Си-ань-фу – старинный город; теперь он областной, а некогда, лет тысячу тому назад, это была столица и центр всего китайского мира. Мы подъезжали к нему с восточной стороны, и хотя, за несколько верст население стало заметно гуще, все же до самых городских стен доходят пашни. Въехали мы в ворота, но это не был еще город, а лишь его предместье; улицы были широки, обсажены деревьями; под этими последними жители разложились со своими кустарными производствами, где делали курительные свечи, где кожевники растянули кожи, – а вдали виднелся субурган монгольского монастыря. Ближе к городу пошли кузницы, каретные и плотничные мастерские, улицы стеснились, пошла мостовая и стало заметно грязнее. Предместье от городских стен отделяется глубоким рвом, чрез который перекинуты каменные мосты. Переехавши один из них, мы въехали в восточные ворота настоящего города; над воротами высилась огромная пятиэтажная башня с рядами пустых окон или квадратных амбразур. Под башней и все пространство между башней и вторыми воротами было густо занято торговцами мелочными товарами.

Теснота и давка тут была такая, что трудно себе и представить небывалому человеку, а между тем, между этой снующей взад и вперед публикой, какой-то китаец поставил переносную печку, столы, скамьи и устроил уличный ресторан в самих воротах. Едущие телеги и всадники задевали обедающих так, что они то и дело должны были наклонять головы и беречь спины. Далее, через весь город протянулась такая же торговая улица, сначала широкая, с каменной мостовой, настолько испорченной, что ее предпочитали объезжать, теснясь к домам, несмотря на невылазную грязь. Избегая тесноты и грязи, наши телеги свернули в боковые улицы, и здесь сейчас же почувствовались простор и тишина; на улицу выходили только ворота и каменные стены, из-за которых видны были кровли домов и сады. Здесь встречались дети, отцы с ребятами на руках и изредка старухи; молодых женщин на китайских улицах не видать.

Скоро, впрочем, нам опять пришлось въехать в самую густую толпу торгового движения. На тесных улицах сплошь тянулись и богатые лавки с золочеными громадными вывесками, и бедные мастерские, и лавки со старьем всякого рода, – тут на улицу выдвигалась старая мебель, там старое платье или посуда. Улицу главным образом стесняли всякие торговцы с лотков, – они не только занимали все тротуары, но располагались и на самой улице. Если вы прибавите к этому, что по улице беспрестанно идет густая толпа пешеходов и едут всадники, повозки и ручные тележки с водой и с продажными овощами, то вы поймете, что проехать по такой улице – задача немалая; на перекрестках, узких донельзя, приходилось подолгу пережидать встречное движение.

Не задеть и не попортить весь этот товар, лезущий на самую улицу, нет никакой возможности, и наши возчики не раз задевали за какой-нибудь столик, уставленный посудой, или даже сшибали с ног человека, остановившегося покупать. Чаще всего в таких случаях страдали старухи, – им не удавалось увернуться быстро на их изуродованных ногах от наезжающего экипажа, несмотря на несмолкаемые крики возниц с просьбой посторониться; в сутолоке и тесноте трудно бывает сыскать виноватого, и потому дело кончается чаще всего только бранью, пущенной вдогонку. Мы по таким шумным улицам ехали два часа, пока наконец доехали до гостиницы, где должны были остановиться.

Ворота в дян – так по-китайски зовут гостиницу – ничем не отличались от соседних лавок, – везде кругом был товар и торговля. Под воротами дяна обыкновенно устраивают нечто вроде ресторана, где могут обедать и пить чай приходящие. Движение на улицах в Си-ань-фу показалось нам значительно больше, чем в Пекине, где улицы шире и народу меньше (барон Ритгофен считает в Си-ань-фу жителей 1000000, но можно думать, что он ошибается, что их меньше). Поразило нас также обилие нищих в Си-ань-фу, и каких нищих! Это обыкновенно почти совсем голые, с испитыми лицами, с длинными космами волос; одни бродят, другие уже лежат на мостовой, на иных вместо тряпья циновка, другой прикрывается рваным мешком; между этими санкюлотами очень много молодых. Много также и более приличных нищих, которые ходят и собирают всякий отброс в корзины.

 

 

В Си-ань-фу мы прожили четыре дня в довольно приличном дяне, где много было и других жильцов. Между ними был один очень юный, но важный чиновник, приехавший из Пекина, – к нему все приезжали в носилках отдавать визиты, и на дворе постоянно стояли хорошенькая каретка и верховой полицейский, сопровождавший его при поездках. С помощью хозяина нашего дяна мы наняли 7 вьючных мулов и двое носилок, чтобы отправиться до города Ченту-фу, находящегося в 1200 верстах расстояния от Си-ань-фу. На наши деньги это стоило нам около 300 рублей.

Носилки, по-видимому, чисто китайское изобретение; они состояли из ящика, составленного из тонких бамбуковых палочек; в нем только пол из досок, бока затянуты циновкой, кровля выгнутая, тоже из циновки, внутри проволочная сетка для сиденья, с боков в этот ящик протянуты два бамбуковых шеста, сажени в две длиной; лямка, соединяющая концы этих шестов, кладется на плечи носильщиков, если их только два, или надевается на небольшой шест, который кладут на плечи два человека, становясь один впереди другого; при этой последней манере для каждых носилок надо четыре человека. Китайские мандарины сидят в этой клетке всегда с опущенной перед самым их носом занавеской и с закрытыми окнами: мы не могли и четверти часа пробыть, не подняв занавески, и почти постоянно держали отворенными окна.

Езда в носилках очень покойна, вначале несколько укачивает, но скоро привыкаешь к этому. Носильщики идут скоро, вероятно, не менее шести верст в час, часто беглым шагом, никогда не сбиваясь с ноги и ни на минуту ни за чем не останавливаясь. Почти каждую минуту они перекладывали шест с одного плеча на другое и делали это по команде: всю дорогу мы слышали протяжные возгласы и вслед за тем – перемена плеча и отрывистое «цуба» или «чэ» («иди» или «неси»), или что-нибудь в этом роде. После часа такой непрерывной ходьбы носильщики останавливались, спускали носилки на землю и садились отдыхать. Чаще всего эти остановки делают у ворот дяна, где можно закусить или выпить.

Возвращаюсь к своему рассказу. 25 января, после длинных споров у подводчиков и носильщиков, кому и как сидеть и что везти (вьюки, впрочем, были уже приготовлены накануне), мы в два часа дня сели в носилки, а спутники на мулов, и двинулись из ворот дяна к западу, по дороге в Ченту-фу. За городскими воротами опять было предместье с такими же почти улицами, как и в самом городе, а сейчас же за ним началась равнина, сплошь покрытая пашнями. Близ города на ней то и дело были видны красивые, никуда не ведущие ворота, вроде наших «Амурских», но с характерными китайскими кровлями, или высокие каменные памятники. Без этих искусственных украшений ландшафт был бы слишком монотонен. От времени до времени, направо или налево от дороги, видны были группы деревьев и под их тенью красивые кровли кумирен. Иногда группы мрачных туй показывают места фамильных кладбищ; иногда видны ряды тополей – это по межам, около пашен, посажены крестьянами деревья, чтобы служить им для топлива.

Летом, когда поля и деревья покрываются зеленью, картина, вероятно, много выигрывает; зимой же все это окрашено однообразно в серые цвета. Китайцы как будто понимают этот недостаток, – оттого у них такая любовь к ярким краскам, оттого они любят всякие флаги, резьбу и проч. Деревни на нашем пути встречались часто; иногда это неправильная кучка крестьянских фанз из сырцового кирпича, выстроенных неправильно, со скирдами соломы и кучами удобрения перед домами, с детьми, играющими на улицах; в другой раз это торговые деревни, вытянутые в линию по дороге, где в каждом доме постоялый двор, лавка или мастерская; здесь обыкновенно торгующий люд теснится на невыразимо грязной и узкой улице. Если в городах мало думают об удобствах проезжающих и прохожих, то в деревнях об этом заботятся еще менее, и всякие бревна от плотника и корзины от корзинщика лезут прямо на улицу под ноги лошади, или улицу загораживает развешанная у красильщика крашенина, и никто не жалуется, не протестует, точно так и должно, всякий сам справляется с затруднениями, как знает и как умеет; по-видимому, право первого захвата пользуется здесь полным уважением.

В конце и начале деревни обыкновенно есть несколько дянов, где под воротами предлагают незатейливую еду: горячую лапшу или рис с соленой редькой в приправу, или вареные бататы и гороховый кисель. У таких уличных дянов наши носилки обыкновенно останавливались, чтобы носильщики могли отдохнуть и закусить. Иногда и мы съедали тут по чашке рису или пару горячих бататов, и затем обыкновенно уходили из деревни вперед, чтобы размять уставшие от сидения ноги. Толпа в деревне относилась к нам всегда хорошо, лезла иногда посмотреть на нас, но держалась почтительно, скоро обращалась к своим прерванным занятиям и оставляла нас в покое.

После пяти дней пути по равнине, мы вышли в горы, стали подниматься вверх по ущелью, и дорога почти все время шла по карнизу, часто даже выстроенному в скале; очень часто она была в виде лестницы. Мулы здешние так привыкли к таким дорогам, что, нисколько не задумываясь, идут и вверх и вниз по самым крутым и неудобным лестницам, но всадникам нашим было страшно ехать в таких местах, и потому почти всю горную дорогу им пришлось сделать пешком. Еще счастье наше было, что первые дни горной дороги нам приходилось делать в хорошую погоду, и мы только досадовали на каменную мостовую, покрывающую тропинку, и там, где она проложена по глине, но, когда начались дожди и грязь, мы поняли, что без камня наши носильщики и мулы не в состоянии были бы удержаться на глине в крутых и узких местах тропинок.

Нам, сидящим в носилках, не приходилось испытывать трудностей, но часто, очень часто, было так страшно смотреть вниз, когда носилки несли почти над бездной, и не раз мне случалось обращаться с просьбой, чтобы носильщики пустили меня идти пешком, но они были неумолимы и продолжали нести, не обращая на меня никакого внимания, вероятно, по опыту зная, что там, где им трудно, мне уже совсем не пройти. Страшно было особенно в то время, когда на узкой тропинке, не шире иркутского деревянного тротуара, встречались вьючные мулы; тут всегда являлось опасение, что мул каким-нибудь неосторожным движением столкнет носилки в ущелье или даже в речку, бурлившую внизу. Часто и проводники опасались, что мулы, испугавшись носилок, бросятся в обрыв. Эти невзгоды горных тропинок забывались, благодаря тому, что дорога все время была очень живописна.

 

 

Вершины гор большею частью были покрыты мелким дубняком, не потерявшим свою пожелтевшую листву, что придавало им золотистый оттенок; низ ущелья обыкновенно бывал скалист, а берег реки внизу усыпан огромными валунами известняка, песчаника или конгломерата; между этими глыбами камней катилась горная река, то изумрудно-зеленая на глубинах, то снежно-белая от пены на быстринах. После двух-трех перевалов из одного ущелья в другое в этом горном лабиринте, носящем на карте название хребта Цун-Лии, наша дорога повернула к югу, и стало заметно теплее; к хвойным деревьям нового для нас вида, встречавшимся в горах ранее, стали примешиваться вечно зеленые кустарники, а затем появились и пальмы; правда, здесь это не были пальмы африканские, высокие, а, напротив, своим видом они напоминали какие-то детские игрушки: толстый ствол в сажень высоты или меньше и на вершине пять-шесть больших веерообразных листьев; изредка стали попадаться бедные пучки бамбука.

Последний перевал, переведший нас в долину р. Хань, был, кажется, самый трудный: весь подъем на протяжении нескольких верст состоял из лестниц, выложенных крупными плитами; лестница шла зигзагами. Нам было совестно заставить себя тащить по этой сравнительно удобной, но крайне утомительной для носильщиков лестнице, и мы сделали весь этот подъем пешком. На вершине каждого перевала построены кумирни; в них монах стоит обыкновенно у столика и ударяет в гонг; проходящие бросают ему в тарелку монетки. На перевалах бывают также надгробные памятники; на последнем их было несколько сот, и больших, и малых; это не значит, что тут могилы; даже жаль стало, что столько труда каменотеса потрачено тут, тогда как половины было бы достаточно, чтобы проложить в этом месте путь гораздо более удобный.

В горах, несмотря на тесноту дороги, все же беспрестанно встречаются крестьянские дома и пашни. Каждое маленькое для посева местечко, сажени в две длиной, уже распахано; меньшие кусочки мягкой земли, аршина в два, заняты овощами: где посажена редька, где несколько кочанов капусты, где грядка луку, где только возможно, построены фанзы; дворов, конечно, нет; осел или корова помещаются на дороге, у которой вы проходите; для свиней устроена клетушка, очень живописно нависая над обрывом; южные дома бедняков делаются из плетня, обмазанного глиной, а кровля из соломы; на севере фанзы кирпичные и кровли из черепицы. Во время нашего перехода через горы у китайцев праздновали Новый год, самый большой их праздник, праздник наступления весны. Сначала везде шли приготовления к празднику. За теснотой жилищ и неимением дворов, все эти приготовления совершались на улице, где мыли столы и скамьи, где стирали белье, где оклеивали окна и двери новой бумагой, где разнимали свинину, хозяйки стряпали. Дети уже обновили новенькие платья.

Самый праздник мы провели в деревенском доме, чтобы дать праздник носильщикам и подводчикам. С вечера вся деревенька расцветилась фонарями и почти неумолкаемо оглашалась взрывами ракет; это не была детская забава: отцы семей жгли ракетки в честь богов. Всю ночь народ не спал; ночью стряпали и устраивали ужин, утром опять жгли ракетки и стреляли. Хозяева дяна и наши носильщики приходили и к нам с поздравлением, причем приносили нам праздничный подарок в виде сдобного печенья, и во время своего обеда принесли и нам своих блюд, приготовленных на этот раз из мяса и очень вкусно. Носильщики, впрочем, и ради праздника не изменили своих привычек: весь свободный день и даже канун праздника они провели, играя в карты. На второй день праздника мы продолжали наш путь.

Разница была в том, что торговля на улицах почти совсем прекратилась, – улица теперь оживлялась гуляющим и разодетым по-праздничному народом, очень часто играли в карты и еще в какую-то игру денежную; игроков обыкновенно окружала густая толпа зрителей. Местами были качели, и молодые женщины, и молодые люди, и дети качались; взрослых девушек не было видно, У подножия гор был небольшой городок; выехав из него, мы очутились в широкой долине р. Хань, направо и налево были видны горы, и все ровное пространство, покрытое полями, было усеяно отдельными домиками и деревнями; по дороге были и большие деревни. Благодаря теплу и праздничному времени, на дороге и на улицах было очень людно; нарядно одетая молодежь делала свои праздничные визиты к родственникам, в руках у них всегда находились корзиночки с праздничными подарками.

Разносчики сновали со сластями вдоль по дороге; между дешевыми лакомствами главное место здесь принадлежало палкам сахарного тростника, – его строгал и сосал всякий мальчишка, много также было «мандаринов» – их на нашу копейку можно было купить пару. Много также продавалось дешевых игрушек. Эта оживленная картина, почти не прерываясь, продолжалась во весь наш дневной переход верст в 40. Здесь женщины менее уродуют свои ноги и потому принимают более деятельное участие как в работах мужчин, так и в их увеселениях. На другой день мы снова вошли в горы, но здесь они носили совсем другой характер: скал не было, вершины были плоски и все долины были как бы превращены в ряды непрерывных озер, – это были рисовые поля, приготовлявшиеся к посеву; к вершине рисовые поля сменялись обыкновенно полями пшеницы, а на крутизнах сеяли уже только кукурузу. Население в горах живет беднее, но народ нам больше нравился, был красивее и приветливее.

После трудной горной дороги наши носильщики захотели отдохнуть и, пойдя к реке Джа-лин-дзян, наняли лодку, поставили туда нас в носилках, сели сами и поплыли по течению; к ним присоединилось еще несколько носильщиков тяжестей, и лодки наполнились до того, что люди сидели уже не только на лавках, но и на полу. С лодки нам было очень удобно любоваться берегами; на них замечательно ясно были видны мощные складки песчаниковых слоев, точно будто горы были сложены из рядов бумаги; местами были бомы; здесь видны были следы балконов, некогда тянувшихся над рекой на расстоянии верст двух или больше; теперь оставались только выдолбленные дыры в камне.

Незадолго до города Гуань-юаня, где мы должны были высадиться, нам открылось очень оригинальное зрелище. Вся береговая скала сверху донизу разделена пещерами и нишами, в которых стояли статуи богов; были между ними большие, в несколько сажен, были и маленькие, одни сидели по буддийскому обычаю, другие изображались стоя; некоторые пещеры рядами статуй очень напоминали мне наши древние христианские изображения, как будто виден иконостас древнего храма. Монастырь этот называется «Тысяча Будд»; в нем, говорят, живет до 500 монахов.

Город Гуань-юань, должно быть, очень старинный. В нем толстые крепкие стены и башни, его набережная выстлана плитняком, на пристани в реку спускаются лестницы. Мостовые здесь везде, на улицах, на дворах, в конюшнях и комнатах: везде вымощено крупными плитами и, кажется, везде одинаково грязно; даже дальше города большая дорога сплошь вымощена, где пошире – в несколько плит, где в одну, чтобы оставить только тропку для носильщика. Из Гуань-юаня мы выступили 15 февраля. Было тепло; на пашнях попадались цветущие бобы; капуста и редька были уже роскошны, а народ целыми семьями с ребятами всех возрастов работал на пашнях; пшеница была уже в четверть высоты, но вся остальная природа, нетронутая рукой человека, казалось, еще не просыпалась. Это производило странное впечатление.

Отсюда дорога опять пошла горная. В первый день она вся почти состояла из лестниц и была проложена по вершинам, так что вид открывался в обе стороны; внизу обыкновенно, как стёкла громадной оранжереи, видны были ряды залитых водой рисовых полей, а ближе к нам все пространство было разделено под пашни; между ними везде росли туи. Их темная мрачная зелень резко выдавалась на ярко красной почве. Туи оттеняли также и дорогу; здесь, нетронутые рукой человека, они достигали громадных размеров: в два-три человеческих обхвата бывал их ствол, и густые, нежные веточки хвои бросали тень далеко, – под ними почти не было травы; каждое дерево было так живописно, что просилось на картинку. По дороге, не прерываясь, шли носильщики: тяжести на мулах почти не встречались. Горные селения были тесны; их улицы часто также состояли из лестниц. Несмотря на красоту отдельных, в общем страна представляла ужасно скучный вид.

После нескольких дней в горах мы, наконец, спустились в Чентуфуйскую равнину; здесь ландшафт опять изменился. Перед вами почти все пространство залито водой; лишь оазисами выдаются деревеньки, осененные рощами бамбука, как будто гигантские страусовые перья опушают берега озер, или на холмах густые рощи туи скрывают красивые дома кумирен. Фасады некоторых из них и ворота, ведущие в их владения, иногда необыкновенно красиво украшены резьбой и покрыты красками, как будто это эмалевая игрушка. Чем ближе мы подходили к Ченту-фу, тем гуще было население. Последний день перед деревней, почти не прерываясь, шли по обе стороны дороги; ней было так людно, как в самое бойкое время на нашей иркутской большой улице. Носилки встречались почти на каждом шагу, не говоря уже о носильщиках тяжестей.

Носильщики, по-видимому, составляют особый класс населения в Китае; несмотря на общность профессий, они резко отличаются от извозчиков и погонщиков мулов. Последние одеваются чистенько в платье крестьянского покроя из грубой синей ткани, носильщики носят городской костюм, но он почти всегда с чужого плеча и притом иногда представляет одни лохмотья. Когда к нам в Си-ань-фу явились носильщики, мы были смущены их видом; нам казалось, что они представляют подонки городского общества; мне думалось, что только нас взялись нести такие оборванцы, и я конфузилась наших носильщиков, но потом мы увидали, что наши сравнительно франты; у других, даже чиновников-китайцев, встречались почти полуголые.

По-видимому, это народ, который владеет только крепкими мускулами и здоровыми желудками; зарабатывая сравнительно много, они ничего не сберегают; в дороге едят хорошо, и все свободное время проводят за карточной игрой, может быть, благодаря тому, что другие удовольствия – водка и опиум – им недоступны, как отнимающие силу. Между тем, как «извозчик» имеет некоторую собственность – телегу, мулов, может быть, даже землю, дом, крестьянское хозяйство, – носильщик не может иметь даже запасного платья, и, отправляясь в дальний путь, он одевается легко, как летом, хотя бы это было и зимой. Зато, находясь постоянно на службе у лиц привилегированного класса, они привыкли и на себя смотреть, как на привилегированных. Им, т. е. носильщикам, всегда уступают дорогу, в дянах им дают отдельную комнату и теплые одеяла на ночь; как только они приходят, им греют теплую воду, и они моют лицо, руки и ноги; ямщики не пользуются и половиной этих удобств, они даже всегда останавливаются в разных дянах; наши мульщики, привезшие наш багаж, всегда отправлялись ночевать в другой дян, может быть, более дешевый, а может быть, только боле приспособленный для их потребностей.

Быть носильщиком далеко не легкая работа, – у многих плечи или шеи стерты, ноги иногда пухнут, но, по-видимому, за эту работу берутся уже только здоровые люди; слабые и старые оставляют эту профессию или переносят маленькие тяжести на коромыслах и в корзинах.