Глава VIII.
ВОСПОМИНАНИЯ В ТЮРЕМНОЙ КАМЕРЕ
Как все это произошло? Что его сбило с пути? Вроде бы курс его был всегда проложен правильно и никакие течения, никакие штормовые ветры не были страшны...
Он с отличием окончил мореходку, о которой мечтал с детства. Два года плавал на каботажных линиях на рудовозе. Потом перевели на танкер, и пять лет он ходил в загранку. Их судно считалось одним из лучших в пароходстве.
Он женился на самой красивой из всех своих знакомых, а знакомых у него было много. Он всегда нравился женщинам, ибо был мужествен, не лез за словом в карман и вообще производил на женщин такое впечатление, что любая будет за ним, как за каменной стеной.
К тридцати восьми годам у него было все, к чему он стремился. Жена красивая. Сын пошел в школу. Квартира обставлена великолепно. Он уже шестой год ходит первым помощником капитана на «Альбатросе» — сухогрузном судне водоизмещением восемь тысяч тонн. И недалек тот день, когда должна исполниться главная мечта — он станет капитаном дальнего плавания. Чего еще надо? Автомобиль? Но деньги уже скоплены, и очередь его недалека.
Он знал людей, которые откровенно завидовали ему: напористый, удачливый, всего добился быстро и без усилий, и по всему видно: еще далеко пойдет. К таким Фастов относился чуть свысока.
Но были и люди, которым завидовал он сам, сознавая, что завидует глупо, однако ничего не мог с собой поделать. Например, был у него один друг — не друг, но, в общем, из тех, к кому порою неудержимо тянет и от кого после недолгого общения хочется бежать подальше. Они познакомились в ресторане, на встрече Нового года. Тогда Юрий с Валентиной и своими ближайшими друзьями, тоже мужем и женой, решили попробовать, как это люди говорят друг другу: «С Новым годом, с новым счастьем!» — не за домашним столом, а за ресторанным, на виду у незнакомой публики. Заказали столик. Как водится, после нескольких рюмок, где-то во втором часу, в ресторане началось повальное братание. Их соседями оказалась симпатичная и очень веселая компания — две пары, примерно одного с ними возраста. Мужчины перекинулись шуточками, и вскоре столики были сдвинуты. Потом танцы, потом анекдоты. К пяти часам утра уже всем казалось странным, как это они до сих пор жили отдельно и ни разу не встретились. Может быть, из картины общей приподнятости чуть выпадала неестественная улыбка Валентины, которая не умела притворяться, но никто, кроме Фастова, этого не замечал. Юрию особенно понравился один из новообретенных друзей — тот, кого звали Мишей. Он был, правда, несколько полноват, с животиком и жирными щеками, но по всему чувствовалось, что это настоящий мужик, знающий себе цену. Он сказал, что по профессии юрист, а чем именно занимается, не уточнял. Все обменялись телефонными номерами и поклялись, что созвонятся в ближайшее время.
На улице, когда разошлись, Фастов спросил жену: «Почему они тебе не понравились?» Она сказала: «Не знаю. По-моему, не нашего поля ягода». Он только посмеялся.
Миша позвонил под старый Новый год, 13 января, и говорил с Фастовым так, словно считал его холостяком: он приглашал на вечер к себе домой одного Юру. И обращался к нему на «ты». Фастов, понизив голос — Валентина была на кухне, — сказал, что без жены не может. «Жаль, — весело посокрушался Миша. — Моя уехала к родичам в Ленинград. Приезжай, а?» Фастов отказывался. «Ну, тогда завтра днем. Сумеешь?» Что-то такое завлекающее было в голосе Миши. Фастов сказал, что заедет. И записал адрес.
Нет, до женитьбы он вовсе не был монахом, но Валентине не изменял ни разу. И когда 14 января утром он сказал ей, что надо съездить в пароходство, ему стала даже как-то страшновата эта первая между ними ложь. Ей, конечно, и в голову не пришло, что он врет. А он успокоил себя тем, что собрался не на свидание, а в гости к мужику. Ну, подумаешь, посидят, выпьют по чарке. Разве ж это измена?
Миша жил в старом районе, в старинном доме, где лестничные площадки были выложены цветным изразцом, где на каждом этаже было только по две квартиры, а перила лестницы сделаны из литого фигурного чугуна. Дверь Мишиной квартиры обита черной стеганой кожей — да, настоящей кожей, а не дерматином или клеенкой. И была эта дверь выше, чем потолки в его, Фастова, квартире. Он это почему-то отметил, и, забегая вперед, надо сказать, что именно дверь, обитая кожей, сыграла, как ни странно, чуть ли не главную роль в его отношениях с Мишей. Именно она дала толчок зависти, на которую он не считал себя дотоле способным, и она же послужила очень важным аргументом, может быть решающим, в тот ключевой момент, когда Фастову пришлось окончательно определяться — идти за Мишей или послать его к черту. Но то еще впереди, а пока Фастов нажал на кнопку звонка. Миша открыл дверь.
— Юра, дорогой, как мы без тебя скучаем!
От него попахивало перегаром, когда он пытался поцеловать Фастова в губы. Обернувшись, он крикнул:
— Черное и белое! — И стал снимать с Фастова пальто.
В конце длинной прихожей из открытой двери появились две девушки, одна черненькая, другая беленькая. Лет им было никак не больше двадцати.
— Таня.
— Наташа.
А Фастов непроизвольно представился по имени-отчеству: уж очень молоды они были по сравнению с ним.
— К столу, к столу, — громко призвал Миша. — Ведите его.
Девушки взяли Фастова под руки и повели...
Он вернулся домой на следующее утро. Он узнал за эти сутки много такого, чего при всем своем довольно многообразном опыте не успел узнать за предыдущие тридцать семь лет жизни.
Костя встретил его в коридоре и хотел поздороваться за руку, но он не позволил себе прикоснуться к сыну. Жена вышла из кухни, посмотрела на него, сдвинув брови, и сказала только одно слово: «Хорош». Он молчал. Уже из кухни она спросила: «Завтракать будешь?» Он все еще стоял у дверей и молчал. Ему вдруг остро захотелось содрать с себя все и выбросить за дверь, нет, в мусорный ящик на дворе. Костя смотрел на него и, казалось, начинал что-то соображать. Но он, конечно, ничего не понимал. Фастов снял пальто, снял пиджак, повесил отдельно, на крайний крючок. И заперся в ванной, где просидел целый час. Спали они в ту ночь врозь. Фастова тянуло покаяться во всем, но, пока он колебался между двумя решениями — сказать, не сказать, — его сморил сон. А на следующее утро все представилось не таким уж и гадким. Угнетало лишь то, что Валентина ни о чем не спрашивала.
А через неделю снова позвонил Миша, и они встретились днем в том же составе, но теперь Фастов сумел выдержать характер и ускользнул в восемь часов вечера, как ни хотелось ему остаться на ночь.
В этот раз удалось немного поболтать с Мишей о вещах, не касавшихся женщин. Миша сказал, что работает юрисконсультом на двух фабриках, что у него есть новая «Волга», но зимой он ездить не хочет — опасно; что эта огромная трехкомнатная квартира досталась ему от родителей, которые умерли; правда, в одной комнате раньше жила еще одна семья, но он дал им денег и устроил в кооператив, так что никто не внакладе. Квартира, как разглядел Фастов, была замечательная, а мебели в ней и всякого добра, от хрустальных люстр до стереофонического радиокомбайна, набралось бы на десятки тысяч.
Фастову не было дела до того, как это нажито, — он никогда не любил считать чужих денег. Но у него тогда шевельнулась мысль: неужели все юрисконсульты так роскошествуют? Для Фастова все заслонялось тем, что Миша приобщил его к неведомой раньше, какой-то терпкой, запретной и потому притягательной жизни неограниченно вольного человека. Удивляло одно: как умеет Миша так безбоязненно устраивать оргии в своем доме? Ведь в любой момент может нагрянуть жена. Или у него и с женой все устроено по законам свободной любви?
Такие вопросы занимали Фастова уже после второй попойки с Мишей, занимали без возмущения, а в смысле только чисто техническом. Он как бы примерял все это к себе. А ведь еще месяц назад ни о чем подобном он и подумать не мог.
С Валентиной отношения как будто наладились, но что-то ушло. Появилась натяжка. Фастову хотелось исчезнуть из дому, уйти в рейс. Там, в море, на соленом ветру, он очистится — не для жены, так для сына. Здесь, дома, время все сгладит и вернет прежнюю простоту и ясность.
У «Альбатроса» второй месяц ремонтировали машину и отлаживали разболтавшийся гребной вал, потому Фастов и бездельничал. Но вот наконец-то ремонт закончился. Приступили к погрузке, и теперь он дневал и ночевал на борту, даже когда его присутствия не требовалось. Однажды капитан, встретив его на пирсе, сказал грубоватым своим басом: «Видать, стосковался по хомуту». Каюта казалась Фастову убежищем от гнета.
И вот отвал. На пирсе разноцветная толпа провожающих, среди них Валентина с Костей. Никогда еще не было, чтобы прощание с ними доставляло Фастову радость, а сейчас он радовался. И за нее и за себя. Его очистит море, ее смягчит время, повторял он про себя...
Сухогруз «Альбатрос» курсировал между советскими портами и портами Северной Африки и Западной Европы. В своих трюмах он перевозил самые разнообразные грузы — от кофе и вина до транзисторных приемников и металлорежущих станков. Команда его пользовалась самой лестной репутацией у всех грузополучателей и грузоотправителей, потому что еще не бывало так, чтобы погрузка или разгрузка задерживались по ее вине.
Сейчас «Альбатрос» шел в Амстердам, где швартовался уже много раз. Обычный рейс. Наезженная дорога. Никаких неожиданностей не предвидится. Только, как всегда, надо быть построже в Бискайском заливе, который может в любое время года сильно потрепать, если зазеваешься, а в зимнее время особенно.
Их действительно немного потрепало, едва не сорвало одну шлюпку с правого борта, но команде это было не впервой. В Амстердам пришли точно по графику.
Между разгрузкой и погрузкой образовалось окно, однако капитана это не беспокоило. Из пароходства получена радиограмма, что в Амстердаме он должен принять вполовину меньше груза, чем предполагалось, потому что на обратном пути нужно забрать срочный груз в Марселе, который будет там готов к отправке через четыре дня. Так что время есть, волноваться нечего. Команда получила разрешение сойти на берег.
Валюты морякам выдается немного, но купить кое-что из недорогих вещей можно.
Фастов обычно покупал что-нибудь жене, но с тех пор, как у них родился Костя, она просила привозить только детские вещички. Вот и в этот раз он зашел в знакомый супермаркет, чтобы купить что-нибудь для сына. Ему понравился шерстяной свитерок и башмаки на толстой подошве с медными гвоздями. На это, собственно, и ушла его валюта, потому что шерсть всюду в мире стоит дорого. Осталось несколько разменных монет, и Фастов решил навестить бар, тоже давно знакомый, где ему уже случалось пропускать рюмочку-другую джина на остатки от покупок. Ему нравилось такое соприкосновение с чужим бытом — именно посидеть в баре. Магазин — он везде магазин, только в одном больше товаров, в другом меньше, а бар или ресторанчик — совсем иной разрез. Тут видишь не покупателей, которые тоже везде одинаковые, а людей, чувствуешь дух чужой жизни.
Бар, облюбованный Фастовым, был чистенький и необъяснимо уютный. Бармена звали Фред. Ему наверняка уже перевалило за пятьдесят, но он обладал такой юношески гибкой фигурой, был при небольшом росте так великолепно сложен и так подвижен, что издали Фастов в первый свой приход дал ему не больше двадцати пяти. Во всем облике Фреда сквозило изящество. Косой пробор в его ярко блестящих черных волосах был сделан, кажется, не по линейке, а по синему лазерному лучу. Он двигался быстро и порывисто, но в нем не было ни суетливости, ни угодливости. И к тому же Фред мог изъясняться чуть ли не на всех языках мира, в том числе и на русском. К Фастову он с первого раза отнесся с симпатией, потому что русский моряк пил неразведенный джин, даже и льда не клал. При втором посещении они немного поболтали: Фастов прилично владел английским, как все настоящие моряки.
В последнее посещение произошел неожиданный для Фастова разговор. По обыкновению он высыпал на стойку монеты и, хотя знал цену рюмки джина, сказал:
— На сколько хватит.
Хватало на полторы рюмки, но Фред налил две полных. Фастов выпил их, но не уходил: хотелось побыть здесь.
— Желаете еще? — предложил Фред.
— Больше не на что.
— Я угощаю. Рюмка джина, даже две рюмки не очень большая проблема. Вы мой постоянный клиент, а у нас принято таких клиентов поощрять премиями. — Он уже налил рюмку.
— Нет, — решительно отодвинул ее Фастов. — У нас это не принято.
Фред потрогал свои маленькие чаплинские усики мизинцем как бы в раздумье.
— Тогда знаете что... У вас есть советские деньги?
— Но они же у вас не ходят.
— У меня ходят. Поищите в карманах.
У Фастова в кармане кителя лежала десятка. Ему хотелось выпить, а Фред не шутил.
— Вот десять рублей.
— Отлично. Сколько это будет на доллары по официальному курсу?
Фастов посчитал.
— Приблизительно тринадцать. Но у вас же гульдены.
— Я переведу. — Он взял десятку, бросил ее в кассу. — Теперь пейте сколько хотите. Может, желаете поесть? У меня прекрасная ветчина с горошком. Мое фирменное блюдо. Поставщик специальный.
— Ну что ж, поссорите вы меня с законом, дорогой Фред, но где наша не пропадала!
Фастов сел за столик, и Фред принес ему едва початую бутылку джина и ветчину с горошком.
Но это еще не все. Когда Фастов, допив бутылку и закусив, встал из-за стола, Фред подошел к нему со сдачей. Фастов был в том состоянии, когда человек не пьян, но ощущает, что выпил. У него была поговорочка: «Для меня бутылка джина — как слону дробина».
— Спасибо, Фред, но какая сдача? По-моему, вы себя обсчитываете.
— Это не в моих правилах. Тогда бы я давно вылетел в трубу. Расчет точный.
— В таком случае оставьте себе на чай.
— Бармены на чай не берут.
— Ну, тогда до следующего раза.
Фред перешел на шепот:
— Имейте в виду на следующий раз: не будет валюты — привозите ваши деньги. Я возьму у вас и двадцать, и сто, и сколько хотите рублей. Я себя не надую. Я сумею их обменять.
— Правда?
— Совершенно серьезно.
...Отправляясь в нынешний рейс, Фастов вспомнил эту необычную историю, о которой, по правде сказать, он постарался тогда забыть, как только вернулся на корабль. Сейчас у него в кармане кителя лежало сто рублей — четыре купюры по двадцать пять.
Он не увидел за стойкой Фреда и даже растерялся, почувствовал уныние. В зале из десяти столиков был занят лишь один: там сидели три солидных господина с лицами розовыми, как ветчина, которую они ели, и с усами пшеничного цвета, как пиво, которое они пили.
— О, товарищ Альбатрос! — услышал он за плечом знакомый голос. Фред с первого знакомства называл его так — по имени корабля.
Бармен, как всегда изящный и порывистый, появился из двери за стойкой.
— Добрый день, Фред. Сто лет не виделись. — Фастов положил сверток с покупками на табурет.
— Джин?
— Ну конечно. — Фастов высыпал на стойку монеты.
— У вас осталась сдача с прошлого раза, — напомнил Фред, подвигая рюмку.
Фастов выпил, показал пальцами на рюмку, Фред снова налил.
— А остался ли у вас в памяти тот разговор? — спросил Фастов.
— Я ничего не забываю, товарищ Альбатрос. Фастов выложил деньги.
— О, таких бумажек я еще не видел, — с интересом беря их, сказал Фред. — Сколько здесь?
— Сто рублей.
— Значит, так. Тогда было десять рублей и тринадцать долларов. Теперь будет сто рублей и сто тридцать долларов. Верно, товарищ Альбатрос?
— У вас прекрасная голова, Фред.
— О да, не жалуюсь. На гульдены я тоже сумею перевести. Вам ведь нужны гульдены?
— Хотелось бы.
— Сейчас сделаем. — Он отвернулся к кассе, покопался в ней и положил перед Фастовым толстенькую пачку неновых банкнотов. Фастов быстро спрятал ее в карман брюк.
— Спасибо. Я у вас в неоплатном долгу. Что вам подарить, что привезти из России?
— Лучшим подарком было бы, если бы вы все это пропили в моем баре, — пошутил Фред.
— Нет, серьезно.
— Приходите чаще в Амстердам и ко мне... Ну, подарите мне балалайку.
Фастов поморщился.
— Очень громоздко.
— Ну, в таком случае маленький самоварчик.
— Обязательно! А теперь извините — тороплюсь.
— Счастливого плавания. И не стесняйтесь — привозите денег побольше.
Фастов действительно торопился, но не на корабль, а в ювелирный магазин.
Еще дома, до отплытия, он продумал, как загладить вину перед Валентиной. Она хоть и равнодушна была ко всякой дамской мишуре, но дорогие серьги и кольца любила. Однажды они заглянули в лучший ювелирный магазин родного города — просто так, поглядеть. И Фастов заметил, с каким восторгом жена рассматривала сквозь стекло витрины подвески с большими розоватыми жемчужинами, стоившие больше трех его зарплат. После он подарил ей перстенек с гранатом, и она его чуть не задушила в знак благодарности. Вероятно, это у нее было безотчетное, чисто детское, потому что он твердо знал: она, если попрекнуть ее в жадности или в чрезмерной тяге к побрякушкам, не моргнув глазом, выбросит любую драгоценность в форточку.
Но ему надо было как-то доказать, что он ее не разлюбил. А лучшего способа, чем сделать дорогой подарок, он не видел.
Выбирал Фастов недолго. Массивное золотое кольцо, витое, с печаткой, на которой была выдавлена латинская буква V, стоило ровно столько, сколько он получил от Фреда за свои сто рублей. Дома оно стоило бы, наверное, дороже: взяв его в руку, Фастов прикинул, что в нем граммов пятнадцать. И золото червонное...
Валентине кольцо понравилось, но она сразу спросила, откуда он взял столько валюты. Не вдаваясь в подробности, он объяснил, что в Амстердаме можно при желании обменять советские деньги. «Ой, смотри», — сказала она с сомнением.
На третий или на четвертый день, когда Валентина, проводив Костю в школу, отправилась рано утром по магазинам, Фастов позвонил Мише. Стали договариваться о встрече, и Миша как бы между прочим сказал: «Тебе привет от Веры», — то есть от жены, давая этим понять, что у него дома организовать ничего нельзя. Решили посидеть в «Молодежном» кафе. В одиннадцать часов, оставив Валентине записку, что скоро вернется, Фастов ушел из дому. Непонятное беспокойство зародилось в нем от Валиного «ой, смотри», имелось желание как-то развеяться.
Миша был рад его видеть. В кафе подавали только сухое вино, и, распив бутылку, они перебрались в соседний ресторан. С водкой разговаривать веселее. Миша расспрашивал о рейсе, об Амстердаме, вообще о морской службе, и как-то само собой получилось, что Фастов помимо воли рассказал о бармене Фреде, о ста рублях, обмененных на гульдены, и о золотом кольце. Миша слушал с большим интересом. Фастов, выложив то, что выкладывать не следовало бы, спохватился и вмиг протрезвел. «Но это глубоко между нами», — предупредил он. «Ты чудак, — сказал Миша. — Разве о таких вещах кому-нибудь говорят? Мне-то ты можешь, но другим — не советую. А меня не бойся, не продам». И дальше Фастов пил с легкой душой.
Как они очутились в гостях у Мишиных знакомых женщин, Фастов вспомнил после с трудом, но так или иначе, а домой он вернулся лишь на следующий день. И тут уж Валентина высказала ему все, что думает о его поведении. Ему бы покаяться, а он, еще не совсем протрезвев, накричал на нее. Кончилось тем, что Фастов ушел из дому. Хотел побродить по улицам, проветриться, но, увидев первый же телефон-автомат, позвонил Мише: «Плохо мне, дорогой». Миша оказался настоящим другом, пригласил к себе, они с женой его пригрели, приголубили, напоили чаем и оставили у себя ночевать.
Таким вот образом в жизни семьи Фастовых, до той поры самой счастливой на свете, произошел перелом, обернувшийся настоящей трагедией. Но до финала было еще далеко.
Во всей этой истории объяснить, понять и даже до какой-то степени оправдать можно только одно — то, что Фастов столь быстро прилепился к Мише. Дело простое: с тех пор как Фастов женился, у него не было друга, так сказать, для одного себя. Да, по правде говоря, и никогда не было. Товарищи по работе или люди, с которыми дружат семьями, никому не заменят того единственного друга, перед которым не надо ни в чем отчитываться, который прощает дурное настроение и сорвавшееся с языка грубое слово, который не навязывает своих проблем и не требует к себе постоянного внимания. Короче, у Фастова впервые появился друг.
За неделю, остававшуюся до очередного рейса, они очень сблизились. У Миши работа была такая, что он мог не ходить на нее по два и даже по три дня. Больших загулов они не устраивали, но встречались и выпивали ежедневно. Платил, как правило, Миша, но иногда Фастов восставал и расплачивался сам. Разговоры вертелись вокруг женщин вообще и жен в частности. Однажды Миша всерьез посоветовал:
— Да брось ты ее к чертовой матери, купи кооперативную квартиру, оставь ей все и уходи.
— Ты с ума спятил? — чуть не закричал Фастов. — У нас же Костя, сын.
Мишу это не смутило.
— Ладно, это ты сейчас такой сознательный. Посмотрим, что будет через годик.
Фастов попросил Мишу насчет развода речей вообще не заводить. И тогда Миша завел другие речи:
— Скоро уходишь?
— Слава аллаху, осталось два дня.
— Далеко?
— Гавр, Портсмут, потом Амстердам.
— Ты сейчас злой. Не кинешься на меня, если кое-какие идеи подкину?
— Валяй.
Миша скатал из черного хлеба шарик, смял его в лепешку величиной с трехкопеечную монету, положил на скатерть.
— Что это такое?
Фастов пожал плечами.
— Ну, был хлеб, а что ты слепил — не знаю.
Миша взял вазочку с черной икрой, которой они закусывали, поставил рядом с лепешечкой.
— А это что такое?
— Ну, икра.
— Так. Черный хлеб и черная икра. Во сколько раз икра дороже этого кружочка?
— Без нее можно обойтись. Без хлеба не обойдешься. Все относительно. Сравнивать и оценивать такие вещи — дело рискованное.
— Подожди, не философствуй. Ответь: во сколько она дороже?
— Ну, черт ее знает. Ну, пусть в тысячу раз.
— Во! — Миша поднял палец. — И зачем же без нее обходиться? Сейчас ведь не война.
— Ладно, ты мне мозги не пудри. К чему это?
Миша стал серьезным:
— Я тут как-то вспомнил об этом твоем бармене. И покой потерял, честное слово.
— А нада? — Фастов употребил старую курсантскую шутку, они в мореходке ею увлекались: на любую фразу собеседника отвечать вопросом «А нада?». Это даже самых невозмутимых выводило из себя.
— Что надо?
— Покой.
— Это же фантастика — такой бармен.
— А нада?
Миша в раздражении поправил галстук.
— Ты что, издеваешься? Могу и не отсвечивать.
Фастов еще не совсем понимал, к чему клонит Миша, но догадаться было нетрудно.
— Не злись, я же шучу, — миролюбиво сказал он. — Продолжайте, сэр.
— Болван ты, слушай дело. Можешь стать богатым человеком.
— Каким образом? И зачем?
— Затем! Сейчас ты молод и здоров, а искупаешься в ледяной воде... или свалится на тебя ящик с какой-нибудь железякой — куковать будешь?
— Не стой под стрелой.
— Ну, брось, пожалуйста, я ж не шучу. Ты пьяный, что ли?
— Никто еще не видел Фастова пьяным.
— Врешь, я видел, и не один раз.
Он был все же пьян немножко. Необычно деловой тон друга заставил его собраться.
— Миша, я тебя еще никогда так внимательно не слушал.
Но у Миши, кажется, пропала охота развивать свою идею. Он налил себе рюмку, выпил и сидел молча.
— Ну, дорогой мой, не злись, говорю. Продолжай.
— Я считал тебя серьезным парнем, — жестко сказал Миша, — а ты, оказывается, балаболка.
Весь хмель слетел с Фастова.
— Ты всерьез так считаешь?
Еще бы секунда, и они бы разошлись и больше не встретились. Миша вовремя уловил критичность момента.
— Теперь я тебе скажу: не злись. Не лезь в бутылку. Давай говорить по-человечески.
— Так ты и говори по-человечески. Что ты вола крутишь? Хлебушек, икорка... Проще можно?
Миша заговорил по-деловому:
— Я не напрасно про хлеб и икру. — Он взял лепешечку. — Ты везешь туда это, а привозишь это. — Он взял вазочку с икрой. — Конкретнее: повези, скажем, три тысячи рублей. Бармен по официальному курсу меняет?
— Да.
— Значит, привезешь три тысячи девятьсот долларов.
— Ты и курсы знаешь?
— А как же. И представляешь, сколько мы будем иметь процентов прибыли? Пятьсот процентов, дорогой, пятьсот минимум.
— Да-а... Есть на чем шею сломать. — Фастов тоже налил себе и выпил.
— Ты же через досмотр не проходишь?
— Пока верят... А там — поди знай...
Миша коротко махнул рукой.
— Сколько ты в загранку ходишь?
— Одиннадцать годков.
— Что ж, на двенадцатом проверять будут?
— Искушаешь ты меня, Миша, ох, искушаешь.
— Я бы на твоем месте не задумывался.
— Я бы на твоем тоже.
— Скажи лучше — трусишь.
— Не без этого. Но и совесть — она еще где-то там трепыхается.
— Но ты уже оскоромился, ты ж два раза из этой лужицы пил. Какая разница — один глоток или досыта напиться? Лужа-то отравлена, ты уж отравился.
— Пока не смертельно.
— И не будет смертельно.
Фастов взял уже подсохшую лепешечку, повертел ее в пальцах.
— Ну, привезу я доллары, что мы с ними делать будем?
— Не твоя забота. Найдутся люди.
— У меня лежат на книжке деньги, но я снимать не буду. Машинные. Скоро получать, — сказал Фастов, и это надо было понимать как полное согласие.
Миша улыбнулся.
— Найдем...
Тут-то в голове у Фастова и возникли соображения, которые заставили его вспомнить о высокой двери, обитой настоящей кожей. Опустив голову, он думал: что за человек этот Миша? Тот ли, за кого себя выдает? Судя по всему, он сильно смахивает на какого-то подпольного дельца. Почти никогда не ходит на службу. Иногда исчезает на несколько дней, и никто не знает куда. И разве можно на зарплату юрисконсульта, даже работая на двух фабриках, жить так широко? А Миша однажды выбросил за один вечер тысячу двести рублей — они гуляли тогда большой компанией в ресторане аэропорта...
Да, но дверь... Разве подпольные дельцы обивают двери своих квартир натуральной кожей, да еще стеганой? Снаружи они скорее предпочитают придавать ей такой вид, будто об нее собаки когти точили.
Как ни странно, Мишина дверь оказалась для него более убедительным аргументом, чем все другие, заставлявшие настораживаться. А может быть, наоборот, это не странно, а вполне логично.
Они ударили по рукам.
Так Фастов кинулся во все тяжкие, и ходу назад ему не было...
Бармен Фред встретил его как всегда, но с первого же взгляда определил, что на сей раз «товарищ Альбатрос» несколько взволнован, и, угостив его обычной рюмкой джина, проявил редкий такт и проницательность. Хотя бар, как обычно в этот дневной час, был пуст, Фред сказал:
— Может быть, мы пройдем ко мне за кулисы? Там вам будет уютнее.
— Да, так лучше.
Фастов вслед за барменом прошел через дверь сбоку от стойки в узкий коридорчик. Фред толкнул дверь справа и пропустил Фастова в просторную комнату с двумя окнами, выходившими на чистенький дворик. Она была похожа на контору, только, кроме конторской мебели, в ней стояла широкая кровать на низких медных ножках в форме львиных лап.
— Садитесь, прошу вас. — Фред отодвинул для него свое, хозяйское, кресло перед столом, а сам остался стоять.
— Присядьте и вы, надо поговорить.
— Может быть, сначала принести вам чего-нибудь?
— Не надо. Серьезный вопрос, Фред.
Бармен сел.
— Слушаю вас, товарищ Альбатрос.
Фастов развернул пакет из плотной бумаги и поставил на стол сверкавший серебряными гранями маленький, на литр, самоварчик.
— О, какая прелесть! Спасибо, спасибо!
Фред взял самоварчик и поворачивал его из стороны в сторону, цокая и прищелкивая языком, как это делают, когда играют с младенцем.
— Фред, я пришел с очень серьезным делом. Даже боюсь начинать.
Бармен поставил самоварчик.
— Моряк чего-то боится? Тогда он не моряк. Вы, наверное, насчет валюты?
— Да, но сумма слишком велика.
— Сколько?
— Три тысячи.
Фред внимательно посмотрел на него.
— Вы хотите, наверное, долларами?
— Да.
— Надо подумать. — Фред по привычке тронул мизинцем свои аккуратные чаплинские усики. — Вы, наверное, догадываетесь, что в превращениях одних денег в другие участвую не один я...
— Скорее всего.
— Разрешите, я тут же позвоню одному человеку?
— Ну, конечно.
Фред подвинул к себе стоявший на столе телефон, покрутил диск и заговорил быстро, как хоккейный радиокомментатор. Языка Фастов не понимал.
Потом Фред слушал, а потом зажал микрофон ладонью и спросил у Фастова:
— Вам удобно, если один господин придет сейчас сюда?
— Я вам доверяюсь, Фред.
Еще несколько слов в трубку, и разговор закончился. В комнате мелодично прозвенело, как будто кто-то чокнулся хрустальными рюмками.
— Это меня зовут, — объяснил Фред, вставая. — На стойке есть кнопка. Пойду отпущу.
Его не было минут десять. Фастов уже начинал ежиться и подумывать, не переломить ли все это к чертовой матери, не обрубить ли швартовы. Но тут появился Фред и с ним какой-то господин с портфелем. Фред встал. Незнакомец был его роста, с густой сединой в рыжеватых волосах, с лицом старого актера, играющего роли благородных отцов. Ему было лет под шестьдесят.
— Разрешите представить, — сказал Фред по-английски, — это господин Гутман, мой... мой компаньон, а это...
— Товарищ Альбатрос, — сказал Фастов.
Сели — Гутман в хозяйское кресло, Фастов и Фред по бокам на стулья. Гутман, видимо, торопился.
— Товарищ Альбатрос хочет обменять три тысячи советских рублей на доллары. Сколько он думает получить долларов?
Фастов в недоумении посмотрел на Фреда.
— Раньше мы меняли по курсу, — сказал тот, словно извиняясь.
— Это не пойдет. Две с половиной тысячи пойдет.
— Вы согласны? — спросил Фред у Фастова.
— Да. Не везти же обратно.
Гутман повернулся к нему, и Фастову показалось, что на него смотрят не глаза, а два фотообъектива. Фастов достал из карманов брюк две плотные пачки, обернутые тонкой резиной, и вскрыл их. На столе перед Гутманом легли две стопки сотенных новеньких банкнотов.
— Здесь три тысячи, — сказал Фастов. — Можете проверить.
— Зачем? — возразил Гутман, открывая портфель. — Какого достоинства вы предпочитаете?
— Все равно... Впрочем, не очень крупные.
— По пятьдесят?
— Хорошо.
Гутман дал Фреду пачку пятидесятидолларовых, тоже новеньких. Тот быстро-быстро, как профессиональный кассир, отсчитал пятьдесят штук и положил их перед Фастовым, а остальные вернул Гутману.
Гутман закрыл портфель и встал. Фастов тоже хотел встать, но Гутман положил ему руку на плечо.
— Если вы довольны обменом, то мы будем продолжать знакомство. До свидания.
— До свидания.
Фред пошел проводить этого важного и, по-видимому, весьма делового господина, а Фастов начал упаковывать доллары в резину, где раньше лежали сотенные. За тем и застал его Фред:
— Ну вот. Немножко не так, как вы хотели, но все же, я думаю, неплохо. Вы повезете домой?
— Да.
— Джину?
— Нет, надо идти.
— Удачи вам.
— Пока.
...На этот раз Фастов не вез домой ничего, кроме подарков сыну и долларов.
С Мишей Фастов встретился в день прибытия, не заходя к себе домой. Тем, что он принес только две тысячи пятьсот, а не три девятьсот, как ожидалось, Миша не огорчился.
Придя домой, Фастов узнал новость: Валентина поступила на работу. Когда они только познакомились, она работала хирургической сестрой в больнице, а до этого окончила медицинское училище. Между прочим, отпустили ее тогда с большой неохотой. Теперь она вернулась на старое место. Фастов взорвался: «А что будет с сыном?» Она спокойно сказала: «Ничего, как-нибудь. В школу я его отвожу, из школы привожу. Одному сидеть приходится лишь два часа. Он мальчик умный». Шуметь дальше было бесполезно, и Фастов махнул рукой.
Друг позвонил ему только через неделю — вероятно, куда-то уезжал. Сколько процентов прибыли в этой операции получил Миша, неизвестно, но Фастову он вручил шесть с половиной тысяч.
— Идем, положишь на книжку, потом обмоем, — сказал Миша.
— Ну ее к черту, книжку. Откуда у меня сразу такая сумма, если кому захочется проверить?
— Ты что, правда псих или прикидываешься? Кто это имеет право проверять книжки?
Миша говорил верно, но Фастов за последний рейс так изнервничался, что чувствовал себя не совсем нормальным. Ему противно было ощущать в карманах эти засаленные пятерки, десятки, четвертные. Да, правильно говорит Миша, надо положить на книжку: где такую сумму дома спрячешь?
Они отправились в сберкассу, Фастов открыл новую книжку — на предъявителя, как посоветовал Миша, — и положил шесть тысяч, а пятьсот рублей оставил на расходы. Миша позвонил Тане Черной, велел взять Наташу, и они закатились в аэропорт. Пили много, а потом Миша предложил немедленно махнуть самолетом в Сочи. «Погреемся, — сказал он. — Там сейчас тепло» (было 20 апреля). Наташа заколебалась: «Мне завтра а работу». — «И мне», — сказала Таня. «Ай ерунда, я вам бюллетени достану». И Миша пошел узнать насчет самолета. Вернулся расстроенный: «Только утром. Ну, в следующий раз». И опять Фастов дома не ночевал — Наташа увезла его к какой-то своей подруге.
После этого Валентина разговаривала с ним исключительно по поводу еды и ни о чем ином. Она поставила только одно условие: чтобы он не показывался пьяным на глаза Косте. «Может, мне совсем уйти?» — зло спросил он. «Как знаешь», — и больше ни слова.
Это и бесило Фастова. Хоть бы накричала, пощечину дала. Раз ей все так безразлично, значит, кто он ей? Никто. Значит, и вся прежняя любовь — притворство?
Оставаясь по утрам один в квартире — до того, как идти за Костей в школу, — Фастов день за днем перебирал все восемь лет их жизни, придирчиво выискивая признаки неискренности или расчета со стороны Валентины. И не находил ничего. И знал, что не найдет. Ему хотелось подравнять ее под себя, чтобы не так мучила совесть, но ничего не получалось. Он знал, что любил ее. Ни одна тень никогда на нее не пала. Была бы тень, так бы не любил, уж в себе-то он разбирался. Он не то то, что их судовой врач. У того жена два раза подряд неизвестно откуда являлась домой в час ночи, а он, размазня, все ей прощал. Нет, Фастов бы не простил... И все же были моменты, когда у него возникала дикая мысль: пришла бы Валя часа в два ночи со сладким запахом вина от губ — все бы у них образовалось, все бы разбитые чашки склеились...
Но он тут же в ужасе гнал эти поганые мысли и решал завтра же порвать с Мишей. Вскакивал, доставал из тайника, сделанного им в тахте, сберегательную книжку на предъявителя, чтобы изорвать ее в мелкие клочки, и... прятал обратно. А потом шел в школу за Костей — единственной своей отрадой.
Самое прискорбное состояло в том, что Валентина, мучаясь гораздо больше мужа, не хотела перед ним этого обнаружить. Может быть, ее так воспитала мать: никогда, мол, не показывай мужчине, что страдаешь. Наверное, у нее именно это называлось женской гордостью.
Порою Валентина едва сдерживала себя, чтобы не упасть Юре в ноги, обнять за колени и умолять: зачем губишь себя, очнись, ты же хороший, я тебя люблю, смотри, какой у нас сын, давай вернем прежнюю жизнь. И он бы скорее всего и Мишу бросил и сберегательную книжку порвал. Но эта проклятая так называемая женская гордость мешала Валентине сказать самые простые бабьи слова. И все катилось само собой неизвестно куда, неуправляемо, если не считать, что Фастовым управлял Миша.
За несколько дней до очередного рейса Фастов встретился с Мишей у него на квартире — жена Мишина опять была в отъезде. Пить Фастов отказался, Миша не упрашивал, так как им предстоял деловой разговор.
— Как думаешь, возьмут они десять тысяч? — спросил Миша.
— Соображай, что мелешь. Я-то как буду туда-сюда с такими охапками ходить? Или инкассаторскую сумку дашь? Ты, брат, наглеешь. Потому что по сухому ходишь.
Миша сузил глаза.
— Не тебе судить, по какому я хожу.
Что-то вскипело в Фастове. Неожиданно для себя он встал, отшвырнул ногой тяжелый стул с зеленой кожаной обивкой, опять же стеганой. По всем правилам он должен был закричать, но он заговорил шепотом, и это было намного страшнее.
— Ты мне надоел, ты грязный павиан...
Миша нервно хохотнул:
— Скажите, какой невинный птенчик.
— Молчи! — уже в полный голос, словно через мегафон, загремел Фастов. — Ты и меня хочешь обезьяной сделать? Я не птенчик, я гад последний, что с тобой связался. — Он пошел к выходу. — Счастливо оставаться.
— Ты в истерике не наделай глупостей. Когда грешник раскаивается, это опасно для окружающих.
— Дрожишь? — усмехнулся Фастов.
— С психопатами начинаешь чувствовать себя как-то неуютно.
— Не дрожи, в милицию не пойду. А книжечку я тебе по почте пришлю. — И хлопнул дверью.
Впервые за последние полгода Фастов видел высокое небо над головой, видел солнце и веселые лица людей. Словно все эти полгода ходил, низко согнувшись, а сейчас выпрямился.
Для того чтобы раз и навсегда объясниться с женой и наладить прежнюю жизнь, у него было мало времени, и он отложил решающий разговор до возвращения из рейса.
И может быть, его судьба повернулась бы совсем иначе, не поддайся он старой привычке заходить к Фреду, чтобы выпить рюмку джина. Никаких денег у него с собой не было, только несколько гульденов, и он думал так: загляну в последний раз, предупрежу Фреда, что больше не будет обменов. Все-таки Фред относился к нему как к другу...
Фред, полагая, видимо, что Фастов снова прибыл с крупной суммой, пригласил его в контору.
— Не надо, Фред, нет необходимости.
— Вы ничего не привезли?
— И не привезу. Хватит.
— Что случилось?
— Ни к чему все это. Перестаешь спокойно спать.
Фред поглядел на него отчужденно, как бы издалека.
— Простите, кажется, звонят. — И с бутылкой в руке он выбежал в дверь за стойкой.
Но телефон не звонил. Фреду самому нужно было позвонить. Он набрал номер и сказал в трубку:
— Альбатрос пришел, но пустой. С ним что-то произошло. Дать?
— Дать, — был ответ. — И дальше все по плану.
Положив трубку, Фред выбрал из связки ключей, висевших у него на поясе, маленький медный ключ, отпер верхний ящик в правой тумбе стола, взял круглую металлическую коробку, а из коробки пакетик с белым порошком. Высыпав порошок в бутылку, он взболтал ее содержимое, посмотрел на свет — порошок растворился бесследно. Убрав коробку и заперев стол, Фред вернулся за стойку. Фастов ждал его, чтобы проститься.
— Налить еще? — предложил Фред.
— Ну что ж, как у нас говорят, разгонную.
Изумрудно-зеленая жидкость наполнила стаканчик с толстым дном. Фастов одним глотком выпил ее. Посмотрел на часы — было четырнадцать московского. «Альбатрос» уходил в шестнадцать. Фастов протянул Фреду руку через стойку и вдруг качнулся. Словно пол, как палуба при качке, ушел у него из-под ног. Нелепо взмахнув руками, он грохнулся со всего маху лицом вниз. Фуражка покатилась под столик, за которым сидели два молодых человека — единственные посетители.
— Что с ним? — довольно безучастно спросил один из них у Фреда.
— Напился.
— Это русский?
— Да.
— Рано же он набрался.
В руках у Фреда был фотоаппарат.
— Оттащите его в угол, пожалуйста, — попросил он клиентов. И пока они волокли Фастова, приподняв за руки, в дальний угол зала, Фред сделал несколько снимков. Лицо у Фастова было в крови.
Через пять минут напротив бара остановилась санитарная машина, из нее вышли два рослых парня, похожих друг на друга, как родные братья. Открыв широкую заднюю дверь, они извлекли носилки, вошли в бар, Фред кивком показал им в угол, они положили Фастова на носилки, и через минуту машина уехала...
Очнулся Фастов в комнате, похожей на больничную палату. Голова не болела, но была мутная. Он лежал в постели раздетый до нижнего белья под розовым одеялом.
В комнате было два окна. Посмотрев на них, он увидел, что оба забраны черными фигурными решетками. Судя по тому, что на уровне окон покачивались верхушки деревьев, комната находилась не ниже чем на третьем этаже. Уже вечерело. Тишина стояла такая, что у Фастова зазвенело в ушах. Странное оцепенение владело им, трудно было даже пошевелить пальцем. Но вдруг эту дремоту пронзило острое сознание, что произошло непоправимое, и он рывком вскочил с постели. И, не удержавшись на ногах, ткнулся в стоявшее напротив кресло. Потом, едва выдерживая равновесие, попятился и сел на кровать. Ему стало страшно, он закричал:
— Есть здесь кто-нибудь?
В стене у него над головой что-то щелкнуло, и басовитый голос сказал по-русски:
— Одну минуту. — И снова щелкнуло.
Минута еще не прошла, когда дверь медленно распахнулась и на пороге появился высокий пожилой человек благообразной внешности, с проседью в густых темных волосах. Стекла очков без оправы. Его можно было принять за врача.
— Где я? Что все это значит? Сколько сейчас времени? — нервно заговорил Фастов.
Пожилой человек опустился в кресло.
— Отвечу по порядку. Вы у меня в гостях. Вы были очень пьяны и нуждались в медицинской помощи. Вам ее оказали. Что касается времени, то по местному сейчас четыре часа пополудни, а по московскому девятнадцать.
Фастов застонал, и пожилой человек поспешил его успокоить:
— Но ваш корабль еще не ушел. Вас ждут и ищут.
— Где моя одежда?
— Все здесь, не волнуйтесь, товарищ Фастов, или товарищ Альбатрос, как вы предпочитаете. Моя фамилия Скеенс. Мне о вас много рассказывал бармен Фред.
— Это издевательство какое-то. Дайте мне одежду.
— Одну минуту. — Скеенс встал, открыл дверь. За дверью кто-то ждал его распоряжений.
Шепнув что-то, Скеенс вернулся, снова сел в кресло.
— Сейчас принесут. Мы должны были отдать ваши вещи в чистку, все оказалось грязное. Вы ведь упали, разбили нос. Но теперь все в порядке. Вам не о чем беспокоиться.
— Это провокация!
— Успокойтесь, вот несут ваш костюм.
Вошли те двое, что увозили Фастова из бара. Один принес костюм и ботинки Фастова, второй передал Скеенсу голубую хлорвиниловую папку. И оба тут же покинули комнату.
Пока Фастов одевался и обувался, а потом трясущимися руками застегивал ремешок часов, обнаруженных им в кармане кителя, Скеенс рассматривал фотографии, которые одну за другой доставал из папки.
— Ну вот, а теперь садитесь к столу, и поговорим спокойно, — сказал Скеенс.
Фастов сел. Скеенс положил перед ним папку.
— Посмотрите это.
Фотокарточек было штук пятнадцать. Фастов перебрал их одну за другой, и руки у него дрожали все сильнее. Вот его, бесчувственного, несут какие-то молодые люди между столиками бара. Вот другие двое кладут его на носилки. Вот он сидит в конторе Фреда рядом с Гутманом. Вот Фред протягивает ему пачку пятидесятидолларовых бумажек, причем снимки настолько отчетливые, и бумажки так повернуты к фотообъективу, что достоинство банкнотов видно очень хорошо. Где-то, значит, была скрыта фотокамера...
— Это отпечатано с кинопленки, — словно читая его мысли, объяснил Скеенс и улыбнулся. — Сейчас у меня нет проектора, но, если захотите, мы можем устроить просмотр.
«Или энтээсы, или разведка, — мелькнуло в голове у Фастова. — Будут вербовать». Так гадко ему никогда еще не было. Если бы кто-нибудь мог вложить ему в руки пистолет, он бы убил себя, не задумываясь.
— Ни вам, ни нам не следует терять времени, — сказал Скеенс, складывая карточки в папку. — Я предложу вам один вариант, и, если он вас устроит, приступим к исполнению.
Фастов молчал, он не мог выдавить из себя ни слова. Да и что было говорить?
— Так вот, — после паузы продолжал Скеенс, — дела ваши очень неважны. Я не буду вербовать вас в шпионы, но попрошу услугу за услугу.
Этот проклятый Скеенс, кажется, читал в его душе, как в открытой книге.
— О каких услугах речь? — хрипло спросил Фастов.
— Вас ведь не похвалит ваше начальство за такое опоздание на корабль, правда?
— Не похвалит.
— Уже этого достаточно, чтобы иметь очень крупные неприятности и вам и вашему капитану. А если у вас на родине станет известно обо всем остальном, что тогда? Тюрьма?
— Может быть, и тюрьма.
— Так, у меня есть одно предложение, и, если вы согласитесь, все будет как нельзя лучше.
— Говорите.
— Повторяю: я не вербую вас в агенты. Вернее, вы станете агентом, но моим личным.
— Кто же вы такой?
— Просто бизнесмен, делец. Моя специальность — валютные спекуляции. Почти как у вас.
Он еще и шутит! Фастов при последних словах почувствовал облегчение. Может, его и действительно не вербуют в шпионы? Может, все не так уж и страшно? Любой вариант взамен того, который делает человека предателем, казался ему если и не желанным, то неизбежным в его теперешнем положении и спасительным. Он спросил:
— Что я должен делать?
— Я дам вам, ну, скажем, для начала килограмм золота. Вы привезете, скажем, пять тысяч рублей. Сколько вы получите за его реализацию, меня не интересует. Разницу возьмете себе. Золото будет самой высшей пробы. И провезти килограмм не так уж трудно. Что такое килограмм чистого золота? Маленький кусок туалетного мыла. Кстати, оно и будет замаскировано под мыло. Не вижу причин отказываться от такого обоюдовыгодного соглашения.
Фастов тяжело опустил голову.
— Я прижат к стенке.
— Что вас смущает? Таможенный досмотр?
— Нет.
Для Фастова досмотр давно стал чистой формальностью. Его не проверяли, потому что никому не могла прийти мысль, что Фастов занимается контрабандой.
— А что же?
— Сбыт.
— Ну-у, — воскликнул Скеенс, — надо совсем немного инициативы, и спрос найдется. В крайнем случае сообщу вам один московский адрес, и вас сведут с нужными людьми.
— Москва от меня далеко. Попробую что-нибудь сообразить.
— Ну и отлично.
— Что мне делать сегодня, сейчас? Что я скажу на корабле?
Тоска была на душе у Фастова.
Скеенс похлопал его по колену.
— Как вас зовут?
— Юрий Георгиевич.
— Так вот, Юрий Георгиевич, я обо всем позаботился. Поскучайте полчаса, я скоро вернусь. — И он ушел, очень довольный и веселый, оставив Фастова нервничать в одиночестве. Дверь за ним заперли на два оборота. Фастов был под стражей.
Скеенс вернулся с кипой вечерних газет.
— Тут имеется одно любопытное сообщение. Оно касается вас.
Фастов ничего не понимал. Скеенс развернул одну газету, ногтем отчеркнул на первой полосе небольшую заметку, набранную мелким шрифтом, и спросил:
— По-голландски не понимаете?
— Нет.
— Тут напечатано, что русский моряк Фастов, возвращаясь в час дня на свой пароход, оказался невольным свидетелем ограбления ювелирного магазина... Между прочим, того самого, где вы покупали кольцо. — Скеенс помолчал, чтобы дать Фастову как следует прочувствовать всю глубину его, Скеенса, осведомленности и всесильности. — Русский моряк смело вступил в борьбу с грабителями и помог задержать одного из них. Городская полиция выражает русскому моряку горячую благодарность и сожалеет, что ему пришлось немного самому пострадать, а главное, задержать свой пароход. Кажется, недурно? К тому же правдоподобно.
— Противней быть не может.
— Другого выхода нет.
— Газету могу взять с собой?
— Как раз этого делать нельзя. Мы позаботились, чтобы ваши товарищи ознакомились с ней прежде вас.
— Что дальше?
— Полицейская машина отвезет вас в порт, а потом вам придется немного проявить ваши артистические способности...
Затем Скеенс дал ему кусок туалетного мыла, неимоверно тяжелый.
— Положите в карман.
Фастов не сказал ничего, вышел молча следом за провожатым — рослым молодым человеком. Насколько он сумел заметить, его держали не в больнице. Это была большая квартира с длинным коридором и множеством выходящих в него дверей. Спустились на лифте.
Внизу его ждала полицейская машина. Оказывается, дом был недалеко от порта. Ему предложили сесть рядом с водителем. Сзади поместился толстый полицейский. Через пятнадцать минут они были в порту.
«Альбатрос» стоял у стенки со спущенным трапом. Внизу возле трапа толпились люди. В сумерках Фастов разглядел, что тут почти весь офицерский состав судна во главе с капитаном.
Машина подъехала вплотную. Полицейский офицер подошел к капитану.
— Сэр, надо ли объяснять причину опоздания вашего офицера?
— Нам кое-что известно из газеты...
— В таком случае разрешите пожелать вам счастливого плавания. До свидания, сэр. — Полицейский отдал честь капитану, а затем повернулся к Фастову, молодцевато козырнул ему. Полицейская машина, развернувшись и прогудев на прощание сиреной, укатила. Товарищи обступили Фастова, и ему оставалось утешать себя только тем, что сумерки сгустились. До тошноты мерзко было играть роль, которую ему навязали, но отступать он не мог.
Фастов сказал капитану, что хотел бы поговорить наедине. Они пришли в капитанскую каюту, и там Фастов, сославшись на сильную усталость, попросил освободить его на сутки от вахты.
Капитан охотно согласился. «Герой дня» заперся у себя в каюте и уснул. Ему снились кошмары...
Все последующее было столь же закономерно, сколь и отвратительно.
Иного пути, как к Мише, Фастов не видел. Ни о какой амбиции, ни о каком самолюбии помышлять ему не приходилось. Миша не упустил случая больно уколоть это самолюбие, но слишком его не топтал. Золото он пристроил в два счета, дав Фастову семь тысяч рублей.
Фастов получил машину и неделю ежедневно ездил на ней, катал Костю днем и Валентину вечером. Так что эта неделя прошла в чистой жизни. И с Валентиной все начало налаживаться. Но затем произошел срыв.
Пять тысяч Фастов спрятал в тахте, а остальные две держал в машине. И вот однажды днем позвонил неунывающий Миша, предложил встряхнуться. Кончилось тем, что отряхивались они уже в Сухуми. Осуществилось давнее намерение Миши — махнуть из аэропорта куда-нибудь на южный курорт. С женщинами, разумеется.
Машины свои они оставили в аэропорту и по возвращении были подвергнуты штрафу. Отсутствовал Фастов четыре дня.
Обстановка в семье накалилась до предела. Он и не пытался оправдываться, ибо оправданий ему не было. Наконец Валентина не выдержала гнетущего мрачного молчания и завела решительный разговор. Она умоляла Юрия опомниться, обещала никогда не вспоминать прошлого и не упрекать, говорила, что будет любить его больше прежнего, если он сумеет себя переломить. Она спрашивала, какая сила так изменила его, почему вдруг он так безжалостно разрушает жизнь троих людей. Ничего вразумительного он ответить не мог. Ему оставалось ждать очередного рейса в надежде, что время хоть немного поправит дело.
Выяснение отношений кончилось ничем, но в день его отплытия случилось несчастье: Валентина обнаружила деньги. А было так. Он достал две упакованные в тонкую резину пачки из тахты еще утром, как только жена и сын ушли из дому. Кинул их сверху в свой простенький фибровый чемодан, в который Валентина сложила ему белье и носовые платки. И пошел в ванную принять душ.
Он не слышал, как открылась и закрылась входная дверь, как вернулась жена. Ее хирурга срочно вызвали в Москву, и образовался свободный от операций день. Она отпросилась с работы.
Увидев в чемодане какие-то странные резиновые кирпичики, она не сдержала любопытства и распотрошила один из них. И обомлела при виде такого количества денег. У нее не возникло мысли, что муж везет их с собой в рейс. Откуда они — вот что взволновало ее. Когда Фастов вышел из ванной и увидел жену сидящей с деньгами в руках и с паническим выражением лица, у него упало сердце.
— Откуда это? — едва выговорила она.
— Не мои, не мои. — Он заставил себя говорить спокойно.
— Юра, куда ты катишься?
— Не устраивай драму. Но если хоть кому-нибудь скажешь про это... — Он взял у нее пачку, бросил в чемодан, закрыл его. — Скажешь — погубишь и меня, и себя, и Костю.
...В этот раз она его не провожала. Много дней и ночей терзала она себя упреками, что проглядела, упустила, что была чересчур горда, когда следовало умолять и плакать. Она не находила себе места, не знала, чем отвлечься. Наконец затеяла генеральную уборку квартиры. И обнаружила в тахте сберкнижку на предъявителя. Это было последней каплей. Наутро она, бледная, с опухшими от слез глазами, пришла в управление пароходства. Начальника не было, ее принял первый заместитель, который хорошо знал Фастова.
Валентина рассказала о своей семейной жизни все без утайки. Она не скрывала, что ей страшно за мужа, и просила повлиять на него, принять какие-то меры воздействия, чтобы остановить его. Она уверяла, что Фастов катится в пропасть и только решительное вмешательство может его спасти...
Когда «Альбатрос» пришел в родной порт, Фастова у трапа ожидал заместитель начальника пароходства. Он сделал вид, что оказался на пирсе совсем по другим делам, а на Фастова наткнулся невзначай.
— Зайдем ко мне. Надо поговорить.
Машина быстро доставила их к управлению.
В приемной заместителя ожидали двое незнакомых Фастову мужчин. Заместитель поздоровался с ними, попросил подождать еще немного.
— Садись, — сказал он Фастову в кабинете.
Фастов сел за длинный стол.
— Ну, как жизнь? — с наигранным, как показалось Фастову, добродушием спросил заместитель и, не ожидая ответа на свой чисто риторический вопрос, задал вопрос же конкретный: — Как у тебя семейные дела?
Сердце у Фастова екнуло, он понял: без него тут что-то произошло.
— Да ничего, Николай Иванович, не жалуюсь.
— Все, значит, спокойно? Ничем поделиться не хочешь? На душе все в порядке?
Николай Иванович давал Фастову шанс покаяться. Но Фастов ничего не собирался объяснять и рассказывать. Он изобразил недоумение.
— Не понимаю, Николай Иванович, в чем дело... Прямо с борта на ковер...
— Значит, нечего сказать?
— Честное слово, ничего не понимаю.
— Ну в таком случае извиняй. — Он широким шагом подошел к двери, распахнул ее и пригласил в кабинет тех двух ожидавших товарищей. Один из них с пугающей вежливостью обратился к Фастову:
— Прошу вас показать нам содержимое чемодана. В чемодане лежало под бельем шесть золотых слитков по килограмму каждый...
Мишу Суликошвили арестовали через месяц, предварительно выявив кое-какие из его деловых связей.
...Обо всем этом и вспоминал Фастов, ворочаясь без сна в тюремной камере на своей не слишком-то мягкой постели.
