Су-чжоу под современным названием стал известен со времен Тоба-Дао; до половины же V в. он назывался Цью-цюань-гюнь под каковым наименованием и был основан в 121 г. до нашей эры.

Краткая история его была следующей.

Со времени своего основания до начала IV в. этот город находился неизменно во власти китайцев. В начале IV в. Китайская империя распалась на шестнадцать владений (эпоха «ши-лю-го»), и г. Су-чжоу стал столицей одного из них. В качестве стольного города княжества Си-лян (Западного Ляна) Су-чжоу оставался до 421 г. В этом году Цзюй-цюй Мэн-сунь овладел Западным Ляном и, объединив под своею властью земли древней Хэ-си, провозгласил себя ваном Хэ-си. Его преемник Мугянь Цзюи-цюй потерял это княжество в 440 г. Войдя в состав владении дома Тоба, г. Су-чжоу, с падением этого царства, преемственно перешел во власть императоров династий Суй (581–618 гг.) и Тан (618–907 гг.) до 764 г., когда всею струною к северу от Нань-шаня овладели тибетцы. В 850 г., во время междоусобий, возникших в Тибете, г. Су-чжоу был разграблен узурпатором Кунжо, а в следующем году он был в числе прочих городов Анси передан тибетским главарем Чжан-и-чао китайцам. В это же время выступили на сцену уйгуры, которые заняли долину р. Эцзин-гола и утвердились в г. Гань-чжоу. Вероятно вскоре затем они овладели и г. Су-чжоу.

В 1028 г. Уйгурское царство присоединили к своим владениям тангуты. Они владели Су-чжоу до 1226 г., когда город этот взял приступом и разрушил до основания Чингис-хан. Раздраженный упорной защитой, он предал смерти всех его жителей, пощадив всего лишь 150 семейств. Марко Поло нашел его, однако, уже вновь восстановленным, а его окрестности заселенными. В эпоху Минов Су-чжоу был уже большим городом и крупным торговым центром; таким, по крайней мере, описывают его послы Шах-Рока (1419 г.), купец Хаджи Мохаммед (1550 г.) и иезуит Гоэс (1606 г.), который нашел здесь даже два города: один – китайский, другой – магометанский, я же думаю – дунганский, что явствует из следующих слов иезуита: «Многие из сарацинов (т. е. магометан) обзавелись женами и детьми, так что считаются почти за туземцев, подобно тем португальцам, которые поселились в Макао. Но разница между ними та, что португальцы живут по своим обычаям и под управлением собственных своих чиновников, тогда как сарацины состоят под начальством у китайских, которые и запирают их на ночь в отведенной им части города (надо думать – в отдельном городе), обведенной стеной. Во всем прочем (?) сарацины эти ничем не отличаются от туземцев (т. е. китайцев), начальством которых наравне с ними и ведаются». В эту же эпоху Су-чжоу неоднократно подвергался нападениям со стороны турфанцев, ойратов и монголов, но взят ими ни разу не был.

Затем в течение последующих 250 лет мы не имеем об этом городе никаких известий.

Дунгане, овладев им во второй половине шестидесятых годов, благодаря измене гарнизона, властвовали в нем, однако, недолго; уже в 1872 г. город был осажден Цзо-цзун-таном, который, взяв его после упорного сопротивления, не оставил в нем, по словам Пясецкого, камня на камне. И до сих пор еще «дунганский» город представляет груду развалин. Указывая на его глинобитные стены, Сплингард как-то заметил:

– Посмотрите на эти выемки в стенном карнизе. Это следы веревок, на которых втаскивали корзины с провиантом.

– Но, позвольте, значит в рядах осаждавших были тайные союзники дунган?

– Ничуть не бывало. Вы забываете, что у дунган было серебро. Им продавали, потому что они хорошо платили…

– Но кто же были эти изменники?

– Уж и изменники! Конечно, они поплатились бы, если бы их поймали; однако на них посмотрели бы здесь иными глазами, чем у нас в Европе. Может быть, это были маркитанты, но столь же вероятно, что это были солдаты и даже офицеры. И знаете что: последнее я охотнее всего допускаю. В Китае мандарины, военные и гражданские – это безразлично – зачастую до такой степени привыкают красть, что перестают видеть в подобного рода проступках нечто несовместимое с человеческим досгоинством.

Но нам этот рассказ показался неправдоподобным. Сарымсак, однако, подтвердил слова Сплингарда.

– При осаде Манаса, – говорил он, – я был свидетелем подобных же фактов. Торг происходил по ночам. Дунгане спускали корзины, в которых лежало сговоренное количество серебра, взамен же втаскивали в них жизненные припасы – рис, мясо, муку. Все это было тем легче производить, что временный базар был расположен между городской стеной и бивуаком китайского осадного корпуса.

– А продавцы были китайцы?

– Были и китайцы, но были и таранчи…

Современный Су-чжоу имеет 7¾ ли в окружности. Стены его облицованы кирпичом, имеют трое ворот: северные, южные в восточные – и приблизительную высоту в семь метров. Население его составляют три тысячи семейств китайцев и до ста семейств дунган и окитаившихся тангутов. Значительных и красивых сооружений в городе нет. Ямынь даотая – обширная, но неопрятная постройка, имеющая четыре двора. Нас сановник Чан встретил на третьем и с обычными церемониями проводил в приемную комнату – неприветливой внешности полутемное помещение, вполне шаблонно обставленное и скорее заслуживающее название сарая, чем парадной комнаты. Несмотря на то, что я несколько раз побывал в городе, я не успел освоиться с распланированием его улиц. Их там много; они узки, неправильны и очень грязны.

Главнейшие из них, на пространстве между северными и восточными воротами, обстроены магазинами, лавками и ларями. Это – базар, который, как и все китайские базары, оживлен, интересен с бытовой точки зрения, но крайне непривлекателен, весной в особенности. Земля оттаивает, и черное, жидкое, вонючее, переполненное всевозможными отбросами, месиво, разливающееся в это время по улицам, в соединении с грязной толпой, одетой во все синее, серое и черное, и чадом трактиров, придает ему самую отталкивающую внешность.

Богатых лавок в Су-чжоу немного. Посетив некоторые, мы в одной из них приобрели замечательную картину – кроки [набросок] художника Чао-шуа, уроженца Тянь-Шуй (ныне Цзин-чжоу, в Ганьсу), жившего в XVI в. Эта большая акварель интересна как образец живописи одной из старых китайских школ, последователи которой предпочитали смелый и грубый штрих тонкому письму и полный жизни эскиз изящно, но ненатурально вырисованной картине. Акварель изображает старика, согнувшегося под тяжестью лет, но еще полного жизни, которая светит в его глазах, написанных так искусно, что кажется будто они именно на вас только и смотрят.

Если принять во внимание, что акварель исполнена на весьма тонкой, непроклеенной бумаге (немного лишь плотнее папиросной), то нельзя не согласиться с китайцами, что Чао-шуа-чжэн обладал недюжинным художественным талантом и смелою кистью; тем не менее картину эту все же нельзя считать верхом искусства, даже китайского, и прежде всего потому, что художнику не удалась мысль, положенная в ее основу, – изобразить счастливую старость. Под рисунком стоят иероглифы «шоу-шэн», что значит, по объяснению Сплингарда, «старая звезда». Китайцы, видевшие впоследствии у нас эту картину, отзывались о ней восторженно; при этом они с сожалением замечали, что ныне в Китае таких мастеров уже нет. Если это и так, то все же нельзя не заметить, что школа, к которой принадлежал Чао-шуа-чжэн, исчезла в Китае сравнительно недавно (в XVIII столетии), как об этом свидетельствует, например, де Лотюр.

В Су-чжоу мы простояли 12 дней. За это время охота, как и следовало, впрочем, ожидать, дала нам немного; самой интересной находкой была Anas zonorhynclia Swinh., подстреленная братом в камышах небольшого пруда, находящегося в километре к северо-востоку от города. 23 марта в окрестностях Су-чжоу появились во множестве плиски [трясогузки] – Motacilla alba var. baicalensis Swinh.; 28-го они столь же неожиданно исчезли, как перед тем появились.

С первого же дня прибытия нашего в Су-чжоу погода резко изменилась к теплу. Небо хотя все еще продолжало оставаться временами пасмурным, но ветер перестал уже дуть с прежним постоянством и силой; только 20 марта он заметно усилился и к 6 часам вечера перешел в бурю; эта буря понизила температуру следующего дня на 9°, но затем мы снова имели следующие максимумы температур в тени: 23 марта 18°, 24-го – 18°, 25-го – 24°, 26-го – 23° при минимумах: 23 марта – 9°, 24-го – 6°, 25-го – 7° и 26-го – 0°; 21-го была поймана первая бабочка Pieris bellidice О., 26-го – другая – Pieris rapae L. Всюду начинала пробиваться трава, верхушки ив зеленели. Весна надвигалась. Пора было и в горы!

28 марта, в сопровождении Сплингарда, который взялся проводить нас до Гао-тая, мы наконец выступили в дальнейший путь. По его совету мы избрали проселок ближе к горам, который был короче и в эту пору суше большой колесной дороги.

Обогнув город с запада и юга, мы вступили в аллею высоких тополей и карагачей. К этой аллее с обеих сторон примыкали сады, фанзы, различные казенные здания. Это был красивый уголок, и вид его был для нас тем большею неожиданностью, что Су-чжоу, как центр дунганской крамолы, был, по словам некоторых путешественников, дотла будто бы разорен Цзо-цзун-таном.

На втором километре от города мы миновали бывший губернаторский ямынь, на пятом – казармы городского гарнизона, а затем перед нами развернулась равнина, перерезанная широким и сухим в эту пору саем р. Линь-шуй-хэ. Правый берег этого сая был окаймлен невысокими грядами песку, пройдя которые, мы вступили в оазис Цюн-цзы, орошавшийся в западной своей половине неизвестными мне речками, а в восточной – водами р. Вань-сао-хэ. В центре этого обширного оазиса находится небольшое укрепленное местечко с постоялым двором, харчевнями и небольшим базаром. Это укрепление служит исходным пунктом для дороги на золотые прииски и далее в Синин, доступной, впрочем, для вьючного движения лишь в летние месяцы (с половины июня до двадцатых чисел сентября). Отсюда мы километров десять шли среди хуторов, возделанных полей и древесных насаждений и, пройдя речку Хун-шуй, вступили в селение Ин-гэ-чжа, иначе называемое еще Хун-шуй-пу, где и остановились.

В Ин-гэ-чжа мы встретили первые семьи оседлых тангутов; дальше же вступили в район с сплошным тангутским населением. Еще Марко Поло заметил, что жители Су-чжоуского округа имеют темный цвет кожи. Он разумел, конечно, тангутов.

Тангуты очень смуглы; в среднем они выше и плечистее китайцев, имеют жесткие (иногда слегка волнистые) черные волосы, грубые черты лица, глубже, чем у монголов, сидящие глаза, высокий нос. Одеваются сходно с китайцами, но голову накрывают черной поярковой шляпой с широкими, загнутыми кверху полями. Знают по-китайски, но между собой говорят на родном языке. Дома́ их не отличаются от китайских, хотя именно здесь, между Ин-гэ-чжа и Гаотаем, мы встречали всего чаще двухэтажные постройки, а также хутора-остроги, так называемые «цай-цза».

 

 

Эти сооружения очень интересны. В горах стены цай-цзы невысоки и сложены из скрепленных глиняным цементом голышей. На равнинах же цай-цзы напоминают настоящие укрепления; их стены сбиты из глины, хорошо оштукатурены, имеют валганг и снабжены по углам башнями. Мы видели еще и такие, которые сверх того имели внутри не то цитадель, не то сторожевую башню, значительно возвышавшуюся над стенами, в свою очередь, отличавшимися высотой, достигая иногда шести метров. Ворот цай-цзы не имеют; их заменяет дверь из толстых, обмазанных глиной досок. Внутри такая цай-цза представляет двор, обстроенный вдоль стен жилыми помещениями, сараями и кладовыми. Мне говорил Сплингард, что редко кто из собственников этих хуторов-острогов имеет огнестрельное оружие: в случае же нападения, как это, например, не раз случалось в эпоху последнего восстания дунган, жители защищаются камнями, которые в этих видах и сложены большими кучами на валгангах.

Селение Ин-гэ-чжа находится на краю равнины, затянутой песками и только местами поросшей жалкой, тусклой растительностью пустыни. Пески эти серого цвета, содержат много глинистых частей и очень вязки; кое-где они слагают барханы, но эти барханы невысоки и разделены большими интервалами; впрочем, к северу от дороги они несколько повышаются. Этими песками мы шли километров десять, после чего вновь вступили в культурную полосу – группу хуторов, имеющую своим центром селение Олого. Эта культурная полоса имеет в ширину километров шесть и заканчивается там, где лёсс сменяется галькой, нанесенной рекой Фын-лян-цюань-хэ, которая, по-видимому, давно уже отклонилась к востоку и протекает теперь в семи километрах от своего первоначального русла.

Как кажется, именно эта река в своих верховьях называется Ма-су-хэ. По выходе из гор Фын-лян-цюань-хэ широко разливается по равнине, капризно направляя свои воды то в одну, то в другую из стариц. При помощи особого рода заграждений (чжа) китайцы, однако, регулируют теперь их течение, направляя по двум рукавам, между которыми и расположилась группа хуторов, имеющая своим центром укрепленное селение Шан-хо-чэн, в котором мы заметили несколько лавок и заезжих дворов. В середине селения находился пруд – неизбежное сооружение в этой части Принаньшанья, где почти все реки перестают течь в холодное время года. Оба русла Фын-лянь-цюань-хэ, которые мы пересекли на расстоянии шести километров одно от другого, были также сухими. За этой рекой местность не изменилась: та же галька, перемежающаяся с глинисто-песчаными пространствами, и те же сухие, то крутые, то плоскоберегие старицы. Наконец, однако, мы снова завидели древесные насаждения. Это был городок, правильнее было бы сказать – укрепленное местечко Цзин-шуй-чэн, близ которого мы и остановились.

Цзин-шуй-чэн, несмотря на свою жалкую внешность, служит административным центром тангутских поселений. В нем имеет местопребывание довольно значительный чиновник, нечто вроде комиссара, подчиненный непосредственно сучжоускому дао-таю. Несмотря на такое видное его положение, обстановка, в которой живет этот чиновник, крайне убога. Его ямынь невелик и невзрачен; улица, ведущая к последнему, представляет коридор, обстроенный лачугами, из коих две-три обращены в лавки, в которых можно достать жизненные припасы и кое-какую необходимую мелочь. Стены городка пришли в ветхость и едва ли ремонтировались за последние 25 лет.

Цзин-шуй-чэн расположен у подошвы плоской возвышенности, незначительно приподнятой над уровнем соседней речной долины и представляющей последний северный уступ Нань-шаньского подгорья. Почву этой возвышенности составляет конгломерат, кое-где прикрытый песком или толщами лёссоподобной глины. По-видимому, воды здесь достаточно, так как арыки и поля встречаются часто, но ясно обозначенного русла реки или речки мы не встречали, и можно только догадываться, что последняя выбегает на плоскогорье из ущелья, устье которого находится километрах в двенадцати к югу от Цзин-шуй-чэна.

Все встреченные нами здесь хутора группируются около двух селений – Шао-сай и Ма-ин; последнее расположено на правом крутом берегу речки Ма-ин-хэ, глубоко врезанное русло которой оказалось также сухим.

Отсюда местность стала заметно повышаться; одновременно чиевую формацию сменила полынная, причем из кустарников появились кой-кыльча (Ephedra sp.), Eurotia ceratoides и по окраинам росточей – карагана. Пройдя этой степью километров двадцать, мы прибыли в селение Хуа-ши-пу, в котором и остановились.

Выступив отсюда на следующий день далее, мы сразу же стали втягиваться в горы. Гряда, которую мы пересекли, имела почти меридиональное простирание и состояла из толщ конгломерата и глин, настилавших каменноугольный песчаник. В распадках холмов виднелся кое-какой кустарник; но в общем растительность в этих горах показалась нам еще более скудной, чем в пройденной степи. Горячие лучи солнца не успели вывести органическую жизнь из ее оцепенелого состояния, и открывавшиеся перед нами ландшафты все еще имели вполне зимний отпечаток, точно мы не находились в исходе марта, и притом на 39-й параллели!

Спустившись с гор, мы снова очутились в каменистой пустыне, далее на север занесенной песками. Здесь, в стороне от дороги, виднелись развалины городка Ло-то-чэн, о котором предание гласит, что разрушен он был еще в монгольские времена. За песками, поросшими только местами кое-какою растительностью (солянками и Nitraria Schoberi), дорога вступила в прекрасно орошенную низменность, где, на пространстве десяти километров, и шла зигзагами вплоть до стен г. Гао-тая.

Гао-тай славится своими рисовыми плантациями; и хотя качеством гаотайский рис ниже ганьчжоуского, зато он урожайнее последнего. От самых окраин оазиса до его центра – г. Гао-тая рисовые поля не прерывались. Почва пропитана здесь до такой степени водой, что колеблется и даже разрывается под ногами животных, причем на поверхность выступает жидкая черная грязь. Замечательно, что даже в городе приходилось иногда испытывать ощущение, точно ходишь по сильно размягченному асфальту; на дворе заезжего дома, в котором мы остановились, вогнанный в землю кол показал, что почвенная кора имела всего лишь 4 вершка [17,8 см] толщины!

Гао-тай – уездный город (сянь). В окружности он имеет более 5 ли; стены его средней высоты и обычной китайской конструкции, но содержатся в полной исправности; ворот двое; к каждому из них примыкает предместье, вытянувшееся широкой улицей вдоль большой дороги. Внутри город довольно опрятен, но, по-видимому, не богат. Хороших лавок мы вовсе не видели. Цены на жизненные припасы стояли в нем, впрочем, невысокие: за доу риса мы платили 65 коп., за доу гороха 30 коп., за пуд люцерны около 27 коп., за пуд сена 13 коп., примерно столько же за просяную солому; за пуд дров 20 коп., за фунт хлеба менее 1 коп., на сотню яиц 50 коп., за небольшого барана – 2 руб.

Гао-тай не был взят инсургентами [повстанцами]. Говорят, этому помешали болотистые окрестности города и заблаговременно затопленные поля. Но вода – этот недавний союзник гаотайцев и источник их богатства – в то же время является и злейшим их врагом; будучи спущена на поля, она порождает здесь изнурительные лихорадки и, вероятно, вызывает образование зобов и опухолей лица, которыми страдает так много народа в городе и его окрестностях.

К какому времени следует отнести основание Гао-тая – неизвестно, но он уже показан на карте д’Анвиля; о нем также упоминается в маршруте Хаджи Махоммеда, купца, ездившего около половины XVI в. в Су-чжоу и Гань-чжоу за ревенем.

В Гао-тае мы расстались с Сплингардом. Отсюда нам дали в провожатые солдат, вооруженных допотопным оружием: трезубцами, бердышами, ружьями с пистолетным ложем, конечно кремневыми, двуствольными кремневыми же пистолетами и пиками. Сменяясь на пути несколько раз, они довели нас до Гань-чжоу-фу.

Из Гао-тая мы шли большой дорогой вдоль р. Хэй-хэ, которая в эту пору несла уже высокую воду. Местами последняя вышла из берегов и широко разлилась по долине, образовав болота и соленые грязи; даже почва дороги местами до такой степени размякла, что лошади еле-еле выбирались из грязи. И с каждым километром дальше эти болотистые пространства попадались все чаще, отнимая огромные участки у культуры, и без того стесненной на севере горами правого берега Хэй-хэ, на юге – песками, широкой полосой тянущимися вдоль северной подошвы Нань-Шаньского нагорья. Эти пески впервые подошли к большой дороге у селения Шэн-чан-пу, затем снова отклонились на юг и, обойдя обширное болотистое пространство, перекинулись через нее между городком Фу-и и селением Ху-чжа-и-пу двумя языками, имеющими в общей сложности до двух километров ширины.

Не доходя этой полосы песков, мы остановились на дневку в Фу-и-чэне. Здесь нам отвели казенный тань – изящную деревянную, выкрашенную в красный цвет постройку, давно, впрочем, остающуюся без ремонта. Главной целью нашей остановки в Фу-и была охота в песках на ночных бабочек; однако, несмотря на теплое время (термометр в 9 часов вечера показывал 17°, в первом часу ночи 15° тепла), бабочек еще не было.

4 апреля мы двинулись дальше. Тотчас же за предместьем Фу-и мы вступили в вышеупомянутую полосу песков, которые представляли ряды коротких и высоких (до 45 м), более или менее неправильной формы барханов, с крутыми южными и пологими северными склонами. Пески эти почти совсем бесплодны и залегают на глинистой почве.

По выходе из песков, мы вновь вступили в культурную полосу. Это было селение Ху-чжа-и-пу, за которым хутора, сады и поля следовали почти без перерыва до городка Ша-хэ, когда-то имевшей размеры значительные, ныне же представляющего укрепленное поселение, свободно расположившееся со своими новыми стенами внутри старого городища. Ша-хэ – городок бедный; базар его состоит из небольшого ряда ларей и лавчонок, в которых можно достать далеко даже не все необходимое: так, например, мы не нашли в них свежего хлеба! Фураж продавался дороже, чем в Гао-тае, но разница эта уравновешивалась более здесь высокой ценой серебра.

В Ша-хэ ответвляется дорога через Нань-шаньские горы в Синин. Ею прошла экспедиции Потанина в 1886 г. Река, на левом берегу которой стоит городок Ша-хэ, носит название Ли-юань-хэ. Мы перешли ее на следующий день, после чего вступили в оазис Ша-хо-тянь, или Хо-тянь, который может считаться богатейшим в западной половине Хэ-си. Его древесные насаждения занимают огромное пространство, хутора и поля теснятся друг к другу.

Болотистая равнина, шириной не более километра, и узкая полоска песков отделяли Ша-хо-тянь от импаня и селения Ша-чин-цзы, не вполне еще отстроившегося после дунганского погрома. Развалины хуторов виднелись здесь всюду и сопровождали русло главного рукава речки Ху-хэй-хэ вплоть до селения Ба-мо, лежащего километрах в двух к северу от дороги. Пройдя последний из рукавов помянутой речки, мы очутились снова в песках. Эти пески затягивали обширную площадь, нигде, однако, не образуя барханов, сколько-нибудь заметных своей высотой. Из-под этих песков то там, то сям торчали обломки стен и груды обожженного кирпича. То были развалины старого Гань-чжоу, о котором местные жители передавали нам следующее предание.

Старый Гань-чжоу был огромный и богатый город. Жители его были горды и своевольны. Однажды они умертвили своего правителя и отказались впустить следователей по этому делу, посланных богдыханом. Тогда богдыхан повелел собрать войска, взять город, вырезать всех его жителей и не оставить в нем камня на камне. И когда это повеление в точности было исполнено, и груды человеческих тел покрывали всю площадь, заваленную развалинами, то Всевышний, ужаснувшись беспредельности человеческой жестокости, послал сюда песчаную бурю, которая и прикрыла общим песчаным саваном все следы людского зверства. Оттого-то, когда теперь кладоискатели роются в этих развалинах, то ничего, кроме черепков разбитой посуды и костей, не находят.

Миновав эти пески и небольшое селение Ха-чай-цзы, существующее ради постоялых дворов, которых здесь несколько, мы вышли, наконец, на р. Хэй-хэ. Эта близость большой реки вполне объясняет одновременное существование в селении Ха-чай-цзы нескольких таней: когда вода в ней высока и переправа через нее становится затруднительной, здесь скопляются десятки, сотни проезжих.

Сай р. Хэй-хэ имеет около пяти километров в ширину. Но река, по-видимому, давно уже отступила к востоку, и теперь все шесть ее рукавов текут с небольшими интервалами на пространстве последнего километра этого сая. Впрочем, это еще не вся вода Хэй-хэ: огромный ее рукав обходит город с востока и отделяет от себя бездну арыков, которые в это время были переполнены водой. Местами вода неслась даже по дорогам, и притом иногда в таких массах, что переправа через эти потоки становилась затруднительной не только для баранов, но и для ишаков.

Из Гань-чжоу-фу мы совершили поездку на юг; в семи километрах от города мы видели разделение Хэй-хэ на два плёса, так что в настоящее время не может уже подлежать никакому сомнению, что Гань-чжоуский оазис представляет остров, омываемый двумя значительнейшими руслами Хэй-хэ, причем главным руслом этой реки следует все же считать левый, как прямое продолжение горного ущелья, из которого выбегает Хэй-хэ.

Пройдя последнюю протоку Хэй-хэ, мы вступили в пределы Гань-чжоуского оазиса, от западных окраин которого до города считается около десяти ли. Все это пространство представляет сплошной сад, в котором то там то сям разбросаны хутора, окруженные вспаханными полями.

Близ одного из таких хуторов, в полукилометре от городских стен, нам и предложено было остановиться. Хотя указанная лужайка, на берегу протекавшего тут арыка, и показалась нам тесноватой, но так как рассчитывать на что-либо лучшее мы не могли, то и приняли это предложение с благодарностью. Не успели мы, однако, еще порядком устроиться, как к нашему бивуаку рысью подъехал китаец.

– Миссионер, патер Киссельс, просит к себе… Он ждет вас с обедом.

Новая встреча с европейцем в дебрях Китая! Конечно, мы не заставили себя долго ждать.

Киссельс (Kissels) жил в городе. Наш проводник из ворот свернул вправо и сперва вдоль стены, а потом узкими переулками привел к дому, который своей внешностью ничем не отличался от прочих жилых китайских построек; только на обширном его дворе возвышался осененный крестом Божий храм – длинный, в китайском вкусе выстроенный корпус, с прорезанными в нем окнами, в которые были вставлены цветные стекла. В воротах нас встретил одетый в китайское платье высокий блондин. Мы догадались, что перед нами находился сам Киссельс. Действительно, мы тотчас же услышали:

– Добро пожаловать, господа!

И мы крепко пожали друг другу руки, точно давно не видавшиеся приятели.

* * *

В прошлом городу Гань-чжоу-фу суждено было играть видную роль; были даже моменты в истории Хэ-си, когда он возвышался до степени столичного города.

Гань-чжоуский округ – это древняя земля Юн-чжоу, бывшая будто бы известной китайцам за 2200 лет до нашей эры! За пять веков до нашей эры в ней поселились юэчжи, а затем она перешла во владение хуннов. в 121 г. до нашей эры в ней впервые утвердились китайцы, которые десять лет спустя и построили здесь г. Чжан-е. Современное название последний получил в начале III в. нашей эры (при западных Вэях), но уже в конце того же столетия, при Цзинях, он стал вновь именоваться Чжан-е. Императоры Танской династии три раза меняли эти названия (последний раз в 758 г.); наконец, при тибетцах, в VIII в., современное название восторжествовало и окончательно утвердилось за этим городом. В эпоху «Ши-лю-го» Гань-чжоу был стольным городом сперва княжества Бэй Лян, затем княжества Хэ-си; позднее же, а именно между 850 и 1028 годами, он служил резиденцией уйгурским ханам. В 1028 г. он был завоеван тангутами, которые сделали его своим главным опорным пунктом на западе, дали ему наименование Чжэнь-и-цзюнь, округа Сюань-хуа.

В 1226 г. он был взят приступом Чингис-ханом, а при Хубилае не только восстановлен под своим прежним названием Гань-чжоу (1260 г.), но и получил наименование – «цун-гуань-фу», т. е. «департамента главного управления» (провинцией Гань-су); в 1281 г. он был даже сделан губернским городом. Марко Поло называет Гань-чжоу большим и великолепным городом, главным в провинции Тангут; и то же подтверждают и послы Шах-Рока, которые довольно подробно останавливаются на описании его достопримечательностей. Из этих описаний видно, что еще в начале XV в. Гань-чжоу был очень богатым городом, но теперь от всех этих роскошных пострыек и следа не осталось. Его обеднение, кажется, можно поставить в связь с ростом города Лань-чжоу: в 1677 г. этот последний был сделан областным, а в 1738 г. туда перенесено было и главное управление провинцией Гань-су.

Наименование Чжан-е и поныне здесь сохранилось: так называется уезд, в котором расположен г. Гань-чжоу-фу.

Современный Гань-чжоу-фу обнесен стеной, облицованной сырцовым кирпичом и имеющей 9⅓ ли в окружности. Ворота в этой стене построены по плану, ранее нам не встречавшемуся; оба дворика, а равно и ворота, настолько лишь широки, чтобы пропустить китайский фургон.

Внутри город имеет много своеобразного благодаря обилию деревьев и пустырям; деревья, главным образом тополя, попадаются здесь даже и в переулках, до того узких, что проехать по ним можно только верхом. Главная масса красивых зданий (несколько кумирен) сгруппировалась в восточной части города; западная же имеет довольно невзрачный вид и даже носит печать какого-то запустения, несмотря на то, что именно тут сосредоточена вся городская торговля: уж очень обветшали глинобитные ограды и глинобитные же постройки, примыкающие отовсюду к базару.

Больших магазинов в Гань-чжоу много, но, по отзыву Киссельса, купцы давно уже жалуются на застой в торговых делах. Это, впрочем, общая болезнь всего Западного Китая, а не одного только Гань-чжоу-фу.

Крейтнер вынес хорошее впечатление из своего посещения этого города: в «великолепных кумирнях» (?), в «прекрасных отстроенных казенных зданиях», в «больших магазинах» он усмотрел даже доказательство благосостояния его жителей, общую численность коих определил в 150000 человек, т. е. цифрой, которая почти в пять раз превышает цифру Сосновского и в десять раз цифру Беля. Трудно с ним согласиться также и в том, что прекрасно отстроенные правительственные здания и кумирни (что одно и то же) могут служить доказательством благоденствия населения, на гроши и руками которого такие постройки возводятся, в Китае – в особенности. Что же касается магазинов, то, увы! – подобно тому, как в Хами и Су-чжоу, они и здесь происхождения весьма недавнего. Выстроенные в начале семидесятых годов, в эпоху огромного прилива серебра в уцелевший от дунганского погрома город, они служат теперь местным купцам лишь досадным напоминанием о более счастливых днях, когда, по их же словам, «все было дорого, за исключением серебра».

Но серебро это не удержалось в Гань-чжоу-фу: оно ушло туда, откуда было сюда доставлено – в производительные округа страны, и ныне город этот поражает своей бедностью не менее, чем все остальные города Западного Китая; так что я готов подтвердить слова Пясецкого. писавшего, между прочим, о Гань-чжоу, что хотя главные его улицы и удивили его пестротой (?) своих красок и степенью своего оживления, но что тут же бросился ему в глаза болезненный вид и бедность окружавших его китайцев: «по платью их всех без исключения можно назвать нищими… просто отдохнуть глазу не на ком!».

Из Гань-чжоу-фу мы повернули на юг и надолго покинули южную окраину Гобийской пустыни; но прежде, чем окончательно с ней распроститься, не лишним будет познакомиться с ее климатическими особенностями за период времени с 13 февраля по 8 апреля.

Пройденный нами за это время путь равняется 799 км, из коих первые 320 км пролегали через бесплодный Бэй-Шань, а остальные 479 км – по культурной полосе Принаньшанья, едва ли в климатическом отношении существенно отличающейся от соседней пустыни. На всем указанном протяжении путь держался на средней абсолютной высоте 1650 м, только однажды спустившись до абсолютной высоты 778 м (ст. Янь-дунь) и в немногих случаях поднимаясь за 1830 м абс. выс., а именно в нижеследующих пунктах:

На перевале Чирен хребет Да-бянь мяо – 6221 футов (1896 м).

На станции Син-син-ся – 6027 футов (1837 м).

В селении Хой-хой-пу – 6168 футов (1880 м).

В селении Хуа-ши-пу – 6453 футов (1967 м).

Общее число дней наблюдения равнялось 54; из них дней, когда небо было совершенно безоблачным или подернутым только перистыми (cirrus), перисто-слоистыми (cirro-slratus) и перисто-кучевыми (cirro-ciimulus) облаками, было 19; облачных 18, паевых 2 и пасмурных, когда небо было сплошь затянуто дождевыми или слоистыми облаками, 15. Снег выпал обильно только однажды, а именно 25 февраля, близ Ань-си, когда он прикрыл все окрестности пеленой глубиной до 30 см и более; но, кроме того, он падал еще пять раз, причем каждый раз испарялся очень быс., не дождавшись даже ярких лучей солнца; в окрестностях Янь-дуня выпавший в порядочном количество снег (на глубину четырех сантиметров) пролежал, однако, часов двадцать, причем местами его успела даже занести тонкая красноватая пыль. Первый дождь (ситник) выпал 6 апреля, в окрестностях Гань-чжоу-фу. Как этому дождю, так и снегу каждый раз предшествовали бури или сильные ветры. В одном случае густого выпадения снега (25 февраля) буря шла с северо-востока, в двух – с востока и в трех – с северо-запада; в шестой раз снег выпал при сильном ветре с запада.

Ветреных дней было 33, что составит 75 % общего числа дней наблюдения; из них сильный ветер наблюдался 11 раз. Ветер чаще усиливался после полудня, затем спадал; ночи, даже в том случае, если днем дул резкий ветер, обыкновенно были тихи; но бывали случаи и обратные, когда ветер возникал ночью и к утру переходил в бурю; такой, например, случай наблюдался 14 февраля в Янь-луне. Сильный ветер переходил в бурю шесть раз: один раз при северо-восточном, два при восточном и три при северо-западном ветре. Средней силы ветер наблюдался семнадцать раз, слабый десять; такой ветер дул обыкновенно с большими интервалами и нередко менял направления.

Периодических ветров с гор в нагретую днем пустыню я не подметил, хотя в некоторых случаях и можно было наблюдать ветры с юга, возникавшие около 11 часов дня и утихавшие около 3 часов пополудни. В пройденной нами местности в феврале и марте преобладают восточные и северо-западные ветры; первые при этом исключительно влажные, вторые же преимущественно влажные. В течение зимы, проведенной нами на горных склонах Тянь-Шаня, сколько-нибудь сильных восточных ветров вовсе не наблюдалось, и первый такой ветер, перешедший в бурю и принесший снег, пришелся на 14 февраля. Пржевальский также отмечает в марте 1873 г. на берегах озера Куку-нор частое возникновение восточных ветров; так, он насчитывает на общее число 66 ветровых наблюдений: 5 с NO, 17 с О и 3 с SO 119; но при этом он, как кажется, допускает, что происхождение этих ветров местное. «На Куку-норе, – говорит он, – в месте нашей стоянки на западном берегу этого озера, в марте 1873 г., господствовали два направления – восточное и западное, смотря по тому, дул ли ветер с озера или со стороны, противоположной ему». Из собранных им здесь метеорологических наблюдений видно, однако, что единственная буря, наблюдавшаяся в это время на Куку-норе, налетела с востока, а из пяти случаев выпадения снега в трех, если только не в четырех, снег падал при восточном или северо-восточном ветре. Снег, который выпадал при северо-восточных ветрах, был сух и крайне мелок.

Выше было замечено, что На Булунгире полыньи образовались уже в конце февраля. Пахло весной. 21–23 февраля при полном затишье или слабых ветрах с юга и запада, при ясном небе, термометр в тени подымался до 14°, на солнце же, среди каменистых высот, было настолько тепло, что мы ехали, облекшись совершенно по-летнему; как вдруг, в ночь на 25 февраля, погода разом и надолго изменилась: мы снова точно вернулись к зиме. Северо-восточный ветер утром перешел в бурю, а там повалил снег, который с небольшими интервалами шел в течение двадцати часов, причем его навалило где на 30 см, а где так и больше! На следующий день максимум температуры был −4,5°, а в ночь на 27 февраля грянул мороз −23,5°. Прежнее тепло вернулось к нам лишь 3 марта, но со следующего же дня началось новое понижение температуры, и 7 марта ее максимум равнялся лишь 1° выше нуля; затем температура стала возрастать до новой бури со снегом, понизившей максимум (10 марта) до 1° ниже нуля.

Весеннее тепло установилось вполне только после 20 марта, хотя только 20 марта впервые термометр не опускался ниже нуля; затем к минусу мы возвращались еще раза три, причем термометр не опускался ниже −4° (в ночь на 30 марта); даже буря в апреля не понизила температуры ниже 4–6,5°.

Какой момент следует принять за начало весны? Реки начали вскрываться еще в феврале, но наступившие затем морозы снова сковали их льдом. Однако уже к 8 марта все реки и речки очистились от ледяного покрова, который продолжал держаться еще только у берегов. На р. Тао-лае мы застали 16 марта уже последние льдины, несшиеся с верховьев реки. Примерно около этого же времени выразился и резкий перелом в погоде, точно с переходом за Великую стену мы оставили за собой и самое постылое, переходное от зимы к весне, время года. Земля стала оттаивать даже в теневых местах 17 марта; 18-го на солнечном припеке, по краям канав, я заметил первые былинки травы. Около этого же времени на верхушках ив появились первые листочки, а тополи стали раскрывать свои сережки; 20 марта почки карагачей стали заметно набухать; 25-го зацвел урюк, 4 апреля он уже стал отцветать. но на смену ему явились яблони. В это время тал уже окончательно распустился, карагачи же лишь начали зеленеть, наполовину прираскрыв листовые мутовки; 6 апреля расцвел первый цветок – Viola sylvestris var. rupestris.

Первые насекомые (мухи и сетчатокрылые) заметны были 15 марта; первая дневная бабочка (Pieris bellidice О.) поймана была 21 марта; первый жук (из семейства Tenebrionidae) – 28 марта. Тогда же попалась нам и первая ящерица (Phrynocephalus sp.?). 23 марта прилетели плиски (Motacilla alba var. baicalensis Swinh.), 4 апреля – стрижи (Cypselus sp.); 2 апреля гуси стали гнездиться.

Таким образом, к 1 апреля весна уже вполне установилась, и китайцы приступили к обычным работам на полях и огородах.

В Принаньшанье к полевым работам приступают в конце февраля, когда свозится на поля минеральное удобрение в виде почвы целин, глыб, выламываемых из старых глинобитных построек, и, в редких впрочем случаях, речного ила. Это удобрение складывается на полях кучками и количестве иногда до тысячи пудов на гектар. В таком виде оно остается здесь до середины марта, когда земля начинает оттаивать; тогда его разбрасывают ровным слоем по полю, тщательно при этом разбивая комья деревянными колотушками.

В начале апреля из горных ущелий показываются первые потоки мутной снеговой воды, которая тотчас же и разбирается арыками на поля. Под водой поля стоят день, после чего сохнут с неделю. Тогда впервые на сцену является соха. Но еще раньше на некоторые поля свозят перегной на удобрение, которое раскидывается в количестве от 40 до 50 возов на гектар рисового поля и от 20 до 40 возов на гектар всякого другого поля. Я видел обработку земли только под хлеб. Пашут не глубоко, на глубину самое большее 30 см. Землю бороздят во всех направлениях: и вдоль, и поперек, и по диагоналям. Независимо от сего, колотушками разбивают все комья земли, даже такие, которые не превосходят величиной кулака. Иногда, вместо того чтобы разбивать комья колотушками, по полю с этой целью катают каменные валы с выдающимися ребрами.

Когда земля достаточно разрыхлена, что, между прочим, достигается также и при помощи бороны, приступают к посеву. Сеют из горсти, но сеют также и при помощи машин-сеялок, причем в обоих случаях получается рядовой посев.

Картина сеяния очень оригинальна. Это – целая процессия, которая медленно движется от одного края поля к другому. Впереди обыкновенно выступает подросток, который из всех своих сил тянет впряженного в соху (лэй, ли) осла, реже лошадь; эту соху ведет китаец, который проводит в рыхлой земле борозду глубиной в 10–15 см; за ним следуют еще два китайца: первый методически, привычным взмахом, рассыпает зерно по борозде, а второй эту борозду забрасывает землей из заранее для сего приготовленных куч; наконец, иногда шествие это замыкают грачи, которые безбоязненно, чуть ли не из-под ног китайцев, выхватывают свою добычу – червей и личинок. Когда сеют при помощи сеялки, то эта процессия сокращается всего лишь на одного члена, да и то не всегда, так как одному китайцу не легко управиться с забрасыванием землей трех борозд.

Виденные мною сеялки устроены были следующим образом. На распашке с тремя сошниками (в большинстве случаев роль последних играют заостренные колья), из коих средний посажен ниже и глубже других, утверждаются два ящика; больший из них, служащий магазином для зерна, располагается сзади и на половину своей высоты выше переднего; из него зерно пересыпается в маленький ящик, через небольшое круглое отверстие, перед которым на нити из стороны в сторону болтается шарик. Назначение этого шарика – распределять зерно поровну между тремя отверстиями, проделанными в дне маленького ящика; через эти-то отверстия, по трубочкам, и высыпается зерно в борозду тотчас позади сошника. Таким путем достигается правильный рядовой посев.

После посева не боронят, чтобы не смешать рядов, а только выравнивают землю при помощи катков. Затем пускают воду.

 

 

Все эти работы заканчиваются примерно к 15–18 апреля, смотря по абсолютной высоте места. В местностях, получающих воду круглый год, посев заканчивается гораздо раньше, и к половине апреля хлеба там уже зеленеют. Близ Гань-чжоу, где воды много, ее спускают на поля два раза, причем полют после каждого такого спуска, пользуясь мягкостью грунта.

В Принаньшанье возделывают: пшеницу озимую (сеют мало) и яровую, ячмень, обыкновенное просо (сяо-ми), итальянское просо (со), гаолян, рис, несколько сортов гороха (дао), бобы, картофель (только в окрестностях Гань-чжоу-фу и Лян-чжоу-фу), кунжут (Sesamum indicum, чжи-ма), люцерну (му-су), мак и, кажется, хлопчатник. Ячмень засевается почти исключительно двух сортов: остистый (да-ми) и голый (чэн-ко); пшеница, главным образом яровая безостая (хан-дами); она обладает способностью, преимущественно перед другими сортами, куститься, но требует сильного удобрения; поэтому, если она где-либо всходит густо, часть ее обязательно вырывают. Названные сорта пшеницы и ячменя не особенно чувствительны к холоду. Они высеваются на значительных высотах в горах и случается, что жать их приходится по снегу.

Это все, что я могу сообщить пока о сельском хозяйстве в Принаньшанье.

8 апреля мы покинули Гань-чжоу. Обогнув с юга город и пройдя здесь вброд правый рукав Хэй-хэ, мы вышли на колесную дорогу, ведущую к городку Нань-гу-чэн и монастырю Ма-ти-сы. Говорят, что из р. Хэй-хэ выведено в обе стороны 54 оросительные канавы. Очень возможно, так как арыков, переполненных мутной водой, мы встретили здесь действительно очень много; в некоторых из них вода выходила из берегов и грязными каскадами изливалась на дорогу, по которой и продолжала уже течь далее до встречи с первым поперечным арыком.

Окрестности Гань-чжоу в эту сторону густо заселены: хутора, поля и древесные насаждения тянутся почти без перерыва на протяжении целых двадцати километров, т. е. до селения Пин-фын-ча, расположенного на самом крайнем из арыков, выведенных из р. Хэй-хэ, и в то же время на рубеже лёссовой площади и каменистой степи с наметенными на нее горами сыпучих песков.

Лёсс Гань-чжоуского оазиса очень типичен, без следов какой-либо слоистости. Он не содержит также гальки и нередко образует совершенно вертикальные обрывы высотой в несколько метров; такие обрывы особенно многочисленны у укрепленного селения Сань-ши-ли-пу, и здесь, местами, дорога идет по глубоко врезанному в лёссовую почву тальвегу. Мощности лёссового пласта определить мне не удалось, но я думаю, что он даже у помянутого селения не превышает в глубину 45–60 м. Отсюда же толщина пласта убывает постепенно на север и быстрые на юг, где из-под него, за селением Пин-фын-ча, и выступает подстилающий его рыхлый конгломерат.

В Пнн-фын-ча мы ночевали. Каменистая степь, которая расстилается к югу от этого селения, не вполне еще пробудилась от продолжительного зимнего сна, несмотря на то, что вот уже около месяца, как стояли очень теплые дни; но она уже стала пробуждаться, и признаков этого пробуждения было много, но только они еще не бросались в глаза: нужно было хорошо всмотреться, чтобы заметить фиалку (Viola sylvatica var. rupestris Rgl.), сиротливо приютившуюся под сенью прошлогодней полыни, или зеленый молодой побег в чиевой поросли; надо было поднять камень, чтобы найти под ним резвых жучков из рода Scleropatrum или Tentyria, и напряженно присматриваться к ярко освещенной полуденным солнцем поверхности какого-нибудь глинистого бугра, чтобы уловить быстрые движения красивой Cicindela tricolor, Adams (var.). Из птиц мы здесь встретили пустынных чеканов (Saxicola isabellina Cretzchm) и первые экземпляры Podoces humilis Hume.Об этой последней будет сказано несколько слов ниже.

Этой степью дорога шла около шести километров, потом, за безымянным саем, галька почти совсем исчезала, и перед нами развернулась песчано-глинистая равнина, поросшая лишь эфедрой и чием. Сперва почва имела красноватый оттенок, затем глина стала все более и более напоминать цветом лёсс и, наконец, километров за пять до селения Лян-чжо-чэна, перешла в этот последний. Отсюда до селения Лян-чу-чэна, на протяжении шести километров, местность получила волнистый характер; дорога шла и гору и, подымаясь с одной лессовой террасы на другую, достигла, наконец, наивысшей своей точки, откуда открылся чудный вид на глубокую долину р. Су-юй-хэ.

Оставив селение позади, миновав затем и красиво расположенную на полусклоне кумирню, мы спустились к реке, которая здесь еле-еле струилась: почти вся вода ее была уже разобрана на арыки и неслась теперь высоко над ее ложем. Вода бежит в гору! – вот впечатление, которое производят на наблюдателя подобного рода сооружения. И хотя в горной Бухаре я видел и более замечательные постройки – канавы-корыта, прилепленные к отвесной скале, но и здесь я не мог не полюбоваться крайне простыми, но оттого ничуть не менее удивительными творениями китайского простолюдина – арыками, выносящими воду на площадь, лежащую метров на девяносто выше речного уровня.

Дорога пересекает долину р. Су-юй-хэ и, круто поднявшись на противоположный ее склон, бежит среди возделанных полей вплоть до г. Нань-гу-чэна, т. е. «южного старого города», о прошлом которого нам, однако, ничего неизвестно. Он стоит вправо от дороги и имеет высокие, но уже местами осыпавшиеся стены. Проехав по его предместью, состоящему из ряда убогих лачужек, тылом обращенных к городской стене, мы остановились в небольшой и уже довольно ветхой кумирне, расположенной на пригорке, отделяющемся от предместья широким, но неглубоким логом.

Эта кумирня по внешности не отличалась от подобного же рода построек, попадавшихся нам ранее в Китае, но на внутренних стенах ее главного корпуса мы нашли живопись, по поводу которой мне приходится дать читателю небольшое объяснение.

Картина изображает некоторые отделы ада, в которых грешников подвергают всевозможным истязаниям: их варят в кипятке, распинают на кресте головой вверх и головой вниз, им вылущивают глаза, вырывают язык, их четвертуют, режут на куски, обдирают с них кожу, сажают на кол, толкут в ступе, поджаривают на сковороде, скальпируют, распиливают пополам, у них вырезают внутренности, им разбивают череп и предают множеству других мучений. Все это делают «гуи» – демоны по приказанию князей – ванов, управляющих десятью отделами ада.

Художник хотел придать «шоу-гуям» отталкивающий, свирепый вид, князь же ада нарисован без всякой утрировки: это рыжеволосый, краснолицый и широкоскулый субъект с большим круглым носом и голубыми, глубоко сидящими глазами, густыми нависшими бровями, столь же густыми усами и бородой клином. Это не плод воображения художника, это – портрет. Но кто мог служить ему оригиналом? Уж, конечно, не современный европеец, так как китайцы только потому и величают европейцев «ян-гуй-цзы» – заморскими чертями, что своих гуев искони рисовали рыжеволосыми.

Сохранились указания, что уже во времена Чжоуской династии китайцы имели обыкновение рисовать портреты чужеземных послов и что тот же обычай удержался и в последующие времена; так, китайцы, например, пишут: «Министр Дэ-юй представил… так как хагясы открыли свободное сообщение с Серединным государством, то надобно написать портрет их государя для показа будущим векам». «Янь-ши-гу представил доклад, в котором просил дозволения по примеру чжоуских историографов, во времена Ву-вана составивших Ван-хой-бянь, составить Ван-хой-ту, где были бы нарисованы и описаны одежда и убранстве» инородцев (маней)…» и т. д. Более систематическую работу в этом направлении предпринял император Цзянь-лун, по приказанию которого был составлен замечательный труд, озаглавленный Хуан-цзин-чжэ-гун-ту и представлявший иллюстрированное описание инородцев Китая. Такие альбомы могли, без сомнения, служить прекрасным источником для заимствования, и надо думать, что и наньгучэнский художник имел один из них под руками, когда писал Ян-вана и гуев.

Несравненно труднее определить, к какому из диких племен принадлежали оригиналы, с которых рисовали эти портреты.

Если сравнить одеяние гуев и какого-нибудь «мяо-лоло» прошлого столетия, то оно окажется почти тождественным. Но того же нельзя сказать про прическу, которая у гуев весьма своеобразна: волоса с висков зачесаны у них кверху, темя же сплющенное в гребень, выбрито.

Обычай придавать черепам особую форму среди дисцев, по-видимому, не был распространен; он практиковался лишь в некоторых частях Восточного Туркестана, первоначально населенного также одними лишь племенами белой расы. Так, Сюань-цзан говорит, например, о жителях владения Цзе-ша: они имеют «наружность пошлую и неблагородную; зрачки у них зеленые; тело раскрашивают; новорожденным в обычае приплющивать голову». О Куче он пишет также, что там, «когда родится ребенок, ему сплющивают голову, придавливая дощечками», взрослые же стригут волосы вплотную. Обычай брить голову распространен был и у уханьцев. Но вообще этот обычай дисцы могли заимствовать и у того народа, с которым смешались, так как в шоу-гуях ясно заметна значительная примесь чуждой крови: отсутствие растительности на лице, широкий подбородок у одного из гуев, выдающиеся скулы – все это свидетельствует, что перед нами метисы, удержавшие весьма мало диских черт.

В той же наньгучэнской кумирне я заметил черноволосого пигмея ио-чжэна, одетого точь-в-точь, как шоу-гуи, но представляющего карикатуру на человека: широкое, плоское, безволосое лицо, вместо носа – две дырки, выдающиеся надбровные дуги, огромный рот и необыкновенной ширины подбородок – все это такие черты, которые должны были изменить диский тип именно в том направлении, которое обнаруживается у наньгучэнских рыжеволосых шоу-гуев. Но что же это была за человеческая раса? Вероятнее всего, что это карикатурное изображение негритоса, подобно тому как шоу-гуй – карикатура на представителей какого-либо смешанного племени.

Тогда как шоу-гуи – портреты людей, выхваченных из народа, оригинал Ян-вана [князя ада] был, вероятно, действительно старшиной племени: вот почему он и удержал более диских черт: большой рост, рыжие густые усы и бороду, крупный нос и т. д. Выбритое темя он покрывал оригинальной шапочкой, украшенной ушами (не была ли эта шапочка из шкуры, снятой с головы какой-либо кошки?) и, вероятно, глазками павлиньих перьев; его верхнее платье – длинный халат с воротником, собранный на груди и подпоясанный кушаком с металлическими бляхами, – сделанное из шелковой материи, не носило никаких украшений; наконец, на рисунке видны штаны и высокие с узкими и загнутыми носками сапоги, какие были в употреблении только у горцев. Сходное одеяние, может быть, мы и теперь могли бы найти у туземцев Южного Китая.