Лили, на минутку замешкавшись на углу, наблюдала предвечернее зрелище Пятой авеню. Апрель подходил к концу, и воздух наполнился весенней нежностью. И длинная, запруженная народом улица казалась не такой уродливой, и смягчились костлявые очертания крыш, розовато-лиловой вуалью занавесились безрадостные перспективы боковых переулков, а легкая зеленая дымка на деревьях и кустах при входе в Парк навевала поэтическое настроение.

Стоя вот так на углу, Лили замечала в окнах проезжих карет множество знакомых лиц. Сезон закончился, его правящие силы дали себе команду разойтись, но кто-то еще задержался в городе, собираясь в Европу или проездом с юга. Вот и миссис Ван Осбург величественно покачивалась на рессорах своего ландо в сопровождении Перси Грайса, а напротив них на руках у няньки сидел новый наследник грайсовских миллионов. За ними проследовала миссис Хэтч в электрическом автомобиле, раскинувшись в одиноком великолепии своего весеннего наряда, сшитого, разумеется, специально, чтобы оттенять чью-нибудь компанию. А минутой позже появилась Джуди Тренор в сопровождении леди Скиддоу, которая приехала для ежегодной ловли крупной рыбы и «погружения» в улицы.

Это мимолетное видение прошлого обострило ощущение бессмысленности, с которым Лили наконец повернула к дому. Ей нечем было заняться до конца дня, как и все последующие дни. В шляпной мастерской сезон тоже закончился, и неделю назад мадам Регина предупредила Лили, что в ее услугах более не нуждаются. К первому мая мадам Регина всегда сокращала штат, а мисс Барт в последнее время нерегулярно являлась на работу, так часто болела и так мало успевала сделать на рабочем месте, что только из милости ее увольнение до сих пор откладывалось.

Лили не оспаривала справедливости решения. Он сознавала, что была рассеянна, неуклюжа и медленно обучалась. Как ни горько было Лили даже самой себе признаться в своей неполноценности, но факты говорили о том, что она не может зарабатывать на жизнь ремеслом, поскольку ей не хватает умения и сноровки. Лили воспитали, чтобы она была украшением, и не ее вина в том, что она не способна служить никаким практическим целям, но это открытие положило конец утешительному чувству, будто она способна на многое.

Лили свернула к дому, внутренне содрогаясь при мысли о том, что назавтра ей незачем рано вставать. Роскошь поваляться в постели допоздна была атрибутом праздной жизни и не входила в распорядок прагматического существования пансиона. Лили предпочитала уходить из своей комнаты как можно раньше и возвращаться как можно позже, поэтому теперь нарочно замедляла шаг, дабы оттянуть неизбежное приближение к порогу своего обиталища.

Однако, подходя к крыльцу, Лили вдруг увидела нечто интересное: порог был занят, собственно, он был заполнен внушительной фигурой мистера Роуздейла. Его присутствие еще сильнее подчеркивало нищету окружающей обстановки.

Зрелище это всколыхнуло в душе Лили неодолимое ощущение триумфа. Через день или два после их случайной встречи Роуздейл заглядывал, чтобы узнать, оправилась ли она от своего недомогания, но с той поры она его не видела и ничего о нем не слыхала, и его отсутствие говорило о том, что он, похоже, борется с собой, дабы держаться от нее в стороне и снова позволить ей скользнуть лишь по краешку его жизни. Если так, то его появление свидетельствовало о том, что борьба не увенчалась успехом, ибо Лили твердо знала: он не из тех, кто попусту тратит время на бестолковое сентиментальное баловство. Он был слишком занятой человек, слишком практический и, более того, — сверхозабоченный собственным продвижением, чтобы позволить себе столь невыгодные отступления.

В сине-зеленой гостиной с пучками сушеного ковыля и черно-белыми сентиментальными гравюрами он огляделся с нескрываемым отвращением и опасливо положил шляпу на пыльную консоль, украшенную статуэткой Роджерса.

Лили присела на один из палисандровых диванчиков, обитых плюшем, а он расположился в кресле-качалке, задрапированном крахмальной салфеткой, неприятно царапавшей розовую кожу над воротничком.

— Ну и ну, вы не можете здесь оставаться! — воскликнул он.

Лили позабавил его тон, она усмехнулась:

— Не уверена, что могу, но я урезала траты, и, скорее всего, думаю, мне удастся позволить себе эту комнату.

— Позволить себе? Я не это имел в виду — это место не для вас!

— Но это то, что я имею в виду, поскольку всю последнюю неделю сижу без работы.

— Без работы, без работы! Что вы такое говорите! Даже мысль о том, чтобы вы работали, — нелепость. — Он выстреливал фразы резкими, короткими толчками, словно внутри его извергался вулкан негодования. — Это фарс — безумный фарс! — повторил он, буравя взглядом удлиненное отражение комнаты в заляпанном зеркале между окнами.

Лили с прежней улыбкой приняла его увещевания.

— Я не понимаю, почему для меня нужно делать исключение… — заговорила она.

— Потому что вы — это вы, вот почему. И ваше пребывание в подобном месте — это возмутительное безобразие, я не могу спокойно говорить об этом.

По правде сказать, Лили никогда еще не видела его таким потрясенным, куда только девалась его прежняя невозмутимость. И было даже что-то почти трогательное в этой невысказанной борьбе с переполнявшими его эмоциями.

Роуздейл так стремительно вскочил с кресла-качалки, что оно встало на дыбы у него за спиной, и подошел к ней:

— Послушайте, мисс Барт, на следующей неделе я уезжаю в Европу — в Париж и Лондон на несколько месяцев, но я не могу оставить вас в таком состоянии. Просто не могу. Я знаю, это не мое дело, и вы довольно часто давали мне это понять, но все становится только хуже, и вы должны согласиться, что вам необходима хоть чья-то помощь. Вы говорили мне как-то о некоем долге Тренору. Я знаю, что вы имеете в виду, и питаю глубокое уважение к вашим чувствам.

От неожиданности кровь прилила к бледным щекам Лили, но он, не дав ей и слова вставить, продолжил:

— Так вот, я дам вам взаймы, чтобы заплатить Тренору, и не стану… я… нет, вы погодите, дайте же мне договорить. Я имею в виду, что это будет просто деловое соглашение, как это происходит обычно между людьми, — не более. Теперь скажите, какие у вас есть возражения?

Румянец Лили стал еще гуще, в нем смешались унижение и благодарность, и оба состояния вылились в неожиданно мягкий ответ:

— Только одно: ведь то же самое предлагал мне Гас Тренор, и я больше не смогу быть до конца уверенной, что правильно понимаю простейшие деловые соглашения. — Однако, сообразив, что в ответе чувствуется оттенок недоверия, Лили прибавила еще более приязненно: — Нет, я вам очень признательна за доброту, я вам очень благодарна. Но я просто не могу пойти на деловое соглашение, потому что не в силах дать вам никаких гарантий после уплаты долга Гасу Тренору.

Роуздейл слушал ее безмолвно, казалось, он ощутил безнадежность в ее голосе, но не в его силах было принять это как точку в отношениях между ними.

И молчание этого человека совершенно ясно поведало Лили о том, что творилось у него в голове. Лили видела, что, как ни туманны для Роуздейла причины ее непреклонности, чем сильнее она обескураживала его, тем большую власть над ним обретала. Как будто ее необъяснимая щепетильность и сопротивление были для него так же привлекательны, как ее нежное лицо, изысканные манеры, делавшие Лили такой удивительной редкостью — такой недостижимой находкой. Чем больше он набирался опыта светской жизни, тем выше ценил эту уникальность, словно собиратель, постигающий мельчайшие детали формы и содержания долгожданной жемчужины своей коллекции.

Зная все это, Лили понимала, что он женился бы на ней немедленно, при условии, что она помирится с Бертой Дорсет. И на этот раз устоять против искушения было не так легко, ибо мало-помалу волею обстоятельств ее неприязнь к Роуздейлу таяла. Нет, она не исчезла совсем, но льдина то и дело давала трещины, по мере того как Лили узнавала разные стороны его характера: грубоватое великодушие, какую-то беззащитную чувствительность, которая, похоже, бурлила под жесткой коркой материальных амбиций.

Увидев по ее глазам, что разговор окончен, он вытянул руку, жестом выражая тот безмолвный конфликт, который переживала его душа.

— Только скажите, и я вознесу вас над всеми, туда, где вы будете вытирать об них ноги, — заявил он.

Ее удивило и тронуло то, что новая страсть не повлияла на его прежние жизненные принципы.

Этой ночью Лили не стала принимать снотворное. Лежала без сна и все разглядывала свою теперешнюю жизнь в том беспощадном свете, в котором жизнь эта предстала после визита Роуздейла. Отказавшись от предложения, которое он так явно готов был возобновить, не принесла ли она жертву одному из тех абстрактных понятий о чести, которые можно отнести к моральным условностям? Какие долги могут быть у нее перед общественным порядком, который обвинил ее и покарал без суда и следствия? Она ни слова не сказала в свою защиту, она была невиновна в преступлении, за которое ее наказали, и это напрасное осуждение, казалось, могло обелить использование ею сомнительных средств, дабы вернуть ей честь и утраченные права. Берта Дорсет во имя собственного спасения не побрезговала тем, чтобы уничтожить Лили откровенной ложью, почему же она должна колебаться и не использовать то, что судьба послала ей в руки? В конце концов, половина вины за бесчестье лежит на имени, причастном к нему. Если это шантаж, то он возмутителен, однако стоит объяснить, что никто не пострадает и все несправедливо отнятые права будут восстановлены, — и лишь самый бездушный формалист не сочтет такую защиту безвинной.

И у Лили было столько неоспоримых доводов в пользу такой защиты — застарелых личных бед: несправедливость, утрата всего, отчаянное желание освободиться от деспотии общества. Горький опыт показал ей, что она не обладает ни способностями, ни моральным упорством, дабы начать жизнь заново, трудиться рядом с другими трудящимися, не замечая мелькающий в стороне мир роскоши и удовольствий. Она больше не могла винить себя за эту несостоятельность, и, наверное, ее вина была меньше, чем она думала. Наследственные склонности в сочетании с прежним воспитанием соединились в узкоспециальный продукт, каковым она и была: организм, беспомощный вне своей ограниченной среды обитания, словно актиния, сорванная с морского камня. Она была создана, чтобы украшать и восхищать, — для чего же еще природа разворачивает розовый лепесток или раскрашивает грудку колибри? И ее ли вина в том, что чисто декоративная миссия в человеческом обществе не так легко и гармонично выполнима, как в дикой природе? Что она может быть затруднена материальными потребностями или усложнена моральными угрызениями?

Именно эти две противоположные силы и боролись в ее душе долгой бессонной ночью, а наутро Лили едва ли могла решить, на чьей стороне победа. После стольких ночей, когда она просто падала и засыпала от утомления, эта ночь без сна измотала ее, и в искаженном от усталости свете будущее виделось ей серым, бесконечным и одиноким.

Она допоздна пролежала в постели, не притронувшись к кофе и яичнице-глазунье, которые просунула в ее узкую дверь дружелюбная служанка-ирландка. Лили раздражали и уютные деловитые звуки дома, и крики и грохот, доносившиеся с улицы. Неделя безделья вынудила Лили обостренно ощутить эти маленькие неудобства жизни в пансионе, и она изнемогала от тоски по другому — сияющему, роскошному — миру, механизм которого так бережно производил смену декораций, что одна сцена совершенно незаметно перетекала в другую.

Наконец она встала и оделась. С тех пор как ее уволила мадам Регина, Лили день-деньской бродила по улицам: ей хотелось держаться подальше от чуждой ей беспорядочной жизни пансиона, а также она надеялась, что физическая усталость поможет ей уснуть. Но, оказавшись на улице, Лили не могла решить, куда ей пойти, потому что после увольнения ей было неловко видеться с Герти, а в гостеприимстве кого-нибудь еще она была не очень-то уверена.

Утро было резкой противоположностью вчерашнему дню. Холодное серое небо грозило дождем, сильный ветер взметал и носил вихри пыли вдоль по улицам. Лили шла Пятой авеню к Парку, надеясь найти укромное место, чтобы присесть, но ветер пронизывал насквозь, и после часа бесплодных скитаний под хлещущими ветками усталость взяла свое, и Лили нашла приют в ресторанчике на Пятьдесят девятой. Она не была голодна и собиралась обойтись без ланча, но слишком утомилась, чтобы дойти до дома, а длинные ряды белых скатертей выглядели снаружи так заманчиво.

Зал был полон женщин и девушек, слишком увлеченных быстрым поглощением чая с пирогом, чтобы заметить ее появление. Гул пронзительных голосов отражался от низкого потолка, оставляя Лили запертой в маленьком кругу тишины. Внезапно она почувствовала острую боль своего бесконечного одиночества. Глаза ее ощупывали лица вокруг, мечтая встретить участливый взгляд, некий сигнал сочувствия к ее беде. Но озабоченные женщины с землистыми лицами, с сумками, блокнотами и свернутыми в трубочку нотными тетрадями были поглощены собственными делами, и даже те, кто сидел в одиночку, были заняты — пробегали глазами корректуру или пожирали взглядом журнал, наспех прихлебывая чай. Одна Лили была как будто выброшена на мель, бесполезная и бездеятельная.

После нескольких чашек чая и порции тушеных устриц ее сознание прояснилось, а мысли оживились, когда она снова вышла на улицу. Лили поняла, что вот сейчас, пока она сидела в ресторане, в ней помимо воли созрело окончательное решение. Благодаря этому открытию она ощутила некую иллюзию деятельности — ее бодрила мысль о том, что у нее есть причина торопиться домой. Чтобы продлить это приятное ощущение, Лили решила пойти пешком, но расстояние было так велико, что она то и дело бросала тревожные взгляды на уличные часы, встречавшиеся по пути. Одним из удивительных открытий ее безработного состояния было то, что времени, когда оно предоставлено самому себе и не заполнено конкретными делами, нельзя доверять — оно движется непостижимым образом. Обычно оно ползет, но как только ты поверишь в это и станешь рассчитывать на его медлительность, время вдруг срывается на невообразимый дикий галоп.

Правда, дойдя до дома, Лили отметила, что час еще достаточно ранний и можно присесть отдохнуть несколько минут, прежде чем приступить к исполнению задуманного. Оттяжка не слишком поколебала решимость Лили. Внезапно открывшаяся ей внутренняя сила одновременно страшила и возбуждала — она видела, что все будет легче, гораздо легче, чем она представляла себе прежде.

В пять часов Лили встала, открыла дорожный сундук и вынула из-под платьев запечатанный сверток. Вопреки ожиданиям, ни единый нерв в ней не дрогнул, когда она взяла сверток в руки. Лили словно была закована в крепкую броню безразличия, как будто неистовым усилием воли удалось наконец привести в оцепенение утонченные чувства.

Лили снова надела уличный костюм, заперла дверь и вышла на тротуар. До вечера было еще далеко, но потемневшее небо набрякло дождем, а холодные порывы ветра сотрясали вывески над уличными лавками. Она дошла до Пятой авеню и не спеша направилась на север. Ей достаточно хорошо были известны привычки миссис Дорсет — после пяти та обычно была дома. Конечно, она могла и не принимать, особенно таких нежданных визитеров, от которых наверняка отгородилась, отдав особые на то распоряжения дворецкому, однако Лили загодя написала записку, которую собиралась послать, чтобы ее впустили.

Лили рассчитала время так, чтобы пешком дойти до дома Дорсетов, полагая, что от быстрой ходьбы на холодном воздухе ее нервозность уляжется. Но на самом деле она чувствовала, что в этом нет никакой нужды. Лили спокойно и непоколебимо предвкушала встречу.

На Пятидесятой улице тучи внезапно прорвались и струи ледяного дождя хлынули ей в лицо. У нее не было с собой зонтика, и легкое весеннее одеяние мгновенно промокло. До места оставалось еще полмили, поэтому Лили решила перейти на Мэдисон-авеню и сесть в трамвай. Когда она свернула в переулок, в душе шевельнулось смутное воспоминание. Строй зеленеющих деревьев, свежая кирпичная кладка и известняковые фасады, георгианский доходный дом с цветочными ящиками на балконах соединились в одну знакомую сценку. Именно по этой улице шли они с Селденом тем сентябрьским днем два года назад, чуть впереди — крыльцо, на которое они поднялись вместе. Воспоминание выпустило на волю стаю оцепеневших чувств — страстные желания, сожаление, надежды, пульсирующую боль единственной весны, какую знало ее сердце. Было странно идти мимо его дома с такой целью, как у нее. Внезапно она увидела свой поступок его глазами — и от стыда при мысли о его причастности, о том, что для достижения цели ей придется торговать его именем и нажиться на тайне его прошлой жизни, кровь похолодела у нее в жилах. Какой долгий путь прошла она с того памятного их разговора! Уже тогда она стояла на дорожке, по которой ступала теперь, уже тогда она оттолкнула его протянутую руку.

И вся ее обида на его мнимую холодность была сметена нахлынувшим воспоминанием. Дважды он готов был ей помочь — помочь своей любовью, так он сказал ей тогда, — и если в третий раз он, казалось, подвел ее, кого ей винить в этом, кроме себя?.. Что ж, эта часть ее жизни завершилась, и она не знала, почему все время мысленно цепляется за нее. Но внезапное тоскливое желание увидеть его не проходило, оно стало неотвязным, как голод, стоило только Лили остановиться на тротуаре напротив его подъезда. Темную и пустынную улицу заливал дождь. Лили привиделась его тихая комната, полки с книгами, огонь в очаге. Поглядев наверх, она заметила в его окне свет, а потом пересекла улицу и вошла в дом.