Плавание от Камчатки до острова Юалан. – Пребывание на этом острове. – Замечания о нем.
Для зимних занятий наших постановлено мне было в план, как читатель припомнит, исследование Каролинских островов. Не имея до сих пор ни одной тропической станции в маятниковых наблюдениях, положил я остановиться, во-первых, у острова Юалан, самого восточного в этом архипелаге, сделавшегося недавно известным благодаря французскому капитану Дюперре, где безопасная гавань представляла удобства для производства наблюдений. К этому острову направили мы наш путь, предполагая, однако, коснуться мест, в которых означались на картах острова, будто бы в последние времена открытые или отысканные.
Свежий северо-восточный ветер скоро вынес нас из холодной туманной атмосферы, облекавшей страну, нами покинутую.
29 октября в широте 37,2° ветер нам изменил, отклонясь к югу и обратясь на другой день в жестокую бурю, продолжавшуюся несколько часов. После этого стояли несколько дней тихие противные ветры.
8 ноября в широте 27,7° после штиля, более суток продолжавшегося, получили северо-восточный пассат, дувший сначала весьма крепко, но после смягчившийся и обеспечивший нам успешное и спокойное плавание. В этот же день поймали рыбу-луну, конечно, безобразнейшее из созданий, что, однако, не мешало матросам нашим находить ее весьма вкусной и есть с удовольствием, покуда она не испортилась; напротив того, алеуты никак не хотели за нее приняться – разительное доказательство, что разборчивость в еде основана на предрассудках и привычках.
10 ноября пересекли мы Северный тропик и в тот же день искали остров Декстер, а 15 ноября остров Св. Варфоломея, принадлежащие к числу таких же открытий, как и остров Колюннас, и с таким же успехом. Во все это время не имели мы ни малейших признаков близости земли, море было весьма пусто, только изредка показывались парящие фаэтоны и большие петрели, отлетающие, как известно, на большое от берега расстояние.
17 ноября подошли мы к коралловой группе Броуна, открытой в 1794 году английским мореходом Батлером, долготу которой мне хотелось проверить. В этот и следующий день осмотрели мы на весьма близком расстоянии северную и западную стороны этой группы, состоящей из 30 островков, соединенных сплошным коралловым рифом, заключающим в себе лагуну. Группа имеет круглую форму окружностью в 75 миль. Островки покрыты густой зеленью, среди которой не видно, однако, ни кокосовых, ни хлебных деревьев, – следовательно, необитаемы. Впоследствии будем мы иметь много случаев говорить об островах этого образования – одном из величайших чудес природы, которые увидевшего их в первый раз наполняют неизъяснимым благоговейным чувством.
Ночь была тихая и дождливая. Поутру (24 ноября) увидели, что течение отнесло нас миль на 12 от берега; на таком расстоянии безветрие заставило нас пробыть весь день, и потому гостей мы не ожидали, однако в 4-м часу приехали к нам три лодки. На одной из них был молодой человек, на которого все указывали, говоря: «юрос». Посетители взошли на судно, не показывая никакого беспокойства, кроме молодого юроса, называвшегося Нена, который или держался за меня, или требовал, чтобы я был возле него. Подарки принимали они с обыкновенным «уэ!», не обнаруживая, однако, безмерной радости, часто замечаемой в дикарях. В свите Нены был один молодой человек Оа, отличавшийся необыкновенной смышленостью; он с первой минуты стал применяться к нашим обычаям, не хотел сидеть иначе как на стуле, плевать иначе как в песочницу, и даже, кашлянув раз на палубе, хотел для того бежать вниз и т. п.
Невынужденная, однако нисколько не шумная, веселость этих людей была чрезвычайно привлекательна, доверие, с которым они мешались между нами, доказывало чистоту их намерений. Новые предметы, естественно, привлекали их внимание, они показывали необыкновенное в диких здравомыслие. Каждой вещи старались узнать употребление; фортепиано им понравилось, но не вызвало никаких кривляний. Напротив того, Оа тотчас подвинул стул и стал аккомпанировать игравшему; потом поднял сукно и старался узнать, как инструмент сделан. Кузница, где в то время производилась работа, вызвала несколько длинных «уэ!». Оа тотчас понял, что делают нож, и спросил: не для него ли? Все вели себя с удивительной пристойностью, не было ни просьб, ни докучливости и (на этот раз) ни малейшего следа почти между всеми племенами Южного моря общего порока – воровства.
В ночь отнесло нас от берега еще дальше прежнего. В следующий день (25 ноября) поднялись с разных сторон ветерки, пользуясь которыми приближались мы довольно быстро к западной стороне острова, где находится гавань Ла Кокиль, в которой я намеревался остановиться. После полудня приятели наши стали к нам выезжать один за другим, и, наконец, собралось у нас 6 или 7 лодок. Заметив, что мы правим на западную сторону острова, они показывали на восточную и, твердя: «Лелла, Лелла», старались склонить нас, чтобы мы шли туда, и, кажется, считали нас пустыми людьми за то, что мы их не слушаем. Мы с самого начала могли заметить, что приятели наши плохие навигаторы: довольно неловкие лодки их управлялись еще неловче. Сегодня они у борта перепутались, и одну лодку изломало совершенно; впрочем, это ни на минуту не нарушило общего веселья.
Мы легли в дрейф, изломанную лодку подняли и стали чинить, и хозяева ее тотчас, и, кажется, охотно, помирились с мыслью у нас ночевать. Один из них был юрос Касе, самый первый из наших знакомых, другой молодой юрос Ся, отличавшийся особенно приятной наружностью. Ночевать у нас, может быть, для диковинки, понравилось многим, и приятель мой Нена объявил, что он хочет вместе с Оа остаться у меня, но чтобы я и его лодку поднял на судно. Это было невозможно, и Нена тотчас согласился отпустить ее домой. Узнав, что Нена остается, никто не был намерен нас оставить, и нам довольно много труда стоило, толкуя: «мютюль, лелла, оак» и пр., отделаться от толпы. В это время объявил претензию один юрос, о котором я до той минуты ничего не знал и который, по замечанию всех, был самый важный. Лодка его была больше всех, и команда многочисленнее; в нем узнал я того, который в первый день так много у борта разглагольствовал. Он говорил, что если Нена остается, то и он хочет, – я был и непрочь, но не успел оглянуться, как он уехал, и, кажется, не в духе.
Сегодняшние посетители еще более утвердили доброе наше о них мнение. Спокойствие и доверие, с какой десять человек согласились, отпустя лодки, остаться ночевать на судне под парусами, едва ли имеет пример. Они вели себя очень хорошо. Нена и Оа расположились у меня в каюте, прочие наверху. Моих забавлял я картинами в «Атласе» Крузенштерна, они узнавали многие вещи и называли их своими именами. Узорчатые нукагивцы обратили на себя особенное их внимание. Морай произнес длинное «уэ!», и они, показывая на идолов, говорили: «лелла, эол». Они рано стали дремать; однако, услыша звук тарелок за ужином и узнав причину его, забыли сон и присоединились к нам. Наш стол понравился им, кажется, меньше, нежели их кухня нам: мой приятель Нена, великий прихотник и лакомка, предвидя, может быть, что будет у меня ночевать, привез с собой кисель, сделанный из толченого кокоса, сока сахарного тростника и еще одной вещи, которой мы не могли понять. Это блюдо все мы нашли весьма вкусным.
26 ноября ветер установился от NO, и мы могли, наконец, подойти к западной стороне острова. Предвидя хлопотливые работы, предлагал я гостям нашим отправиться домой; однако все предпочли провожать нас в Юалан – слово, которое они беспрестанно твердили, показывая за видимую NW оконечность острова. Увидя около полудня отверстие в рифах, отправил я лейтенанта Завалишина для осмотра его и, убедясь, что это точно отыскиваемая нами гавань, пошел к ней под всеми парусами. Ветер, дувший прямо из гавани, заставил нас положить якорь в самом устье ее, на 35 саженях глубины, имея по обе стороны коралловые рифы в расстоянии около 70 сажен. Тотчас стали тянуться на завозах далее, но, не успев пройти узкости прежде ночи, решил я остаться тут на якоре, не предвидя в том большой опасности, потому что крепкого ветра можно было ожидать только с берега.
Гостей наших успел я спровадить ночевать на берег, потому что они нам в хлопотах были в тягость. Здесь завязали мы несколько новых знакомств. Примечательнейшие были: юрос Сипе, человек важный, судя по шуму, с каким возвестили нам приезд его, и еще два пожилые юроса – Каки и Эоа – из ближайшего селения Люаль, любезнейшие из всех до сих пор знакомых. Они привезли нам свежеиспеченных хлебных плодов столько, что всей команде досталось; прочих фруктов столько же. С первой минуты были мы, как старые знакомые: объятия следовали за объятиями, шутки за шутками.
Желая быть на дружеской ноге со всеми, позволил я сначала пускать на судно всех без разбора, отчего на палубах почти нельзя было пошевелиться. Это не только затрудняло нас в работах, но и дало повод к неприятному открытию, что не все островитяне так честны, как их начальники: вчера пропал со шканец термометр в футляре, а сегодня недоискались трех кофель-нагелей. Я решил употребить все средства, чтобы не только воротить потерянное, но и предупредить подобные случаи, в которых мы, может быть, самих себя должны упрекать.
На рассвете 27 ноября находились мы около одной мили от входа в гавань, в которую, пользуясь тихими переменными ветерками, вошли, наконец, благополучно около 11 часов.
Сипе и Нена встретили нас, сопровождаемые множеством лодок, нагруженных плодами. На этот раз вход на шлюп запрещен был всем, кроме старшин, дабы остальных избавить от искушения воровать. Многие, веселившиеся у нас в первые дни, грустно посматривали с лодок своих на шлюп, сравнивая теперешнее отлучение с прежним у нас раздольем. Лишь я покажусь, все кричат: «Юрос! Оака!» Мне и самому было их жаль, но я считал нужным показать всем, что я принимаю это дело не в шутку. Двух главных моих гостей, Сипе и Нену, старался я убедить в сделанном у нас похищении и объяснить им, что я решил настоять, чтобы нам украденные вещи возвратили и что ни один из них не получит от меня ничего, покуда их не отыщет. Они это поняли, приняли близко к сердцу и, поговорив что-то людям своим в лодках, оставили нас вместе со всей своей свитой.
На другой день (28 ноября) перетянулись мы далее внутрь гавани вплоть к островку Матаниялю, на котором имел обсерваторию капитан Дюперре и где я также намеревался расположить свой. Я провел весь день на этом островке, занимаясь наблюдениями, окруженный толпой островитян. Около палатки обведена была на песке черта, которую никто переступить не покусился. Они с вниманием следовали за каждым моим движением, по временам вытягивая свое «уэ!», очень много говорили и еще больше смеялись. Они меня часто отрывали от работы; видя эти добрые, спокойные, веселые лица, столь же далекие от робости, как и от дерзости, невозможно было ими не заняться. Увидя компас, закричали они в голос «Le sacre comments» [Обряд комментарии (фр.)] и опять стали толковать об оаке (корабле), которая была здесь очень, очень давно и останавливалась в Лелле. Услыша выстрелы наших охотников, они опять закричали: «Le sacre comments». Это же восклицание употребил и прежде несколько раз Сипе, увидя предметы, его изумившие. Все это убедило нас, что они удержали эти слова со времени «Кокили». Но не странно ли, что из тысячи французских слов, ими слышанных, удержали они в памяти только эту бессмыслицу? Некоторые будто бы слышали: «сивульпе» (фр. s’il vous plaît – пожалуйста). Я этого не слышал.
Убедясь в добродушии и смирном нраве юаланцев, решил я выполнить намерение мое о производстве здесь опытов над отвесом и с этой целью расположился (29 числа) станом на островке Матанияле. Чтобы обеспечить себя от маленьких шалостей, обнесли мы стан наш с морской стороны оградой из камней, а с береговой – абордажной сеткой. Жители не только этому не препятствовали, но еще и сами очень усердно помогали нашей работе.
Одним из постояннейших посетителей наших на берегу был добрый наш сосед Каки, который регулярно каждое утро приносил нам печеных хлебных плодов и, кажется, не в ожидании оплаты. Однажды привез он с собой сына, мальчика лет четырех, который, сидя на спине его верхом, боялся меня, конечно, более, нежели у нас мальчик того же возраста боится трубочиста или арапа. Когда я к нему приблизился, то он, дрожа всем телом, визжал изо всей мочи. Странен или страшен бывает не черный и не белый цвет, но цвет, противоположный нашему. Это мне напомнило одно сатирическое сочинение, в котором какой-то черный царь сказал про одного европейского посла: «Правда, что он имеет сходство с человеком, но бел, как черт». Мы пугаем ребятишек трубочистами; эфиопы пугали бы своих мельниками или парикмахерами, если бы они у них были. Цвет тела английского путешественника Денгама был до такой степени противен женщинам одного города внутри Африки, что один взгляд на него причинял им припадки морской болезни.
О Сипе и Нене не было никаких слухов с самого того дня, как мы имели серьезное объяснение о покражах. Мы догадывались, что они не решаются показаться, не отыскав украденного, и не ошиблись. 30 ноября поутру явился, наконец, друг мой Нена и объявил с радостью, что вслед за ним едут юросы Сипе и Сигири, которые везут «масса» (железо), с выставленными тремя пальцами, в которых мы узнали наши три кофель-нагеля. И действительно, через несколько минут приехали и последние с кофель-нагелями, завернутыми в банановые листья. Последовали длинные рассказы, как и где они найдены, из коих я, конечно, ничего не понял, но радость их была недвусмысленна. Сипе несколько раз принимался меня обнимать. В пылу комплиментов не забыл он, однако, о «телла» (топор); я помнил не хуже его свое обещание; подарки были готовы.
Рассадив старшин по чинам в палатке, велел я внести с торжеством предназначенные им сокровища – на каждого по топору, рубашке с запонкой и зеркалу, чтобы они скорее могли иметь удовольствие видеть великолепное свое убранство. Они были в восхищении, и Сипе в восторге снял с себя и на меня надел ожерелье свое из сухой травы, которое, однако, так сильно терло опаленную солнцем мою шею, что я не мог продержать его на себе ни минуты. После нескольких слов объявили они желание ехать на шлюп, чтобы показать Сигире (который у нас еще не был) юроса Николая (портрет русского императора). Возвратясь оттуда, застали они нас за обедом, в котором не отказались принять участие. За столом Сипе вздумалось поменяться именами с Ратмановым – первый пример этого, общего в Южном море, обыкновения. Тотчас и другие того же захотели, и на мою долю пришелся приятель мой Нена. Он вышел из палатки и объявил толпе, что он отныне юрос Лицке, а что Нена сидит в палатке; народ изъявил свое одобрение длинным «уэ!».
С этого времени были мы в беспрестанных и самых дружеских сношениях с жителями, и так как мы никого не отпускали с пустыми руками, то ежедневно имели посещения старшин из Леллы.
2 декабря имели мы два первых дамских визита: жена Каки в сопровождении всех почти женщин из Люаля; они, пробалагуря у нас более часа, щедро одаренные, побрели через воду домой; хохот их и болтовня долго еще были слышны.
Другое посещение, трех или четырех молоденьких и пригожих девушек из более отдаленных мест, имело цель гораздо менее чистую. Сопровождавшие их родственники, или, может быть, господа, нимало не двусмысленными знаками объясняли цель своего прибытия. Мы не изведали опытом, точно ли это было их намерение или только хитрость, чтобы выманить у нас несколько подарков, но, если мы не ошибались, лица посетительниц выражали неудовольствие о неудачном покушении. К чести их до́лжно, однако, прибавить, что они все время вели себя очень скромно.
Пользуясь первой свободной минутой, ездил я 4 числа на байдарке в селение Люаль. Чтобы достигнуть его, нужно проехать сквозь опушку мангровых и других растений, окружающих берег сажен на 100 или более. Странно и интересно проезжать в лодке сквозь весьма густую рощу деревьев, растущих на тысячесводной аркаде, вздымающейся из воды бесчисленным множеством отростков, которые сплетением своим образуют непроницаемую стену. Селение Люаль лежит на весьма крутом берегу в густой роще хлебных, банановых и пандановых деревьев. Дома, или лучше сказать шалаши, его составляющие, разбросаны без всякого порядка. Мы нашли их совершенно пустыми. Ни одна душа не вышла нам навстречу, и если бы не два или три простолюдина, нам уже известные, которые, лежа небрежно на рогожах в большом шатре, приглашали нас сесть, то можно бы счесть селение вовсе покинутым. Это обстоятельство, и прежде уже замеченное, мы не знали, как объяснить. Доверие и приязнь к нам жителей, ласковое наше с ними обращение и подарки, которыми мы их осыпали, никак не позволяют предположить, чтобы они из ревности или боязни прятали от нас свои семейства. Невероятно также, чтобы они, уезжая куда-нибудь на время, увозили всех с собой.
Прогулка наша была непродолжительна, потому что в одном шаге от селения начинались овраги, плетни и непроходимая чаща. Мы готовились уже ехать обратно, как прибыл юрос Сигира. Он был на пути к нам. Его приезд оживил сцену; сейчас же принесли плодов, и началась стряпня. Мы тут в первый раз видели приготовление сека, которое Сигира начал тем, что отломил все ветви с листьями и принес их в дар божеству, поставя на особо устроенное место в углу, с весьма торжественным и таинственным видом.
Сигира проводил нас до стана, с небольшим запасом фруктов, обещав на другой день привезти более.
На следующее утро обнаружилась первая новость, что ночью с одной из шлюпок украден дрек. На это первое наглое воровство не мог я уже смотреть сквозь пальцы, и потому, когда Сигира приехал с обещанным, то ему было сказано, что мы ни с кем из них не хотим иметь никакого дела, покуда не отыщется дрек. Оставя лодку с фруктами у нас, отправился он немедленно в Люаль для поисков, однако через час, не являясь сам, прислал за своей лодкой, из чего мы заподозрили, что он не совсем чист в этом деле. Не желая начинать ссор, не велел я лодки его задерживать. Вечером посетили нас юросы Нена и Сеза, первый с подарком от Канки. Я обоим жаловался на покражу, не дал ни одному топора, как они ни просили, но обещал, если отыщут дрек.
Поутру Сеза явился опять, но ничего не хотел знать о дреке, следовательно, не получил топора; зеркало в золотой рамке, по-видимому, совершенно его утешило, он забавлялся, пуская зайчиков по глазам своих подданных; потом заставлял их плясать; словом, был веселее, чем когда-нибудь; все это была хитрость, чтобы отвлечь наше внимание. Занятые астрономическими наблюдениями, были мы внезапно встревожены криком «караул!»; вмиг все было в ружье. Я тотчас велел захватить Сезу, однако он со всеми подданными был уже в полном отступлении по берегу к N, что и показало его зачинщиком шума. Я опасался драки, но успокоился, узнав, что все дело в похищении топора. Плотник наш, чтобы стуком своим не мешать нашим наблюдениям, вышел работать из стана.
Один из диких, которого за минуту до того видели перешептывающимся с Сезой, подкрался к нему сзади, ударом в голову сбил с ног и, выхватив топор, пустился бежать через отмель в лес. Более привычный к такой прогулке вор от нас ушел, и потому нам осталось только захватить до полдюжины лодок, бывших близ нас, из которых две принадлежали Сезе, а прочие нашим приятелям люальским. Одного из них, Легиака, отправили мы парламентером к Сезе с приглашением к нам прийти, но без успеха, и вся толпа его скрылась за мысом к северу. Мы приняли меры на случай, если бы миролюбивые наши хозяева вздумали ополчиться, – удвоили караул на берегу и поставили в подходящем месте фальконет. Лодки вытащены были на берег, и я приказал на глазах наших пленных сделать все приготовления к сожжению их, потом отпустил их с объяснением, что если украденное не будет возвращено, то все эти лодки и еще многие другие непременно будут сожжены.
Под вечер приехал к нам Каки, возвращавшийся из Леллы, с женой и детьми и в сопровождении парламентера нашего, старика Легиака. Через него знал он уже обо всем – о захваченных лодках и пленных, о намерении нашем возвратить свое во что бы то ни стало и, невзирая на то, с великодушием и доверием, необыкновенными в диком, вышел прямо к нам, презирая страшный визг ребят, которые всеми силами старались его удерживать и с отчаяния рвали на себе волосы. Разумеется, столь благородная черта не осталась с нашей стороны без внимания; он и все его семейство были осыпаны подарками. Каки весьма опорочивал поступок Сезы, по приказанию которого были похищены и топор и дрек, находящиеся теперь в селении Тепат, принадлежавшем этому старшине.
Между тем жена его, которая до того оставалась в лодке, изъявила желание видеть мою ставку и, конечно, была принята с должной честью. Множество новых вещей беспрестанно извлекали у нее то «уэ!», то «lе sacre comments». Старик хохотал от восхищения, видя внимание наше к его жене и ребенку. Конечно, никогда хозяин и гость не были более рады друг другу, как при этом случае.
Отправя семейство домой, Каки остался у меня ночевать к большому моему удовольствию, ибо беседа его, невзирая на недостаточные средства изъяснения, была для меня всегда интересна. Поутру жаловался он только, что часовые окликами своими часто его пугали.
Я помышлял о средствах, как бы, не доходя до крайностей, настоять на своем и возвратить украденное. Надежнее всего было, конечно, задержать кого-нибудь из главных юросов, и вечером 7 декабря представился к тому случай: к нам приехал юрос Сеоа. По приближении его Каки, находившийся в это время у меня в гостях со всем своим семейством, выпроводил женщин за ограду нашего стана, а сам сел перед палаткой на землю; это знак уважения. Я принял Сеоа холодно, не взял его подарков, старался с помощью Каки объяснить причину этого и, наконец, объявил ему, что он должен остаться у нас, отправя лодку свою в Тепат к Сезе, и потребовать топор и дрек.
Он с радостью согласился остаться у нас ночевать, воображая, что мы только намереваемся его угостить; когда же понял, в чем дело, то встревожился. Отправление лодки хотел он все отложить до завтра, наконец, по решительному настоянию моему, отправил ее, но приказание его было дано так, что она вместо Тепата поехала в Люаль. В сумерки объявил я ему, что он должен ехать спать на шлюп; это сильно его смутило; великого труда стоило его к тому склонить; он был перед страшной дилеммой: видя невозможность не послушаться и не зная, что его ожидает на судне. Впрочем, он скоро успокоился и развеселился, только не соглашался отпустить Каки, который, таким образом, должен был разделить его арест.
На следующий день не было никаких слухов ни о пропажах, ни о ком из дальних; но ближние соседи с обыкновенным доверием и спокойствием нас посещали. Сеоа был спущен на берег, но, невзирая ни на какие просьбы, не получал свободы. В отчаянии покусился он бежать, но был пойман и тогда пришел в совершенное уныние. Сжалясь над ним, решил я его отпустить, но прежде в присутствии его и многочисленной толпы приказал торжественно изрубить одну из Сезиных лодок, объяснив им, что если завтра не будут возвращены похищенные вещи, то и с другими так же поступлено будет. Я весьма неохотно решился на эту меру, но считал ее необходимой, чтобы показать им, что они, обижая нас, сами более теряют, и удержать их от дальнейших шалостей.
Мера, нами принятая, не осталась без успеха. На другой же день по истреблении лодки Каки, по обыкновению беседовавший у меня в палатке, был потребован домой от имени Сипе и через полчаса воротился в сопровождении всего своего семейства, неся с торжеством дрек наш, который будто бы был найден этим старшиной. Топор обещано возвратить скоро. Удовольствовавшись этим, приказал я освободить все лодки и объявить мир и дружбу восстановленными, к общей радости собравшихся около нас островитян, выраженной длинными «уэ!».
Натуралисты, которые в последние дни, по причине ссоры с жителями, несколько приостановили свои прогулки, воспользовались этим, чтобы посетить Леллу – общую резиденцию главных старшин, которые приняли их самым дружеским образом и поручили мне сказать, что они с нетерпением ожидают меня. Я мог помышлять об этом не прежде, как кончив все свои работы на берегу. Работы эти продолжались до 13 декабря, когда я опять перебрался на шлюп, а следующий день назначен был для поездки в Леллу.
Партия наша состояла, кроме меня, из Мертенса, Постельса, Ратманова, Крузенштерна, трех матросов и алеута с байдаркой. Нам предстояли два пути в Леллу: один – через остров, разлогом между горами Бюаш и Крозер, который является самым низким местом и единственным, которым можно переходить с одной стороны острова на другую; другой – по берегу, вокруг северной оконечности. Желая осмотреть эту часть острова, избрал я последний путь, намереваясь возвратиться первым. Кроме Каки, следовавшего в своей лодке, нагруженной нашими вещами, сопровождала нас толпа знакомцев, которые с радостью брались нести наши инструменты и оружие. Между всеми отличался старик Легиак, который, благодаря особенной услужливости своей и всегдашней веселости, сделался общим любимцем. В настоящую прогулку он не отставал от меня и нес либо ружье мое, либо инструменты, которые не могли быть отданы на сохранение в лучшие руки.
Неприятнейшая часть пути предстояла нам в самом начале. Мы должны были идти по колено в воде вдоль опушки ризофор и соннераций, простирающейся от гавани к северу мили на полторы. Впрочем, такие водяные прогулки здесь, при 23°, не имеют того неудобства, какое имели бы у нас, и мы к ним, наконец, до такой степени привыкли, что, встретя лужу на пути, конечно, ни один из нас не сделал бы десяти шагов лишних, чтобы обойти ее. Потом путь лежал песчаным или коралловым берегом до самой губы, в которой лежит остров Лелла. Жители везде ласково нас встречали, предлагая кокосовые орехи для освежения.
У берегов губы Леллы, к которой мы подошли уже в сумерки, ждала нас лодка юроса Сипе, предупрежденного о нашем прибытии, на которой мы все переехали на остров Леллу. Весь берег, где нам надлежало приставать, покрыт был народом, высыпавшим смотреть на нас; большая часть были женщины и ребята. Первые манили нас к себе и знаками требовали украшений, но не было ни шуму, ни докучливости. Приятель мой Нена встретил нас по пояс в воде, объявил, что Сипе нас ожидает, и проводил к нему. Последний сидел в обеденной палате и приветствовал, как обыкновенно, указанием места, где сесть.
Не прошло минуты, как явилось послание от юроса Тогожи, главного на всем острове, с приветствием и несколькими кокосами. Мы при этом только случае узнали о существовании сей важной особы, о которой никто из старых наших знакомых не упоминал. Я отвечал, что в столь позднюю пору не могу его беспокоить, но завтра буду благодарить лично.
Усталость заставляла нас думать прежде всего об отдыхе. Заметя это, Сипе, как обязательный хозяин, поспешил указать нам квартиру нашу – отдельный дом на весьма чистом дворике, который мы поспешили занять. Поперек дверей положенная байдарка образовала заставу для незваных гостей. Жаркое собственной охоты, суп английского приготовления, хозяйские плоды и рюмка вина подкрепили наши силы, и мы предались весьма спокойному сну, невзирая на очень немягкое ложе и ужасную возню крыс всю ночь.
Одной из первых встреч наших в Лелле была огромная черная свинья, оставленная здесь французским корветом «Кокиль», которую мы с того времени более не видали. Ее увели, вероятно, чтобы нас избавить от искушения. Видя, что мы от них требуем только съестного и никогда не имеем его достаточно, могли они легко опасаться, что претензию нашу мы распространим и на свинью. Животное это находилось во владении Сипе, имело особое жилище на одном дворе с нами и жило в большой холе. Его кормят бананами, от чего оно чрезвычайно разжирело. Кажется, что кошо (как ее тут называют) не исполнила надежд, которые подавала; ибо, кроме нее, не видали мы на всем острове ни одного поросенка. К счастью, у нас на шлюпе оставалась еще чушка, которая считалась супоросой и которую я поэтому решил оставить здесь.
Мы встали с зарей. Первое, что нас заняло, был обряд в обеденной палате у Сипе, относившийся, без сомнения, к их религиозным обрядам. Я опишу его подробно ниже, когда буду говорить об этом предмете.
Покуда приготовляли байдарку, на которой я намеревался описывать гавань, сделал я в сопровождении Сипе визит первенствующему юросу. Пройдя через весьма грязный переулок, вошли мы в дом, по-видимому, ничем не отличавшийся от других. В обеденной палате никого еще не было. Немного спустя вошел в боковые двери седой старец, по наружности лет около семидесяти, который, не обращая на нас никакого внимания, сел. После нескольких минут молчания Сипе тихим голосом проговорил: «юрос Тогожа», тогда только догадался я, что знаменитая особа уже перед нами, и потому, встав, приветствовал его по-нашему. Старик смотрел на меня глазами, ничего не выражавшими, и только говорил: «Меа?» (что?). Матрос, меня сопровождавший, внес подарки, состоявшие из топора, ножей, ножниц, буравов, напарьев, стругов, гвоздей и в заключение белой рубашки и красной шапочки; все это было разложено перед ним, а фуражку я надел ему на голову. У него разбежались глаза, и он, указывая то на то, то на другое, только повторял: «Меа инге?» (что такое?).
Чтобы объяснить ему употребление каждой вещи, в лежащем возле бревне проверчены были дыры буравом и напарьем, топором сделано несколько зарубок, которые стругом были сейчас сглажены, и пр. Многие из присутствовавших очень хорошо все понимали и выражали удивление свое длинным «уэ!». Старик только твердил: «Меа инге?» Фуражка, по-видимому, его беспокоила, но он скоро нашел ей лучшее употребление, сложив в нее все мелкие инструменты и завернув все в рубашку. Заметив гвоздь, также для опыта в бревно вколоченный, он попробовал было вытащить его пальцами и очень удивился, что гвоздь даже и не шевелится. Это, кажется, была первая вещь, которую он понял. Скрывшись на несколько минут, он возвратился с отдарком, состоявшим из рогожек и тканей, – я охотнее принял бы вместо них столько же пучков бананов и кокосов. Мне намекнули, что меня ждет супруга хозяина, – я обернулся и увидел старуху, которая, с улицы заглядывая в боковую дверь, показывала на свою шею. Ножницы, перстень и несколько ниток бус ее удовлетворили и доставили мне отдарок, подобный прежнему.
Между тем началось приготовление сека, которое отличалось от прочих тем только, что все время один человек держал вверх кубок хозяина (скорлупу кокосового ореха), который отдал стряпунам, только когда пришло время выдавливать сок. Между тем Тогожа расшевелился, посадил меня подле себя на рогожку и с большим вниманием рассматривал меня и все, что было на мне и со мной. Цвет моего тела более всего изумлял его. Любопытство его простиралось далее, чем я мог его удовлетворить. Тогожа задавал мне множество вопросов, на которые я, разумеется, мог ему отвечать только его же словами, над чем он от всего сердца смеялся. Все присутствующие были с ним чрезвычайно почтительны, говорили весьма тихим голосом и не смотря ему в глаза.
В продолжение разговора Тогожа упомянул о кошо, у нас находившейся, о которой он слышал. Я сказал, что уступлю ее ему, если в возврат получу достаточно кокосов, хлебных и других плодов. Насколько мы поняли, Тогожа изъявил на то свое согласие.
Возвратясь домой, отправился я на байдарке на южную сторону губы, но не отъехал и 200 сажен, как байдарка лопнула и мы с трудом догребли назад к берегу. Кожаные суда эти в жарких странах, где и вода и воздух постоянно имеют температуру выше 20 °C, весьма непрочны и потому не представляют тех удобств, как там, где изобретены.
В ожидании исправления ее пошли мы в сопровождении Нены, как обыкновенно, окруженные толпой жителей по острову, имеющему в окружности не более 2 миль, и исходили его вдоль и поперек. Все берега его, за исключением немногих мест, где деревья или утесы выдаются в море, обнесены стеной, сложенной из камней вышиной футов в пять, защищающей дома и плантации от волнения. Такими же стенами обнесены и земли, разным юросам принадлежащие. Эти стены имеют в вышину сажени по три. Нас изумляла огромность камней в этих стенах: некоторые имели фута по четыре во всех измерениях, следовательно, содержали не менее 60 кубических футов вещества и весу не менее 150 пудов. Нам непонятно было, какими средствами могли жители поднимать такие громады на высоту от 5 до 6 футов?
Многие необитаемые островки по отмелям обнесены такими же стенами. Особенно замечательны каналы, пересекающие в разных направлениях середину острова. Каналы эти были вначале, конечно, только обыкновенные между манграми протоки; но жители укрепили берега их каменными стенами и сделали их таким образом настоящими каналами глубиной в 3–4 фута, которые очень способствуют сообщениям! Эти каналы только с южной стороны сообщаются с морем. Чтобы пройти на другую сторону острова, должны мы были брести вдоль них почти по пояс в воде. При этом напитанные маслом проводники наши имели большое преимущество перед нами: они выходили из воды и были сухи, а мы долго еще должны были влачить целую массу напитанных водой тряпок, называемых одеждой.
Проводники наши неоднократно изумляли нас похожей на инстинкт сметливостью, с какой они на грязи или на песке узнавали следы торосов; нам случалось по таким следам с помощью их действительно находить тех, кого искали.
Пополуденные часы были посвящены измерению оснований и углов в разных частях губы.
На следующий день намеревались мы возвратиться домой; но описные работы заняли нас до самого вечера и вынудили возвращение отложить до следующего утра. Нам нетрудно было в этом утешиться, и если бы не необходимость спешить, то мы рады были бы пробыть и гораздо дольше между этим добродушным и любезным народом.
Пользуясь тихой лунной ночью, пошел я прогуляться вдоль морского берега. В несколько минут отрекомендовались мне в провожатые до полдюжины молоденьких девушек, которые уловками тонкого кокетства не отстали бы от опытнейших красавиц Лондона и Парижа, но пристыдили бы их своей пристойностью. Они старались победить меня, превосходя друг друга веселостью, смеялись, пели песни, в которых повторялось мое имя, и пр. Толпа мальчиков с шумом и смехом нас сопровождала, и, верно, на столичных гуляньях не видно было никогда компании более шумной. Гостеприимство жителей не дремало и в этот поздний час; многие приятели, мимо жилищ которых нам случилось проходить, выходили с кокосами и бананами и приглашали к себе отдохнуть. Вдруг смех и говор умолкли, и все, от мала до велика, как будто тронутые волшебным прутиком, сели в кружок на землю. Я стоял между ними, не зная, что думать об этом странном явлении, пока не увидел магической причины, – юроса Сигира, стоявшего у ворот своего дома. Покуда я с ним говорил, царствовало в толпе, за минуту столь шумной, глубокое молчание. Несколько повес только, подкрадываясь вдоль стенки, смеялись исподтишка с разными обезьяньими увертками.
С раннего утра 17 декабря стали мы собираться в обратный путь. С вечера условились мы с Неной и Сипе, чтобы каждый из них сопровождал нас на своей лодке, которые нам были нужны для наших вещей. Казалось, что обе стороны друг друга понимали, и множество пауа (пудинг, о котором я уже упоминал), готовившееся ночью, считали мы доказательством, что хозяин наш собирается в дорогу. Но когда дело дошло до того, чтобы ехать, то мы с изумлением увидели, что ни один из приятелей наших не думает об исполнении своего обещания. Нены совсем не было, а Сипе нашли мы прилежно трудящимся над очищением золы из того дома, где мы жили, от нас же полученной железной лопатой, и нимало о нас не помышляющим. После многих настояний приказал он дать нам лодку пустую и сам скрылся. Мы, таким образом, вынуждены были, вместо большой свиты и большого запаса, отправиться домой с пустыми руками и в сопровождении одного только неизменного Каки.
Мы терялись в предположениях, чему приписать то, что мы называли изменой наших друзей, и неохотнее всего останавливались на мысли, что, может статься, обогащенные нами сверх надежды, более они не считали нужным о нас заботиться.
Это расстроило наш план идти обратно через остров и заставило нас воспользоваться прежним путем, но на этот раз избежали мы неприятной ходьбы по коралловому берегу, простирающемуся от Леллы к северу, проехав каналом, идущим от губы Леллы почти до самой северной оконечности. Канал этот извивается между романтическими боскетами ризофор и соннераций, и, если бы мутная соленая вода могла хоть на минуту обратиться в прозрачный источник, ничто не могло бы быть прелестнее этого места. Юросы селений, мимо которых мы проезжали, по обыкновению встречали нас с приношениями; а один из них, Каки (уже третий), из селения Петак, последовал за нами. Перетащив лодки через перешеек около 100 сажен шириной на северную сторону, продолжали мы путь вдоль берега и к обеду прибыли на шлюп.
Оба Каки с нами обедали. Петакский, отличавшийся особенной живостью и веселостью, ел и пил все с большим аппетитом. Старый Каки повел его по шлюпу и все ему объяснял и рассказывал, пока тезка его пришел в такое восхищение, что стал бранить без милосердия дома всех юросов в Лелле, начиная с дома Тогожи, говоря, что в них, к чему ни прислонишься, замараешься, здесь же все так чисто, так гладко.
Весь следующий день оставались мы в ожидании наших приятелей из Леллы, не будучи в состоянии помириться с мыслью, что они нас забыли. Наконец под вечер, видя, что никого нет, отправил я Легиака нарочным в Леллу объявить юросам, что мы через день отправляемся в море и что, если Тогожа хочет получить от нас свинью, а прочие – еще подарки, то чтобы не теряли времени.
19 декабря сняли лагерь наш с острова Матанияль и приготовили окончательно шлюп к походу.
Я ездил в Люаль на тук-тук сека, о котором мне с вечера еще Каки что-то очень много говорил: это было прощальное нам угощение. Обряд отличался от обыкновенного только бо́льшим количеством хлебных и других плодов. За этим все обитатели Люаля подносили мне прощальные подарки, состоявшие из рогожек, тканей, топоров и колец, которых накопился, наконец, целый воз. Все шло очень чинно и торжественно; один следовал за другим и говорил ту же фразу, в которой я понимал только слово «юрос». Каки представлял мне по очереди всех приносителей и называл, кому именно следует дать топор. В заключение вся компания с подарками и с оставшимися от праздника плодами проводила меня на шлюп.
Жена Каки изъявила желание видеть наше «оаку», чему я тем более был рад, что до сих пор ни одна юаланка не оказала нам этой чести, и старался убедить ее в этом намерении обещанием богатых подарков. Но, приехав на остров Матанияль, она раздумала; она не хотела ехать далее, уверяя, что, будучи беременна, не в силах взлезть на судно. Ни наши убеждения, ни убеждения самого супруга – истинные или притворные – не могли склонить ее. Мы подозревали, что приезд Нены был причиной такого непостоянства, ибо женщины обязаны оказывать юросам еще большее уважение, чем мужчины.
Старшина этот явился один и с пустыми руками и огорчил нас известием, что Сипе к нам быть не намерен; да и сам он оказывал большое нетерпение нас оставить и поминутно твердил о топоре, ему обещанном. Я приглашал его ночевать у меня, но он непременно хотел ехать на берег; но лишь только я на то согласился, как он переменил намерение и объявил, что остается у меня вместе с Каки – как будто хотел только убедиться, не намерен ли я его задержать. В следующий день (20 декабря) оба оставили нас, щедро одаренные и с обещанием прислать нам много плодов. Мы, однако, не дождались их лодок и только сделали последние наблюдения для хронометров, снялись с якоря и вышли из гавани – гораздо скорее и легче, чем входили в нее.
Нуждаясь, для связи описей наших, в осмотре восточной стороны острова, перешли мы туда на другой день и против острова Леллы, в самом близком расстоянии, легли в дрейф, в несомненной надежде скоро увидеть у себя кого-нибудь из наших приятелей. Но тщетно, мы видели их спокойно расхаживающими по берегу, по-видимому, нимало нас не замечая, и вынуждены были, чтобы не прерывать работы, продолжать наш путь.
Поутру 22 декабря, подойдя снова к порту Ла-Кокиль, отправил я Ратманова и Мертенса в Люаль к доброму нашему другу Каки, с тем чтобы вручить ему, для доставки главному их старшине, обещанное животное, которого я, сказать откровенно, не отправлял до сих пор в надежде получить от Тогожи соразмерный отдарок. Они возвратились около полудня. Не только Каки с семейством, но и все селение Люаль сбежалось к ним навстречу, изъявляя нелицемерную радость видеть их еще раз. Каки очень понятно объяснял, как ему по отбытии шлюпа было скучно; не было «оаки», не было домов на острове и пр. В уверениях этого доброго, почтенного человека не было, конечно, ни малейшего притворства. Я уверен, что он по нас будет скучать так же, как мы всегда с любовью и удовольствием будем о нем вспоминать.
Взяв на свое попечение присланную нами свинью, Каки с обычной основательностью расспросил, чем ее кормить и как с ней обращаться. Невзирая на знакомство с кошо, все старались держаться от нее в почтительном расстоянии. Желательно, чтобы надежда нас не обманула и полезное сие животное здесь размножилось. Тогда скажем, что мы не одними безделицами заплатили этому беспримерно доброму и любезному народу за его гостеприимство.
Теперь можем мы с неменьшим удовольствием сказать перед светом, что наше трехнедельное пребывание на Юалане не только не стоило ни одной капли человеческой крови, но что мы добрых островитян могли оставить с прежними неполными сведениями о действии огнестрельных орудий наших, которые они почитают назначенными только для убивания птиц. Что такое пуля, они не знают; если и «Кокиль» была столь же счастлива, как мы, то нежный слух их еще не был поражен грозным звуком пушечного выстрела. После двух посещений европейских кораблей! Не знаю, найдется ли подобный пример в летописях самых ранних путешествий в Южное море.
Убрав шлюпку, наполнили мы паруса и покинули, наконец, интересный этот остров, оставивший нам самые приятные воспоминания.
Общие замечания об острове Юалане
Остров Юалан имеет в окружности 24 мили. Середина его лежит, по нашим наблюдениям, в широте 5°19' N и долготе 196°54' W от Гринвича. Разлог между двумя горными массивами, простираясь поперек всего острова от запада к востоку, разделяет его на две неравные половины, из которых южная слишком вдвое больше северной. На последней возвышается гора Бюаш (1854 фута над водой) с круглой вершиной и постепенно во все стороны снижающимися боками. Южная половина отличается горой Крозер (1867 футов), протягивающейся гребнем от NW к SO; северная сторона горы крута, а вершина иззубрена. Вообще эта часть острова имеет много пиков, то отдельно стоящих, то купами, наподобие ослиных ушей. Один особенно приметный пик с правильной конической вершиной, обращенный к гавани Ла-Кокиль, назвали мы памятником Мертенса.
Северная половина острова окружена сплошным коралловым рифом, который, разрываясь против разлога, образует с обеих сторон острова по гавани: с западной – ту, в которой стояло наше судно, а с восточной – называемую островитянами Нинмолшон, а капитаном Дюперре по имени лежащего в ней островка – Леле. Южную половину острова окружает гряда низменных коралловых островов, соединенных между собой рифами и образующих с берегом острова мелководную лагуну, по которой можно объехать вокруг всей этой части. Гряда эта перемежается около южной оконечности острова и оставляет место небольшой гавани, названной французами Порт Лоттен, который мы не осматривали.
Берег, защищенный рифом от ударов волн, окружен опушкой мангровых и других в воде растущих деревьев, образующих стену весьма густой и свежей зелени, которая необычайностью своей сначала нравится, но впоследствии однообразностью утомляет зрение. Опушка эта, отходящая от берега на большее или меньшее расстояние, не только делает невозможным определение настоящей его окраины, но беспрестанно изменяет вид острова, выигрывая со стороны моря то, что она теряет с береговой, путем осушения болота, служащего ей основанием и покрывающегося после растениями более полезными.
Весь остров от моря до самых вершин гор, за исключением только острейших пиков горы Крозер, покрыт густейшим и, из-за множества вьющихся растений, почти непроходимым лесом. Вблизи жилищ лес этот состоит из хлебных, кокосовых, банановых и других плодоносных деревьев. Перешеек между обеими гаванями – единственное место, по которому можно переходить с одной стороны острова на другую. Расстояние тут не более 2½ миль, но дорога, из-за многих топей, неприятная, особенно после дождя.
На каждом шагу встречаются текущие с гор ручьи прекраснейшей воды. Изобилие их, сила и богатство растений и погода, испытанная нами в такое время года, которое в тропиках обыкновенно бывает сухим, свидетельствуют о необычайно сыром климате этой земли. Во все наше пребывание здесь не проходило ни одного дня без дождя, продолжавшегося нередко беспрерывно по нескольку дней. Мы промокали насквозь в наших палатках, и очень большого труда стоило нам сохранить инструменты от ржавчины и повреждения. Термометр стоял все время между +24 °C и +20 °C. Вместе с тем не могли мы заметить, чтобы климат этот был вреден для здоровья. Местные жители казались нам здоровой и крепкой породой людей, это может быть объяснено привычкой, но наши люди, не имея такой привычки и обязанные сверх того оставаться по нескольку часов по пояс в воде, все это весьма хорошо перенесли. При отправлении не имели мы ни одного больного, да и впоследствии имели их не более.
Селения, как вообще на островах замечается, расположены здесь чаще всего вдоль берегов, но с моря их мало видно, потому что они заслонены или грядой коралловых островков, или густой опушкой мангровых. Все селения обнесены каменными стенами, описанными выше, назначением которых является, конечно, отделение собственности; каждое имеет особенное название, распространяющееся и на округ, к нему принадлежащий.
Население Юалана можно считать до 800 душ обоего пола, кроме детей, которых было весьма много.
Старшины их, юросы, разделяются на два класса: главные, которым принадлежат все земли и которые все вместе живут на острове Лелле, и второстепенные, живущие по селениям. Мы не могли в точности исследовать степень зависимости и взаимных отношений этих двух классов. Каждый главный юрос имеет под собой несколько второстепенных. Последние оказывают такое же уважение первым, какое им простолюдины. Кажется, они весьма мало имеют собственности, независимой от главных старшин. Нередко вещи, им подаренные, оказывались через минуту в руках последних, и однажды приятель наш Каки жаловался на Сипе, своего начальника, что он любит все отнимать. Вместе с тем они гораздо богаче простого народа.
Последний не имеет совершенно никакой собственности. Он может пользоваться сахарным тростником, сколько нужно для его пропитания, иногда пользуется хлебными плодами, но кокосов не касается. Народ в этом случае весьма верен юросам. Во время прогулок наших мы часто просили кокосов, которыми были отягчены деревья, но всегда получали в ответ: юрос Сипе, юрос Сеза; и никто не решался сорвать ни одного, хотя весьма легко могли бы всю беду сложить на нас. Лодки, нагруженные плодами, проезжали ежедневно мимо нас из соседних деревень в Леллу, часто приставали у нашего стана, но мы никогда не могли получить у них ничего. От этого мена наша во все время была весьма не изобильна. Все, что мы имели, доставляли нам юросы, и наиболее второстепенные.
Между главными юросами подчиненности мы не заметили. Одно исключение из этого – юрос Тогожа, перед которым и простолюдины и юросы равно унижались. Мы не могли понять, на чем основывалось оказываемое ему уважение. Если бы он признавался за главного старшину над всеми старшинами, что на других островах европейцы называют царем, то, конечно, имел бы сколько-нибудь более других власти, чем-нибудь от них отличался бы и по крайней мере был не беднее других. Ничего этого мы не заметили. Никто не заботился о Тогоже за глаза, и мы о существовании его узнали только случайно. Имущества у него на острове менее почти, чем у всех других; дом его заслонен другими, от которых ничем не отличается и к которому до́лжно пробираться через прегрязный переулок. Одно отличие его дома состояло в низеньких воротах из тростника на улицу; в другие же дома вход просто через отверстие в стене. Не знаю, случайное ли это различие или имеющее отношение к его сану.
Нам не представилось случая узнать, как велика власть юросов над подданными. На чем она основана? И какие имеют средства первые для содержания в повиновении последних? Нам казалось, что все делается само собой. Как в семье все слушают старшего, так здесь все повиновались юросам, без всякого видимого вынуждения или неудовольствия. Ни разу не видал я, чтобы простолюдин в чем-нибудь ослушался юроса; но так же мало, чтобы последний каким-нибудь образом давал ему чувствовать тягость своей власти, чтобы требовал от него невозможного, сердился, бранил его, а всего менее, чтобы бил. Вообще я во все время, независимо от положения или возраста людей, не слышал ни одного с гневом сказанного слова, ни одной занесенной для удара руки.
Когда нужно бывало поудалить толпу, одного знака рукой для этого достаточно, одно «сшт!» юроса – и все его гребцы, стремглав, бегут в лодку. Поистине, когда я припоминал, как бесчеловечно поступают на других островах Южного моря старшины с народом, какими полновесными палочными ударами очищают они обыкновенно сквозь толпу гостям дорогу, и сравнивал такое обращение с обычаями здешними, то часто готов был усомниться, между дикими ли я нахожусь. По всему этому казалось, что основанием общественного их здания является добрый и тихий нрав народа. Власть юросов – чисто моральная, повиновение подданных произвольное, и как первым не приходит мысль угнетать последних более, чем было при предках, так последние не мечтают о том, чтобы распространить свои права на кокосовые орехи. Где нет угнетения, там нет сопротивления, где нет сопротивления, не нужно силы, не нужно законов.
Замечательно, что главные юросы живут не во владениях своих, рассеянных по острову Юалан, но все вместе на острове Лелле, и большая их часть – в селении Иате, принадлежащем юросу Сипе. Лелле – как бы столица Юалана. Вероятно, это – мера политическая, служащая к упрочению мира на острове, ибо властолюбивые мысли не могут родиться там, где старшины, находясь всегда вместе, беспрестанно друг за другом наблюдают. На всех высоких островах Каролинского архипелага, по известиям Шамиссо, идет беспрерывная война между разными селениями, юаланцы же не знают, что такое оружие. К той же причине, может статься, до́лжно отнести странное расположение селений на острове, из которых принадлежащие тому же владельцу лежат не вместе, а рассеянно, так что более двух имений того же помещика нигде вместе нет.
Весь народ почитает себя разделенным на три колена: Пенме, Тон и Лишенге; к первому принадлежит большая часть главных юросов: Сипе, Сигира, Алик-Нена, Канка, Симуарка, Селик, Сеза и Нена; Тогожа и Сеоа принадлежат ко второму. Ситель-Насюэнзяп, упоминаемый в их молитвах, причисляется к роду Пенме. Второстепенные юросы и простолюдины принадлежат непременно к тому же роду, к которому и их главный юрос. Это намекает на патриархальное правление, находимое между многими скитающимися племенами. Из рода Лишенге встречали мы только второстепенных юросов и простых людей и ни одного главного старшины.
Наружные знаки уважения весьма просты. Встретив старшего, садятся; проходят мимо его дома согнувшись; говорят с ним тихим голосом и не смотря ему в лицо. Стоять в обществе почитается у них, кажется, таким же невежеством, как у нас лежать. Проявляя дружбу или любовь, обнимают они приятеля, трут носом и нюхают сильно руку.
Юросы ничем по наружности от других не отличаются. Почище прилаженные волосы, поновее пояс, почище тело, свежий цветок в ушах или листок в чубе и большая развязность – единственные предметы, по которым можно различить юроса; и если бы они предусмотрительно при первой встрече, показывая на себя, не говорили «юрос», то мы часто смешивали бы их с простолюдинами. Но лодки главных юросов имеют отличие, состоящее в четырехугольной пирамиде, наподобие крыши китайской беседки, сплетенной из кокосовых веревок и унизанной сплошь маленькими ракушками, которая ставится на площадку, образуемую коромыслами. Под этой пирамидой хранятся обыкновенно плоды, которые они берут с собой.
Цвет тела обоих полов каштановый, у женщин светлее, чем у мужчин. Рост последних не выше среднего. Сипе, из высоких, имел 5 футов 7½ дюймов английских (2 аршина, 6,5 вершка) [171 см]; сложены стройно, но не атлетически; по большей части худощавы. Хотя юросы столько же празднолюбивы здесь, как и в других местах, но так как пища их почти исключительно растительная, то и не достигают они такой непомерной дородности, как старшины на других островах Великого океана, а особенно на Сандвичевых.
Женщины вообще непригожи; недостаток румянца – по нашим понятиям, необходимая принадлежность красоты, ненатуральный лоск тела от кокосового масла, отвислые груди делают их дурными. Но из молодых девушек были некоторые, которых большие, полные огня глаза, белые, ровные, как жемчуг, зубы и округлость членов, но более всего выражение доброты и любезности делали прелестными, а невынужденная веселость без наглости и пристойность без застенчивости – необыкновенно привлекательными.
Гибкость членов их превосходит всякое вероятие. Они сидят подогнув ноги, так что нижняя часть ноги, от колена до ступни, лежит параллельно лядвеям [бедрам]. Когда упирают рукой о землю, то сгиб руки, противоположный локтю, изгибается наружу, образуя вместо входящего выходящий угол.
Мужчины ходят совершенно нагие, за исключением узкого пояса с мешочком, надеваемого наподобие суспензория и удовлетворяющего всем требованиям приличия. Как пояс, так и ткань из волокон бананового дерева, на него употребляемая, называются тол.
Женщины носят кусок такой же ткани по поясу, шириной вершков шесть. Эта полуюбка обвязывается так слабо, что женщины по большей части должны ходить согнувшись, чтобы необходимая вещь эта держалась на сгибе крестца. Но что такое положение делает еще страннее, это – рогожка, служащая им подушкой для сидения, которая серединой прикрепляется сзади к поясу, а во время ходьбы, болтаясь обоими концами, бьет по ногам. Нельзя вообразить фигуры смешнее. Впрочем, этот подвижной стул носят они только дома, чтобы, переходя с места на место, не иметь всякий раз надобности о нем заботиться. Мужчины собирают волосы на затылок и завязывают их точно так, как у нас конские хвосты в сырую погоду.
Бороду некоторые оставляют в природном состоянии, другие выщипывают. Они охотно позволяли себя брить нашему цирюльнику. Длинных и густых бород мы почти совсем не видали. Они носят весьма мало украшений, обыкновеннейшее – это цветок или листик, воткнутый в пронятую мочку уха или в чуб; когда же его нет, то нижний конец уха загибается и продевается сквозь мочку. В верхнем конце уха делается также маленькая дырочка, в которую вставляется какое-то благовонное зернышко. У некоторых видел я в этом месте длинную соломинку с крестом на конце, который, поворачиваясь по ветру, вертится с великой скоростью.
Некоторые носят на шее ожерелье из цветов; другие – бусы из кокосовой скорлупы и ракушек или продолговатые куски черепахи и т. п. Что касается последних, то мне кажется, что они иногда служат не столько украшением, сколько знаком отличия рода. Часто упоминаемый Каки носил всегда на шее продолговатый кусок черепахи дюйма 4 длиной и около 1½ шириной, а в прощальное угощение, о котором я говорил, все жители Люаля имели то же на шее. У других я никогда этого не видал.
Туалет дам также не очень сложен. Волосы свои оставляют они иногда в природном состоянии, а иногда завязывают в пучок, но не на затылке, как мужчины, а на стороне, и притом не стягивают их так туго. Уши их всегда набиты благовонными цветами и травами, отчего мочки растягиваются, наконец, дюймов до двух в поперечнике и, когда украшение вынимается, то, отвиснув, придают неприятный вид. Одно из доказательств благорасположения дамы – когда она поднесет цветок из своего уха. Хрящ в носу также пронимают, но я весьма редко видел какое-нибудь в нем украшение; однако иголки наши всегда вкладывались в нос; получив кусочек бумажки, они тотчас свертывали его в трубочку и засовывали в нос.
Но самая замечательная часть их убранства – это ожерелье, служащее доказательством, что мода не в одной Европе любит идти наперекор здравому рассудку. Это ожерелье, или, справедливее сказать, хомут, имеет около 9 дюймов в окружности и состоит из бесчисленного множества кокосовых веревочек, завязанных наглухо. Галстук этот никогда не снимается. Можно вообразить, сколько тут в течение лет у особ столь чистоплотных должно, наконец, скопиться всякой всячины… Шеи женщин привыкают к этому украшению, как ноги мужчин к ходьбе по острым кораллам. Мы заметили, что величина его соразмерна возрасту особы: дети носили только по нескольку ниток; вероятно, через положенное время число этих ниток увеличивается. На ногах, повыше сгиба, носят они по одной такой веревочке.
К туалету дам можно также причислить рогожку, заменяющую зонтик, которой закрывают они себе голову и спину, когда идет дождь или сильно печет солнце.
И мужчины и женщины натираются кокосовым маслом – обыкновение, общее на островах Великого океана. Юросы употребляют масло, заранее выжатое, для которого они весьма интересовались нашей посудой; у простолюдинов видел я толченый орех, завернутый в тряпочку, которой они и натираются. Запах этого притирания не плох, но весьма силен и столь прочен, что гребенка, которой Нена провел себя раза два по голове, несколько месяцев удерживала этот запах, сколько ее ни мыли. То же было и с парусиновыми койками матросов, на которых часто сидели островитяне.
И мужчины и женщины испещряют себя узорами без большой симметрии и очень некрасиво. Вдоль рук и ног проведены прямые длинные черты; перпендикулярно к ним коротенькие и т. п. Одна постоянная фигура, которую почти все имели, такова:
Эта фигура должна изображать птицу. Она помещается на руке выше других узоров; по одной, по две и по три и не поровну на обеих руках. Некоторые думали, что число их имеет отношение к важности сана; я, однако, этого не заметил. Мы не имели случая видеть, как эти узоры наносятся; насколько мы могли понять из рассказов, верхняя кожица соскабливается раковиной, и обнаженная таким образом плева натирается соком растений.
Дома их приспособлены к климату как нельзя лучше. Четыре высоких столба связываются вверху попарно под острым углом и в большей или меньшей высоте от земли, смотря по величине дома. На них накладывается стропило, которое составляется из трех жердей, соединенных таким образом, что концы его подняты около 10 футов над серединой, отчего крыша получает вид огромного седла. Это придает юаланским домам особый характер. К столбам и стропилу прикрепляются поперечные и продольные жерди, вокруг которых переплетается крыша из пандановых листьев, не достигающая земли фута на четыре. Пустое пространство это заставляется щитами, сплетенными из тростника или расщепленного бамбука. Для выхода дыма особого отверстия нет; он выходит в дверь или теряется в верхней части крыши. Из-за высоты домов воздух в них никогда не спирается и всегда бывает чистый и прохладный.
Таково строение всех домов вообще, которые отличаются только величиной и некоторым различием во внутреннем расположении, смотря по их назначению. Большая часть домов сажен двух в квадрате и такой же высоты; но большие обеденные палаты, которых в каждом селении по одной, имеют сажен по восьми в квадрате и от 30 до 40 футов вышины. У последних передняя стена совсем не забрана, на правой стороне есть еще боковая дверь, в левом углу полка, на которую ставится жезл, посвященный Ситель-Насюэнзяпу, тритоновы рога, ему принадлежащие, листья сека, приносимые ему в жертву, и пр., а в землю врыты один или два плоских камня с ямкой посредине, для разбивания корней этого растения. В спальных домах бывает по две двери на передней стороне – одна вышиной фута два, а другая – во всю вышину стены. У небогатых людей, живущих только в одном доме, рогожками отгораживается пространство, служащее спальней. Пол обыкновенно устлан рогожками.
Жилища главных юросов состоят из нескольких домов. Следующее подробное описание обиталища юроса Сипе даст понятие и о всех прочих. Стены сложены из больших камней, которыми обнесены все жилища юросов. Довольно странная вещь, что Иат, где живет большая часть юросов, есть владение Сипе. Дом каждого юроса обнесен такой стеной. По приходе с улицы (кстати сказать, весьма грязной), встречается, во-первых, дом, который соединяет в себе назначения наших гостиных, столовых и пр. и который, в отличие от других, я называю обеденной палатой. Тут хозяин проводит большую часть дня, сидя обыкновенно по левую сторону от входа в дом; тут пекутся хлебные плоды, готовят и пьют сека, тут принимает он гостей, сажая почетных возле себя, а прочих в кружок; менее значительные или занятые каким-нибудь делом, мешающим принять участие в общем разговоре, удаляются в другой конец. Тут с утра до ночи бывает стечение народа, которое при нас было обыкновенно так велико, что большая часть должна была помещаться вне дома.
Стена из щитов из расщепленного бамбука отделяет внутренние покои юроса, куда никто не имеет входа, кроме него и непосредственно к его дому принадлежащих, к которым причислялись и мы. Войдя в двери, находишь по обе стороны такие же стены из щитов, за которыми по два отдельных дома; один – для пребывания днем старшей супруги Сипе; в другом обитает вторая султанша; в третьем видели мы всегда множество детей не самого Сипе, но каким-то образом принадлежавших егo семейству; тут ночевал и его сын, грудной ребенок от любимой жены, под надзором старой няньки; назначения четвертого дома я не знаю. Миновав коридор, входишь во дворик, на котором три дома: два почти одинаковой величины с другими, третий – гораздо меньше их. В одном из этих домов Сипе ужинал и проводил ночь; в другом отведена была нам квартира, которой мы владели по желанию, перетаскивая туда и нашу байдарку; в третьем (меньшем) ночевала жена его с 4-летней дочерью, тут же собирались к маленькой Сипе подруги и занимались разными играми.
Все пространство за щитами устлано весьма чистыми рогожами из бамбука, кроме пространства, где несколько кокосовых, банановых и хлебных деревьев, образуя маленький домашний садик, приятно разнообразили интересную семейную картину. Все пространство в длину – шагов 70, в ширину – около 30-ти.
Посреди каждого дома свисает с потолка большой мелкий ящик, служащий для сохранения от крыс провизии и пр. В двух или трех других местах вешаются маленькие ящики или просто жерди с крючками, на которые прицепляются всякие мелочи: употребляемая для питья кокосовая скорлупа, иногда весьма чисто оплетенная; запасные толы, мелкие рыболовные орудия и пр.; мелочи, от нас полученные, вешались тут же. Корыто из хлебного дерева фута 3 длиной и около 2½ шириной, сделанное в виде лодочки, в котором приносится вода при приготовлении сека, – необходимая мебель каждого дома; оно также служит стулом. Несколько меньших корытец для разных надобностей и станочки для ткания толов дополняют ведомость их домашней утвари.
Толы делаются из волокон бананового дерева. Нитки, приготовления которых мне не случилось видеть, красятся в черный, белый, желтый и красный цвета. Для составления основы есть маленький станочек, на котором вокруг четырех палочек обводится нитка, так чтобы последовательно одна нитка переходила через другую, как в наших станках. Когда основа достигла желаемой ширины, завязывается она на концах и снимается со станка. Когда тол должен быть одного цвета, то дело это скоро кончается, но когда – с узорами, то каждый ряд основы составляется из такого числа отдельных ниток, вместе связанных, сколько перемен цветов.
В домах второстепенных юросов в углу, где ставится жезл Ситель-Насюэнзяпа, хранятся большие топоры, которые, по-видимому, почитаются достоянием общественным. Они делаются из больших раковин, обтачиваются коралловыми камнями в виде полуцилиндра, заостряются и веревками прикрепляются к деревянной рукоятке. Часть, приделываемая к рукоятке, делается совершенно круглой, чтобы, поворачивая топор, можно было давать ему выгоднейшее положение при рубке дерева. Самый большой топор, виденный мной, был дюймов двадцать длиной и около четырех толщиной. Топоры эти бывают всякой величины; но самые малые вытеснены отчасти железными топориками, в которые они стараются обращать всякий обрубок железа, им попадающийся. Каменных топоров мне не случалось видеть, хотя они и бывают в употреблении, потому что базальт и другие твердые камни, из которых можно топоры делать, называются «телла».
Обыкновенный нож заменяется острой раковиной, которую носят в поясе или на нижней губе, что придает им странный вид.
Мы не нашли у них никакого музыкального инструмента, даже простого барабана. Вообще они, кажется, не имеют больших музыкальных способностей. Фортепиано и флейту слушали они со вниманием; но ни один из этих инструментов не производил на них, по-видимому, большого впечатления.
К домашней утвари можно причислить и их лодки, о сохранении которых они до такой степени пекутся, что некоторые держат их в домах.
Большие лодки юросов имеют от 25 до 30 футов длины и не более 1½ футов ширины. Они выдалбливаются всегда из одного дерева (хлебного). Оттого ли, что нет толстых деревьев или их берегут, но все лодки их строятся с наделками по бортам шириной около фута, а по концам около 2 футов. Наделки эти привязываются веревками; в дырочки вставляются белые раковинки; паз ничем не замазывается, и потому при малейшем волнении или когда лодка загружена, вода течет в нее ручьями, и ее нужно беспрестанно отливать. Часто видели мы, как островитяне старались остановить течь, замазывая дыры хлебным плодом (подобно тому, как алеуты наши затыкают дыры в байдарках мясом). На легоньких коромыслах укреплен тонкий, параллельный лодке брусок для ее поддержания. В такой лодке бывает по 8 и по 10 человек гребцов. Они отделываются и сглаживаются очень чисто и мажутся краской, составленной из красной глины, которой они умеют дать отменный лоск.
Обыкновенные лодки во всем подобны этим парадным, но не так чисто отделаны и меньше; есть не более 6 футов длины и 1 фута ширины. Гребут веслами, которые везде одинаковы, а на мелких местах толкают шестами или теми же веслами, повернутыми лопастью вверх. Лодки эти хорошо рассчитаны для своего назначения: они легки и мало сидят в воде, следовательно, могут через мелководные протоки подходить к селениям, а где нужно, их без труда можно перетаскивать. Ограниченное мореходство юаланцев не требует от них иных качеств. Они никогда не выезжают за риф, не имеют ни случая, ни надобности ходить под парусами и потому совсем их не знают, – это, я думаю, единственный случай во всей Полинезии. Чтобы выманить их за риф, нужен какой-нибудь необыкновенный случай, как, например, появление судна; и тогда они довольно неловки, путаются между собой, словом, самые плохие моряки. Большую часть из них у нас на шлюпе укачивало при почти неприметном колебании судна. Юросы чрезвычайно дорожат своими большими лодками. Сипе, при всей своей доброте и гостеприимстве, прятался от нас, чтобы не дать своей лодки.
Те, которые высочайшее блаженство полагают в безмятежном безделье, far niente, не должны бы желать ничего более, как сделаться юаланским юросом. Они проводят жизнь в совершенной праздности. Встают с восходом солнца – они спали бы долее, если бы человеку не был положен предел на все, – часа два проходит в натирании тела кокосовым маслом. Между тем в обеденной палате разводится огонь, и все готовится к печению хлебных плодов. Часу в девятом собираются пить сека. Обряды, при этом соблюдаемые, опишу я так, как мы наблюдали их в торжественных случаях.
Хозяин берет растение, как оно вынуто из земли, и, сев против почетного гостя, говорит ему что-то, как бы прося разрешения. Получив его, отламывает корни, а все прочее ставит в угол на полку в дар Ситель-Насюэнзяпу. Это, впрочем, не всегда соблюдалось. Между тем стряпун или стряпуны подпоясываются банановыми листьями, развязывают волосы и потом снова их завязывают, но уже не на затылке, а на темени. Они начинают работу свою тем, что вымывают камни, на которых сека колотится; потом бьют согласно в ладоши 26 или 30 раз; потом берут камни, служащие пестами, и ими ударяют несколько раз о большие камни; число ударов, кажется, не определено; мы насчитывали от 10 до 17. За этим принимаются уже за корни, которые разбивают, покуда они составят одну волокнистую массу. Тогда бьют камнем о камень некоторое время очень часто, и затем начинается выдавливание.
Подлив несколько воды в разбитую массу, мнут ее руками о камень, чтобы она пустила сок; делают из нее ком, который руками с большим усилием выжимают в приготовленные кокосовые скорлупы. Выжав раз, подливают опять воды, опять мнут и опять выжимают – и так продолжают, пока наполнится нужное число сосудов. Между тем хлебные плоды уже испеклись и сняты с камней и вместе с катаком, кокосами и пр. на подносах, сплетенных из кокосовых ветвей, положены перед гостем, от которого опять будто ожидается разрешение. Гость разламывает один хлеб, и это служит знаком, что всякий может приниматься за еду. Тогда кравчий подносит гостю чашу с сека.
Они не оскорблялись, когда мы большей частью отказывались от этого нектара. Пьющий подносит чашу ко рту, наклонясь, шепчет молитву (о которой будем говорить ниже) и, сдув пену, набирает полный рот сека, – некоторые все глотают, другие, все подержав во рту, выплевывают, но большая часть, проглотив половину, остальное выплевывает; в заключение следует сильное кряканье и кривлянье, причины которых я не понимаю, потому что, отведав несколько раз этого напитка, я нашел его совершенно безвкусным и нимало не жгущим. За сека следует закуска. У Тогожи перед каждым на особом подносе было положено по кокосу и хлебному плоду. Этим праздник кончается, гость идет домой, и все, что от еды осталось, уносится за ним. Таким образом мы часто снабжались юросами.
Точно так, но за исключением той части обряда, которая относится к гостю, юросы всякое утро пьют сека, и это составляет их завтрак. Мне случалось видеть, что то же повторялось и вечером, но это, кажется, исключение, и настоящее тук-тук-сека бывает только по утрам.
Кроме сека, употребляют они подобным же образом иногда корень другого растения, называемого кауа, для чего имеют особые камни, колотушки и даже особые корыта для воды. Однако при нас кауа ни разу не толкли.
Кроме утреннего сека, которое совершенно соответствует утреннему питью кавы на Таити и на других островах, не мог я заметить, чтобы они имели положенные часы для еды; они едят, когда им вздумается, довольно часто, но понемногу и, кажется, даже ночью; по крайней мере, Нена, когда ночевал у меня, всегда заботился, чтобы с вечера ему была поставлена тарелка с хлебными плодами и прочим, с чем он в продолжение ночи обыкновенно управлялся. Пьют весьма мало. Растительная пища делает это, конечно, ненужным.
Рыба и раки – единственная животная пища, употребляемая ими. Они не имеют съедобных четвероногих животных; но леса их изобилуют голубями и курами, а берега куликами, которых они, однако, не едят. Главную их пищу составляют хлебные плоды, кокосы, корень катак, таро, бананы, сахарный тростник и пр., которые они едят частью сырыми или просто спеченными, частью же в разных смесях. Поваренное искусство их сложнее, нежели можно было бы подумать: словоохотливый Сипе описывал приготовление множества блюд, подвязав по образцу стряпунов чуб на темя и показывая знаками, как что делается. Мы из всех этих блюд познакомились с одним – пауа, и я уже упоминал, как оно нам понравилось. Хлебный плод, долго не сохраняющийся, запасают они впрок, квася в земле, и называют его тогда гуро.
Печение хлебных плодов, катака и пр. совершается в земле точно так, как на других островах. Огонь добывается трением дощечки из мягкого дерева по направлению слоев палочкой из жесткого; в одном конце борозды, образовавшейся от этого, накапливаются по мере трения стружки; трение производится сначала тихо, потом постепенно скорее и скорее, а когда дерево уже разгорячится, то весьма скоро, от чего, наконец, стружки воспламеняются. Вся операция продолжается не более минуты. Для этого нужна особенная привычка; мы пробовали часто, но ни разу не сумели добыть огня таким образом.
Я не видал, чтобы жены юросов ели вместе с мужьями; кажется, что здесь они подлежат подобным же запрещениям, как и на многих других островах, если и не в отношении качества пищи, как там, потому, что им выбирать не из чего. Они не имеют также права входить в обеденную палату. Жена Тогожи могла только украдкой заглянуть в боковые двери, чтобы получить подарок. Впрочем, они едят не только в этом доме; я видел Сипе, ужинающего в домике возле нас.
Пища простого народа, конечно, еще однообразнее. Невкусный род бананов, называемый калаш, прежесткий и неприятный пандан, сахарный тростник, немного хлебного плода и из рыбного промысла то, что не нужно юросам, достается им. Лучшие роды бананов, катак, кокосы вероятно, также многие рыбы – исключительная собственность юросов. Это делает народ малоразборчивым, и он с удовольствием ел все наши кушанья.
Мы не имели случая узнать, как они употребляют апельсины.
Долг беспристрастного историка заставляет меня теперь упомянуть об обычае, который я охотно обошел бы молчанием и который я считал существующим только между готтентотами, с тех пор как миссионеры воспретили его (как я не сомневаюсь) таитянской королеве – я говорю о гнусной фтириофагии. Здесь не принадлежит она, как было на Таити, к исключительным правам какого-нибудь класса. Все друг друга равно объедают, не опасаясь недостатка. Мы так часто показывали им отвращение наше, что при нас они несколько удерживались удовлетворять извращенный аппетит свой, но иногда шутили над нами, делая вид, будто бросают на нас некое животное. В посещение у Тогожи Сипе вздумал повторить эту шутку, но я вскочил с сердцем и сказал, что если он еще раз это сделает, то я сейчас уеду домой. Ему нетрудно было меня успокоить, между тем как-тогожа, по обыкновению своему ничего не понимавший, только повторял: «Меа инге?» Наконец Сипе объяснил ему и всему собранию, в чем дело, и рассказом возбудил такое же удивление нашим странностям и предрассудкам, как драгоман [переводчик], объяснивший Али Паше египетскому о европейских ученых обществах и о кофе с молоком. Недоставало только из толпы восклицания: «Ах они неверные!»
Поесть, поспать, посидеть в кружке и побалагурить – вот в чем проходит жизнь юроса. Умственные его силы в такой же всегдашней праздности, как и физические; он не боится недостатка и не имеет неприятелей, он не знает ни страха, ни надежды; страсти его дремлют, от этого, конечно, – кроткий, тихий нрав, но и ограниченность умственных способностей юросов; они все почти бестолковы; с последним из народа объяснялись мы лучше, и даже с их женами, потому что они хоть что-нибудь делают.
Простой народ везде имеет больше работы, чем знать; но там, где нужды человека весьма ограничены и природа все почти дает добровольно, не может и раб быть отягчен работой. Доставление материалов для починки и постройки лодок и домов; сама починка и постройка составляют барщину, на которой люди используются только временно; постоянные же занятия – это присмотр за господскими плантациями, собирание плодов и доставка их в столицу и рыбная ловля.
Последняя – почти исключительно занятие женщин; по крайней мере мы весьма мало видели мужчин, ею занимающихся. Они имеют большие невода из кокосовых веревок, с поплавками, весьма похожие на наши; кошели фута четыре в длину и два в ширину, растянутые палкой, которыми они поддевают в воде рыбу. Больших рыб колют легкими деревянными копьями, на этот же случай имеют маленькое орудие, состоящее из трех рыбьих зубов, воткнутых в короткую рукоятку. Удочек они не имеют, потому что за рыбой никогда не ездят в море, но весь промысел производят по внутреннюю сторону рифа. По отмелям во многих местах сложены у них из камней заколы или переборы, в которые рыба при полной воде входит, а в малую остается запертой и легко достается в добычу.
Черепах, которых в гавань заходит довольно много, они также ловят, но каким образом, я не имел случая увидеть; не знаю также, едят ли их; имею, однако, повод в этом сомневаться. Нам не удалось поймать ни одной черепахи; несколько было заострожено, но кончалось всегда тем, что, уйдя под камни, они обрывали лини или вырывали остроги. Несколько раз запутывались они в бакштаги нашего футштока, бились иногда долго, рвали веревки, ломали все, но ни разу не имели мы счастья или ловкости поймать хоть одну.
Мужчины всех классов весьма любят собираться в кружок и разговаривать. Пристойность собраний их поистине достойна подражания. Мы, конечно, не понимали содержания их разговоров; невозможно, однако же, чтобы все всегда были одного мнения; невзирая на это, не заметили мы никогда ни неудовольствия, ни спора, ни крупного слова. Говорить тихим голосом есть общий обычай, и я часто замечал, что громкие наши речи не слишком им нравились; и вообще я думаю, что, невзирая на ненарушимую дружескую связь, оставили мы по себе славу народа беспокойного, который не умеет говорить тихо и которому не сидится на месте. Последнего не могли мы делать долго по двум причинам: из-за занятий наших и потому, что сиденье по их обычаю для нас очень беспокойно. Особенно любят они собираться таким образом в сумерки. В это время и мы иногда к ним присоединялись, и веселье бывало общее, хотя гости большей частью друг друга не понимали.
Кроме огня на очаге, не употребляют они другого средства для освещения своих домов; да и не имеют в том надобности, потому что около 8 часов всех клонит ко сну, и позже этого времени мало видно людей не спящих. Они не имеют также обыкновения вставать по ночам, чтобы беситься, как на некоторых островах Полинезии.
Мы не нашли у них никаких публичных увеселений и можем, кажется, заключить из этого, что таковые не в обыкновении, ибо невероятно, чтобы юросам никогда не пришла мысль нас ими повеселить. Впрочем, по просьбе нашей они всегда охотно плясали. Пляску их, как и вообще пляску, столько же трудно описать, как и изобразить кистью. Несколько человек становятся в линию один за другим, тихо переступают на одном месте с одной ноги на другую и делают разные движения руками, которые, невзирая на разнообразие и видимый недостаток системы, производятся всеми с такой удивительной точностью, что, смотря сзади такой колонны, кажется, будто это автоматы, движимые одной машиной. Все движения притом плавны и при стройном сложении тела, здесь общем, имеют действительно много грации. Из этого исключить следует вынужденные движения головой. Все происходит в такт песне, которая поется тихим, вынужденным голосом, голосом человека, имеющего в сильной степени одышку, – довольно неприятным. Пляски эти подчинены особым правилам; не только женщины не имеют права принимать в них участия, но, кажется, и мужчины только с разбором могут плясать. При плясках надевают они на руки, пониже локтя, кольца, выточенные из раковин, называемые «моэк».
Мы не заметили между ними азартных игр. Они изобретаются людьми для того, чтобы убить время или для присвоения себе чужой собственности. О последнем добрые юаланцы не помышляют, а в первом успевают очень хорошо и без игр. Не нашли мы также никаких гимнастических упражнений: ни борьбы, ни метания в цель и т. п. Все этого рода занятия имеют большее или меньшее отношение к войне или звериной охоте, – а они не знают ни того, ни другого; все ведут к тому, чтобы в противной стороне видеть врага, – а главная черта характера юаланцев – видеть во всяком другом брата.
Они не имеют совершенно никакого оружия, даже палки, против человека назначенной, и потому не могут, кажется, иметь и отдаленного понятия о войне; есть ли этому другой пример на земле? Тритоновы рога, звук которых на всех островах Великого океана служит знаком войны, есть и на Юалане; но они сложены на святилище Насюэнзяпа и служат только при обрядах религиозных, как увидим ниже.
Все доселе сказанное уже свидетельствует об удивительной доброте нрава сего народа, которому едва ли можно найти подобный в свете. Они не знают сильных душевных движений, но уязвляют себя рыбьими костями для изъявления печали, которая в следующую минуту забывается, но мрачное лицо и потупленные глаза обнаруживают состояние души. В радости не доходят они до исступления, но обнаруживают ее объятиями и непритворным смехом. Встречая незнакомого, не употребляют они ни пальмовых ветвей и никаких других знаков мира, потому что не знают иного состояния, кроме мира. Детской доверчивостью и неизменной, невынужденной веселостью рекомендуют они себя с выгоднейшей стороны в самую первую минуту; дальнейшее знакомство открывает в них кротость, ровный, постоянный нрав, услужливость и даже честность. Дневной грабеж, предпринятый Сезой, не может свидетельствовать против этого, потому что негодяи есть во всех землях и между юросами; но к чести народа до́лжно сказать, что все, без исключения, осуждали его поступок, даже дети, которые обыкновенно переговаривают то, что слышат от старших.
В одной из бесед у дочери Сипе, о которых я упоминал, кто-то назвал имя Сезы; я сказал: «Сеза колюк», – и все малолетнее собрание в один голос закричало: «Сеза колюк» с таким жестом и с таким выражением лица, которые доказывали, что это было от сердца. Сеза сам ни разу не показывался во всю нашу бытность в Лелле, конечно не от страха, потому что мы, сам-восемь, в их столице ничего не могли ему сделать. Воры в Таити и на других островах не показывали такой застенчивости. Во время прогулок наших, часто окруженные толпой, не только не имели мы надобности беспокоиться о том, чтобы из рук что-нибудь не было вырвано, но поручали им носить наши ружья и инструменты, о сохранении которых заботились они более, чем мы сами. Мы ездили на их лодках и никогда ничего не теряли.
Естествоиспытатели наши в разъездах своих всегда сопровождались островитянами, которые оказывали им всякую помощь, лазили на деревья, несли их ноши и пр. Дружба их была бескорыстна. Они часто просили у нас то, что им было нужно; но это совсем не в возврат того, что они нам привозили. Мы часто пытались сообщить им какое-нибудь понятие о меновой торговле, потому что для нас немножко накладно было быть с ними на отдарках; но тщетно, много ли, мало ли было привезено, юрос или ничего не требовал, или просил топор, а обыкновенно довольствовался тем, что ему было дано.
О гостеприимстве лишнее было бы после этого и упоминать: оно встречается у бедуинов и готтентотов, как же не быть ему здесь? Хозяин не бежит гостю навстречу, не обнимает его, думая про себя: «Нечистый бы тебя побрал!», но с ласковым, покойным лицом показывает ему возле себя место; готовится сека, пекутся хлебные плоды, пируют тихо. Но тут гостеприимство и останавливается, не распространяясь, как у многих других народов, даже на жену хозяина; с гостем прощаются также без восторгов, и все, что осталось от пира, уносится за ним.
Но больше всего обнаруживается их кроткий, уживчивый нрав в ceмейном быту. Поэты не выдумали бы здесь беса брачного, но, конечно, и бредней о Дорисе и Дафне. Супруги относятся друг к другу дружелюбно и, по-видимому, на равной ноге. Каки часто советовался со своей женой, подобно тому как у нас в дружных семействах; получая подарки, не забывали они никогда жен, которые, с своей стороны, никогда не упускали спрашивать «а где мое?», когда те возвращались с подарками. К детям как отец, так и мать нежны, но без гримас. У Тогожи, не имеющего своих детей, занимает их место сын Нены лет восьми, прекрасный, живой мальчик; старик не мог утерпеть, чтобы каждую минуту не трепать его то за щеку, то за ухо; и тот принимал это с видом, доказывавшим, что он понимает и ценит всю нежность старика. Дети их вообще благонравны; окруженные ребятами, не слышали мы никогда писка и визга их; в толпах мальчиков не заметили мы ни разу ни ссоры, ни драки, что, однако, не препятствует им быть живыми, даже до бешенства. Молоденькие девушки чрезвычайно милы, ласковы и нимало не застенчивы, но большие попрошайки.
Беспримерная кротость нрава не исключает в них большой веселости. Кажется, они не знают, что значит скука; всегда рады случаю посмеяться, хотя бы это было и на собственный свой счет, и, кажется, охотнее смеялись над собой, нежели над другими. Шутки принимали весьма охотно и никогда на них не сердились. Они проявляют веселость или одобрение точно так же, как жители других островов этого моря, то есть, ударяя правой ладонью в сгиб левой руки, прижатой к телу, что производит весьма сильный, глухой звук. Они надрывались от смеха, когда мы в шутку в платьях своих пробовали делать то же, и, разумеется, без успеха. Напротив того, они не могли хлопнуть громко ладонями.
Многоженство терпимо. Все главные юросы имеют по нескольку жен: у Сипе две, у Нены три и пр. Напротив того, второстепенные юросы, нам известные, все имели только по одной жене. Из двух жен Сипе одну он явно предпочитал, но я не заметил, чтобы другая была в какой-нибудь от нее зависимости.
Многоженство, хотя и не всеобщее, и меньшее число женщин против мужчин причина того, что холостяков здесь весьма много; а это должно повлечь за собой некоторые обыкновения, не совсем согласные с чистой нравственностью, которые мы сначала, может быть несправедливо, полагали одним из следов пребывания здесь первых европейцев. Юаланки не могут похвалиться той целомудренностью, какой, по рассказам, отличаются женщины на Радаке. Я не имел случая испытать строгости правил замужних, но, кажется, что и между ними не все Пенелопы и что они даже не стремятся быть ими. Пример тому жена Каки, которая находила удовольствие обвинять в беременности своей одного из наших спутников (который, однако, никак в том не признавался); и сам Каки очень любил над этим шутить, представляя часто, как жена его будет плакать о своем возлюбленном.
Вследствие незнания языка юаланцев, невзирая на многие их толкования, остались мы с весьма туманными сведениями об их религии. Божество их называется Ситель-Насюэнзяп. Он был человек из рода Пенме (или, может быть, род этот ведется от него); он имел двух жен: Кажуа Син Ляга и Кажуа Син Ненфу и детей: Рин, Ауриери, Наитуолен и Сеупин. Кажется, что Ситель-Насюэнзяпа считают они и родоначальником, и божеством своим.
Ситель-Насюэнзяп не имеет ни храмов, ни мораев, ни кумиров. В каждом доме устроено в углу особое место, где жезл от 4 до 5 футов длиной, с одного конца заостренный, а с другого имеющий выемку, изображает общественные пенаты. Он довольствуется самой умеренной жертвой, состоящей из ветвей и листьев растения сека. Тут же лежащие тритоновы рога, как принадлежность его, заставляют думать, что он был воин, ибо звук этого рога служит знаком войны по всем островам Южного моря. Со смертью его, как видно, храм Янусов заперся навсегда, и орудие это служит только при обрядах, к религии относящихся, один из которых описан ниже. Через речку, у которой лежит селение Люаль, протянута была ниточка, с обеих сторон закрепленная за деревья и унизанная красными цветочками: это было также одно из невинных приношений Ситель-Насюэнзяпу.
Питье сека – несомненно, часть их религиозных установок, отчего и самое растение содержится в таком уважении, что им даже неприятно было, когда мы до него дотрагивались на корню. Это растение как бы посвящено Насюэнзяпу.
Язык юаланцев звучен, мягок и нежен. Они говорят весьма приятно и без шумной торопливости, замечаемой обыкновенно в разговорах диких. Изменениями голоса, выражением глаз и телодвижениями стараются они придать выразительность речи. На всех языках женщины говорят приятнее мужчин, и здесь также. У меня долго звучало в ушах «шал-шал» (как? плясать?), которое говорили молоденькие девушки, когда я их просил, чтобы они поплясали. Надо припомнить, что женщинам на Юалане пляска запрещена.
* * *
Остров Юалан может служить весьма хорошим пристанищем, и именно для китобойных судов, промышляющих близ этих мест, и для кораблей, плывущих в Китай восточным путем. Покойная гавань, хороший климат, добрый народ, изобилие пресной воды и плодов, которые не менее мясной пищи способствуют подкреплению людей после продолжительного плавания, дают ему это преимущество.
Изобильного морского запаса здесь ожидать нельзя, но во временном продовольствии недостатка нет.
Дикие голуби и куры доставляют и вкусное жаркое, и сочную и питательную похлебку. Четыре или пять человек стрелков снабжали нас ими в таком изобилии, что мы могли ежедневно варить на всю команду свежую кашицу. Кулики дают хорошее жаркое. Рыба и черепахи, если найти средство ловить их, служили бы весьма хорошим подспорьем; но мы в этом не имели никакой удачи, а от жителей много получить нельзя. Из плодов можно иметь сколько угодно низких родов бананов и сахарного тростника; хлебный плод можно всегда иметь от юросов; наши люди скоро к нему привыкли и предпочитали его хлебу. Кокосов и лучших бананов нельзя иметь много. Первых получали мы так мало, что не более двух раз в неделю могли давать всем людям по одному. К морским запасам можно прибавить только сахарный тростник и апельсины. Последние при нас были незрелы, и потому мы не знаем, на какое их количество можно надеяться. Бананы незрелые держатся с неделю и дозревают. Есть еще род огурца – плод, растущий на дереве, круглый, с весьма толстой и твердой кожей, который, будучи посолен или в уксусе, дает прекрасный пикль; но мы не в таком количестве его нашли, чтобы запасти на команду.
Может быть, со временем Юалан будет снабжать мореходов свиньями. Похвальное намерение капитана Дюперре осталось втуне. Желательно, чтобы наш опыт имел лучший успех.
Пресная вода, которую мы брали из ручейка, текущего через селение Люаль, содержит некоторое количество соляной кислоты, но это не мешает ей быть вкусной и здоровой и хорошо сохраняться. Дров хороших нет; огромные соннерации могут доставить какое угодно количество, но сырых и едва ли способных высохнуть.