь приятелю и принялся философствовать: — Человек ведь та же машина. Есть горючее — работает, пыхтит; Нет — хоть на свалку…
— Дякую, — хрипло сказал Щусь.
— А помнишь, как ты меня втолкнул в эшелон, когда москали поджарили нам пятки? Советы были совсем рядом, а немцы в эшелоны никого не пускали, только своих. Ты мне тогда паперы стоящие добыл — смог я смыться из пожара. Помнишь?
— Когда то было…
— Добро не забывается.
— Это в наши дни товар тухлый.
— Не скажи. Козырь, — приятель иногда любил говорить о себе в третьем лице, — все помнит и свои долги отдает.
— Тогда дай сотню марок, — меланхолично попросил Щусь.
После шнапса, согревшего и оживившего, пришли мысли о безысходности, о том, что все равно выхода нет и придется околевать, как шелудивому псу, под чужим забором.
— Нет у меня таких денег, — честно признался Козырь.
— Значит, и говорить не о чем.
Затеплившаяся было надежда погасла. На сотню марок можно было бы приобрести костюм, обувь и явиться перед очи «руководства» на работу.
Было очень жаль себя. Ведь он, Щусь, не какая-нибудь рядовая сошка, он журналист, писал когда-то статьи, которые «прорабатывали» в подразделениях УПА, — так в них все складно и хорошо было написано о символах веры, тенях великих предков и славной истории.
Почему бы не вспомнить прошлое? Снова бы перо в руки, бросил бы пить…
Козырь был настроен по-деловому.
— Вот что, друже, — сказал. — Мы тоже поиздержались — на кружку пива в карманах не наскребем. Но, к счастью, в этом городе есть люди, у которых бумажники набиты купюрами.
— Есть, — кивнул Щусь. Его всегда бесили ожиревшие, степенные бюргеры, которых даже война не растрясла, не ощипала.
— Мы намерены сегодня вечерком кое-кого пощупать…
И Козырь кратко обрисовал ситуацию. Если действовать быстро и умело — а ловкости им, слава богу, не занимать, — можно в две-три минуты подправить финансовое положение. Не заниматься же, как сопливые недоростки, мелкой куплей-продажей на черном рынке? Нет у них капитала для солидных сделок. Да они и не торгаши какие-нибудь, а вояки, гроза лесов. Проще уж выйти с пистолетом на темную улицу.
— Разбой? — спросил Щусь.
— Да нет, разбой — это когда до банка доберемся. А сегодня ночью только экспроприация излишков.
Козырь почти серьезно объяснил, что немцы в долгу перед Украиной — немало там награбили в оккупацию, да и их, оуновцев, крепко подвели: орали «дранг нах!..», обещали победу, а что получилось? Так что не грех им и поделиться кое-чем с бывшими соратниками.
— Грабеж на идейной основе, — подвел итог разглагольствованиям Козыря Щусь. — Что же, жить надо. А с протянутой рукой не пойдешь. И церкви здесь другие, да и не подают, сквалыги.
— Пусть куренные и проводники попрошайничают у высоких порогов, — съехидничал Козырь, — а мы люди простые: козака шаблюка кормит.
— Так, так, — Щусь окончательно решил, что иного выхода нет; хочешь жить, цепляйся за соломинку. — А что твой напарник молчит?
— Так я всегда молчу, — неожиданно густым басом прорычал спутник Козыря, — чого базикаты? Пистоль под нос — р-раз, карманы вывернул — два… И ходу!.. Не впервые…
— Пусть он лучше молчит, — сказал неодобрительно Козырь. — А то еще что-нибудь ляпнет.
Не понравились Козырю слова дружка о том, что не первый раз.
Они встретились в точно назначенное время поздним вечером, когда улицы опустели и даже редкие полицейские покинули темные переулки, замаячили на освещенных перекрестках.
Щусь узнал Боркуна только тогда, когда тот поднял руки. Узнал и отодвинулся, чтобы эсбековец его не увидел. Впрочем, Боркун был так перепуган, что не признал бы в эти минуты и родного отца, не то что какого-то там бывшего журналиста, которому и руку при встрече не подавал.
У Щуся от ярости скрипнули зубы: сытые, довольные «борцы за идею» не с пустым брюхом и не с тощим бумажником перебиваются на чужбине. Он размахнулся и двинул Боркуна рукоятью пистолета.
— Зачем ты его? — спросил Козырь.
— Со знакомым поздоровался, — процедил Щусь.
Уже дома, в своей каморке, он страницу за страницей перелистывал записную книжку Боркуна. Листал неторопливо — самая короткая в его националистической борьбе «операция» прошла успешно, на столе стояла бутылка шнапса, закуска, что Щусь позволял себе редко.
Значение некоторых записей в книжке он понял. И решил, что надо бы послать ее людям, которым будет она небезынтересной. «А что, — пробормотал про себя, — посмотрим, проглотят ли эту пилюлю Боркун и Мудрый…»
Он ненавидел тех, кто сломал его жизнь, капля за каплей потчуя националистической отравой.
— Пусть подавятся своим варевом, — процедил злорадно странный человек Щусь, надписывая на конверте адрес.
