После обнаружения останков Маркова инспекция «Тигр» опросила людей, которые последними встречались с ним перед гибелью. Их было порядка пяти-шести человек, и, несмотря на то что все они жили на внушительных расстояниях друг от друга, подчас в глухих местах, куда и дорог-то не проложено, каждый утверждал, что видел Маркова за несколько часов до смерти. По понятным причинам свидетелями были только мужчины: русские лесорубы и местные охотники. Главным свидетелем считался Иван Дункай.

Этот старик нанаец был родом из поселка Красный Яр, расположившегося на левом берегу Бикина в двадцати пяти километрах от Соболиного. Только в 1990-х годах через реку построили мост, а до тех пор подъездных дорог к поселку не существовало. В Красном Яре проживают около шестисот удэгейцев и нанайцев и небольшая горстка этнических русских — жены, представители администрации, приезжие. В 1908 году сюда забредали Арсеньев с Дерсу — случись им оказаться здесь сегодня, их ничто бы не удивило. Долбленые каноэ и узкие, похожие на пироги, оморочки и сегодня выстроились на реке вдоль берега, по пыльным улицам слоняется домашняя скотина, и буквально все вокруг: дома, заборы, тротуары — сделано из дерева. Дрова доставляются в виде бревен, пилить и колоть которые нужно самостоятельно. Если бы не азиатские лица, поселок вполне можно было бы принять за штетл из «Скрипача на крыше». От него Красный Яр отличает лишь электрическое освещение, припаркованные то здесь, то там автомобили и снегоходы да несколько домов, затейливо расписанных украинским художником: с одного из них смотрит ощерившийся тигр.

Иван Дункай был своего рода Дерсу Узала наших дней — последним связующим звеном с тем временем, когда жители этих мест еще почитали тигра как истинного властелина леса. Дункай умер в 2006 году. Это был похожий на эльфа человек с искрящимися глазами, источавший мягкость и мудрость, несвойственные нашему веку. В Бикинской долине его, талантливого охотника старой закалки, многие знали и уважали. У него было прозвище «В мире животных». Для Ивана Дункая тайга была источником всего, и тигр занимал в ней почетное место. В 2004-м, когда Дункаю исполнилось семьдесят пять лет, он дал интервью британскому режиссеру-документалисту Саше Сноу: «Тигр — зверь хитрый, но незлой. Ты знаешь, что он рядом, а видеть его не можешь. Он прячется так, что кажется невидимым, как божество. Русские говорят: на бога надейся, а сам не плошай. Мы [нанайцы] надеемся только на самих себя, но тигру молимся — чтоб помог. Мы поклоняемся его силе».

Дункай был старшим охотником в Красном Яре, и под его надзором находилась довольно обширная охотничья зона в районе Панчелаза. Название сохранилось со времен китайской оккупации и относится к территории богатейших охотничьих угодий площадью около 250 км². Панчелаза ограничена тремя реками — Амбой на востоке, Тахало на западе и Бикином на юге. По словам удэгейского ученого Александра Кончуги, одного из двух авторов книг на удэгейском языке, названия этих рек соответственно переводятся как Демон, Огонь и Радость. Первые две являются притоками последней. Задолго до того, как Марков приехал сюда, этот прекрасный и опасный заповедный край считался, как видно из топонимики, своего рода рубежом империи, границей между адом и раем. Понятие «амба» — так Дерсу называл тигра — относится в равной мере как к животному, так и к злому духу, демону; и не только потому, что тигр может быть дьявольски опасен.

Мир сверхъестественного у нанайцев, удэгейцев и их северных соседей орочей имеет иерархическую структуру, как и в большинстве культур, и амба занимает в нем один из низших, наиболее близких к земле, уровней. Человеку, которому не посчастливилось привлечь внимание амбы, он явится лично — чаще всего в образе тигра. Эти двое — демон и зверь — так долго были неразрывно связаны в сознании, что и по сей день в Приморье многие называют тигра амбой, даже не подозревая, что еще означает это слово. По ряду причин, из которых не последней является девственность этих мест, территории, окружающие Панчелазу, необыкновенно густо населены тиграми. Именно в этом окруженном водой анклаве, чуть к западу от реки Амбы, Марков и поставил свою охотничью бытовку с благословения Ивана Дункая.

В то время хижина самого Дункая находилась в восьми километрах к юго-востоку, на болотах у слияния Амбы и Бикина. После смерти своей второй жены Дункай уехал из Красного Яра и практически растворился в тайге, так же, как Дерсу после того, как его семья умерла от оспы. Поскольку территория, на которой он охотился, была куда больше, чем нужно одному человеку, Дункай соседствовал на ней со своими сыновьями. Один из них, Михаил, поставил свою хижину прямо на берегу Амбы, к северо-востоку от Маркова. Ни Михаил, ни его брат Василий, охотившиеся в восточной части Панчелазы, нисколько не возражали против присутствия Маркова на территории их отца. Они понимали, что Марков — всего лишь очередной таежник, пытающийся как-то выжить. Он казался им нормальным — обычный парень, ничего особенного.

Как именно Дункай и Марков пришли к этому соглашению и прозвучало ли в тот момент что-то кроме просьбы и ответного кивка в знак согласия, неизвестно никому, кроме них самих. Оба были приятными людьми, легкими в общении, оба знали и любили тайгу и делали одно дело. Они подружились, и, когда Марков только начинал исследовать Панчелазу, Дункай позволял ему неделями жить в своей хижине. Их дружба была довольно близкой, но основанной на бытовых мелочах: если одному нужно было выпить чашку чая, одолжиться чем-то необходимым или остаться переночевать, второй с готовностью предлагал свои услуги. Как это обычно бывает в лесу, их встречи были редкими и спонтанными; никто заранее не предупреждал о визите и не ждал приглашения, да и возможностей для этого не было. Для Ивана Дункая Марков был такой же неотъемлемой частью леса, как тигры; порой он натыкался на него, чаще на его следы, которые говорили ему о многом. «Тайгу можно читать, как книгу, — объяснял Дункай. — Вот веточка пригнулась — почему? Какой зверь здесь проходил? Если ветка сломанная, значит, тут был человек. Интересно! Если зверь перестает обращать на тебя внимание, скорее всего, он увидел другого зверя. Значит, надо выяснить, что его заинтересовало. Так меня учили, и так я учу собственных сыновей».

Как-то раз в Дальневосточном институте географии во Владивостоке биолог Дмитрий Пикунов рассказал историю про Дункая, которая словно сошла со страниц книги про Дерсу Узала. Пикунов — крепкий, пышущий здоровьем мужчина лет семидесяти. Его проницательные голубые глаза смотрят на собеседника из-под коротко стриженных седых волос. В течение нескольких десятилетий он изучал и описывал жизнь тигров в Бикинской долине. Именно он впервые опубликовал рассказ о гибели Маркова в местном журнале «Зов тайги» в 1998 году. Подобно Дункаю Пикунов человек старой закалки, который из охотника превратился в защитника тигров. Меткий стрелок, мастер спорта по стендовой стрельбе, когда-то он являлся членом сборной России по этому виду спорта. «Я прекрасно владею огнестрельным оружием», — охотно признался он, не прибегая к ложной скромности.

Когда-то отец Пикунова, заслуженный работник металлургической промышленности, иначе представлял себе будущее сына и уговаривал его пойти по своим стопам. Наверное, в этом случае Пикунов-младший обеспечил бы себе спокойную и весьма достойную жизнь, но его привлекали стрельба и охота, и поэтому он решил учиться на охотоведа в Иркутском сельскохозяйственном институте. Обучение в те годы было бесплатным, так что конкурс на поступление был серьезный, но Пикунова приняли. Закончив учебу, он поступил на руководящую должность в тихоокеанской охотничьей ассоциации Приморского края, насчитывающей более пяти тысяч членов. Оттуда его пригласили научным сотрудником в дальневосточное отделение Департамента охрану природы. «Я тогда по полгода проводил в тайге, — вспоминал Пикунов, сидя в тесном кабинете с роскошным видом на покрытый льдом Амурский залив. — Даже во время отпуска я брал ружье, получал лицензию на отстрел медведя или оленя, а потом продавал мясо».

Объясняя, до какой степени он был одержим тогда, Пикунов привел русскую поговорку: «Сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит». Однако, прежде чем ему удалось впервые увидеть живого тигра, прошло не меньше десяти лет. Встреча произошла неожиданно, на берегу реки. «У него глаза горели зеленым, — рассказывал Пикунов. — Это был огромный зверюга, но совсем не агрессивный. Просто стоял себе и сверкал глазами».

В задачи Пикунова, в числе прочего, входил сбор информации и учет промысловых животных. Заниматься этим зимой проще, потому что следы хорошо видны на снегу, по ним легче пройти, чтобы посчитать особей. Тигры и леопарды тоже ходят по этим следам, и так у Пикунова завелся новый интерес, который он сохранил на всю жизнь. С 1977 года он начал подолгу выслеживать местных тигров, чтобы выяснить, сколько животных они убивают. Эта информация была крайне важна и для организаций, занимающихся изучением среды обитания и жизни различных видов животных, и для охотников. «Когда я работаю в полевых условиях, ружье всегда со мной, — говорил Пикунов. — Психологически чувствуешь себя от этого более защищенным. Но подсознательно мне кажется, что если я не причиню тигру зла, он тоже меня не тронет». Одного тигра Пикунов выслеживал в течение шести недель, буквально спал возле его троп, как за сорок лет до того делал Капланов. «Даже когда я шел за ними след в след, — делился он воспоминаниями, — когда питался мясом убитых ими животных, ни один из тигров не проявил агрессии по отношению ко мне».

Несмотря на пережитый сердечный приступ, Пикунов продолжает упорно трудиться. Его рука тверда, а сознание ясно. Он по-прежнему пользуется уважением коллег. Однако обычно суровое лицо неизменно смягчается, стоит ему заговорить о Дункае, которого он называет просто Ваня. Пикунов вспоминает его с тем же уважением и нежностью, с какими Арсеньев отзывался о Дерсу, и на то есть свои причины. За тридцать лет мужчины по нескольку месяцев бок о бок проводили в тайге, выслеживая крупных животных, и Пикунов старался все подмечать. Даже сегодня таежники уходят в зимний лес с минимальным набором снаряжения: в валенках, ватных штанах, куртке и рукавицах. Полезные мелочи кладут в холщовые рюкзаки. Если планируется нести что-то тяжелое, например, мясо, рюкзак устанавливают на древесный каркас, по удэгейской традиции. В зимнюю пору вместо снегоступов здесь традиционно используют короткие широкие лыжи, называемые «охотниками». У большинства таежников, включая Маркова, они самодельные.

Однажды зимой 1974 года, когда Пикунов и Дункай выслеживали медведей в Бикинской долине, они попали в метель. Утром снега было совсем мало, и поэтому, выходя из лагеря, они не стали брать лыжи. К тому моменту, когда началась метель, они успели уйти довольно далеко от дома, совершенно не подготовленные к капризам природы. В здешних лесах видимость и без того достаточно ограниченная, а в условиях снегопада и сильного ветра заблудиться вообще ничего не стоит. Сугробы вырастали прямо на глазах, и мужчины поняли, что нужно поскорее выбираться оттуда. Пикунов приготовился что есть мочи бежать в обратном направлении по собственным следам, стремительно исчезавшим под снегом, но Дункай остановился и достал из рюкзака охотничий топорик. Он нашел дерево толщиной с собственную ногу, срубил его, а затем расщепил на две тонкие дощечки. «Снега навалило по пояс, — вспоминал Пикунов. — Без лыж нам оттуда было бы никак не выбраться, и Ваня сделал их без какого бы то ни было специального инструмента, при помощи маленького топорика и ножа. Он был мастер на все руки».

Кроме того, что у него, как говорят русские, были золотые руки, Дункай жил в удивительном ладу со своим окружением. Во многом его повседневная жизнь строилась на тех же принципах, что и у тигра: непрерывная рутина, складывающаяся из наблюдения, расшифровки и запоминания информации, зачастую полученной на давно, казалось бы, знакомых тропах. Как мы знаем всех окрестных кошек и собак, так Дункай знал своих соседей, в том числе тигров. И тигры его знали. Несмотря на то что в тайге Дункай провел более семидесяти лет, исходил ее пешком вдоль и поперек, неоднократно ночевал в лесу в палатке, с тиграми у него ни разу не возникало серьезных трудностей. Впрочем, трудности — понятие относительное: несколько собак за эти годы он все-таки потерял. Тиграм от природы свойственно охотиться на волков, и собака явно пробуждает в них этот инстинкт. На Дальнем Востоке довольно часто охотник, фермер или дачник утром обнаруживает возле собачьей конуры одну лишь оборванную цепь. Когда одного из бывших собаковладельцев спросили, что слышно во время этих нападений, он ответил с горечью: «Тишина». Но такова цена за жизнь во владениях тигра, это своего рода подать, которую ему платят с незапамятных времен.

Иван Дункай хорошо понимал это: он знал, что убивать собак естественно для тигра, но также знал, что со временем ему за это воздастся. Удэгейские и нанайские охотники, в частности, пытались умилостивить тигра, не только стараясь не попадаться ему на пути, но и предлагая ему остатки своей добычи. Иногда тигры преподносили ответные подарки. Местные жители, как русские, так и туземцы, рассказывали, что порой тигры оставляли для «дяди Вани» мясо — иногда целые туши. Посторонний человек мог бы списать это на волю случая или вообще посчитать пустой байкой, но с традиционной точки зрения таежника это логично, потому что он для тигра делает то же самое. Дункаю подобное положение дел казалось закономерным; в конце концов, у него и лыжи, в буквальном смысле слова, росли на деревьях и могли появиться из ниоткуда по его воле. Когда звери, окружающие тебя, изо дня в день помогают тебе выжить, ты волей-неволей меняешь отношение к ним. Этого требует закон выживания — как физического, так и психологического. Однажды Дункай просто сказал, что тигр поможет ему, потому что он об этом просил.

В лесу количество дичи и подножного корма зависит от времени года. Как и в случае неписаного этикета, по которому зимой тропа прокладывается для всех, готовность разделить пищу является неотъемлемой составляющей сосуществования в дикой природе. В этом смысле охотничьи принципы хищников и падальщиков сильно напоминают коммунистическую идеологию Маркса: от каждого по возможностям, каждому по потребностям. Как при прокладке дороги не обойтись без бульдозера, так и в пищевой цепочке не обойтись без тигра: среди животных, населяющих тайгу, нет более умелого и щедрого добытчика. Регулярно убивая крупную дичь вроде лосей, кабанов или оленей, тигр обеспечивает пищей бессчетное количество мелких зверей, птиц, насекомых, не говоря о почве, раз за разом посылая очередной импульс в кровеносную систему леса. Эти редкие, но регулярные вливания приносят пользу и людям — не только одичавшим биологам вроде Дмитрия Пикунова. Удэгейские и нанайские охотники время от времени подбирают остатки убитых тиграми животных, так же поступают и их русские соседи.

 

В 1969 году Джорджу Шаллеру, автору книги «Олень и тигр», в которой он приводит результаты масштабного исследования взаимоотношений между хищником и его жертвой, не раз доводилось бродить в компании антрополога Гордона Лоутера по национальному парку Серенгети в Танзании. В то время изучать жизнь наших далеких предков было принято преимущественно по найденным ископаемым, сравнивая их с современными приматами. Однако горстка ученых, включая Шаллера и Лоутера, предположила, что, наблюдая за поведением других стайных хищников вроде львов, гиен и диких собак, можно получить представление о том, как у наших прародителей формировалось общество охотников-собирателей. Первоначально интерес обоих был прикован главным образом к методам охоты, способам общения и разделения пищи среди хищников, и совершенно неожиданно для себя они обнаружили, что один из самцов, за которым они следили непрерывно на протяжении трех недель, ни разу никого не убил, но семь раз за все это время питался мертвечиной либо присоединялся к трапезе других львов. Тогда они переключили свое внимание на поведение падальщиков, что натолкнуло их на вопрос: не могли ли наши предки так же выживать, питаясь исключительно чужими объедками?

Шаллер и Лоутер продолжили свой путь, но теперь на огромные стада зебр, газелей и антилоп они смотрели не как на мясо с копытами, которое попадет в пасть кому-то конкретному, а скорее как на гигантский передвижной пир, крошками от которого вполне могла питаться горстка безоружных первобытных пигмеев — не охотясь самостоятельно, а подбирая остатки чужой добычи. Им удалось сделать несколько открытий. Поскольку как раз была пора отёла, они уделяли много внимания молодняку. В течение двух часов им на глаза попалось около сорока килограммов мяса — в виде детенышей, которых легко поймать, или брошенных трупов животных. Поэтому во время своих последующих походов они специально обращали внимание на падальщиков, которые питаются исключительно чужими жертвами, — в отличие от охоты на слабых детенышей этим можно заниматься круглый год. За неделю им встретилось около пятисот килограммов живого и неживого мяса. Приняв во внимание, что, во-первых, их было всего двое, а не группа людей или клан, и, во-вторых, они проводили наблюдения в районе, где дичь водилась примерно в тех же объемах, что и в доисторические времена, Шаллер и Лоутер сделали вывод, что «в аналогичных условиях группа плотоядных гоминидов вполне могла выжить, подбирая остатки чужой добычи и охотясь на больных животных [или детенышей]».

Сейчас кажется, что идея лежит на поверхности, но в конце шестидесятых, во времена этих пеших прогулок, она была без преувеличения революционной. Поскольку большинство археологов и антропологов того времени были мужчинами, а охота считалась основным занятием наших предков (особенно мужского пола), на баталии вокруг этой теории было потрачено неоправданно много времени, усилий и чернил. Восторги по поводу гипотезы, прозванной «охотничьей», расцвели в шестидесятые-семидесятые годы, когда Роберт Ардри, в прошлом не чуждый антропологии драматург и сценарист, опубликовал в числе прочих — весьма убедительных — трудов бестселлер под названием «Охотничья гипотеза» (1976). Ардри популяризировал мысль, на протяжении века не отпускавшую умы социологов: теорию об обезьяне-убийце. Отчасти находясь под тяжелым впечатлением от восстания мау-мау в Кении, Ардри так резюмировал свою концепцию: «Если среди всех членов отряда приматов человек уникален, при всей высоте наших помыслов, это потому, что только мы на протяжении миллионов лет были вынуждены непрестанно убивать, чтобы выжить».

Среда обитания, взрастившая нас, и трудности, с которыми нам приходилось сталкиваться, рассуждал Ардри, сделали убийство (охоту) залогом нашего выживания, благодаря чему мы и стали тем, кто мы есть. По его мнению, именно в повседневной жизни наших доисторических предков кроется корень большинства характерных особенностей человека — от орудий труда и языка до разделения обязанностей по половому признаку и страсти к завоеваниям. Охотничья гипотеза (или теория об обезьяне-убийце) получила в те времена широкое признание — не только потому, что ее апологеты пережили период беспрецедентной жестокости в годы Второй мировой войны; Вьетнам тоже наложил неизгладимый отпечаток на западное научное сознание. Умы ученых мужей волновали фундаментальные аспекты человеческой натуры: в частности, как человек превратился в столь безжалостного убийцу? Не только антропологи пытались освоить эти глубины: в начале пятидесятых, когда Ардри еще только намечал тезисы своей первой книги на эту тему, Робинсон Джефферс, один из шестерки американских поэтов, украсивших собой обложку журнала Time, писал:

Не хищники палеолита нанесли человеку эту «рану», о которой пишет Джефферс. Как бы ни тянуло нас изображать охотников каменного века размахивающими копьями, нацеленными на саблезубых тигров, к тому времени и те и другие предположительно были слишком умны, слишком практичны и слишком разборчивы, чтобы связываться друг с другом. И все-таки хищничество так или иначе присутствовало в их взаимоотношениях на протяжении веков. Необходимость как-то справляться с этой угрозой наряду с голодом, жаждой, изменениями климата, конкурентной борьбой за выживание и тяготами миграции сделала нас теми, кто мы есть сегодня. Отделение подотряда Hominina, наших прямых предков, от шимпанзе заняло около шести миллионов лет. Несомненно, крупные кошки поедали людей и обезьян — по крайней мере время от времени — с самого начала нашего соседства.

По сравнению с этими нападениями давно минувших веков собирательство мяса практически растворилось в нашей памяти, однако именно благодаря собирательству (живого мяса или падали) наши предки сумели выжить. Этнограф Лорна Маршалл так описывает возвращение отряда после удачной охоты в пустыне Калахари: «Мы услышали голоса, доносившиеся из лагеря; гудя, словно растревоженный улей, они становились все громче. Несколько человек выбежали навстречу охотникам… Люди танцевали, дети кричали и путались под ногами… Рискну утверждать, что ни одну женщину, вернувшуюся с овощами, не встречали с такой радостью».

И тем не менее, каким бы парадоксальным это ни казалось, практика собирательства может поспособствовать куда более глубокому пониманию наших взаимоотношений с большими кошками, чем охота. В ходе своих наблюдений за падальщиками Шаллер и Лоутер обнаружили феномен, который, вероятно, имел существенное значение для первобытных людей и указывал на то, что случаи нахождения ими чужой добычи не были простой удачей: «Каждый из семи львиных прайдов, встреченных нами во время пеших прогулок, убегал, стоило нам приблизиться к ним на расстояние от 80 до 300 метров». Если несколько львов — львов! — убегают при виде двух безоружных людей, то как бы они повели себя, окажись с ними рядом пять, десять, двадцать человек — кричащих, размахивающих палками, бросающихся камнями? Можно смело сделать вывод о том, что, воодушевленные собственным опытом, вооруженные стремительно развивающимися умственными способностями и овладевающие техникой, эти люди вполне могли находить себе мясную пищу на протяжении миллионов лет, ни разу не подняв копья. Можно пойти еще дальше и предположить, как выглядели эти существа в собственных глазах: рост до полутора метров, ни клыков, ни когтей — они должны были понимать, что являются легкой добычей для хищников. Но при этом они, в той или иной степени сознательно, внушали страх и позволяли себе красть пищу у самых опасных тварей того времени. Первобытные люди, еще не знавшие огня, в условиях палеолита делали то же, что Гудвин в Изумрудном городе: создавали иллюзию собственного могущества и оказывали психологическое давление — и в итоге сумели желаемое превратить в действительное. Пусть и только при дневном свете.

Элизабет Маршалл Томас, автор книг «Племя тигра» и «По следам древних», одна из немногих, кому довелось на себе проверить эту теорию. По счастливой случайности Томас довольно много времени провела в Калахари среди бушменов, прежде чем туда пришли бурские и тсванские фермеры. В 1950 году, когда семейная экспедиция Маршаллов только появилась здесь, экосистема центрального района Калахари была абсолютно девственной. Единственными людьми в округе были бушмены, и их образ жизни, открывшийся Маршаллам, не менялся в течение многих веков. В определенном смысле можно сказать, что для бушменов, говорящих на языке къхонг, период палеолита не кончался до 1965 года. Элизабет исполнилось девятнадцать лет, когда они с семьей приехали в эти края. Пока ее мать, балерина Лорна Маршалл, пыталась переквалифицироваться в этнографа мирового уровня, а восемнадцатилетний брат Джон делал первые шаги в карьере режиссера классических документальных фильмов, Элизабет занялась наблюдением и начала писать.

Они жили и кочевали вместе с бушменами — невысокими, очень легко одетыми и вооруженными людьми, чья жизнь была строго обусловлена привязкой к водным источникам. Их неожиданно разнообразный рацион включал широкий спектр продуктов: от дынь до мяса. Наиболее часто в пищу употребляли орехи монгонго, которые по сытности и возможности длительного хранения не уступают кедровым. Охотились, как правило, при помощи отравленных стрел, но, поскольку используемый бушменами яд, являясь одним из самых смертоносных в мире, действует не моментально, охота проводилась в два этапа: сначала найти дичь и ранить ее, потом отыскать и забрать труп. На это мог уйти не один день, а порой, найдя свою добычу, охотники обнаруживали, что львы успели отыскать ее первыми. Томас была поражена тем, как охотники относились к столь опасным конкурентам. Вместо того чтобы бросить добычу или поразить львов стрелами, охотники подходили к ним и начинали спокойно увещевать: говорили, мол, это не ваша добыча, вы должны уйти. Если львы не поддавались настойчивым, но исключительно доброжелательным уговорам, в их сторону могла полететь пара комьев земли. И этого было достаточно, чтобы львы, подчас существенно превосходящие охотников числом, удалились, оставив последним их добычу. Отсутствие элементов трагедии в происходящем может вызвать недоверие у современного читателя, но такие эпизоды проливают новый свет на историю взаимоотношений человека и хищника.

При этом важно помнить, что участники подобных сцен знакомы друг с другом, как говорится, целую вечность. Веками львы рождались и умирали, зная о близком соседстве; так же и бушмены не забывали о львах. И те и другие были частью единой общности, равновесие внутри которой было достигнуто задолго до возведения первой египетской пирамиды. Другими словами, там сложилась определенная культура — Томас описывает это как «систему социально обусловленных форм поведения», в которой каждый из участников привык играть предписанную ему роль. Бушмены, например, всегда жили с оглядкой, не выходили по ночам, когда наступало время хищников, место для сна защищали ограждениями. Понимая, что в любой момент могут стать чьей-то добычей, они сделали осторожность основой жизни. В этом смысле пустыня для бушменов была как для нас — многополосное шоссе: на интуитивном уровне они понимали, когда можно ее пересечь, а когда нельзя. «Здесь львы не нападают на людей, — объяснял Элизабет Томас старший охотник Тома. — Там, где на них не охотятся, львы не бывают опасными. Что до нас, то мы с ними мирно живем».

Если заменить «львов» на «тигров», эти слова вполне могли бы прозвучать из уст Дерсу Узала, Ивана Дункая или даже Дмитрия Пикунова — и вообще любого жителя Соболиного.

Однако, как бы давно ни соседствовали в Калахари бушмены и львы, временами, если дистанция слишком уж сокращалась, между ними возникало напряжение. «В темноте, обступившей наш костер, горели их глаза, — описывает одну из таких встреч Томас, — на такой высоте, что сперва мы приняли их за ослов». На къхонге слово «ньи», обозначающее льва, используется с большой осторожностью — его, как имя Божье, не принято поминать всуе, дабы не навлечь на себя гнев зверя. Считается, что порой львы берут себе в жены женщин и по пустыне бродят оборотни: человекольвы, которые могут пересечь пустыню одним прыжком или вызвать затмение, заслонив лапой солнце. Бушмены, подобно коренному населению Приморья, живут среди своих богов. Встретившись со львом, бушмен обращается к нему уважительно — «большой лев» или «старый лев» — так же, как удэгейцы и маньчжуры обращаются к тигру — «старый человек». В Китае тигра называют «лаоху» — «старец».

То, что эти верования и сложившиеся на их основе взаимоотношения прошли многовековую проверку временем, не подлежит сомнению, и наскальные рисунки времен палеолита, обнаруженные в пещере Шове в долине реки Ардеш, на юге Франции, это подтверждают. Возраст этих рисунков, выполненных углем и охрой, составляет более 30 тысяч лет — в два раза больше, чем у рисунков в пещере Ласко. Ценность их не только в поразительной детализации, но и в том, какое место среди них занимают крупные кошки: в Шове было обнаружено семьдесят три бесспорных изображения львов — больше, чем во всех известных европейских пещерах, вместе взятых. Пещерные львы превосходили по размеру любого из существующих сегодня представителей кошачьих, однако по наскальным изображениям становится очевидно, что художники, сделавшие их, проводили очень много времени, наблюдая за животными в естественной обстановке с близкого расстояния. Рисунки выполнены с исключительным вниманием к деталям: от мельчайших усиков до малозаметных, но характерных особенностей поведения. Однако, несмотря на точность воспроизведения, среди рисунков порой встречаются изображения льва с копытами вместо лап: возможно, по представлениям шаманов, так должен был выглядеть прообраз Минотавра или же человекобизон. Щедро украсившие стены пещер наскальные рисунки складываются в красочную летопись, одну из деталей калейдоскопа, в котором наряду с ними присутствуют «Беовульф», «Книга кельтов» и сегодняшний National Geographic. Высокий — даже по сегодняшним меркам — уровень мастерства художников и точность прорисовки деталей вызывают естественное восхищение, однако удивляться было бы чересчур самонадеянно. В конце концов, все эти художники, охотники, рассказчики, шаманы тоже Homo sapiens, наши прямые предки, с таким же телом и таким же мозгом. Мы отличаемся друг от друга только объемом накопленных знаний и обстоятельствами жизни.

Жизнь пещерных людей и бушменов во многом была очень похожа. Они исповедовали одну и ту же философию относительно хищников, имели одинаковые возможности для наблюдения за ними, и, несомненно, это проявлялось в искусстве: некоторые группы бушменов и сегодня питают пристрастие к наскальной живописи. Тридцать тысяч лет не такой уж большой отрезок времени по меркам палеолита, и нет причин предполагать, что, при прочих равных условиях, взаимоотношения человека и крупных кошек претерпели существенные изменения. На основании накопленного опыта можно смело утверждать, что у авторов рисунков в пещере Шове, бушменов Калахари и коренных жителей Приморья их хищные соседи вызывали сходные чувства: страх, восхищение, преклонение перед сверхъестественными существами, наделявшими их жизнь смыслом и время от времени предлагавшими им мясо. Хищная природа животных при этом была вторичным фактором.

Однако в 1997 года в Бикинской долине это древнее равновесие и взаимопонимание были нарушены, что привело к серьезным последствиям. Случившееся до такой степени выходило за рамки обыденности, что коллега Труша, Саша Лазуренко, стоя над останками Маркова, в недоумении произнес: «Почему? Почему этот тигр был так зол на него?»