Погиб Макаров, и кануло в бездну беспримерное сочетание опытности сорокалетней трудовой службы с юношескою гибкостью творческого ума, неутомимого трудолюбия с непоборимою энергией.

Для полной оценки такого деятеля нужна историческая точка зрения; некролога я писать не могу, потому что вдали от Родины у меня нет необходимых данных. Но мои мысли неустанно возвращаются к облику дорогого друга; как-то не верится, что это олицетворение кипучей жизни вдруг, роковою случайностью, исчезло; что не увижу его доброй улыбки, не услышу его приветливой, умной речи. Хотелось бы, хоть в малой мере, продлить эту драгоценную жизнь, восстановив его облик, дав заглянуть читателю в эту богато одаренную душу. Я знал его близко, работал с ним, жил с ним, любил его, – а понять человека можно только любя его.

Познакомился я с Макаровым при первом его прибытии в Петербург. От товарищей, плававших в эскадре A. А. Попова, я уже наслышался о самородке, открытом в штурманской роте Николаевска-на-Амуре, о Степе Макарове, успевшем уже кадетом составить себе репутацию выдающегося моряка.

Не изгладится из моей памяти стройная, здоровая фигура белокурого юноши, живые глаза которого светились проницательной любознательностью и природным умом, а веселая улыбка отражала добродушную, жизнерадостную самоуверенность.

Пути наши разошлись; я знал лишь о выдающейся деятельности мичмана Макарова по его статьям о непотопляемости в «Морском сборнике».

Во время Восточной войны 1877–1878 гг. я состоял при Очаковской морской обороне и занялся вопросом определения расстояний в море и по этому поводу неоднократно посещал пароход «Константин», где имел случай лично убедиться в той технической сметке, с которой молодой командир сумел преодолеть затруднения, связанные с осуществлением его, тогда еще новой, мысли: расширить круг деятельности минных катеров, приспособив их к подъему, в полном вооружении, на боканцах «Константина», преобразованного лейтенантом Макаровым из пассажирского парохода в грозное военное судно.

 

 

Близкие, дружеские отношения наши завязались лишь в 1885 г., когда Макаров, сдав командование константинопольским станционером, прибыл в Петербург и воспользовался сравнительным покоем, чтобы обработать свои наблюдения над течениями, температурой и соленостью Босфора. Я в то время был инспектором Императорского Александровского лицея и преподавателем Морской академии; Макаров заехал ко мне посоветоваться о своем труде; я мог снабдить его главнейшей литературой по предмету и оказать посильную помощь в деле, тогда ему еще новом.

Меня крайне заинтересовали важные результаты его наблюдений, но еще более поразила меня его личность, которую можно было вполне оценить, лишь видя его в работе. Даровитых русских людей я встречал часто; но редко природная быстрота соображения и проницательность ума соединяются с таким неутомимым трудолюбием, как у С. О. Макарова, с такою настойчивостью в преследовании намеченной цели.

Как известно, эта первая работа Макарова в области физической географии моря – «Обмен вод Черного и Мраморного морей» – удостоена Академией Наук Макарьевской премии. Это и по настоящее время есть самое полное исследование важного, в теоретическом и практическом отношениях, вопроса о течениях в проливе, соединяющем два бассейна вод различной плотности. Самое возникновение, равно как и выполнение его, характерно для Макарова, а потому я несколько подробнее на нем остановлюсь.

В военных кругах, между прочим и Тотлебеном, возбуждался вопрос о возможности заградить Босфор минами; а назначение Макарова командиром станционера было не чуждо этому вопросу. Для правильного решения вопроса нужны были данные о течениях Босфора, как поверхностных, так и подводных. Макаров обратился к компетентному лицу за справкою о существующих исследованиях; ему указали на работу английского гидрографа Спратта, которая его, однако, не удовлетворила, и он решил сам приняться за задачу.

Со свойственною ему проницательностью Степан Осипович сразу усмотрел суть явления и сообразно с этим направил свои наблюдения на выяснение распределения плотностей и течений на разных глубинах. Ему пришлось не только знакомиться с новым для него делом, изучать имеющиеся приборы и усовершенствовать их, но, кроме того, еще и производить свои наблюдения так, чтобы не возбудить подозрения турецких властей. Несмотря на все это, ему удалось добыть весьма ценный материал.

Однако в научном исследовании не в одних цифровых данных дело; надо суметь их сгруппировать и сопоставить таким образом, чтобы получить ясный ответ на поставленный вопрос. Вот в этой, наиболее важной части научного труда и сказывается творческий дар исследователя, и этим даром Макаров обладал в высокой степени. Притом и постановка вопроса, и способы решения отличались у него большой простотой и своеобразностью.

Это происходило отчасти от того, что Макаров, встречаясь с любою задачей, которую надо было решить, не терял много времени и труда на так называемое ознакомление с литературой по предмету, то есть на изучение того, что думали и писали другие о данном вопросе. Ценя время, которого он не терял ни минуты, он предпочитал, если возможно, заменять чтение беседой с компетентными лицами, причем с виртуозностью умел извлекать нужные ему сведения, сохраняя полную самостоятельность в выводах и суждениях.

Мне неоднократно приходилось слышать от людей науки сожаление о том, что Степан Осипович не получил академического образования; в нем я этого, однако, не ощущал как недостатка: вполне владея основами математики и физики, Макаров сохранил ту свежесть и оригинальность мысли и привычку вглядываться в самое явление, которые нередко теряются при слишком продолжительном и систематическом обучении по книгам.

В рассматриваемом труде Макаров неоспоримо доказал существование двух течений в Босфоре: поверхностного – идущего из Черного моря, и подводного – направленного в Черное море; он показал, что соленость вод нижнего течения, наименьшая у входа в Черное море, постепенно увеличивается по мере приближения к Мраморному морю, причем она в каждом поперечном сечении увеличивается в направлении сверху вниз. Между обеими струями течений, из которых верхнее обладает и большей скоростью, и большей мощностью, Макаров обнаружил сравнительно тонкий слой, где течения нет и где происходит смешение двух разнородных масс воды. Ему удалось также показать, в зависимости от каких именно причин происходят колебания этой поверхности раздела обеих струй.

С присущей Макарову привычкой пояснять и себе, и другим занимавшее его явление моделью, он построил ящик, в котором весьма наглядно можно было видеть через стеклянную стенку, как именно происходит обмен вод разной плотности, в сравнительно узком проливе, их соединяющем. Замечу кстати, что здесь я впервые видел появление гельмгольцевских волн у поверхности раздела жидкостей, обладающих разною скоростью.

Эта, столь удачная, первая работа Макарова в области физической географии моря не оставалась последнею. Отправляясь командиром корвета «Витязь» в кругосветное плавание, Степан Осипович запасся приборами для гидрологических наблюдений, а во время плавания не упускал случая для измерения океанских глубин и производства серийных определений температуры и удельного веса воды. По возвращении из плавания он с усердием принялся за обработку собранного материала.

Летом, во время лицейских каникул, я часто навещал его на даче, где, в рабочей комнате Степана Осиповича, среди многочисленных банок и склянок с образчиками воды, посреди множества диаграмм, таблиц и журналов, которыми были завешены стены и загромождены столы, мы проводили многие отрадные часы в беседе о ходе его работы и о наилучших способах обработки и использования громадного запаса данных, им собранных. Теперь Степан Осипович был уже не новичком, как при исследовании Босфора, а специалистом, изучившим до тонкости вопрос об измерении температуры и плотности морской воды.

Следя за ходом его работы, можно было удивляться его умению сберегать драгоценное время. Без малейшего педантизма, чуждого его чисто русской натуре, он, однако, во всем соблюдал строгий порядок – как в распределении времени, так и в расположении всего, нужного для его разнообразных занятий; по принципу сбережения времени, он чисто механические действия, связанные с его трудами, поручал вычислителям и чертежникам и по той же причине предпочитал диктовать текст своих сочинений. Он не придавал большого значения особенно тщательной отделке написанного, лишь бы было ясно и удобопонятно.

За изданное в 1894 г. сочинение «“Витязь” и Тихий океан» Академия Наук присудила Макарову вторично высшую премию, а Императорское Географическое общество – Константиновскую медаль; благодаря тому что одновременно с русским оригиналом этого сочинения издан и французский перевод, этот его труд известен и в Западной Европе, и оценен там по достоинству. В развитии океанографии заурядное кругосветное плавание корвета «Витязь» под командой С. О. Макарова стало в один ряд с лучшими учеными экспедициями, специально снаряженными для научных целей.

Само собой разумеется, что Макаров, моряк в душе и военный человек до мозга костей, не упускал и в этом плавании из виду главной своей задачи: довести свой корабль, офицеров и команду до высшей степени военно-морской готовности.

Труд Макарова, помимо своего научного значения, ценен еще и в том отношении, что служит наглядным примером того, что может быть сделано для науки любознательным командиром во время плавания. Расширение умственного кругозора офицеров, участвующих в подобной работе, более близкое, сознательное их отношение к окружающей стихии, развлечение и разнообразие, вносимое в монотонную рутинную службу такими осмысленными побочными занятиями, – все это имеет еще и педагогическое, облагораживающее значение. Оно, кроме того, вселяет в наших моряков привычку принимать самим активное участие в общечеловеческой задаче – изучить законы природы, дабы властвовать над нею.

 

 

После выхода в свет сочинения «“Витязь” и Тихий океан» мои личные сношения со Степаном Осиповичем хотя и не прекращались, но были менее оживленны и постоянны до того времени, когда он выступил со своими смелым предприятием освободить Сибирь, покорив полярные льды.

Впервые Степан Осипович сообщил мне о своей мысли задолго до того, как выступил с нею публично. Мы как-то раз вышли вместе из Географического общества после заседания, в котором шли разговоры о том, удастся ли Нансену его смелое предприятие и какие бы пришлось принять меры, чтобы спасти его, в случае гибели «Фрама». Мы с Макаровым разговорились о других предметах, но посреди нашей беседы он вдруг остановился, взглянул на меня самоуверенно, сказав: «Я знаю, как можно спасти Нансена и достичь полюса, – но это требует миллионов; надо придумать, как получить необходимые деньги, а в успехе дела я не сомневаюсь». Он вкратце изложил мне мысль о громадном ледоколе, но просил до поры об этом не говорить. Я не придал тогда серьезного значения этой мысли, но Степана Осиповича она не покидала.

Он постоянно возвращался к ней, попутно изучая связанные с этим делом вопросы, и упорно молчал, пока возвращение Нансена и «Фрама» не вызвало всеобщего интереса к полярному вопросу. Это побудило Макарова выступить со своим проектом, ковать, как говорится, железо, пока оно горячо. Для осуществления его мысли требовалась, однако, столь крупная сумма, что нельзя было рассчитывать на получение таких денег ради чисто идеальных целей, как достижение полюса и производство научных изысканий в области вечных льдов; поэтому необходимо было выставить государственные задачи более практического характера, разрешимые при помощи мощных ледоколов. Такими задачами представлялись Макарову: открытие зимней навигации Петербурга, облегчение торгового мореходства с устьям сибирских рек и возможность для наших военных судов северного прохода из вод Атлантического океана в Тихий и обратно.

В творческой фантазии Макарова рисовалась картина того переворота, который произвело бы для России устранение, по воле человека, ледяных оков ее морей и рек. В громадной государственной важности этой задачи сомневаться, конечно, нельзя, но надо было решить вопрос технических: возможно ли построить ледокол такой силы, чтобы побороть им полярные льды? Тут приходилось считаться с двумя факторами – с действительной мощностью полярных льдов и с технически достижимой крепостью и силой ледокола.

Относительно состояния полярных льдов в летнее время Макаров исходил главным образом из описания Нансена, который на пути дрейфовавшего «Фрама» и при своем переходе с Иогансеном летом часто встречал полыньи и сравнительно редко видал необоримые торосы, которых нельзя было бы обойти. Макаров нисколько не сомневался в том, что, какова бы ни была мощность годовалого полярного льда, можно построить ледокол такой величины, что лед не выдержит местного давления веса взлезшего на него носом колосса; он видел возможное затруднение лишь в ледяных скоплениях и нагромождениях, в так называемых торосах, и мысль его неустанно работала над задачей побороть торосы.

Следуя своему правилу – изучать занимавшие его вопросы не «книжным» образом, а на деле, – он воспользовался служебным пребыванием в Северной Америке, чтобы съездить на Великие озера и видеть там работу ледоколов, перевозящих железнодорожные поезда. Здесь он познакомился с идеей носового винта в ледоколе, струя которого размывает ледяные нагромождения, не поддающиеся натиску сильнейшего ледокола. Макаров усмотрел в этом приспособлении решение беспокоившей его задачи; он в этом ошибся; как известно, именно передний винт и стал причиной пробоины, полученной «Ермаком» при первой встрече с полярными льдами. Несмотря, однако, на это, мне, близко стоявшему к делу «Ермака», сдается, что если бы Макаров не имел этой ошибочной уверенности в действии переднего винта, он вовсе бы не решился приняться за пропаганду арктических ледоколов.

 

 

 

Начал он эту пропаганду с того, что представил некоторым членам Императорского Российского Географического общества, специально интересовавшимся арктическими вопросами, свои соображения о возможности, при помощи ледоколов, проложить путь к устьям сибирских рек и к Северному полюсу. Свои расчеты о необходимой силе ледокола он строил на толщине годовалого полярного льда, по измерениям норвежской и австро-венгерской экспедиций.

Сколько-нибудь годных данных о сопротивлении льда в литературе не имелось, и Макарову пришлось пополнить этот пробел косвенными соображениями, частью основанными на опытах, по его инициативе произведенных. Его расчеты приводили к весьма крупной величине ледокола и потребной силе его машины. В своем первоначальном проекте он указывал на два ледокола по 20 000 сил каждый; для успеха дела он считал необходимым два судна, чтобы в случае какого-либо несчастия с одним из них другое могло бы либо помочь ему, либо самостоятельно вернуться.

Обращение Макарова к людям науки имело двоякую цель: почерпнуть от них полезные для него сведения, а главное – заручиться их нравственной поддержкой для получения средств осуществить свою мысль. Как известно, занятие наукой развивает дух критики; ученые, благодаря своим умственным привычкам, вообще не склонны увлекаться проектом, построенным на зыбком основании, и потому понятно, что Макаров, за единичными исключениями, в этой среде не встретил той готовности поддержать его своим авторитетом, на которую он рассчитывал.

Я в то время был уже в отставке, жил на своей даче в Финляндии, но часто приезжал в Петербург, где имел pied à terre , и здесь Степан Осипович проводил многие часы в беседах со мною о том, какими путями и средствами достичь своей заветной цели. Мое личное отношение к ледокольному вопросу с тех пор не изменилось: я был уверен, что смелая мысль – побороть льды сочетанием всех средств современной техники – есть задача, решение которой может иметь для России неоценимые последствия; я знал, что Макаров обладает чрезвычайною технической опытностью, редкой изобретательностью и непоборимой настойчивостью, а потому – если задача разрешима – он более кого-либо имеет шансы на успех.

Наконец, я вынес из истории науки и техники убеждение, что денежные средства, обращенные на расширение человеческих знаний и на покорение сил природы, приносят плоды сторицею. Что же касается достижения полюса, то в настоящее время в научной литературе принято говорить, что достижение этой точки никакого серьезного значения не имеет, что не в рекорде дело, а в научных результатах и т. п.

Все это прекрасно, однако – каким было бы радостное торжество всей образованной России, если бы достижение этой географической точки удалось бы впервые русской экспедиции! Эта мысль – обеспечить своей Родине это идеальное торжество – была главным внутренним стимулом для Степана Осиповича; все остальное было лишь средство к этой цели. Я и в этом отношении разделял взгляд Макарова, и потому охотно готов был, по мере моих слабых сил, помочь ему. Хотя я не занимал никакого служебного положения и не представлял выдающегося научного авторитета, но Макаров знал, что может безусловно положиться на мою дружбу и располагать моими знаниями и моим временем, а потому он в первый период своей арктической пропаганды делился со мною всеми своими планами, заботами и надеждами.

Видя, что увлечь за собою ответственных представителей ученых обществ и учреждений ему нельзя, Макаров решился перенести агитацию в общественные сферы. С этою целью ему удалось устроить торжественное заседание Географического общества во дворце Его Императорского Величества августейшего президента Академии наук, причем вступительное слово было сказано маститым вице-президентом Географического общества П. П. Семеновым, затем, по поручению Совета общества, мною был дан краткий исторический очерк арктических изысканий, и в заключение Степан Осипович сделал доклад о своем проекте, иллюстрируя его моделью ледокола и различными диаграммами. Торжественная обстановка блестящего собрания, нравственная поддержка, оказанная высокопоставленными лицами, наконец имя самого Макарова доставили его докладу известный succе́s d’estime ; но надо было достичь главного – согласия министра финансов на ассигнование суммы для постройки и снаряжения ледокола.

Свой успех в этой трудной задаче Макаров всегда приписывал поддержке Д. И. Менделеева, который, со свойственным ему юношеским пылом, увлекся смелою мыслью и представил С. Ю. Витте веские аргументы в пользу того, чтобы произвести ледокольный опыт в больших масштабах. Личный доклад Степана Осиповича у министра довершил дело: проницательному уму Сергея Юльевича нетрудно было убедиться, что он имеет дело с человеком не только смелой мысли, но и основательных знаний. В принципе, было решено построить один ледокол, удовлетворяющий известным требованиям осадки, ширины и запаса топлива; для разработки же деталей проекта и для выяснения стоимости такого судна была созвана в Министерстве финансов особая комиссия из лиц разных специальностей, а также представителей трех судостроительных фирм: Шихау (в Эльбинге), Бурмейстера (Копенгаген) и Армстронга (Ньюкасл).

В заседаниях этой комиссии участвовал между прочими и капитан Свердруп, который по возвращении «Фрама» командовал срочным пароходом, поддерживающим сообщение между Норвегией и Шпицбергеном. Чтобы познакомиться с этим авторитетом полярного плавания, Макаров совершил на его пароходе рейс на Шпицберген и обратно, успел убедить Свердрупа в осуществимости своего ледокольного предприятия и привлек его к занятиям комиссии. С Нансеном Степан Осипович лично познакомился при посещении знаменитым путешественником Петербурга, но Нансен скептически относился к проекту и, между прочим, не верил в достаточную крепость железного судна, в чем, как оказалось, ошибся.

По выработке комиссией основных требований конкурирующие судостроители представили свои проекты и сметы стоимости; наиболее выгодным было признано предложение Армстронга, которому и был сделан заказ. Предварительно Степан Осипович съездил в Ньюкасл, чтобы совместно с судостроителем выработать спецификацию и установить окончательные условия. Во время строительства он неоднократно бывал в Ньюкасле, чтобы устранять возникавшие затруднения, неизбежные в новом деле. Я впоследствии слышал от лица, знакомого с судостроителем, что инженеры были поражены технической опытностью и сообразительностью адмирала, всегда находившего наилучший выход из затруднения.

 

 

Большинству читателей, вероятно, памятны первое прибытие «Ермака» зимою в Кронштадт, помощь, которую он оказал пароходам, затертым во льдах около Ревеля, его торжественная встреча в Петербурге тысячами ликующего народа.

Летом того же года Макаров ушел в плавание в Ледовитый океан на «Ермаке». Он за год перед тем сходил, на коммерческом пароходе, из Норвегии Карским морем в устье Оби, чтобы лично познакомиться с условиями плавания в этих водах, но осень была исключительно благоприятная, и плавание совершилось без затруднений, и льдов почти не встречали.

В Сибири Макаров в главных торговых центрах на Оби и Лене знакомился с условиями торговли, с характером и количеством грузов, на которые можно было бы рассчитывать, и вообще с факторами, влияющими на морскую торговлю, которую он, как известно, надеялся обеспечить для сибирских рек. Поучительный отчет об этой поездке перепечатан в сочинении Макарова «“Ермак” во льдах».

Прежде чем использовать ледокол для проводки судов через льды Ледовитого океана, надо было убедиться, может ли «Ермак» сам пройти этими льдами; для этого испытания Макаров и направился во льды, к западу от Шпицбергена, где значительная глубина моря и отсутствие островов устраняли опасность сесть на мель. После нескольких дней, проведенных здесь во льдах, «Ермак» получил повреждение в носовой части и должен был вернуться в Ньюкасл, в док.

Эта неудача, подтвердившая предсказания многочисленных критиков идеи борьбы с полярными льдами, не сочувствовавших значительным затратам на такое фантастическое дело, произвела, конечно, весьма тяжелое впечатление в сферах, ответственных за употребление государственных сумм; Макарову, на его телеграфное сообщение о причине входа в док, было дано депешей предписание выждать в Ньюкасле прибытия комиссии, назначенной для исследования причин повреждения.

В это время мне пришлось ехать, по частному делу, за границу, и Степан Осипович, с которым я переписывался, просил меня выждать его в Берлине, при его проезде из Ньюкасла в Петербург. Мы пробыли здесь два дня вместе; ни при каких иных обстоятельствах не представлялись мне в более ярком свете крепость духа, гибкость ума и сила воли этого богатыря. Он знал, что факты говорят против него, что в Петербурге он не найдет защитников своего дела, тем не менее он не терял бодрости духа и готовился к борьбе за свою идею.

В мастерски изложенной записке он разбивал обвинения следственной комиссии; по существу дела вывод его из первого опыта был таким: передний винт не оправдался в полярных льдах потому, что им ослаблялась носовая часть ледокола, подвергающаяся наиболее сильным ударам и натяжениям; по убеждению Макарова, следовало не бросать дела на полпути, а продолжать его, пользуясь указаниями опыта; носовую часть «Ермака», с ее изломанными обводами, вызванными дейдвудною трубой переднего винта, надлежало заменить новою, с обводами вполне гладкими, облегчающими скольжение ледяных обломков и представляющими наивыгоднейшую поверхность для приема ударов, а также усилить систему скрепления этой части.

Но на это требовалась новая крупная сумма; Макарову удалось, по возвращении в Петербург, побороть всю громадную массу сопротивления и привлечь на свою сторону ту волю, от которой зависела судьба дела: сумма, потребная для замены носовой части «Ермака» новою, была ассигнована.

По окончании этой капитальной переделки «Ермака» Макаров отправился на нем во вторичное полярное плавание, желая проникнуть в Ледовитый океан, обойдя Новую Землю с севера. Как известно, «Ермак», войдя во льды, не мог из них освободиться в продолжение трех недель, пока изменившийся ветер не уменьшил давления льдов, и ледокол, благополучно выбравшись на чистую воду, вернулся в Кронштадт для зимней навигации.

Этот вторичный неудачный опыт имел естественным последствием то, что «Ермак» более для полярных экспедиций не снаряжался, несмотря на все усилия Макарова, вера которого оставалась непоколебимою.

Из своих наблюдений он вывел заключение, что только вследствие особенно невыгодных условий льды у Новой Земли находились тогда под давлением ветра, в состоянии сжатия, и потому держали «Ермак», как в тисках; но что всякое восстановление нормального состояния льдов давало ледоколу возможность проложить себе путь. Он полагал, что, располагая достаточным временем, чтобы выждать изменение обстоятельств к лучшему, ледокол несомненно мог бы пробраться к желанной цели, и этой целью для Макарова, в глубине души, оставался полюс.

Из числа его спутников на «Ермаке» некоторые разделяли убеждение Макарова, другие же находили борьбу с арктическими льдами не под силу «Ермаку»; все же были единодушны в том, что натиск льдов, лишивший «Ермак» свободы движений, не смог, однако, причинить его корпусу ни малейшего вреда.

Какова бы ни была дальнейшая судьба ледокольного дела – Макаровым бесспорно доказано окончательно, что можно построить такое железное судно, которое выдерживает сильнейшие удары в лед и не сдавливается даже полярными льдами, а также что льдины до 14 ф мощности раскалываются «Ермаком». Очевидно также стратегическое значение того факта, что, располагая «Ермаком», можно весь наш броненосный флот вывести и зимою, в случае надобности, из Кронштадта в море, тогда как доступ в него неприятелю остается закрытым. Какие миллионы были бы сбережены развитием макаровской мысли, делающей излишним учреждение незамерзающего порта в Любаве, на самой окраине государства.

Возможность проложить при помощи «Ермака» во всякое время года путь во льдах Финского и Ботанического заливов сопряжена с множеством выгод, которые могут еще обнаружиться при неожиданно возникающих обстоятельствах, как, например, при спасении броненосца «Апраксин», потерпевшего крушение на Гогланде.

Я подробно остановился на деятельности Макарова в области физической географии моря и в ледокольном деле потому, что именно эта деятельность и сблизила меня с ним и дала мне случай при совместной работе убедиться в тех редких свойствах ума и воли, которые составляли источник его силы. Но главный, неизменный предмет, над которым неустанно работала его мысль, это были вопросы военно-морские. Heдаром над его письменным столом выделялась надпись «Помни войну».

 

 

Co свойственною ему самостоятельностью мысли он и здесь изучал не то, что думали другие об этих вопросах, a старался сам вникнуть в суть той задачи, которая составляет конечную цель военного флота.

С юных лет, молодым мичманом, он ясно усмотрел слабую сторону начинавшегося тогда железного судостроения и броненосного флота, его потопляемость, в особенности по мере усовершенствования способов минной атаки. Изобретение им «пластыря» для заделывания пробоин, статья о непотопляемости, усовершенствования водоотливных средств, указания на недостатки существующих водонепроницаемых переборок, опыты с моделями, показывавшими роковые последствия подводных пробоин, – все это свидетельствует о том, что Макаров не терял из виду, что ни утолщения брони, ни усиление артиллерии не имеют цены, пока не обеспечена непотопляемость судна при подводной пробоине.

С другой стороны, он, будучи инспектором морской артиллерии, сильно подвинул эту часть и сам сделал важное изобретение, увеличившее тогда пробивную силу снарядов на 20 %. Что касается утолщения брони и неразрывно связанного с этим увеличения водоизмещения судов, то Макаров был, как известно, ярым и радикальным противником этого направления, вовлекающего все морские державы в громадные расходы.

Я не стану повторять здесь тех веских аргументов, которыми Степан Осипович обосновывал свой взгляд; для меня он всегда казался убедительным; Макаров это знал и не скрывал передо мною свои чувства глубокой скорби, досады и сдержанного негодования, видя безуспешность своей борьбы с рутиной в этом коренном вопросе.

Он глубоко скорбел о том, что не мог осуществить свои мысли о наилучшем типе боевого судна, хотя бы в виде опыта в одном экземпляре. Впрочем, не только тип судов и элементы их боевой силы, но и употребление их в бою разбирались Макаровым: его статьи по морской тактике переведены на главнейшие языки и признаются одним из замечательнейших произведений военно-морской литературы.

Во время командования практической эскадрой в Балтике и эскадрой Тихого океана Макаров мог применить на практике некоторые из своих взглядов на задачу флотоводца. Его бывшие подчиненные знают, как толково-осмысленно было каждое его распоряжение, как ясно он умел его обосновывать и как охотно делился своими знаниями, сознавая, что задача флагмана преимущественно педагогическая. Он имел в высокой степени дар вызывать работу мысли в своих подчиненных, охотно возбуждал прения, в которых лично принимал участие. В этом отношении Степан Осипович напоминал своего первого учителя в морском деле – Андрея Александровича Попова.

Здесь будет уместно сказать несколько слов об его отношении к Андрею Александровичу. Мне неоднократно приходилось слышать упрек, делаемый Макарову в том, что он якобы неблагодарен, что он отвернулся от своего благодетеля, которому обязан своей карьерой. Я как-то раз заговорил с ним об этом; Степан Осипович, конечно, знал, что его в этом обвиняют, и дал мне следующее объяснение.

Прежде всего, он не признавал себя «креатурой Попова», как его называли недоброжелатели; он вполне сознавал, что Попову многим обязан, главным образом той атмосферой лихорадочной умственной и служебной деятельности, в которой постоянно держал Попов своих подчиненных, в особенности молодежь. «Но несправедливо говорить, что я Попову обязан своею карьерой. Началу этой карьеры, производству в лейтенанты за отличие, я обязан не Попову, а Григорию Ивановичу Бутакову, благодаря моим работам по непотопляемости. Когда Андрей Александрович строил поповки, он меня снова привлек к себе для разработки водоотливных средств и системы переборок; я работал не жалея сил, между прочим, нажил себе грыжу, лазая в междудонном пространстве.

Затем, снаряжение и командование «Константином», доставившее мне чины и флигель-адъютантство, состоялось независимо от адмирала Попова. Тем не менее я всегда относился к нему с особым уважением и признательностью за многое, чему я у него научился, но охлаждение последовало, когда Андрей Александрович, уже после войны, предложил мне командование строившеюся по его указаниям плоскодонною яхтой «Ливадия»; я поставил некоторые условия, но адмирал Попов, который все еще как бы видел во мне Степу Макарова, отказал мне в такой форме, которая глубоко оскорбила мое самолюбие и изменила наши прежние добрые отношения. Но повторяю, что при всем моем уважении к Андрею Александровичу я считаю, что своею карьерой обязан не тому или иному, а своей неустанной работе. Ведь были же у Попова любимцы, которых он выдвигал более меня, – а где они?

Я просил Степана Осиповича написать то, что он мне сказал, чтобы в случае его смерти эта страница его личной жизни, которая многих оскорбляла, была бы освещена и с его точки зрения. «Пока у меня слишком много спешного дела на руках и мыслей в голове, чтобы заняться автобиографией; а впрочем, если выдастся спокойный час – напишу».

 

 

He знаю, исполнил ли Степан Осипович это обещание.

Обидчивость, которая была причиной его разрыва с Поповым, составляла, впрочем, вообще слабую сторону этой сильной натуры. Он работал, конечно, не ради похвал, наград или отличий, а потому, что творческий гений понуждал его к производительному труду; но он требовал, как должного, заслуженной оценки своих трудов, и если ему казалось, что ему в этом отказывали, то это легко влияло на его личные отношения. К своим идеям и проектам он относился страстно, при противодействии иногда становился несправедливым. Я шутя ему говаривал, что он делит людей на два разряда: хорошие те, которые его идеям сочувствуют, дурные те, которые против них борются. Но эта черта общая всем великим новаторам. Они уверены в правоте своего дела, их возмущает непроизводительная трата сил на борьбу с рутиной или недомыслием, они болеют сознанием того, что ими могло бы быть совершено, если бы не было этого сопротивления, которое им кажется лишним тормозом.

Впрочем, в приемах борьбы Макаров был крайне сдержан; он вообще в высокой степени владел собой и, будучи от природы ласкового, добродушного нрава, часто личным своим обаянием устранял многие затруднения и сопротивления. Это природное добродушие вместе с чрезвычайною простотой и отсутствием всякого позирования были чисто русскими чертами этой замечательной личности. Мне приходилось видеть его во всевозможных обстоятельствах и обстановках; при дворе, в великосветском обществе, в среде ученых, в качестве властного начальника, в семейном и дружеском кругу – он всегда и везде оставался одинаковым: ни тени напускной важности, ни деланной скромности, ни уничижения; на нем лежал отпечаток крепкой, сильной, здоровой натуры, не нуждающейся во внешних искусственных приемах, чтобы дать почувствовать свое истинное значение.

Летом прошлого года я в последний раз гостил у него в Кронштадте. Он показывал мне созданный им в покинутом бассейне парк, строящийся там же новый собор, реформы в продовольствии и расположении морских команд, рассказывал о введенных им рациональных способах приготовления пищи и т. д. Я имел случай видеть и здесь, как строго и бережно было распределено его время между различными отраслями его административной деятельности и его самостоятельными занятиями, как день за днем проходил в живой, плодотворной работе.

Но общее мое впечатление было то, что, несмотря на внешний почет и на материальные удобства его положения, он жаждал более непосредственного применения своих сил и знаний. В то время грозовые тучи на Востоке уже сложились для непосвященного в государственные тайны наблюдателя: столкновение с Японией казалось неизбежным. Я спросил Степана Осиповича, есть ли надежда видеть его во главе наших морских сил на Востоке. «Меня не пошлют, – сказал он, – пока не случится там несчастия, а наше положение там крайне невыгодно…»

Пророческие слова его сбылись. Но несмотря на то, что Макаров принял флот, обессиленный коварным нападением неприятеля; что он не нашел того роя минных судов, наступление которых составляло, по его тактическим взглядам, столь важный элемент активных действий; что с судами и с личным составом ему пришлось знакомиться уже в виду неприятеля; несмотря на все это – какая перемена в характере морской войны со дня его вступления в командование!..

С напряженным вниманием весь мир следил за каждым движением двух славных борцов; Россия же уповала на своего богатыря-адмирала, зная, что вручила свое дело лучшему из лучших. И вдруг… страшная весть облетает мир! И все почуяли, что со смертью Макарова свершилось нечто необычайное, роковое. С поникшей главой оплакивает Россия одного из лучших сынов своих, а флот – свою гордость и славу. И всюду, у друга и недруга, взрыв искренней скорби о безвременной гибели героя; перед истинным величием смолкают мелкие чувства.

Но жизнь великого народа не останавливается; тяжелое бремя мировых задач вызывает дремлющие силы; на место павших выступают все новые и новые ряды борцов. Но великий народ, живя будущим, не забывает прошлого; Макарова и его славных сподвижников заменят другие; но память о них не исчезнет, пока жива Россия.