Уважаемый Ришар, подайте пример — напишите об искусстве что-нибудь конкретное. Я, впрочем, думаю, что ничего более важного для писателя, нежели сегодняшние войны, и быть не может — на это стоит тратить слова.

Ваше намерение увидеть вечный свет прекрасно, но это, так сказать, пожелание общего характера. На пути к вечному свету совершают много шагов — как в направлении света, так и прочь от него.

Что еще, помимо желания вечного света, характеризует вас как христианского воина?

Защита империи?

Какой тип империи вам люб? Тот, где грубые алжирские подростки знают свое место? Тот, где не будет квази-европейцев и фальшивых французов (которые на самом деле не европейцы, но африканцы)? Разумеется, алжирцы гораздо милее смотрятся на гламурных картинах Делакруа.

Та экзотическая Африка манила — без сегодняшней нищеты и неудобной европейской ответственности. Сегодня африканцы гибнут каждый день, стараясь спастись от голода и нищеты: плывут на своих суденышках в Европу — и не доплывают.

Африканская ли дикость тому виной, что люди эти отстали от западной цивилизации, или западная жадность? Швейцер уехал лечить в черную Африку, но Сесиль Родс в Африке отнюдь не занимался исцелением. Делакруа, Матисс, Марке — все, кто восхищался Алжиром, — любопытно: как бы они отнеслись к алжирской войне? А к алжирской иммиграции во Францию? Стал бы Делакруа рисовать алжирских дам в Париже? Написал бы портрет актрисы Изабель Аджани, несомненно, но вот стал бы рисовать цветных нищих или нет?

Вдруг обнаружилось что алжирские женщины, так чудно смотрящиеся на полотнах Делакруа и Матисса, имеют душу и сердце — и оказывается, (ах!) они голодают. И они даже попросили европейцев поделиться с ними своим благосостоянием. Какая неловкая ситуация возникла в богатом доме!

Если мы — христиане (не только крестоносцы, сражающиеся за традицию и империю, но просто христиане), то мы обязаны защищать их так же, как защищаем своих детей. Пусть они мусульмане, и что с того? Полагаю, русские православные обязаны защищать украинских жителей, даже католиков и униатов, желающих отделиться от российского влияния: это долг христианина — помогать, а не угнетать.

Да, эти люди хотят уйти от вас, но они от этого не перестали быть людьми. Посочувствуйте их трагической истории, их биографии, зависимой от Речи Посполитой и России. Посочувствуйте и вы — алжирцам.

Мир Запада зашел в тупик — а причина все та же, родовая: жадность.

Ведь дело отнюдь не в бедняках инородцах — не будем обманывать себя. Дело не в грубых алжирских подростках, не в молодых украинских экстремистах, не в цветных безработных, которые заполонили Лондон. Это, возможно, и неприятно белому рантье, он зажимает нос, проходя мимо, — но горя в бедности других для него нет; он этой беды не видел никогда, не видит и сегодня.

Дело не в бедных инородцах — дело в богатых инородцах; а разбогатели они по законам, вами самими внедренным.

Когда сегодня лондонцы сетуют на то, что коррумпированные арабы, китайцы, индусы, русские скупили половину Лондона (а это и впрямь так и изменило город в худшую сторону), то кого они должны винить? Собственную жадность — и только.

Да, из былых колоний и презираемых стран потянулись цветные богачи, беспринципные и часто преступные, вооруженные деньгами, которые они выдавили из нищего населения своих стран — они выдавливали деньги из нищих с вашего согласия и по вашим рецептам, а потом награбленное вкладывали в дорогие игрушки, которые вы им предлагали, цветные богачи хотели жить по законам вашего рынка. Так на что же вы сетуете? Вы сами приучили их к бусам и огненной воде, только теперь они хотят очень много украшений.

На кого вы обижены: на нищего алжирского мальчишку, который нагрубил вашей дочери-христианке, или на тот воровской космос, созданный в Европе отмытыми деньгами, награбленными в Азии? И кто же эту ситуацию создал? Не сам ли Запад?

Главная проблема Европы в том, что она, желая покорить Азию, превратилась в большую прачечную по отмыванию азиатских ворованных капиталов. Но как перестать быть прачечной? Как выгнать беззаконных инородцев и сохранить собственные циничные банковские институты? Как покарать мошенников, которые в точности такие же, как западные мошенники, не тронув бедняков-иммигрантов, не становясь при этом фашистами?

Разве опасность исходит от ислама и Востока, а не от собственной жадности? Мир Запада зашел в тупик — а причина все та же, родовая: жадность.

Путь, начатый Хмельницким, завершен; все когда-то заканчивается; наши соседи славяне хотят уйти в западном направлении, пожелаем счастья.

И в этот момент существуют уже две Европы, два Запада: культурная гуманистическая христианская традиция — и расчет капиталиста, который видит конкуренцию азиатского ворья, заполонившего его рынки. Вопрос стоит так: может ли Запад спасти свой образ жизни, сохранить связь демократии и либерального рынка, если этой моделью стал активно пользоваться Восток?

То, что именуют таинственным словом «кризис», есть не что иное, как смена исторической парадигмы: то, что внутри этого процесса меняется судьба Украины и Алжира, — закономерно.

Путь, начатый Хмельницким, завершен; все когда-то заканчивается; наши соседи славяне хотят уйти в западном направлении, пожелаем счастья. Украинцы мечтают отойти — ошибаются в прогнозах или нет, это не наше дело.

Взгляните на поворот Украины к Западу как на закономерный итог последней европейской гражданской войны. Присоединение Украины к России состоялось как следствие (одно из) Тридцатилетней войны 17-го века; разве мы не вправе заключить, что отпадение Украины от России случилось как один из результатов тридцатилетней войны 20-го века?

«Тридцатилетние» войны в истории Европы — это войны анти-имперские, и нам сегодня уже поздно применять к Алжиру и Украине имперскую логику. Обе эти колонии ушли вследствие Тридцатилетней войны, одна раньше, другая позже — но обе неотвратимо.

Страшная эта война, унесшая десятки миллионов жизней, — разве не дала она нам урок того, что главное — отнюдь не имперская мощь, отнюдь не этнические амбиции? Разве нет у русских и украинцев, у французов и алжирцев миссии в этом мире более значительной, нежели охрана своего этнического ареала? Разве нет цели у человечества более достойной, нежели строить империи?

Месье, отвлечемся на миг от русской тоски по утраченным территориям, и от горя французских колонизаторов и антидрейфуссаров. Вопрос, думаю, много серьезнее.

Речь сегодня идет ни много ни мало, как о создании новой модели развития человечества, нового принципа общежития, в котором есть и элементы социализма, и элементы капитализма найдут свое место; но важно то, что эта новая экономическая модель должна уже опираться не на имперские амбиции и не на этнические знаки, но на многовалентную реальность мира, которая объективно сложилась.

Поворачивать историю вспять к этнической гордыне и имперской традиции не только опасно в отношении военных конфликтов, но и бесперспективно экономически.

В России (которая «встает с колен») ни слова не говорится о том, какое общество собираются строить, когда с колен встанут.

Обратите внимание: в России (которая «встает с колен») ни слова не говорится о том, какое общество собираются строить, когда с колен встанут.

Это главный парадокс (чтобы не сказать девиация) современного российского правления.

Говорится о «плане Путина на двадцать лет вперед», но никто не сообщает, строят в России капитализм или социализм.

Территории расширяют, но что делать на территориях, не знают. Частная собственность или общественная? Финансовый капитал или производство и натуральный обмен? Эта невнятица всеобщая, во всем мире сложилась сходная ситуация: наступил кризис накопленной стоимости — денег в мире гораздо больше, нежели произведенных товаров — вот Россия вообще живет спекуляциями, а не производством. Так мы капитализм строить будем? Или социализм? Или «социализм с человеческим лицом»?

А если социализм, то как быть с ранее приобретенным? Создалась вязкая денежная среда, своего рода «монетосфера», «капиталосфера», которая не способствует жизни на земле — как тут не вспомнить Вернадского?

В свое время ученый Владимир Вернадский (кстати сказать, он был украинцем, даже возглавлял Украинскую академию наук, а в 20-х годах прожил четыре года в вашей стране, во Франции) — так вот, Вернадский, живя в Париже, читал лекции о ноосфере, тема совпадала с ходом рассуждений вашего соотечественника, француза Тьяра де Шардена.

По Шардену (католику, кстати говоря, проведшему долгие годы в Китае, — вот вам и связь с Востоком) все сущее, все природное наделено духовной эманацией — включая сюда даже и молекулу, и атом.

Речь идет о такой субстанции нашего бытия (как считали Вернадский и Шарден, объективно существующей субстанции), которая складывается из общих гуманитарных усилий человечества, речь идет об общечеловеческой цивилизации, о сотканной и постоянно ткущейся материи, которая так же относится к атмосфере, как цивилизация соотносится с культурой.

Молекула наделена духовным содержанием, но ведь духовное содержание человек ежедневно вкладывает своим трудом в производимые им вещи — все это образует поле духовного напряжения, это (если позволительно употребить такой глагол, не кощунствуя) есть ни что иное, как одухотворение материи человеком.

Общество, ставящие целью своего развития именно такое благо: общечеловеческое благо, — способно решить противоречия этнические и классовые; не об этом ли, в иных терминах, мечтал и Маяковский; а Данте называл это всемирной христианской монархией?

В регионе, где есть острая нужда в нормальном образовании и в медицине, вместо строительства больниц и школ завозят установки «Град» и выжигают деревни — ради чего?

На путях экуменизма, вплавления этноса в этнос, в производстве общего одухотворенного продукта, в образном искусстве — будущее человечества. Я думаю, что эти пересечения — в частности, пересечения концепций украинского и французского ученых, Вернадского и Шардена, — гораздо важнее любых национальных амбиций.

И что же вы хотите этому противопоставить?

Традицию и этнические права?

Борьба за права отдельного этноса и отдельного «мира» — хоть германского, хоть русского — представляется на фоне этой величественной задачи, стоящей перед человечеством, — несказанно мелкой; несказанно пустой.

Сегодня российский патриотический бард зовет к войне — зачем зовет, не знает сам, он находится в экстатическом состоянии. Певец кричит, что «русские своих в беде не бросают» — видимо, подразумевается, что русские, спасая русских, пойдут их освобождать в другие страны, и при этом судьба украинцев, таджиков или евреев будет им безразлична. Певец этот не очень умен, но ужас в том, что его пафос понятен людям и агрессия представляется миссией, а уродливая мораль — долгом.

То, что перед человечеством стоит задача организации нового общества, очевидно до болезненности; на фоне этого знания — какой чудовищной пародией выглядит вооруженная борьба за «Донецкую народную республику», которая имитирует социализм, борясь при этом с братской национальностью, с украинцами, и отстаивая национальную идентичность.

Нет, не профанация, не глупость, не цинизм — но нечто иное, еще более дурное, что содержится в этой спекуляции.

В регионе, где есть острая нужда в нормальном образовании и в медицине, вместо строительства больниц и школ завозят установки «Град» и выжигают деревни — ради чего? Ради торжества «национальной русской идеи»?

И боевик по кличке «Моторола» — вот это и есть символ нового мира? Дурная шутка, скверная ирония истории.

Сегодня писатели, ангажированные империей, едут в Донбасс, описывают искренность невежественных людей, готовых убивать за свою этническую идентичность — и эта мелкая цель, эта ничтожная мысль находит спрос.

Впрочем, в 1933 году советские писатели в таких же точно восторженных словах описывали строительство Беломорканала и рабский труд заключенных; империя продуцирует всегда одно и то же.

Месье, дело зашло слишком далеко, чтобы отказаться от своего соседа; планета невелика и работы впереди много — и первый пункт программы: принятие другого.

Согласитесь, это вполне христианское требование — именно не просьба, но требование. Давайте забудем об имперских амбициях, забудем о титульной нации, о западноевропейской доминанте над востоком, о российском превосходстве над Украиной — много ли это превосходство стоит в нашей бренной жизни?

В тех условиях, когда Восток уже вплывает в Европу, противостояние нелепо. Хотите вы этого или нет, Восток уже пришел, Восток поселился на Западе, и это совсем не зло и не аномалия — это исторически так сложилось; давайте считать, что это ответ на длительные Крестовые походы; и возможно, так сложилось к лучшему.

Вглядитесь: как долго Запад себя истернизировал, посмотрите, как культура Запада приняла в себя восточное мистическое начало, отказавшись от рацио; современное западное изобразительное искусство — орнаментальное, декоративное, шаманское, лишенное антропоморфных образов, ритуальное; ведь это искусство, скорее, присуще Востоку.

Не боевик «Моторола», не бандит «Бес» и не диверсант «Бородай», но те, кто работал, — вот они пусть отвечают за общество.

Стиль жизни западных богачей — он давно уже напоминает султанат. В философии пост-модернизма куда больше восточного, нежели в во взглядах беженца из Ирака, который как раз старается перенять западные привычки.

Выгнать иммигрантов из Европы просто — но вы попробуйте изгнать Восток из самих себя. Следует думать об объединении, но не об имперском вразумлении. Думать надо не о титульной нации, но об общей концепции. А ведь концепция была явлена четверть века назад; и звучала она упоительно просто: разграбим Восток, поможем Западу длить свое гламурное существование.

Не особенно хорошая концепция, согласитесь. Ах, то были упоительные годы, и как же Западу нравилось русское воровство! «Новые русские» были не вполне чисты перед законом, но прогрессивны в риторике и, главное, перспективные клиенты!

Агентов продажи недвижимости в Париже и Лондоне заставляли учить русский язык, меню дорогих ресторанов выпускали на русском языке, всякий западный богач обзаводился русским бизнесом: рынок-то какой! И всякий западный воротила отмечал, что хотя в России много воруют, но его личный русский партнер (спекулянт нефтью или алюминием): вот он — исключение.

Недавно моя знакомая англичанка посетовала на российскую коррупцию, но стоило мне спросить о ее брате, лорде и бездельнике, который вошел в правление российского банка, английская дама расстроилась.

Между прочим, кто же сказал вам, что я принимаю как должное ситуацию в Сирии? Отнюдь нет. Как и ситуация в Мали (куда вовлечена Франция), эта история требует анализа и гуманистического ответа — и я ждал от вас анализа ситуации в Мали.

Мне же пристало говорить о России и Украине, о Донецке. У меня есть право говорить об этой земле — моя семья родом из Донецка; а вот про Сирию я мало что знаю. Мой дед Моисей родился в Юзовке (так назывался Донецк) и оттуда уехал в горную академию Фрайбурга учиться горно-рудному делу — и выбор профессии был подсказан городом, где он родился. Прабабушка Ребекка всю жизнь прожила в Донецке, родила и вырастила девять сыновей; полагаю, что у меня есть основания говорить об этой земле: в ней достаточно пота моей родни.

Не боевик «Моторола», не бандит «Бес» и не диверсант «Бородай», но те, кто работал, — вот они пусть отвечают за общество.

Месье, будет хорошо, если мы разделим ответственность: я буду говорить об Украине и России, о тех культурах, о которых знаю, а вы будете говорить о Франции и Мали, где находятся французские солдаты; об алжирской войне, о том, откуда берутся грубые африканские подростки, об антисемитизме во Франции, о Марин Ле Пен, о Шарле Мореасе.

Будущее России не в подавлении свободных украинцев, а в любви к свободным украинцам.

Месье, я думаю, будущее Франции — не в свободе от алжирцев, а в любви к свободным алжирцам; будущее России не в подавлении свободных украинцев, а в любви к свободным украинцам. И расскажите мне, прошу вас, о тех евреях, что уезжают сегодня из Франции — я слышал, счет уже идет на тысячи? Как же так получилось, месье?

Что там Сирия, что там Мали — расскажите мне о своём Париже, откуда сегодня бегут евреи. Будет здраво, если я отвечу о Москве, которая мне родная, а вы ответите за Париж, который родной для вас, и мы оба поделимся болью своих городов.

Тяжело быть патриотом, когда твоя страна обуреваема гордыней и глупостью. В такие дни надо выбрать, чему служить: чести своей Родины или ее аппетитам.

Сегодняшний французский патриот, из-за амбиций которого из прекрасной Франции бегут евреи, — он — настоящий патриот или он фашист? Месье, Франция не так давно — что этот срок для истории? — знала процесс Дрейфуса и мораль Клемансо, пристало ли их воскрешать?

И бывает ли в мире благородный патриотизм? Европа беременна фашизмом — и, знаете ли, месье, я нахожу, что европейский фашизм — состояние для данного континента скорее естественное; а вот гуманность и христианство — это благоприобретенные условности.

Гуманизм не свойственен Европе, он вообще не присущ человеку, это то, чему следует учиться, вопреки морали империи, и даже вопреки религиозной догме.

Наш диалог, скорее всего, бесполезен, но я уже пишу эти письма не вам, Ришар. Настал момент, когда надо говорить подробно и много объяснить — так пусть этот текст останется как свидетельство времени.

Вы говорили о свидетельстве как о миссии писателя, не так ли? Я тоже за это. Мир расшатался; и, возможно, причина в том, что инструмент, обслуживающий данный мировой порядок, — я говорю о демократии — сломался.

Этот инструмент сам по себе неплох; но время от времени приходит в негодность; им плохо умеют пользоваться. Этот инструмент сломался во время Пелопонесской войны, когда греческие полисы, недавно отражавшие персидскую тиранию, стали воевать друг с другом. Сломался этот инструмент и сегодня.

Мы с вами — каждый со свой стороны — под углом своего зрения наблюдаем дефекты этого механизма. И я говорю о проблеме, которая питает войну в России.

Россия не оскорбилась на то, что ее население грабят — дело в том, что людей в России грабят всегда; причем грабят свои же собственные баре.

Сегодня сверхбогатые русские люди оскорбились на западную демократию, на ее двойные стандарты; сверхбогачи русского происхождения обиделись, что им не дают управлять политикой мира наряду со сверхбогатыми американскими людьми.

Постоянно звучит рефрен нашей политики: почему, если другим можно бомбить и оккупировать чужие страны, то нам такого же нельзя? Это двойные стандарты, говорят русские богачи, мы желаем равенства в праве на убийства и насилия!

Согласитесь, месье, что это упрек механизму демократии — но упрек глуповатый. Во-первых, требование равенства в праве на насилие отвергает саму идею равенства. Равенство либо есть у всех, либо его нет ни у кого: если ты можешь учинить насилие над кем-либо — значит, идеи равенства нет.

Бороться за право на насилие, чтобы доказать идею равенства, бессмысленно.

У русского начальства есть повод для обид: отечественные миллиардеры богаче западных, а прав на международные насилия не получили.

Пункт второй важнее: спор «законов» и «понятий». Здесь, на мой взгляд, скрыт механизм противостояния сегодняшнего дня. Возможно, здесь скрыт дефект демократической машины.

Российское население в восторге: наш непостижимый царь обманул западных царей! Патриоты взирают на лидера с обожанием: он показал миру, что может совершать самоуправство столь же уверенно, что и прочие цари.

Не образования и медицины для населения мы алчем, но желаем прав на насилие для нашей власти — и пусть наша власть сравнится в злодеяниях с теми царями, кто нарушает права в мире.

Некий писатель-патриот воскликнул: Россию представляют чудовищной — так пусть же она покажет миру, что и впрямь может быть чудовищной!

У русского начальства есть повод для обид: отечественные миллиардеры богаче западных, а прав на международные насилия не получили.

Новое поколение российского начальства потребовало себе адекватного места на планете. Русскому народу сказали, что речь идет о создании «русского мира» — где поймут русских людей, ведь Запад русских людей не понимает!

Надо сказать, что Запад даже не мог понять русских людей — он попросту не знал русских людей, Запад знал российское вороватое начальство.

Именно начальство и рассердилось, что на Западе его права попирают. А раз так: долой атлантическую цивилизацию! Законы атлантической цивилизации лживы, они хитрят. Газеты пишут, что война русской цивилизации и Атлантики — это вселенского масштаба драма.

Народу позволят умереть за «русский мир» и убить соседей, предавшихся атлантической цивилизации. Цель: добиться прав кроить мир без закона, как то делает атлантическая цивилизация.

Принцип «что позволено Юпитеру, то не позволено быку» жжет обидой душу русского барина. Его замок больше, его яхта длиннее, западному партнеру можно бомбить Ирак, а русскому барину, видите ли, нельзя захватить юго-восток Украины? Где справедливость? Денег у нас не меньше, а выходит, что мы живем по вашим законам?

И здесь надо, месье, со всей отчетливостью сказать: Запад сам виновен в этой ситуации — этих требовательных бар вырастили вы сами — а теперь баре, после яхт и дворцов, желают, чтобы их «понятия» были введены в ранг международных законов.

Когда вы (западные демократии) разрушали Советский Союз, вы очень торопились. Вы так хотели быстрой наживы, что не думали о последствиях.

Капиталистическому (демократическому, западному) миру было важно разрушить социалистическое хозяйство стремительно. Все боялись, что если разрушать социализм постепенно, то социализм воскреснет.

Пришлось пойти на риск, таковой казался оправданным. На руинах социалистической экономики согласились иметь класс — внешне похожий на западных миллиардеров, но абсолютно иной по сути.

Внедренная в 90-е годы бандитская мораль «жить по понятиям» стала основанием жизни всей страны.

Это был беззаконный класс бандитов-феодалов. Таких чекистов-миллиардеров прежде в природе обществ не бывало. С новыми персонажами истории смирились: казалось, что бандиты-феодалы все-таки лучше, нежели Советский Союз и плановая экономика. Тем более, что бандиты-феодалы старались походить на западных миллиардеров: завели коллекции предметов роскоши и возвели дворцы, похожие на Версаль.

Сами про себя бандиты говорили так: мы такие же, как западные воротилы, просто у них прадедушка был бутлегер, а пращур — пират, а нам, в целях скорейшего воплощения прогресса, приходится совмещать разбой и светскую жизнь в одной биографии.

Разница однако состояла в том, что три поколения между бутлегером и конгрессменом и двадцать поколений между пиратом и сенатором были заполнены общественным договором, законодательством.

Законы нужны? Так мы настрогаем за ночь законов — парламент состоит из наших людей; и в самом деле — парламент у нас адекватный. Тем паче, что некое представление о справедливости в эти четверть века возникло в России — это было не законодательное (откуда бы) чувство справедливости, не гражданское чувство, но некий бандитский контракт ответственных феодалов, так называемые «понятия».

Так и все законы, произведенные впоследствии, были не вполне соотнесены с гражданским обществом, но оставались «понятиями».

Внедренная в 90-е годы бандитская мораль «жить по понятиям» стала основанием жизни всей страны — и больше того, основанием международной политики государства.

Очень похоже на законы, но это не законы, а корпоративные представления о справедливости. То есть представления о справедливости, утвержденные не обществом, а привилегированной группой лиц.

Но согласитесь, ведь российский феодал наблюдал эту корпоративную мораль на Западе; правда, на Западе есть и гражданское право, есть и закон. Но русский богач попросту не верил, что рядом с корпоративной моралью — кодекс Наполеона, Декларация прав, хартия вольности и тому подобное — нечто большее, чем бутафория.

Русский богач не поверил в то, что корпорации считаются с Солоном и Периклом. Упрек западному партнеру прост: «Ты думал, я не замечу, что ты плюешь на закон? Я тоже уже большой — и тоже буду плевать». На этом основании провозглашен многополярный мир, где каждый действует так, как ему удобно. И русский богач никак не может понять, почему западный богач свои мошенничества осуществляет под сенью закона, а русского партнера считает беззаконным.

В противопоставлении понятий — законам, корпоративной морали — гражданскому праву и заключается драма современной истории: бык хочет равных с Юпитером прав на произвол.

Крайне оскорбительно для быка то, что совершая то же самое деяние, что и Юпитер, бык тем не менее остается быком, а богом он не становится.

Совершить масштабное злодейство, равное прегрешениям богов, возможно: но богов делает богами не злодейство. Парнокопытное останется парнокопытным, Юпитер — Юпитером.

И если не понять разницу между «законом» и «понятием», то и спор Запада и России будет не понят.

Сегодняшнее покорение Украины Россией сродни взятию Великого Новгорода Иваном Грозным.

Закон можно преступить, воспользоваться законом в своих целях, но сам закон от этого не перестанет быть законом. Страны западной демократии использовали закон в своих целях, травля Саддама Хуссейна осуществлялась с показательным использованием законодательной базы.

Это была фальсификация, но закон от этого не перестал быть законом. Закон необходим, но те, кто его нарушил, должны быть наказаны. Так, Сократ был приговорен к смерти демократическим судом Афин, и приговорен по закону, хотя закон был истолкован пристрастно. То было дурное использование закона.

В дальнейшем Сократу предложили побег — и философ отверг побег, пошел на смерть осознанно. Логика Сократа неколебима: он чтит закон, хотя закон применен несправедливо. Сам закон не стал дурен, просто его применили недобросовестные люди.

Если Сократ убежит, то нарушит закон так же, как нарушили закон его обвинители. Поскольку, в отличие от своих обвинителей, Сократ закон чтит, он идет на смерть. Этим поступком Сократ в который раз утвердил требования, вмененные им обществу, — разумность и соблюдение законов.

Правители демократического мира иногда нарушают закон, но сам закон от этого хуже не делается — плохи дурные правители. Ротация власти, существующая при демократии, оставляет возможность исправления ошибок, тогда как тирания, отрицающая закон в принципе, не считает ошибку ошибкой и исправить не может.

Вождь дикого племени уверен, что раз правитель демократической страны нарушил закон, значит, закон вообще не нужен.

В этом и состоит интрига современной истории. Воины демократии как бы легализовали тиранию; раз можно творить произвол демократам — значит, нет разницы между демократией и произволом; коль скоро закон нарушен, значит, закона нет. Но это ложное умозаключение: демократия имеет возможность исправлять ошибки, а тирания только множит произвол.

Юпитеру ошибка позволена, поскольку он — бог и совершает, помимо ошибок, много чудесных дел; а быку это же поведение непозволительно, поскольку бык всего лишь грубая скотина.

Но как быть, если закон демократии попран столь очевидно, что права быка выросли стократно? Помните картину «Герника» и победоносного быка, взирающего на разрушения? Он тоже действовал «по понятиям».

Сегодняшнее покорение Украины Россией сродни взятию Великого Новгорода Иваном Грозным (Нижний Новгород разрушили, вырвали у вечевого колокола язык, казнили людей по той же самой причине — в наказание за желание примкнуть к Литве); противостояние восточных и западных славян русские цари всегда разрешали одинаково.

Но сегодняшнее противостояние усугублено тем, что идти Украине практически некуда: сам Запад и его идея демократии — в глубоком кризисе. Европа (не только Украина, но и вся Европа, месье, и ваше письмо это подтверждает) оказалась между двух огней.

Европейский интеллектуал сегодня тяготится влиянием Америки, презирает американскую субкультуру; европейский интеллектуал страшится мусульманского мира; в этот момент ему протягивает руку новый российский тиран — но европеец не боится России, европеец не хочет в нем видеть тирана в русском царе, он видит народного лидера, который так же борется за традиции своего народа, как европеец жаждет бороться за традиции своего.

Это и есть основания политической игры сегодняшнего дня — и если говорить о мышлении традиционалиста, то именно на таких вот традиционалистов современная диктатура и надеется. В вас, месье, новая российская политика найдет опору; а так же — в Марин Ле Пен, в Йоббике, в националистах Греции и Норвегии, в том европейском инстинктивном, реактивном фашизме, который пробудила слабая демократия.

Скажите: вы надеетесь, что новый фашизм добрее прежнего, что, победив либералов, фашисты не вцепятся друг другу в горло?

Национальная гордость, твердая рука, связь диктатора с народом, живительная война — все это классические имперские средства.

Мир разворован либерализмом, демократическое общество не вырабатывает механизмы защиты, и все, что можно противопоставить, это казарма, патриотизм, традиция, национальная религия. А если будет пугать слово «национал-социализм», то придумают другое слово для обозначения старой беды.

Месье, национальная гордость, твердая рука, связь диктатора с народом, живительная война — все это классические имперские средства.

Да, вы правы, я против империй в принципе. Я республиканец и хотя не принадлежу ни к какой партии, если вы назовете меня «христианским демократом», то будете недалеки от истины.

Меня отталкивал либерализм последнего издания именно тем, что я видел, как он провоцирует реактивное имперское сознание, как он сам становится субститутом империи.

Все эти новые диктаторы-миллиардеры, собственники рудников, душащие конкурентов диктаторскими методами, — они же все — питомцы неолиберализма. То к ним на яхты вчера тянулись журналисты свободного мира — салютовать шампанским. А сегодня они надели френч с погонами — вот и вся разница.

Было ясно, что униженный народ ищет и найдет сильную руку — и виновен в этом воровской либерализм, лишенный республиканской ответственности.

Месье, в искусстве я ценю совсем иное, нежели вы; в русском искусстве, подозреваю, что и во французском искусстве, вкусы у нас разнятся. Из русских писателей вы выбрали двух — Достоевского и Солженицына; тем самым явили последовательность имперских убеждений: эти писатели традиционалисты, националисты и оба страстно ненавидели демократию.

Демократию и впрямь трудно любить — она редко появляется в здоровом своем обличье; но любить тиранию еще более странно.

Достоевский не просто поддержал войну — он звал войну и он нимало не страдал по поводу напрасных жертв; точнее говоря, он не считал жертвы напрасными.

«Нам нужна эта война и самим — не для одних лишь «братьев славян», измученных турками, поднимаемся мы, а для собственного спасения: война освежит воздух, которым мы дышим и в котором задыхались, сидя в немощи растления и духовной тесноте» — это из «Дневника писателя», видите, как несентиментально и просто.

Какие уж тут «слезинки ребенка» и прочие мелодраматические Макары Девушкины. Сколько этих Девушкиных было перебито и искалечено — этого писатель-патриот не считал; писатель вышучивал западных правителей, что понадеялись на гнев народный: «Проглядели один колоссальный факт: союз царя с народом! Вот только это и проглядели они!»

Как видите, Достоевский уже давно предложил этот рецепт — поверх голов либералов царь должен говорить с народом, и народ, измученный демократами, все поймет!

В России отношение к культуре ровно такое же, как к начальству: писатели, объявленные великими, являются авторитетом, как президент или царь-батюшка.

«Дневник писателя» — самое цельное произведение Достоевского, это написано не впопыхах, без сентиментальных эффектов и бульварной интриги; здесь писатель действительно сказал все, что думал.

Достоевский не был гуманистом, да и не стремился таковым быть — это звание не казалось ему почетным; он иначе представлял себе мораль. что до истовой веры, то христианство его было особенным. «Скорее мир, долгий мир звереет и ужесточает человека, а не война» — человек, пишущий такие строки, вероятно, понимает, что человек, убитый на войне, уже не исправит своего характера никогда; что выносить, родить и воспитать ребенка — на это требуются годы, а убивают человека в один миг. Это сегодня и происходит. И в отношении обиженных малых народов, зовущих на помощь Европу, Достоевский угадал: «Народики выпросят себе европейский концерт держав». Как видите, вы не случайно полюбили Достоевского, его сегодня многие полюбили с новой силой. В России отношение к культуре такое же, как к начальству: писатели, объявленные великими, являются авторитетом, как президент или царь-батюшка.

Их авторитет используется: от поездок на Беломорканал до проповедей в защиту войны.

Мне ближе Толстой; помните, в начале нашей переписки вы ссылались на трактат Этьена Боэсси «О добровольном рабстве»? Как раз Лев Толстой и переводил Боэсси, в частности, перевел строки о войне: «Все эти бедствия и разорения исходят не от врагов, но лишь от одного врага, которого вы сами делаете таким могущественным, за которого вы идете на войну, за которого не отказываетесь умереть». Всякое добровольное рабство постыдно, но худшее — это мириться с унижением другого человека. Поскольку война есть худшее из унижений, я не представляю себе морального человека, зовущего к войне ради войны. А именно это и делал Достоевский.

В истории России Достоевский сыграл роль, сходную с той, какую сыграл Лютер в истории Германии — он национализировал мораль, национализировал религию.

А что же будет потом? Хорошо ли будет от этой традиции и этой новой казармы христианскому сознанию Европы, той, что хотя бы на картинах Рембрандта и Шагала, Микеланджело и Грюневальда — но все еще живет?

Впрочем, в Европе и фанатиков хватало, им сегодня кажется, что в национализме спасение.

Разрешите прямой вопрос: а за кого вы голосовали? Не за Марин Ле Пен? Я знаю, это вопрос интимный; а голосования за Марин Ле Пен среди французских интеллектуалов принято немного стесняться, но тайком голосуют за Ле Пен многие: кажется, что альянс с национализмом интеллектуалу не повредит.

Мы оказались в ловушке, мы окружены, но повод ли это стать фашистами? Я — «левый», говорите? Никогда и не думал о себе в этих терминах, тем более, что ориентиры «левый» и «правый» перепутаны. Я против языческого авангарда в искусстве — значит ли это, что я «правый»?

Я за социализм и республику — значит ли это, что я левый? Но в чем я совершенно уверен, так это в том, что всякий человек заслуживает сострадания, а деления на нации — скверная штука.

Быть на стороне империи — дурно; вы как католик знаете, что Христос не одобрял империй и был на стороне бедняков; он был левым, если угодно применять эти определения. И, полагаю, Христос сумел бы сегодня найти язык для разговора с мусульманином.

Будущее Европы в межконфессиональном единстве, в принятии других наций и других вероисповеданий — без ограничения. В этом будущее и христианского гуманизма, а без него Европа не существует; сегодня мы обязаны пожертвовать своей исключительностью ради общего мира.