Уличные фонари уже зажгли, но дождь прекратился, и в облаках на мгновение возродился свет. Лили шла, не замечая ничего вокруг. Она все еще держалась на плаву в невесомых волнах эфира, который истекает в самые значительные моменты жизни. Но постепенно эфир испарился, и она ощутила грубый тротуар под ногами. Усталость вернулась с новой силой, и на мгновение Лили почувствовала, что не может сделать ни шагу. Она уже достигла угла Сорок первой улицы и Пятой авеню и вспомнила, что в Брайант-парке есть скамейки, где можно отдохнуть.

В этой обители меланхолии никого не оказалось, и Лили опустилась на скамейку под светом электрического фонаря. Жар в крови уже ослаб, и она сказала себе, что не должна долго сидеть в промозглой сырости, поднимающейся от мокрого асфальта. Но казалось, сила воли истощила себя в последнем отчаянном усилии: Лили ослабела и безразличие охватило ее вслед за непривычной тратой энергии. И вдобавок, что там, дома? Ничего, кроме тишины унылой комнаты — ночной тишины, которая бьет по усталым нервам сильнее, чем самые нестройные звуки, да еще пузырек хлоралгидрата у изголовья. Мысль о хлоралгидрате была единственным пятном света в мрачной перспективе: она уже чувствовала его убаюкивающую убедительность. Но беспокоила мысль, что он теряет силу, — Лили не смела обращаться к пузырьку слишком часто. В последнее время сон, которым он ее дарил, становился прерывистым и неглубоким, случались ночи, когда она постоянно всплывала к яви. Что делать, если действие препарата постепенно ослабеет, как случается со всеми наркотиками? Вспомнилось предупреждение аптекаря об увеличении дозы, да и сама она слыхала о причудливом и непредсказуемом эффекте препарата. Страх бессонной ночи был так велик, что Лили тянула время, надеясь на чрезмерную усталость, которая, возможно, сумеет восстановить убывающую силу снотворного.

Наступал вечер, и рев Сорок второй улицы уже стихал. Когда на парк опустился беспросветный мрак, запоздалые обитатели скамеек встали и исчезли, но иногда случайный прохожий, спешащий домой, проходил мимо Лили — черным силуэтом, попавшим в белый круг электрического фонаря. Один или два из них замедляли шаг, чтобы взглянуть с любопытством на одинокую фигуру, но она вряд ли замечала их интерес.

И вдруг ее внимание привлекла одна из уходящих теней: та замерла между точкой, куда Лили уставилась невидящим взглядом, и мерцающим асфальтом, — Лили подняла глаза и заметила девушку, склонившуюся к ней.

— Простите, вы хорошо себя чувствуете?.. Ой, это вы, мисс Барт?! — воскликнул смутно знакомый голос.

Лили пригляделась. Голос принадлежал дурно одетой молодой девушке с узлом под мышкой. На лице той лежал отпечаток болезненной утонченности, оставленный плохим здоровьем, но ее неброская привлекательность искупалась сильным и щедрым изгибом губ.

— Вы меня не помните, — продолжила она, озаряясь удовольствием узнавания, — но я узнала бы вас везде, я думала о вас очень часто. Думаю, никто из наших никогда не забудет ваше имя. Я — из «Девичьего клуба» мисс Фариш, вы помогли мне уехать в деревню, когда у меня были нелады с легкими. Меня зовут Нетти Стразер. Тогда я была еще Нетти Крейн, но посмею сказать, что вы это тоже не помните.

Да, Лили начала вспоминать. Своевременное спасение Нетти Крейн от смерти было одним из самых приятных воспоминаний в связи с благотворительной деятельностью Герти. Лили тогда помогла девушке, дав ей денег на лечение в горном санатории; самое смешное, подумала сейчас она, это что деньги принадлежали Гасу Тренору.

Лили попыталась ответить, дабы уверить собеседницу, что та не забыта, но слова застряли в горле, и она почувствовала, что тонет в волнах физической слабости. Испуганно вскрикнув, Нетти Стразер села рядом с ней и просунула руку в худом рукаве ей за спину.

— Ой, мисс Барт, вы заболели. Просто прислонитесь чуть-чуть ко мне, вам полегчает.

Слабый разряд энергии, казалось, проник в Лили из этой поддерживающей руки.

— Я просто устала, это мелочь, — на миг обрела она голос, встретив робкое внимание в глазах соседки, и невольно добавила: — Я очень несчастлива, я попала в большую беду.

— Вы — в беде? Я всегда думала, что вы парите на такой высоте, где все просто здорово. Порой, когда я совсем злюсь и начинаю думать, почему мир так несправедлив, я вспоминаю, что вы, по крайней мере, были счастливы, и это доказывает, что хоть где-то есть справедливость. Но вам нельзя сидеть здесь долго — здесь чертовски сыро. У вас найдутся силы пройти немного? — спросила она.

— Да-да, мне пора домой, — пробормотала Лили, вставая.

Ее глаза с удивлением остановились на тонкой нескладной фигуре рядом. Она помнила Нетти Крейн как одну из отчаявшихся жертв непомерной работы и наследственного малокровия — один из лишних фрагментов жизни, которым до срока суждено быть сметенными в кучу социального мусора, так испугавшего Лили недавно. Но хрупкую оболочку Нетти Стразер сейчас живили надежда и энергия: несмотря на все, что судьба уготовила ей, она не даст выбросить себя в кучу мусора без борьбы.

— Я очень рада, что встретила вас, — продолжила Лили, призывая улыбку к дрожащим губам, — теперь моя очередь думать о вас как о счастливице, и мне тоже весь мир будет казаться менее несправедливым.

— О, но я не могу оставить вас в таком состоянии, нельзя отпускать вас домой одну, а я не могу вас проводить! — запричитала Нетти Стразер, вдруг спохватившись. — Понимаете, мой муж в ночной смене — он механик, а соседка, с которой я оставила ребенка, должна собрать ужин своему мужу к семи. Я говорила вам, что у меня ребенок? Дочка. Ей послезавтра четыре месяца. И я не могу себе позволить даже заболеть, оставив ее без присмотра. Я все бы отдала, чтобы вы взглянули на мое дитя, мисс Барт, и мы живем рядом — всего три квартала. — Она неуверенно взглянула на Лили, а потом добавила, вдруг осмелев: — Поедемте к нам на трамвае, а я накормлю ребенка, а? В кухне у нас и вправду тепло, вы отдохнете там, и я отвезу вас домой, как только дочка заснет — она быстро засыпает.

Кухня, когда спичка в руках Нетти Стразер извлекла пламя из газовой горелки, показалась Лили невероятно маленькой и почти чудодейственно чистой и действительно теплой. Огонь прорывался сиянием через полированные бока железной печки, а рядом стояла детская кроватка, в которой сидел, выпрямившись, ребенок, на мирном заспанном личике которого уже начинало проявляться беспокойство.

Бурно отпраздновав свое воссоединение с потомством и извинившись перед ним на загадочном языке за позднее возвращение, Нетти уложила ребенка в кроватку и робко пригласила мисс Барт в кресло-качалку возле печки.

— У нас есть и гостиная, — пояснила она с извинительной гордостью, — но я думаю, здесь теплее, и мне бы не хотелось оставлять вас одну, пока я кормлю малышку.

Получив заверение Лили, что та предпочитает дружескую близость кухонного очага, миссис Стразер приступила к приготовлению еды для ребенка, а потом нежно приложила бутылочку к нетерпеливым детским губам и, пока ребенок сосал, сама села с сияющим лицом рядом с гостьей.

— Вы правда не хотите позволить мне согреть для вас капельку кофе, мисс Барт? Осталось немного свежего молока… Ладно, просто посидите спокойно и отдохните немного. Как хорошо, что вы здесь. Я так долго об этом мечтала, что теперь мне даже не верится. Я все твердила Джорджу: «Как бы мне сейчас хотелось, чтобы мисс Барт меня увидела» — и всегда искала ваше имя в газетах, и мы обсуждали ваши дела и читали описания ваших платьев. Правда, о вас уже долго не писали, и я так боялась, что вы больны… Джордж даже опасался, что я сама заболею, волнуясь о вас. — Она что-то вспомнила и улыбнулась. — Нет, я не могу позволить себе снова заболеть, это уж точно, последняя вспышка меня почти добила. Когда вы меня отправили, я думала, что живой не вернусь, но не особенно-то и хотела. Но ведь тогда я не знала, что будет и Джордж, и ребенок.

Она отвлеклась, чтобы поправить бутылочку в пузырящемся детском ротике.

— Радость моя, да не спеши так! Что за мамочка такая, опоздала к своей крошке? Мари-Антонета — мы назвали ее, как французскую королеву из пьесы в «Гардене»… я сразу сказала Джорджу, что актриса — вылитая вы, вот имя и запомнилось… Никогда не думала, что выйду замуж, вот, и у меня никогда душа не лежала работать только для себя.

Она опять внезапно прервалась и, встретив ободрение в глазах Лили, продолжила, под анемичной кожей проступил румянец.

— Видите ли, я не только была больна, когда вы услали меня лечиться… я была страшно несчастлива тоже. Там, где я работала, я познакомилась с джентльменом, не знаю, помните ли вы… я работала машинисткой на фирме, занимающейся импортом, и… в общем, я думала, мы поженимся, он ухаживал за мной полгода и даже подарил обручальное кольцо, принадлежавшее его матери. Но я полагаю, он был слишком элегантен по сравнению со мной… он был коммивояжером и вращался в обществе. Рабочие девушки выглядят не так, как вы, и они никогда не знают, как о себе позаботиться. Я и не умела… и это почти убило меня, когда он уехал и перестал писать… Тогда-то я и заболела… думала, это конец всему. Наверно, так не случилось бы, если бы он меня не бросил. Но потом мне стало лучше, я воспрянула духом, несмотря ни на что. А когда вернулась домой, появился Джордж и сделал мне предложение. Сначала я думала, что не смогу, потому что мы росли вместе и он все обо мне знал. Но потом поняла, что именно поэтому все гораздо проще. Я бы никогда не призналась чужому человеку, но раз Джордж любит меня такой, какая я есть, то почему бы не начать сначала… И я начала.

Она подняла голову, склоненную над ребенком в колыбельке, лицо ее излучало победное сияние.

— Но, боже милосердный, я не собиралась болтать о себе, когда вы сидите тут, такая измотанная. Так хорошо, что вы здесь и что я могу рассказать вам, как вы мне помогли.

Дитя вытянулось, блаженно насытившись, и миссис Стразер тихо поднялась, чтобы поставить бутылочку. Потом подошла к мисс Барт.

— Все, что мне бы хотелось, — это помочь вам, но, кажется, это не в моих силах, — прошептала она тоскливо.

Лили вместо ответа тоже поднялась, улыбнувшись, и протянула к ней руки, а мать поняла ее жест и положила в них свое дитя.

Ребенок, чувствуя себя оторванным от привычной опоры, инстинктивно завозился, но успокаивающее влияние пищеварения возобладало, и Лили почувствовала, как легкая тяжесть прильнула доверчиво к ее груди. Доверие ребенка взволновало Лили, наполнив теплом и чувством возвращения к жизни, и она склонилась над девочкой, вглядываясь в розовые очертания личика, в пустую ясность глаз, смутные мягкие движения сжимающихся и разжимающихся пальчиков. Сначала груз в руках казался легким, как розовое облачко или комочек пуха, постепенно вес увеличивался, тянул вниз, вторгался в нее чувством слабости, как будто ребенок слился с ней и стал ее частью.

Она подняла глаза и увидела, что Нетти не сводит с нее взгляда, полного нежности и восторга.

— Разве не было бы прекрасно, лучше всего на свете, если бы она выросла такой, как вы? Конечно, она не сможет… но матери всегда желают своим детям самого невероятного.

Лили прижала к себе ребенка на мгновение и вернула его в объятия матери.

— О, лучше не надо ей быть такой, как я, мне было бы страшно приходить и видеть ее слишком часто! — сказала она с улыбкой, а затем, сопротивляясь взволнованному предложению миссис Стразер продолжить общение и суля скоро вернуться и познакомиться с Джорджем и посмотреть, как купают ребенка, Лили вышла из кухни и начала спускаться в одиночестве по лестничным пролетам.

Когда она вышла на улицу, то осознала, что чувствует себя более сильной и счастливой: это незначительное событие пошло ей на пользу. Первый раз она увидела результат своего хаотичного добросердечия, и изумление перед возможностями человеческого общения изгнало смертный холод из ее сердца.

И пока Лили не открыла дверь своего жилища, она не испытывала глубокого одиночества. Время приближалось к восьми часам, и огни и запахи, долетающие из полуподвала, давали понять, что обед в пансионе давно начался. Лили поспешила в свою комнату, зажгла газ и начала одеваться. Ей не хотелось больше баловать себя отказом от еды только потому, что нынешнее окружение отравляло всякую пищу. Раз ей судьба жить в пансионе, она должна научиться мириться с такой жизнью. Тем не менее Лили была рада, что, когда она спустилась в столовую, с ее жаром и ослепительным светом, трапеза уже подходила к концу.

Потом, в комнатушке, ее охватила лихорадка деятельности. Неделями Лили чувствовала себя безжизненной и безразличной к тому, чтобы упорядочить то, что у нее осталось, но теперь она принялась тщательно исследовать содержимое ящиков и полок. У нее было несколько красивых платьев, выживших после финального периода великолепия на «Сабрине», а также приобретенных потом в Лондоне… но когда ей пришлось проститься с горничной, она отдала ей значительную часть ненужной одежды. Оставшиеся платья, хотя и потеряли прежнюю свежесть, все еще держали непогрешимые линии, размах и глубину мазка великого художника, и она расположила их на кровати, составив картину, где преобладали яркие цвета роз. Воспоминания прятались в каждой складке, каждая волна кружев, каждый завиток блестящих вышивок были похожи на буквы в письмах из прошлого. Ее испугало, что атмосфера прошлой жизни снова обволакивает ее. Но, в конце концов, именно для этой жизни Лили была предназначена, все помыслы вели ее туда, она была приучена к тому, что все ее интересы и поступки должны стремиться в центр этой жизни. Лили была подобна редкостному цветку, выращенному для выставки, цветку, у которого каждый увядший бутон обрезали, чтобы остались лишь те, что увенчают ее красоту.

Наконец она достала со дна сундука ворох белой ткани, опавшей беспомощно ей на руку. Это было платье в стиле Рейнольдса, которое она надевала для живых картин у Браев. У Лили не хватило мужества избавиться от него, но она ни разу не видела его с той ночи, и длинные гибкие складки, когда она расправила платье, пролили аромат фиалок, окутавший ее, как всплеск родника, обрамленного цветами, родника, у которого она стояла с Лоуренсом Селденом и отрицала судьбу. Она убрала платья одно за другим, пряча с каждым из них лучик света, нотку веселого смеха, обрывки ароматов с розовых берегов наслаждений. Возбуждение еще не прошло, и каждый намек из прошлого заставлял долго трепетать ее дух.

Когда она закрывала сундук, положив сверху белое платье, в дверь постучали, и красная пятерня ирландской служанки протянула ей запоздавшую почту. Неся письмо к свету, Лили с удивлением прочла адрес в углу конверта. Это было деловое письмо из конторы, распоряжавшейся тетушкиным наследством, и она подумала, что это за непредвиденные обстоятельства заставили их прервать молчание задолго до назначенного срока?

Она открыла конверт, и оттуда выпорхнул чек, приземлившись на пол. Когда она наклонилась поднять его, кровь прилила к лицу. Чек представлял полную сумму, завещанную ей миссис Пенистон, а в сопроводительном письме объяснялось, что исполнители воли покойной управились с наследственными проволочками раньше, чем ожидали, и изменили дату, когда наследники могут вступить в права владения.

Лили села за столик у изножья кровати, расправила чек, вглядываясь снова и снова в надпись «десять тысяч долларов» — цифры, выведенные твердым деловым почерком. Десять месяцев назад сумма, которая там была обозначена, символизировала бездну нищеты, но за это время ценности изменились, и теперь образ богатства таился в каждом росчерке пера. По мере того как она продолжала вглядываться в цифры, сверкающие видения проносились в ее мыслях, и чуть погодя она открыла ящичек секретера и спрятала магическую формулу с глаз долой. Трудно было думать, когда пятизначное число плясало перед глазами, а до того, как заснуть, следовало поразмыслить еще о многом.

Лили открыла чековую книжку и погрузилась в такие же тревожные расчеты, как тогда в Белломонте, в ночь, когда она решила выйти замуж за Перси Грайса. Бедность упрощает бухгалтерский учет, и ее финансовое положение было теперь куда определеннее. Но Лили так и не научилась распоряжаться деньгами, а во времена непродолжительной роскошной жизни в «Эмпориуме» к ней вернулась былая расточительность, дополнительно усугубив ее скудный баланс. Тщательное изучение чековой книжки, а также неоплаченных счетов в глубине стола показало, что, как только последние будут оплачены, ей хватит денег от силы на три-четыре месяца; и даже более того, если она будет жить как сейчас, не зарабатывая ничего, то придется свести необязательные расходы практически к нулю. Она закрыла глаза с содроганием, видя себя у входа в это вечно сужающееся будущее, на дне которого ей привиделась тоскливо бредущая неряшливая тень мисс Сильвертон.

Однако это уже не было видение нищеты материальной, которое Лили отогнала с содроганием. Ей открылся образ иной, бездонной нищеты — нищеты внутри ее самой, по сравнению с которой внешнее ушло на второй план. Действительно, ужасно быть бедным, идя к беспросветной, тревожной середине жизни, руководствуясь ужасными требованиями экономии во всем, к постепенному самоотречению, вплоть до убогого прозябания в пансионе. Но было что-то еще более жалкое — тоска одиночества, сжимающая сердце, ощущение, что ее существование сметено бездумным временем, как поросль вырванных с корнем растений. Именно это чувство овладело ею сейчас, ощущение, что она нечто безродное и эфемерное, перекати-поле на поверхности жизни, у которого нет ничего, за что могли бы зацепиться корешки, прежде чем ужасающий поток времени поглотит его. И, вглядываясь пристально в прошлое, она видела, что никогда не было времени, крепко связывающего ее с жизнью. Ее родители тоже не имели корней, влекомые бесцельно каждым дуновением в высшем свете, без всякой осмысленной жизни, которая могла бы укрыть их от тамошних порывов ветра. Лили сама выросла без места на земле, которое могло быть дороже всех прочих, места, ставшего символом добродетели еще в детстве, места, где хранились бы суровые, но родные традиции, к которым душа может обратиться, чтобы черпать силы для себя и нежность к другим. В какой бы форме медленно накопленное прошлое ни жило в крови — будь то конкретный образ старого дома, хранимый зрительной памятью, или же образ дома нерукотворного, но построенного наследственными страстями и привязанностями, — оно, так или иначе, обладает силой, расширяющей и углубляющей индивидуальное существование, связывая личность таинственными узами родства с огромной суммой всех человеческих усилий.

Подобное видение солидарности жизни и живущих никогда не являлось Лили. У нее было предчувствие такого видения, когда ее вел брачный инстинкт, но оно было подавлено мельтешением окружающей жизни. Все мужчины и женщины, которых она знала, походили на атомы, оторванные друг от друга в каком-то нечеловеческом центробежном танце. Первое представление о цельности жизни пришло к ней в тот вечер на кухне Нетти Стразер.

Бедняжка-работница, нашедшая в себе силы собрать обломки жизни и построить из них себе убежище, достигла, казалось Лили, истины в центре бытия. Это была довольно скудная жизнь, на зловещей грани нищеты, без задела на случай болезни или какого-либо происшествия, но она обладала пусть хрупким, но дерзким постоянством птичьего гнезда, свитого на склоне скалы, — просто комка листьев и соломинок, но так ладно сведенных вместе, что можно было доверить ему жизни, вися над пропастью.

Все так… но ведь построить гнездо могут только двое, вера мужчины и решимость женщины. Лили вспомнила слова Нетти: «Он все про меня знал». Вера в нее и сделала возможным ее выздоровление: женщина легко становится той, кем любимый хочет ее видеть, веря в нее! Что ж… Селден дважды готов был уверовать в Лили Барт, но третье испытание оказалось слишком жестоким для его долготерпения. То, как именно он ее любил, и мешало оживить его чувство. Если бы его любовь была вызвана простым инстинктом плоти, силой своей красоты Лили Барт могла бы такую любовь воскресить. Все это было неразрывно связано с унаследованными образом мыслей и чувствами, и его любовь не могла вырасти снова, подобная выкорчеванному растению. Селден сделал для нее все, что мог, но он, как и она сама, был не способен без сомнений вернуться к прежним чувствам.

Все, что оставалось ей, как она и сказала ему, — это хранить память о его вере в нее. Она еще не достигла возраста, когда женщина может жить одними воспоминаниями. Когда она держала ребенка Нетти Стразер в руках, замерзшие потоки юности растаяли и потекли теплом по жилам, она испытала прежний голод жизни, и все ее существо шумно требовало своей доли в личном счастье. Да, это было счастье, которого она еще хотела, и проблеск, увиденный ею, сделал все остальное незначительным. Она отвергала все более низкие возможности одну за другой, пока не увидела, что ничего не осталось, кроме пустоты полного самоотречения.

Уже было поздно, и невыносимая слабость снова овладела ею. Это была не завораживающая дремота, а бдительная усталость, болезненная ясность разума, на фоне которой все варианты будущего рисовались гигантскими силуэтами. Лили была потрясена интенсивной чистотой видения, — казалось, она прорвалась за милосердную завесу, которая стоит между намерением и действием, и увидела то, что должна была сделать, прежде чем потянутся долгие дни. Чек в столе, например, — Лили собиралась оплатить им долг Тренору; но она подозревала, что с наступлением утра отложит это действие, исподволь свыкнется с допустимостью жить, не расплатившись. Мысль ее устрашила: Лили боялась упасть с высоты, на которую взошла в конце свидания с Лоуренсом Селденом. Но как ей довериться себе, как не оступиться? Ей была известна мощь противодействующих импульсов — она чувствовала, как привычка цепляется за нее бесчисленными щупальцами, дабы утянуть на дно очередного компромисса с судьбой. Ей страстно хотелось устоять, удержаться на мимолетной высоте духа. Если бы можно было закончить жизнь теперь — на этом трагическом, но прекрасном видении утраченных возможностей, которое роднило ее со всеми любящими, когда-либо жившими в этом мире!

Внезапно Лили протянула руку и, вытащив из секретера чек, вложила его в конверт и надписала на нем адрес банка. Затем выписала чек на имя Тренора и вложила его в другой конверт, написав на нем лишь адрес и имя получателя и не приложив никакой сопроводительной записки. Оба конверта легли рядом на стол. После этого она занялась сортировкой своих бумаг и что-то писала, пока гулкая тишина во всем доме не напомнила ей, что уже поздно. Шорох шин на улице утих, изредка доносился скрежет надземки сквозь глубокую, неестественную тишь. В таинственной полуночной отделенности от всех внешних признаков жизни Лили почувствовала странное сопротивление собственной судьбе. Мысли ее лихорадочно завертелись в мозгу, и Лили попыталась унять сознание, прижав ладони к глазам. Но страшная тишина и пустота, казалось, символизировали ее будущее — как будто и дом, и улица, и весь мир опустели и она осталась одна в безжизненной вселенной.

Но это было преддверие бреда… впервые она повисла так близко от головокружительной пропасти нереального. Лили хотела лишь одного — уснуть. Она помнила, что уже две ночи подряд не смыкала глаз. Пузырек стоял у изголовья, готовый излить на нее свое волшебство. Она встала и торопливо разделась, мечтая скорее коснуться головой подушки. Лили чувствовала такую глубочайшую усталость, что думала, сон настигнет ее немедленно, но стоило ей лечь, как каждый нерв пробудился и снова принялся лихорадочно совершать свою работу. Будто нестерпимый электрический сполох ворвался к ней в голову, и ее несчастное, маленькое, измученное сознание металось в тюрьме черепной коробки, не находя путей к бегству.

Лили не могла себе представить, что бессонница может так размножаться: все ее прошлое одновременно проецировалось в сотне разных уголков сознания. Где взять лекарство, чтобы усмирить легионы восставших нервов? Изнеможение — благо по сравнению с этими приступами лихорадочной деятельности, но слабость испарилась, как будто какой-то жестокий стимулятор возбуждал кровь в ее жилах.

Она справится — да, она справится с этим, но что от нее останется назавтра? Перспектива исчезла, подмяв под себя завтра, а на его останках возникло послезавтра — дни роились вокруг нее визжащей толпой. Надо остановить их, заставить умолкнуть хоть на несколько часов, ей нужно немедленно окунуться в забвение. Лили протянула руку и отмерила успокоительных капель в стакан, но при этом она знала, что они бессильны против сверхъестественной ясности ее мозга. Она давно уже увеличила дозу до предела, но сегодня чувствовала, что должна добавить еще. Лили знала, что немного рискует, помня предупреждения аптекаря. Можно уснуть и больше не проснуться. Но, в конце концов, это же один случай из ста: действие лекарства непредсказуемо, да и несколько лишних капелек к обычной дозе, вероятнее всего, лишь добудут ей отдых, в котором она так отчаянно нуждается…

Правду сказать, Лили не слишком раздумывала: физическая жажда сна была ее единственным стойким ощущением. Сознание сжималось от вспышек мысли, как зрачки инстинктивно сужаются при вспышках света, — темнота, ей нужна была только темнота, во что бы то ни стало, любой ценой. Лили села на постели и залпом выпила содержимое стакана, а потом задула свечу и легла.

Она лежала тихо-тихо, ожидая, когда снотворное начнет действовать и придет чувственное наслаждение. Лили заранее знала, какой облик оно примет: постепенно утихнет внутренняя дрожь, мягко нахлынет покорность, словно невидимая рука сотворит над ней магические пассы во тьме. В этой медлительности и нерешительности было особенное очарование: как восхитительно наклониться и заглянуть вниз, в темную пучину бессознательности. Казалось, что сегодня лекарство действует еще медленнее, чем всегда: каждый мятежный всплеск нужно успокоить по очереди, и прошло время, прежде чем Лили почувствовала, как нервы впадают в прострацию, словно часовые, засыпающие на своих постах. Но постепенно ее охватила полная покорность, и она удивлялась, что это заставило ее так суетиться и беспокоиться. Теперь-то она видела, что не о чем волноваться, к ней возвратилось ее нормальное восприятие жизни. В конце концов, что такое завтра? Ей хватит сил, чтобы прожить и его. Лили никак не могла вспомнить, чем так пугал ее завтрашний день, но это ее уже не беспокоило. Несчастья позади, теперь она счастлива, прежде ей было одиноко, а теперь одиночества и след простыл.

Лили шевельнулась, повернулась на бок и внезапно поняла, почему она больше не чувствует одиночества. Как ни странно, но оказалось, что дочка Нетти Стразер здесь — лежит у нее на руке: Лили чувствовала тяжесть ее головки у себя на плече. Непонятно, как она здесь оказалась, но Лили не удивлялась, она чувствовала только нежные, пронзительные токи тепла и радости. Лили устроилась поудобнее, обняла пушистую детскую головку и затаила дыхание, чтобы ни один звук не потревожил спящее дитя.

Вот так она лежала и думала о том, что должна кое-что сказать Селдену, одно слово, которое вдруг нашлось, и с ним все станет ясно между ними. Лили попыталась повторить это слово, смутно светившееся на дальнем краю сознания, она боялась его забыть, когда проснется. Надо только не забыть его, и как только она скажет это слово Селдену, все сразу станет хорошо.

Медленно мысленные очертания слова меркли, Лили обволакивал сон. Она слабо воспротивилась ему, нельзя спать, нужно же следить за ребенком, но и это чувство постепенно растворилось в неопределенном ощущении сонного покоя, сквозь который внезапно мрачная вспышка одиночества и муки пробила себе путь.

Лили дернулась, окоченевшая, дрожа от ужаса, на миг ей показалось, что она потеряла ребенка. Но нет, она ошиблась, легкая тяжесть его тельца все еще с ней. И снова ее окутало тепло, она отдалась ему, погрузилась в него и уснула.