Как и подобало персонам на подъеме, Гормеры затеяли строительство виллы на Лонг-Айленде, и частью обязанностей мисс Барт стало сопровождение миссис Гормер во время постоянных инспекций нового имения. И пока миссис Гормер погружалась в проблемы освещения и канализации, у Лили было время побродить вдоль окаймленного деревьями залива, там, где кончалась усадьба, и вдохнуть чистый воздух осени. Лили не была склонна к одиночеству, но временами ей хотелось убежать от бессмысленного шума ее жизни. Она устала от того, что ее несло, вопреки ее желаниям, в потоке удовольствий и дел, в которых она не принимала участия, устала от наблюдений за другими людьми, ищущими возможность развлечься и промотать деньги, когда сама она чувствовала себя средь них не более чем дорогой игрушкой в руках избалованного дитяти.

Все это было у нее на уме, когда однажды утром, свернув по пути с берега на незнакомую аллею, она натолкнулась на Джорджа Дорсета.

Усадьба Дорсетов располагалась в непосредственной близости от вновь приобретенных владений Гормеров, и в своих автомобильных прогулках с миссис Гормер Лили пару раз замечала супругов, но те вращались по совершенно иной орбите, так что на встречу Лили не рассчитывала.

Дорсет шел раскачиваясь, с опущенной головой, в дурном настроении и не замечал мисс Барт, пока не столкнулся с нею, но, увидев ее, вместо того чтобы увильнуть, как она неуверенно ожидала, бросился к ней с энтузиазмом, нашедшим выражение в первых же словах:

— Мисс Барт! Вы подадите мне руку, ведь правда? Я надеялся вас встретить… если бы посмел, я бы вам написал.

Волосы его были спутаны, усы растрепаны, а на лице появилось загнанное выражение, как будто он участвовал в бесконечном соревновании, бегая наперегонки со своими мыслями.

Его поведение извлекло из Лили сострадательное приветствие, но он наступал, воодушевленный ее тоном.

— Я хочу извиниться, простите меня за ту жалкую роль, которую я сыграл…

Она прервала его быстрым жестом.

— Давайте не будем об этом, мне было вас очень жаль, — сказала она чуть пренебрежительно и немедленно отметила, что Дорсет почувствовал интонацию.

Он вспыхнул до ввалившихся глаз, густо побагровел, и она пожалела, что так сильно ударила.

— Вы вправе, но ведь вы не знаете… дайте мне объяснить. Меня обманули, отвратительно причем.

— Тогда тем более мне вас жалко. — Она перебила его без малейшей иронии. — Но вы обязаны понимать, что я совсем не тот человек, с которым это обсуждается.

Он удивился непритворно:

— Почему не тот? Разве вы не единственный человек, с которым я обязан объясниться?

— Мне не нужны объяснения, все и так совершенно ясно.

— А… — пробормотал он, снова повесив голову, и мазнул нерешительной рукой по веткам кустарника у аллеи.

Но когда Лили попыталась пройти мимо, он кинулся к ней с новыми силами:

— Мисс Барт, ради бога, не покидайте меня! Мы же были добрыми друзьями… вы всегда были добры ко мне, вы даже не представляете, как я нуждаюсь в друге!

Жалкое бессилие этих слов чуть приподняло грудь Лили, она вздохнула. Ей тоже необходимы друзья — она испробовала боль одиночества, и ее возмущение жестокостью Берты Дорсет смягчило сердце в сострадании к бедняге, который был, в конце концов, главной жертвой Берты.

— Я хотела бы так же и оставаться доброй, против вас я ничего не имею, — сказала она. — Но вы должны понимать, что после того, что произошло, мы не можем оставаться друзьями, и мы не можем видеться.

— Ах, как вы добры, как милосердны… вы такая всегда! — Он не сводил с нее жалобных глаз. — Но почему мы не можем быть друзьями? Почему? Я ведь раскаялся, я прах и тлен. Невыносимо же знать, что вы осудили меня за ложь, предательство друзей! Я был наказан уже достаточно тогда… неужели я не заслуживаю передышки?

— Полагаю, вы нашли полное отдохновение в примирении, осуществленном за мой счет, — не сдержавшись, отпарировала Лили, но он прервал с мольбой:

— Не надо так. Это и было худшее мое наказание. Боже мой, что я мог сделать — разве я не был бессилен? Вас избрали жертвой! И что бы я ни сказал, все было бы вам во вред…

— Я ведь сказала, что не виню вас, и прошу об одном: поймите, после того, как Берта использовала меня… после того, что она сделала, мы не можем встречаться.

Он стоял перед ней во всей своей упорной слабости.

— Так ли… так ли необходимо?.. Но, может, в определенных обстоятельствах?.. — Он запнулся, рассек ветви кустарника еще энергичнее и снова начал: — Послушайте, мисс Барт, хоть минутку. Если мы не встретимся снова, то хоть сейчас выслушайте меня. Вы говорите, что мы не можем быть друзьями после… после того, что случилось. Но хоть могу я воззвать к жалости? Могу ли я вас растрогать, если заставлю подумать обо мне как об узнике, узнике, которому одна вы можете даровать свободу?

Лили немедленно зарделась невидимым румянцем: возможно ли, что происходящее оправдывало намеки Керри Фишер?

— Я не понимаю, чем могу вам помочь, — пробормотала она, чуть отступая от все возрастающего волнения в его взоре.

Тон Дорсета смягчился — ее слова часто действовали на него так в его самые бурные моменты. Упрямые черты лица его разгладились, и он сказал с внезапной обреченностью:

— Вы поймете, если будете милостивы, как раньше, и Небо знает, как я в этом нуждаюсь!

Она помолчала, растроганная напоминанием о своем влиянии на него. Ее чувства были смягчены страданиями, и это неожиданное зрелище пустой и сломанной жизни укротило ее презрение к его слабости.

— Мне очень вас жаль, я бы охотно помогла вам, но у вас же есть другие друзья, другие советчики.

— У меня никогда не было такого друга, как вы, — просто ответил он. — А кроме того, разве вы не видите… вы единственный человек, — его голос упал до шепота, — единственный человек, который понимает.

Снова она ощутила, как невидимый румянец сменился бледностью, снова учащенное биение сердца отозвалось на то, что сейчас случится.

Он взглянул ей в глаза умоляюще:

— Вы видите, не так ли? Вы понимаете? Я в отчаянии. Я дошел до предела, до самого последнего. Я хочу быть свободным, и вы можете освободить меня. Я знаю, что вы можете. Вы же не хотите видеть меня связанным по рукам и ногам, в мучениях? Желать мне такого возмездия? Вы были всегда добры… ваши глаза и теперь полны добротой, вы говорите, что жалеете меня. Ладно, это ваше дело, показать жалость или нет, и бог знает, нет ничего, что могло бы поколебать вас. Вы понимаете, конечно, ничто не выйдет наружу — ни звук, ни слово, намекающее на вас. Никогда я ничем не выдам… и вы знаете это. Все, что мне нужно, чтобы вы сказали определенно: «Мне известно то-то, то-то и то-то», — и все раздоры закончатся, и путь откроется, и вся эта отвратительная история забудется в один миг.

Он говорил, тяжело дыша, как запыхавшийся бегун, слова перемежались паузами изнеможения, и в этих паузах она уловила, словно в изворотливых разрывах тумана, великолепные перспективы мира и спокойствия. Ибо за бессвязными жалобами несомненно проглядывали определенные намерения, и она могла бы заполнить пробелы без помощи намеков миссис Фишер. Перед ней стоял человек, обратившийся к ней в безмерном одиночестве и унижении: воспользуйся она моментом — и он будет принадлежать ей со всем отчаянием поруганной веры. В ее руках сейчас сосредоточилась власть — во всей полноте, о которой он даже отдаленно не догадывался. Возмездие и восстановление доброго имени могло быть достигнуто одним мановением руки, и было что-то ослепительное в представившейся возможности.

Она стояла молча, отвернувшись от него, глядя на по-осеннему пустынную аллею. И вдруг страх овладел ею — страх за себя, страх перед ужасной силой искушения. Все ее прошлые слабости представились ей назойливыми сообщниками, влекущими ее на путь, давно исхоженный. Лили быстро повернулась и протянула руку Дорсету:

— Всего хорошего… я сожалею… но ничего не могу поделать.

— Ничего? Ах, не говорите так! — вскричал он. — Воистину, вы бросаете меня, как и другие, вы — единственное существо, которое могло бы спасти меня!

— Прощайте, прощайте, — повторила она поспешно и, уходя, услышала, как он кричит в последней мольбе:

— По крайней мере, вы позволите мне увидеть вас еще раз?

Лили, оказавшись во владениях Гормеров, заспешила через лужайку к недостроенному дому, полагая, что хозяйка озадачена ее отсутствием, и, вероятно, не безропотно, ибо, как и многие непунктуальные люди, миссис Гормер не любила, когда ее заставляли ждать.

Дойдя до аллеи, ведущей к дому, Лили увидела, как внушительный фаэтон с парой гнедых, высоко поднимающих ноги, исчезает за кустами у ворот, а на пороге стоит миссис Гормер с широким лицом, светящимся только что пережитым удовольствием. При виде Лили свечение окрасилось чуть смущенным румянцем, и миссис Гормер легкомысленно засмеялась.

— Вы заметили мою гостью? — спросила она. — Ой, я думала, что вы возвращались по главной аллее. Это была миссис Джордж Дорсет, она сказала, что заскочила на минутку, по-соседски.

Лили встретила это заявление с обычным хладнокровием, хотя, знакомая с идиосинкразиями Берты, вряд ли отнесла бы к их числу добрососедский инстинкт, и миссис Гормер, с облегчением заметив, что Лили не удивилась, сообщила уже с непритязательным смехом:

— Конечно, на самом деле она явилась из любопытства. Мне пришлось водить ее по всему дому. Но она была само радушие — никаких претензий, вы же понимаете меня, и так хорошо воспитана: я вполне могу понять, почему все находят ее такой привлекательной.

Это удивительное событие, слишком уж подозрительно наложившееся на встречу с Дорсетом, чтобы рассматривать его как случайное, немедленно зародило в душе Лили смутное предчувствие. Добрососедство не входило в привычки Берты, еще менее ей было свойственно заигрывать с кем-либо, не входящим в непосредственный круг ее общения. Она всегда и последовательно игнорировала искателей ее общества из чуждого ей мира или же признавала отдельные личности, но только если ей это было выгодно, и сама капризная природа ее снисходительности, насколько Лили была осведомлена, придавала ей особую ценность в глазах лиц, которых она отличала. Лили видела это и сейчас в нескрываемом самодовольстве миссис Гормер, и в счастливой неуместности, с которой на следующий день, да и потом, она цитировала мнения Берты и размышляла о происхождении ее платья. Все тайные амбиции, которые природной праздностью миссис Гормер и ее окружения хранились под спудом, теперь проросли, осиянные дружеской инициативой Берты, независимо от мотивов, на то ее подвигнувших. Лили понимала, что, если продолжение последует, оно, скорее всего, повлияет на ее собственное будущее самым пагубным образом.

Лили ухитрилась сократить пребывание у своих новых друзей, посетив несколько знакомых, приобретенных столь же недавно, и по возвращении после этих, в общем-то, удручающих визитов немедленно заметила, что влияние миссис Дорсет все еще реяло в воздухе. Были взаимные визиты, чай в загородном клубе, встреча на охотничьем пикнике, даже ходили слухи о предстоящем обеде, которые Матти Гормер с неестественной осмотрительностью старалась исключить из бесед, если в них участвовала мисс Барт.

А мисс Барт уже планировала возвращение в город после прощального воскресенья с друзьями; с помощью Герти Фариш она нашла небольшую гостиницу, где можно будет перезимовать. Гостиницу на окраине модного района, где цена за несколько квадратных футов, на которых она расположится, значительно превышала ее возможности, но она уже нашла оправдание своему пренебрежению районами похуже: мол, в ее случае самое главное — создать впечатление благополучия. На самом деле, пока ей хватало средств, чтобы заплатить за неделю вперед, она и представить себе не могла, как можно впасть в существование, подобное жизни Герти Фариш. Лили никогда не была так близка к краю несостоятельности, как сейчас, но могла, по крайней мере, оплатить недельный счет за гостиницу, уладила самые серьезные из ее предыдущих долгов с помощью денег, полученных от Тренора, и по-прежнему могла рассчитывать на кредит. Однако положение ее было не столь утешительным, чтобы убаюкать до полного безразличия к нему. Ее номер с убогим видом на землистые кирпичные стены и ржавые пожарные лестницы, пища, поглощаемая в одиночестве в сумрачном ресторане с перегруженным лепниной потолком и вездесущим запахом кофе, — все материальные неудобства, которым только предстояло считаться привилегиями, когда Лили и их лишится, все более настойчиво возвращали ее мысли к советам миссис Фишер. И нетрудно было догадаться, что в результате ей придется женить на себе Роуздейла. А укрепил ее в этом неожиданный визит Джорджа Дорсета.

Она обнаружила его в первое же воскресенье после возвращения в город в своей узенькой гостиной. Он метался по комнате взад и вперед, представляя серьезную опасность для тех немногих безделушек, которыми Лили пыталась скрасить плюшевое убранство. Но ее появление, казалось, усмирило его, и он сказал кротко, что пришел не для того, чтобы беспокоить ее, и что он просит только позволить ему посидеть с ней полчасика и поговорить на любую тему. Само собой разумелось, что тема может быть только одна — он сам и его убожество — и что необходимость в ее сочувствии привела его сюда. Но он начал расспрашивать о ее делах с претензией на заинтересованность, и когда получил ответ, она впервые увидела слабый проблеск озабоченности ее положением сквозь непроницаемую поверхность его эгоцентризма. Возможно ли, что это дряхлое животное, ее тетя, и в самом деле лишило ее наследства? То, что она живет сейчас одна, — это потому, что больше не с кем? И что, доход ее действительно столь мал, чтобы только продержаться до получения этой жалкой доли? Способность к сочувствию у него была почти атрофирована, но он страдал так сильно, что на мгновение ему открылась значимость чужого страдания, и Лили поняла, что почти одновременно он нащупал, каким образом ее собственные горести могут пойти ему на пользу.

Когда чуть позже она отпустила его под предлогом, что должна собираться к обеду, он помедлил на пороге и выпалил:

— Какое же это утешение, скажите, что позволите увидеть вас снова…

Но на такое откровенное требование невозможно было согласиться, и она ответила с дружеской уклончивостью:

— Простите, но вы сами знаете, почему я не могу вас видеть.

Он покраснел до бровей, захлопнул дверь и стал перед ней смущенный, но все еще настойчивый.

— Вы знаете, это в вашей власти, если бы вы только смогли, если все изменится, и это зависит только от вас — изменить все. Одно слово, и вы сделаете меня счастливым.

Их глаза встретились, и на какое-то мгновение она задрожала от близости искушения.

— Вы ошибаетесь, я ничего не знаю и ничего не видела! — воскликнула она, пытаясь силой повторения воздвигнуть барьер между собой и опасностями, ее подстерегающими, и когда он, уже уходя, простонал:

— Вы жертвуете нами обоими! — она продолжала повторять, как заклятие:

— Я ничего не знаю, абсолютно ничего.

Лили редко встречала Роуздейла со времени познавательной беседы с миссис Фишер и в этих двух или трех случаях явственно видела, что выросла в его глазах. Без сомнения, он по-прежнему восхищался ею, и она была уверена, что от нее самой зависит, доводить ли это восхищение до точки, когда оно перевесит советы благоразумия. Задача не из легких, но столь же трудно было ей долгими бессонными ночами размышлять о вполне недвусмысленном предложении Джорджа Дорсета. Нет, ответить низостью на низость она никак не могла, даже брак с Роуздейлом казался Лили меньшим из зол, а иногда — единственным достойным решением ее бедствий. Хотя она не давала воображению уноситься дальше помолвки, все прочее тонуло в дымке материального благополучия, в котором личность благодетеля милостиво оставалась расплывчатой. Она познала в долгих бдениях, что существуют определенные вещи, о которых лучше не думать, некие смутные полуночные образы, которые должны любой ценой быть изгнаны, и один из них — образ ее самой в качестве жены Роуздейла.

Керри Фишер, войдя в силу, которой была откровенно обязана успеху Браев в Ньюпорте, сняла на осень домик в Таксидо, и туда Лили отправилась в воскресенье после визита Дорсета. Хотя уже было время обеда, когда она появилась там, хозяйка еще отсутствовала, и освещенный камином тихий домик повеял на нее покоем и привычностью. Вряд ли подобные эмоции навевались обиталищем Керри Фишер когда-либо прежде, но по сравнению с миром, в котором теперь жила Лили, там царили покой и стабильность — даже в расположении мебели или уверенной компетентности горничной, проводившей ее в спальню. В конце концов, нетрадиционное поведение миссис Фишер было лишь поверхностным отклонением от унаследованных социальных символов веры, тогда как манеры в кругах Гормеров представляли собой первые попытки сформулировать для себя подобные убеждения.

Первый раз после возвращения из Европы Лили оказалась в благотворной атмосфере, и немедленно пробудились знакомые ассоциации, так что, спускаясь по лестнице в обеденную залу, она чуть ли не ожидала встретить старых знакомых. Но надежды тут же рассеялись, стоило ей подумать о том, что именно друзья, ей не изменившие, воздержались бы от подобной встречи, и потому она почти не удивилась, найдя у камина мистера Роуздейла, который совсем по-домашнему сидел на корточках перед маленькой дочкой хозяйки.

Роуздейл в образе родителя вряд ли мог смягчить Лили, и все же она не могла не заметить его простоватой доброты в обращении с ребенком. Эта доброта ни в коем случае не была показной и поверхностной нежностью гостя под пристальным взором матери, ведь Роуздейл и девчушка были в комнате одни, и что-то в нем казалось простым и доброжелательным, по сравнению с критически настроенным маленьким существом, принимавшим знаки его внимания. Да, он мог быть добрым — и Лили еще на пороге успела это понять, — конечно, добрым по-своему, вульгарно, бессовестно, жадно, как хищник с добычей. У нее был только миг, чтобы обдумать, смягчилось ее отвращение к человеку у камина или, скорее, приняло более интимную и конкретную форму, поскольку, увидев ее, он сразу вскочил — вульгарный и настырный Роуздейл из гостиной Матти Гормер.

Для Лили не было неожиданностью, что Роуздейл здесь — единственный ее знакомый среди гостей. Хоть она и хозяйка дома не встречались после того памятного разговора, когда обсуждалось ее будущее, Лили знала, что проницательность, которая позволяла миссис Фишер проложить безмятежный путь среди враждующих сил, часто служила благу друзей. Именно это характеризовало Керри лучше всего: хотя она активно собирала колосья с изобильных полей для своих амбаров, ее настоящие симпатии были в местах иных — с теми, кому не повезло, кто был непопулярен, несчастлив, со всеми ее голодными тружениками на стерне успеха.

Опыт миссис Фишер предостерег ее от ошибки в первый же вечер подвергнуть Лили ничем не разбавленному воздействию личности Роуздейла. Кейт Корби и двое-трое мужчин заскочили на ужин, и Лили, внимательная к мельчайшим деталям подругиных методов, увидела, что усилия, затраченные на нее, — это задел на будущее, до тех пор, пока она не обретет достаточно мужества, чтобы воспользоваться их плодами. Она относилась к этому с чувством неохотного попустительства, с пассивностью больного, смирившегося с прикосновениями хирурга, и эта беспомощная апатия не исчезла и после отъезда гостей, когда миссис Фишер поднялась к ней в спальню.

— Ты не возражаешь, если я зайду и выкурю сигарету у огонька? У меня в комнате мы можем разбудить ребенка.

Миссис Фишер оглядела ее взором заботливой хозяйки:

— Я надеюсь, что ты хорошо устроилась, дорогая? Прелестный домик, правда? Такая благодать — провести несколько спокойных недель с ребенком.

Керри в редкие моменты благополучия становилась настолько расточительной в своем материнстве, что мисс Барт иногда спрашивала себя: если у нее когда-нибудь будет достаточно времени и денег, не посвятит ли она их дочери целиком и полностью?

— Это заслуженный отдых, по крайней мере для меня, — продолжила она, со вздохом облегчения опускаясь на покрытую подушками скамеечку у огня. — Луиза Брай — крепкий орешек, я часто жалела, что не вернулась к Гормерам. Говорят, от любви люди делаются ревнивыми и подозрительными, так что уж говорить об амбициях! Луиза частенько ночами не спала, раздумывая, получила она приглашение потому, что я с ней, или потому, что она со мной, и она вечно расставляет ловушки, пытаясь выведать, что я думаю об этом. Конечно, мне пришлось отречься от моих старых друзей, чтобы она не заподозрила, будто обязана мне знакомствами, но все это время я нужна была ей именно для того, чтобы ввести ее в общество, за что она и выписала мне жирный чек, когда сезон закончился.

Миссис Фишер была не из тех женщин, которые переводят разговор на себя без причины, и она, совсем не чуждаясь обходного маневра, использовала прямую речь, словно фокусник пустую болтовню, отвлекая внимание зрителя, чтобы в решающий момент обнаружить истинную цель, вытащив ее из рукава. Сквозь пелену сигаретного дыма она продолжала задумчиво смотреть на мисс Барт, которая, отпустив служанку, села перед туалетным столиком и отбросила на плечи волны распущенных волос.

— Твои волосы восхитительны, Лили. Истончились? Какое это имеет значение, когда они такие сияющие и густые? У стольких женщин все их волнения тут же сказываются на волосах, но по твоим не скажешь, что ты вообще когда-нибудь волновалась. Ты никогда не выглядела лучше, чем сегодня вечером. Матти Гормер сказала мне, что Морпет хотел писать тебя, — почему ты не согласилась ему позировать?

Мисс Барт поглядела в зеркало на отражение лица, которое сейчас обсуждалось, и сказала с ноткой раздражения:

— Я не хочу принимать портрет от Пола Морпета в дар.

Миссис Фишер задумалась.

— Н-нет. Но теперь, особенно… впрочем, он может написать его, когда ты выйдешь замуж.

Она подождала немного и продолжила:

— Кстати, Матти заходила недавно. Приехала в воскресенье — и с Бертой Дорсет, подумать только!

Она сделала паузу, наблюдая, какой эффект произвело сообщение, но щетка в руке мисс Барт продолжала невозмутимое движение ото лба к затылку.

— Изумлению моему не было предела, — настаивала миссис Фишер. — Нет в мире двух женщин, настолько не созданных друг для друга… с точки зрения Берты, конечно. Матти-то, бедолага, полагает вполне естественным, что Берта проявила к ней интерес… без сомнения, кролик всегда думает, что это он очаровывает удава. Я же тебе говорила, что Матти тайно мечтает предаваться скуке в истинно светском окружении, и сейчас время пришло — я предвижу, что она пожертвует старыми друзьями.

Лили отложила щетку и обожгла подругу взглядом.

— Включая меня? — предположила она.

— Ах, дорогуша, — пробормотала миссис Фишер, приподнявшись, чтобы подвинуть полено в камине.

— Это и есть план Берты, так, что ли? — продолжала мисс Барт спокойно. — Конечно, она ничего не делает просто так, и, уезжая с Лонг-Айленда, я понимала, что она расставляет силки для Матти.

Миссис Фишер вздохнула уклончиво:

— Она постится сейчас, в любом случае. Шумная независимость Матти — всего лишь более утонченная форма снобизма, если подумать. Берта уже может заставить ее поверить во что угодно!.. И я боюсь, что она уже начала, бедное мое дитя, внушать ужасы про тебя.

Лили покраснела под сенью ниспадающих волос.

— Мир слишком мерзок, — пробормотала она, спрятавшись от испытующего взгляда миссис Фишер.

— Да, не очень приятное место, и единственный способ сохранить опору — это бороться с ним на его условиях, и прежде всего, моя дорогая, не в одиночку! — Миссис Фишер собрала все свои зыбкие скрытые смыслы в решительный кулак. — Ты рассказала мне так мало, что я могу только догадываться о происходящем, но мы все живем в такой спешке, что совсем нет времени продолжать ненавидеть кого-то без причины, и если Берта по-прежнему готова на все, лишь бы очернить тебя, значит, она все еще тебя боится. С ее точки зрения, есть только одна причина бояться тебя, и я уверена, что, если ты хочешь наказать ее, у тебя должны быть средства под рукой. Думаю, можно было бы женить на тебе Джорджа Дорсета хоть завтра, но, если тебя не устраивает именно такая форма мести, единственное, что спасет тебя от Берты, — это брак с кем-нибудь другим.