Предисловие

В сем кратком предуведомлении объявляю я о происхождении собрания следующих анекдотов и главном моем предмете при издании оных в свет, также и о том легком и едином средстве, способствующем ко умножению сего собрания еще многими подлинными и достопамятными анекдотами Петра Великого.

Что до первого пункта касается, каким образом произошло сие собрание, надлежит мне объявить, что я 1735 году из Дрездена был выписан в Санкт-Петербургскую Академию наук. Я имел с собою одобрительное письмо польского и курсаксонского первого министра графа Бриля к тогдашнему в Санкт-Петербурге пребывающему саксонскому чрезвычайному послу, графу фон Динару. Сей достойный министр с такою радостию принял письмо великого своего благодетеля, а меня столь дружелюбно, что удостоил меня своим столом и ежедневным обращением, познакомил меня также со многими как иностранными, так и знатными российскими вельможами.

Между оными находилось еще много таковых, которые до сего не токмо в военной, гражданской и морской службе были при умершем тогда за десять лет Петре Великом, но имели короткое обращение с высокою его особою. Потом, когда я был употребляем к деланию иносказательных изображений для тогдашних, часто при дворе бываемых огненных потех и великих освещений, то возымел я короткое знакомство с тогдашним генерал-фельдцейхмейстером, принцем Гессен-Гомбургским, и с почтенным его тестем, фельдмаршалом князем Иваном Юрьевичем Трубецким, у которого часто при столе как им самим, так и прочими генералами были говорены анекдоты о Петре Великом. Как я некогда изъявил сему почтенному князю мое удивление и особенное удовольствие о сих известиях и сожалел, что свет их вместе с достойными мужами лишиться должен, невзирая что они к славе Петра Великого написаны быть долженствовали, то сказал мне на сие верный сей служитель и почитатель сего монарха: если я желаю записывать таковые сказания, то может он мне еще много рассказать о сем великом герое, что малым известно; только надлежит мне временно о том ему напоминать, а паче после обеда, когда он обыкновенно курит табак.

От сего князя слышал я иногда некоторые анекдоты о Петре Великом, которые весьма меня пленили и из числа коих я ни одного и ни в какой истории, писанной на других языках, о сем российском монархе не нашел.

Чтоб не загладить в слабой моей памяти сих, столь достопамятных и истинных анекдотов, внемлемых из уст столь знатных свидетелей, вознамерился я оные мало-помалу, имея в свежей еще памяти, вносить вкратце на бумагу. Я обыкновенно то исполнял в ночное время, по возвращении домой, или в следующее утро.

 

 

 

Сколько случаев имел я впоследствии слышать достопамятных анекдотов о сем монархе, имея двадцатилетнее обращение с бывшим государственным канцлером, графом Бестужевым, и со многими другими знатными домами в Петербурге и Москве, из уст прежних воинских и гражданских служителей Петра Великого, а паче, когда я был первые три года его императорского высочества, великого князя Петра Феодоровича, профессором, а по его сочетании, по именному указу, сделан библиотекарем.

Сколь мало ни оставалось мне времени при моей должности и столь многих придворных помешательствах [беспорядках], также и иных возлагаемых дел, на записание слышанных анекдотов, однако они со временем весьма сделались многочисленны; из числа коих я наконец находящиеся в сей книге переписал набело.

Между тем большая часть, да почти и все из показанных под каждым анекдотом свидетелей, мало-помалу окончили дни свои и, без сомнения, взяли бы с собою во гроб сии известия о Петре Великом, если бы любопытство мое их не замечало, не похитило из забвения и не сохранило потомству.

Я приступаю ко второму пункту, то есть: к показанию цели сего издания.

Я должен упомянуть, что в означенных тщательно под собранными мною анекдотами свидетелях, из уст коих я оные слышал, не все еще находятся и, может быть, здесь едва сотая часть тех означено, кои с Петром Великим имели короткое обращение. Я только тех здесь привожу, которых я знал в Петербурге и Москве и от коих сие слышал. Из числа таковых осталось еще едва несколько в жизни; но многое число их детей, внуков и приятелей еще в иных местах государства находится, которые от своих, таковыми же бывших очевидцами, отцов, дедов, родственников и приятелей слышали некоторые достопамятные анекдоты о сем великом императоре.

В рассуждение сего обстоятельства, ласкался я надеждою еще многие достопамятные анекдоты о Петре Великом спасти от забвения, или я, по частым увещаниям знатных и истинных сынов России и почитателей бесмертных достоинств сего великого монарха, обнародую наконец тиснением сие мое малое собрание и доставлю в руки тем, которые имеют еще в памяти слышанные от отцов своих, родственников и приятелей некоторые анекдоты.

К начертанию оных и спасению от совершенного забвения хочу я их сим моим изданием побудить.

Чрез сие, как я надеюсь и сколько могу положиться на благородный вкус изощренного в наши времена российского дворянства, может быть, выйдет не меньшее число достопамятных анекдотов Петра Великого, к собранию и изданию коих скоро многие из российских любителей и почитателей наук найдутся. То, чаятельно, сыщется и обильное продолжение таковых анекдотов, или вторая, а может быть, третия книга оных, к славе сего знаменитого государя, к чести народа и к удовлетворению всеобщего желания обстоятельнейших известий о Петре Великом.

И так паче всего к сему издаю я собранные мои анекдоты. Ежели ж мне удастся достичь желаемого предмета, то за сей труд припишется честь и благодарность потомкам, моим последователям. Я уже тем буду доволен, что их к тому побудил и дал повод к собранию столь драгоценных анекдотов и спасению их от скоропостижного их забвения.

Петр Великий при смертной своей болезни не хочет простить убийцев

Царь Петр I, на 25 году от рождения своего, был опасно болен горячкою; когда уже не оставалось надежды к его выздоровлению и всем двором печаль овладела, в церквах же денно и нощно приносимы были за царя молитвы, то, по древнему обыкновению, явился судья преступников, чтоб спросить, не дать ли свободу девятерым разбойникам и убийцам, приговоренным к смерти, дабы они молили Бога о здравии царском. Как скоро Петр I сие услышал, то приказал судью позвать пред себя и повелел ему прочесть лист сих, к смерти приговоренных, и их преступления.

Потом сказал его величество прерывающимся голосом к уголовному судье: «Разве ты думаешь, что я прощением сих недостойных злодеев и нарушением правосудия сделаю доброе дело и побужду небо к продлению моей жизни? Или что Бог примет молитву сих богоотступных мошенников и убийц? Пойди сейчас и вели завтрашнего утра исполнить приговор над девятью преступниками. Я паче надеюсь, что Бог, таковым моим правосудием побужден будучи к милосердию, продлит жизнь мою и дарует мне здравие».

Приговор был на другой день исполнен, царю стало ежедневно становиться легче, и, спустя малое время, он совершенно выздоровел.

Известно сие от Петра Миллера, железного заводчика, который был в тот самый день при царском дворе в Москве.

Петра Великого своеручная ковка нескольких полос железа

Петр I, строитель всякого добра в России, который посещал все заводы и мастерские места и поощрял работников, приезжал также на Миллеров железный завод при реке Истие, что по Калужской дороге, в 90 верстах от Москвы. Там пробыл он однажды четыре недели и пил тамошнюю целительную воду, и, кроме ежедневных своих государственных дел, определил себе время не токмо, чтоб все тщательно исследовать и всему научиться, но и самому при варке и ковке железа трудиться, чтоб научиться ковать полосы.

Когда же он то понял, и в последний день своего там пребывания своеручно 18 пуд железа сковал и каждую полосу клеймом своим означил; при чем бывшие с ним придворные юнкеры и бояры долженствовали носить уголья, пригребать оные к горну, дуть в мехи и другие отправлять с его величеством работы. Прибыл он через несколько дней в Москву и к хозяину того завода Вернеру Миллеру, хвалил его распоряжения на заводе и спросил его, что там получает мастер выковать пуд полосного железа. «Алтын», – ответствовал Миллер.

«Хорошо, – продолжал царь, – потому и я заслужил 18 алтын и право имею от тебя их требовать». Вернер Миллер пошел тотчас к своему денежному ларцу и принес 18 червонцев, отсчитал их царю и сказал: «Такому работнику, как Ваше Величество, не можно меньше заплатить». Царь же, отсунув их назад, сказал: «Возьми свои червонцы: я не лучше прочих мастеров работал, заплати мне то, что ты обыкновенно платишь другим мастерам; я на то куплю себе пару новых башмаков, которые мне теперь же и нужны».

А как его величество уже однажды к башмакам своим приказал подшить подметки, которые и протоптались, то, взявши 18 алтын, поехал в ряды и в самом деле купил себе на оные пару башмаков, которые он, часто имея на ногах, в собраниях показывал и говаривал: «Я их с мозольми заслужил».

Примечание. Из числа сих, его величеством своеручно скованных железных полос, находится еще одна полоса с царским клеймом на Миллеровом железном заводе при означенной реке Истие, да еще другая, которую сей монарх в Олонпе при Ладожском озере сковал, сохраняется в Кунсткамере Санкт-Петербургской Академии наук.

Известно сие от него, Петра Миллера Вернерова, сына.

Петра Великого отважность в очевидной опасности при заговоре Сикеля и Соковнина и их шайки стрельцов

В особенном рассуждении о наименовании Великий, которое я в Санкт-Петербургских примечаниях 1740 или 41 году припечатал, обстоятельно изъяснено и с примерами предложено, что наименование Великий никакой государь, ниже герой после смерти своей о себе не подтвердил и с беспрекословным согласием всех народов до нынешних времен не удержал, как только тот, с которым случались следующие обстоятельства и который одарен был ниже означенными свойствами, как то: великим духом, природною остротою разумом, сильным желанием к произведению чего-нибудь великого; и который был окружаем великими опасностями и препонами, но который преодолевал великими и неутомимыми трудами, храбростию и постоянством, коими он приводил к концу свои намерения, отчего проистекала великая и всеобщая польза, которую через то государство получало.

В вышеупомянутом рассуждении ясно показано, что все сие точно в Петре Великом находилось и что он в том превзошел многих, приобретших прежде сего наименование Великого. Можно было бы в подробнейшей истории о Петре Великом весьма ясно показать, что единая его неустрашимость все препятствия преодолевала и его от многих очевидных опасностей спасала, а также во всех его великих предприятиях ему спомоществовала.

В доказательство сего предложу я здесь два особенные приключение, коих обстоятельства хотя различно рассказывают, но здесь оные так поставлены, как были произнесены устами очевидных и достоверных свидетелей.

Во время возмущения стрельцов, одна рота сих злобных тварей и с ними два офицера, Сикель и Соковнин, вознамерились умертвить Петра Великого. А чтоб удобнее сего государя в свои сети уловить, положили они зажечь посреди Москвы два соседственные дома. Поелику царь при всяком пожаре всегда являлся прежде тех, которые оный тушить долженствовали, то сговорившиеся хотели тотчас явиться на пожар, притвориться старающимися тушить, понемногу в сей тесноте окружить царя и неприметно его заколоть.

Наступил день ко исполнению сего неистового намерения: заклявшиеся, яко откровенные друзья, собрались обедать к Соковнину, а после стола пьянствовали до самой ночи. Каждый из них довольно нагрузил себя пивом, медом и вином. Между тем как прочие продолжали доставлять себе питьем мужество к исполнению сего проклятого предприятия, вышел на двор около осьмого часа времени один стрелец, которого как напитки, так и совесть обременяли. Другой, почувствовав такое ж движение, пошел тотчас за ним. Когда сии двое находились на дворе наедине, то сказал один другому:

– Я, брат, не знаю, что из етова будет. В том нет никакого сомнения, что нам будет худо. Можем ли мы честно из такой опасности освободиться?

– Так, брат, – ответствовал другой, – я совершенно держусь твоего мнения. Иного средства нет, как нам идти в Преображенское и открыть о том царю.

– Хорошо, – сказал первый, – но как нам вырваться от наших товарищей?

– Мы скажем, – ответствовал другой, – что пора перестать пить и разойтись по домам, ежели нам в полночь надобно исполнить наше предприятие.

Потом ударили они по рукам и вошли опять в собрание сих единомышленников, коим свое мнение и предложили. Все на то согласились и заключили тем, что, ежели кто хочет на несколько часов идти домой, тот может сходить, но обещание свое подтвердить рукою, чтоб непременно в полночь опять явиться; а прочие бы остались у Соковнина, пока домы загорятся и зачнут бить в набат.

Потом отправились сии двое от них и пошли прямо в Преображенское, где царь имел свое пребывание. Они сказали о себе одному царскому денщику, что желают говорить с царем. Царь, недоверяющийся уже им тогда, приказал их спросить, что они имеют донести. Они ответствовали, что того никому, как только самому его величеству, сказать не могут, для того что оно весьма важно и не терпит ни малейшего упущения времени. И так сей государь вышел в прихожую и приказал обоих стрельцов пред себя позвать.

Как скоро они к нему подошли, то бросились ниц на землю и говорили, что при сем приносят головы свои под меч, который они заслужили, вдавшись в измену против него с ротою их товарищей, которые все сидят у Соковницы и по заговору своему ожидают в полночь набатного колокола, чтобы тогда царя убить. Сей ужасный донос слушал храбрый царь с равнодушием и спросил их только, правду ли они говорят. «Точно так, – сказали оба стрельцы, – мы теперь в твоей власти, вот головы наши, пойдем только к ним, то застанем их вместе до самой полуночи».

Доносителей задержали в Преображенском под стражею, а как было тогда около восьми часов вечера, то царь тотчас написал записку к капитану лейб-гвардии Преображенского полку Лопухину (иначе Липунов), приказывая ему в оный собрать тихим образом всю свою роту и к одиннадцатому часу пред полуночью таким образом идти к дому Соковнина, чтоб в одиннадцать часов оный был весь окружен и все, в нем находящиеся, были перехвачены. Капитан верно исполнил сей приказ.

А как царь думал, что в записке своей означил десятый час, то и чаял, что в половину одиннадцатого часа все застанет у Соковнина в доме исполнено. И потому, по прошествии десяти часов, сел он, не мешкая, в одноколку и с одним только денщиком прямо поехал к Соковнину в дом. Прибыл туда в половине 11 часа; немало удивился, что ни у ворот, ниже вокруг дома не застал ни одного солдата отряженной гвардейской роты. Невзирая на сие, подумал он, что караул расставлен на дворе.

Нимало не размышляя, въехал он прямо на двор, вышел у крыльца из одноколки и с одним денщиком вошел в покои. Все тотчас в доме восшумели, когда узнали, что приехал царь. Петр Великий с неустрашимым духом вошел в покой и застал Соковнина, Сикеля и всю роту заклявшихся изменников, которые тотчас встали и изъявили своему государю должное свое почтение. Царь ласково им поклонился и сказал, что мимоездом, усмотрев у них великий свет, подумал, что необходимо у хозяина есть гости; а как ему еще рано показалось лечь спать, то и заехал в сих мыслях посетить хозяина.

В сколь великом изумлении и гневе царь внутренно ни был на отряженного капитана, который, по его мнению, в определенное время приказа не исполнил; однако он скрывал свои внутренние движения. Он довольно времени там просидел, а изменники его пред ним стояли и выпили круговую за царское здравие, на что он им храбро отблагодарил. Между тем кивнул один стрелец Соковнину и сказал ему тихо: «Пора брать!» Соковнин, не хотевший еще открыть проклятого своего предприятия, так же ему мигнувши, сказал в ответ: «Еще нет». Как он сие говорил, вскочил в полной ярости Петр Великий и, ударив Соковнина кулаком в лицо, так что он упал, произнес громким голосом: «Ежели тебе еще не пора, сукин сын, то мне теперь пора. Свяжите сих скотов!»

В ту же самую минуту, по ударении 11 часов, вошел в покой гвардейский капитан, а за ним солдаты его роты, с ружьями и примкнутыми штыками. Прочие изменники тотчас пали на колени и повинились. Царь приказал, чтоб изменники сами себя вязали, что и исполнено было.

Потом оборотился царь к гвардейскому капитану и в первом жару дал ему пощечину, упрекнув его при том, что он в означенный час не являлся. Сей оправдался письменным его повелением, которое он, вынув из кармана, показал царю; царь же, усмотрев свою ошибку, что он одним часом описался, поцеловал капитана в чело, признал его усердным офицером и отдал ему под стражу связанных изменников. Какое же изменники получили воздаяние, известно свету.

Известно сие от Ивана Юрьевича Трубецкого, генерал-фельдмаршала, который был тогда капитаном лейб-гвардии Преображенского полку и царем был отряжен к казни сих изменщиков.

Петра Великого острое изречение королю Английскому Виллиаму

Краткое время, которое Петр Великий при первом своем путешествии по чужим краям в Лондоне препроводил, сделалось, как он сам сказывал, от множества достопамятных вещей, которых он до сего не видывал, еще короче.

Он обыкновенно ездил и, прохаживаясь весь день, по возвращении вечером на свою квартиру, все, что днем ни усмотрел и заметил, повторял с теми, которые с ним были, притом так же часто говаривал, что ему надлежит стараться еще однажды побывать в Англии, ибо он там много находил нужного для себя научиться.

Как он однажды препроводил утро в рассматривании великолепного строения и превосходного расположения Греенвигского гошпиталя, в котором призреваемы были инвалидные матросы, и обедал при дворе с королем Виллиамом; в то же время спросил его король, как ему нравится Греенвигский гошпиталь? «Чрезвычайно, – ответствовал царь, – да при том столько он мне нравится, что я бы советовал вашему величеству занять его вашим дворцом, а дворец ваш опорожнить живущим там матросам».

Известно сие от английского резидента Рондо в Петербурге.

Петра Великого гнев за напрасно пролитую кровь

Как Петр Великий в 1704 году, по долговременной осаде, взял наконец приступом город Нарву, то разъяренные российские воины не прежде могли быть удержаны от грабежа, пока сам монарх с обнаженною в руке саблею к ним не ворвался, некоторых порубил и, отвлекши от сей ярости, в прежний привел порядок. Потом пошел он в замок, где пред него был приведен пленный шведский комендант Горн.

Он в первом гневе дал ему пощечину и сказал ему: «Ты, ты один виною многой напрасно пролитой крови, и давно бы тебе надлежало выставить белое знамя, когда ты ниже вспомогательного войска, ниже другого средства ко спасению города ожидать не мог». Тогда ударил он окровавленною еще своею саблею по столу и в гневе сказал сии слова: «Смотри мою омоченную не в крови шведов, но россиян шпагу, коею укротил я собственных своих воинов от грабежа внутри города, чтоб бедных жителей спасти от той самой смерти, которой в жертву безрассудное твое упорство их предало».

Известно сие от Анны Ивановны Крамер, которая во время осады жила с родителями своими в Нарве; оттуда пленницею взята в Россию и, по многих жизни переменах, была в царском дворе придворною фрейлиною.

Петра Великого удивительная любовь к своему государству и отечеству

Известно свету, что сей великий монарх совершенно преобразил Российское государство, и через восстановление регулярного войска и сильного флота, через введение лучшего воспитания благородного юношества, учреждения многих для своего государства, в рассуждении внешней торговли, доходных заводов, художеств и наук, оное очевидно вознес, соседственным государствам сделался страшным и во всех частях света знаменитым; известно и то, сколько печалей нанес ему сын его, Алексей Петрович, которого он почел неспособным наследовать и совершенно от престола отрешил.

И так он по одной любви к отечеству исключил родного своего сына из наследства, чтоб никогда при его восшествии не рушилось сие сильное и великолепное здание государствен-ного его правления, и просвещенные оного жители не ввергнулись бы паки в прежний мрак неведения.

Еще ужаснейший опыт его таковой его ревностной любви к отечеству, в пользу коего сей отец отечества сам собою хотел пожертвовать, явствует из его в кабинете находящегося своеручного письма к Правительствующему Сенату в Петербург из лагеря при Пруте 1711 года, когда он со своею армиею по несчастному случаю был 100 000 турками окружен и все дороги к привозу съестных припасов были ему пресечены.

В сих опасных и почти отчаянных обстоятельствах, от коих он, по-видимому, никоим образом спасти себя не мог, кроме особенного чуда, пекся он больше об отечестве, нежели о себе самом, невзирая на то что он видел пред собою очевидную опасность либо попасться в турецкий плен, или совсем погибнуть.

 

 

Как неустрашимый сей герой усмотрел минуту сей крайней и неизбежимой опасности и почитал себя и войско свое погибшими, сел он спокойно в своей палатке, написал письмо, запечатал оное, позвал одного из вернейших своих офицеров и спросил его, подлинно ли он надеется пройти сквозь турецкое войско, чтоб свезти в Петербург депешу?

Офицер, которому все дороги и лазеи того места были известны, уверял царя, что он совершенно надеется пробраться и чтоб его величество на то положился, что он благополучно достигнет Петербурга. Положась на такое уверение, вручил ему царь своеручное свое письмо с надписью: «Правительствующему Сенату в Санкт-Петербурге», поцеловал его в чело и только сказал: «Ступай теперь с Богом!»

Офицер в десятый день благополучно прибыл в Петербург и вручил письмо в полном собрании Сената. Но сколь ужаснулись собравшиеся сенаторы, как, запершись в одну комнату и по прочтении своеручного царского письма, нашли следующее в оном содержание: «Уведомляю вас через сие, что я со всем моим войском, без нашей вины и ошибки, но токмо через ложнополученное известие вчетверо сильнейшим турецким войском таким образом окружен, и столько дороги к привозу провианта пресечены, что я без особенной Божеской помощи ничего, как совершенное наше истребление или турецкий плен, предусматриваю.

Ежели ж случится последнее, то не должны вы меня почитать царем, вашим государем и ничего не исполнять, что бы до ваших рук ни дошло, хотя бы то было и своеручное мое повеление, покамест не увидите меня самолично. Ежели же я погибну и вы получите верное известие о моей Смерти, то изберите между собою достойнейшего моим преемником».

Подлинник внесенного здесь письма находится в кабинете Петра Великого при Санкт-Петербургском Императорском дворе между многими другими своеручными письмами сего монарха и был многим знатным особам показыван от приставленного к сему кабинету надзирателя, князя Михайлы Михайловича Щербатова.

Известно сие от князя Михайлы Михайловича Щербатова, камергера и герольдмейстера Правительствующего Сената.

Петра Великого дружелюбное обращение с морскими офицерами и кораблестроителями

Во всех печатных, хотя и много несовершенных описаниях жизни Петра Великого обстоятельно видно, сколь великое желание еще с юношества своего к кораблестроению сей монарх оказывал. В оных и то упомянуто, каким благоразумием сопровождаема была его любовь к мореплаванию и сколь удивительно желание сие вместе с летами в нем возросло.

Свету известно, что он с величайшим прилежанием изучился в Саардаме кораблестроению и не скучал тягчайшими трудами, ежедневно являлся на рассвете на работу с своим топором и прочими орудиями, подобно простому плотнику, но, что охота сия и на престоле его не оставляла и что сей государь находил приятнейшие часы вечером в собрании искусных мореплавателей и кораблестроителей, слышал я от многих россиян и иностранцев, которые имели счастие знать сего великого государя самолично. Из слышанного мною вношу я здесь только несколько обстоятельств, которые нигде еще в печати не находятся.

Поелику Петр Великий не слишком был щедр в рассуждении великого жалованья и высоких чинов, то так же и кораблестроители, коих в его время довольное число из голландцев и англичан в Петербурге находилось, при знатном своем жалованье не больше имели капитанского чина.

Желание возвыситься чином подало им в голову веселую догадку. Монарх сей, как уже выше объявлено, охотно видел их около себя. Когда он где по вечерам бывал в гостях, то долженствовал хозяин большую часть из них также пригласить, чтоб служить царю к приятному препровождению времени и разговаривать о любимейшей ему вещи.

Они долженствовали ближе прочих к нему сидеть, и тогда он столько откровенно с ними обходился, как будто бы он им был равный. Однажды случилось им опять быть с царем на вечеринке, где находилось великое собрание. По условию их, они стояли и не хотели садиться. Царь много раз им повторял «сядьте», но они всякий раз, сделав низкий поклон, пребывали по-прежнему. Наконец Петр Великий, не приметив еще причины сей необыкновенной учтивости, спросил их: что бы это значило, что никто не садится, и разве они не слышали, что он уже несколько раз то повторял.

Тогда один из них начал говорить: «Ваше величество, не извольте прогневаться, что мы не осмеливаемся сесть в присутствии нашего государя, равняясь едва чином напольному капитану, да и самые штаб-офицеры за вами стоят, и только генералы с бригадирами имеют позволение садиться с вашим величеством».

Царь, догадавшись, что они через сие понимают, усмехнулся и сказал: «Хорошо! На сей раз садитесь, я на сих днях поговорю в Сенате о ваших чинах». Потом, вынув свою памятную книжку, записал несколько слов, и, спустя немного дней, вышло из Сената императорское повеление, в силу которого даны были кораблестроителям, смотря по различию заслуг, бригадирские, полковничьи и майорские чины.

Известно сие от генерал-экипажмейстера Бруинса.

 

Петра Великого заведение Кунсткамеры

[…] Когда его величество опять однажды был там (в Кунсткамере. – Е. Н.) с генерал-прокурором Павлом Ивановичем Ягужинским, некоторыми сенаторами и другими знатными особами, то показал он им систематическое установление натурального своего зала и Руйшева неоцененного анатомического сокровища, изъяснил им, сколько то собрание полезно к познанию человеческого тела, коему необходимо научаться должны врачи для основательнейшего лечения больных.

Тогда приказал его величество находящемуся под начальством лейб-медика Арескина, главного оной Кунсткамеры надзирателя, библиотекарю Шумахеру: поелику все в надлежащем порядке учреждено и расставлено, то бы впредь всякого желающего оную посмотреть пускать и водить, показывая и изъясняя вещи.

Ягужинский превозносил сие милостивое монаршее намерение пристойными похвалами, но, по безрассудной ревности к корысти, прибавил к тому сие предложение, что поелику к содержанию столь драгоценных редкостей ежегодно требуется некоторое иждивение, то мог бы каждый, желающий оные, посмотреть, давать за вход по одному или два рубля, отчего бы собрана была такая сумма, из коей бы можно тратить на содержание и умножение сих редкостей.

Царь, желавший всякими способами привлечь подданных своих к познанию натуры и художеств, прервал тотчас речь Ягужинскому и сказал: «Павел Иванович, ты глупо рассуждаешь! И предложение твое более бы воспрепятствовало, а не споспешествовало моему намерению.

Ибо кому была бы нужда в иностранных моих редкостях и кто бы пожелал видеть мою Кунсткамеру, если б ему за то надлежало еще платить деньги? Но я при том еще приказываю, чтоб не токмо каждого безденежно впускать, но сверх того всегда, как ни соберется общество, угощать их на мой счет чашкою кофе, стаканом вина, рюмкою водки и другими напитками в самых Кунсткамерах».

В силу сего высочайшего повеления определено было библиотекарю сверх сего годового жалованья еще 400 рублев в год на помянутое угощение, еще при царствовании императрицы Анна Иоанновны часто я видел, что знатнейшие посетители в Кунсткамере были угощаемы кофеем, венгерским вином, цукербротом и, смотря по годовому времени, разными плодами; посредственных же людей водил туда суббиблиотекарь или другой служитель, которому все вещи известны были, и с кратким изъяснением показывал им все редкости.

Известно сие от господина советника Шумахера, библиотекаря и главного надзирателя натуральной и художественной камеры.

Петра Великого охота

В противность обыкновения всех владетельных дворов, Петр Великий не имел у себя егерского корпуса, но только несколько придворных охотников, которые через свою стрельбу долженствовали доставлять дичь в императорскую поварню, а при Адмиралтействе двух лесничих, которых должность была означать строевой лес в близ находящейся роще и иметь о приращении дубов особенное попечение.

Он никаких звериных травлей терпеть не мог. Как он однажды находился в некотором подмосковном селе и был прошен одним соседственным дворянином, который был великий охотник, на приготовленные для его величества веселости, охоту и медвежью травлю, сделал он ему дружеский отказ, объявя: «Гоняйте, сколько вам угодно диких зверей, сие не составляет мне никакой веселости, покамест я вне государства дерзкого моего врага гнать, а внутри оного диких и упорных подданных укрощать имею».

Известно сие от гофмаршала Дмитрия Андреевича Шепелева.

Петра Великого наказание ложного пророка

Неподалеку от помянутой недавно церкви и близ берега Невы стояло старое высокое дерево ольха. О нем пророчествовал один мужик в Петербурге, что в ближайшем сентябре месяце столь великое будет потопление города, что вода превысит помянутое дерево. Разнесшийся о том слух привел жителей сего нового города, а особливо легковерную чернь, в страх и беспокойство. Многие из них делали приуготовление, каким образом в таком случае спастись.

Некоторые наперед уже скрылись в ближайшие и вышние места, лежащие около Петербурга: в Павловское, Красное село, Дудергов и проч. Как скоро сей слух дошел до царя, то тотчас возымел он подозрение, что от кого-нибудь из знатных людей, недовольных новым его городом, а особливо от тех выдумано и рассеяно, которые с неудовольствием видели, что он пребыванием своим избрал Петербург, или какими-нибудь простолюдинами, которые против своей воли из старых своих селений в сие место были переселены.

Петр Великий, полюбивший свой новый город Петербург и изобильные водами его места, весьма от того рассердился, велел то дерево срубить и всячески старался узнать виновника сей ложной и страшной молвы. Многие сотни людей были допрошены, и каждый долженствовал объявить, от кого слышал. По долговременном старании открыл он ложного сего пророка в одном российском мужике, который, как и многие ему равные, был издалека переселен в одну финскую деревню и неохотно в сей стране жил.

Его обличили, что он был вредный виновник сего ложного слуха. Петр Великий велел его до исхода сентября держать под стражею в крепости, а когда прошел срок и потопа не бывало, то определил он публиковать, чтоб из каждого дому кто-нибудь в означенный день и час явился на место срубленного дерева. Там велел он сему ложному пророку на довольно возвышенном эшафоте дать пятьдесят ударов кнутом и потом пред всем народом прочесть изрядное увещание от обмана и столь глупого и вредного суеверия.

Известно сие от господина Кенига, бывшего тогдашним секретарем барона Шафирова, а потом от советника коммерции при дворе голштинского герцога.

Петра Великого милостивые поступки с низшими

Известно, что Петра Великого единое ненасытимое его желание к познанию того, что для государства выгодно, сопровождало не токмо ко всем заводам, мануфактурам и рукомеслам, которые заслуживали внимание, но он даже не стыдился в деревнях и городах посещать и ободрять низкого состояния людей, которые с желаемым успехом отправляли свое рукомесло. Как он однажды находился в Архангельске при реке Двине и увидел довольное число барок и прочих сему подобных простых судов: на месте стоящих, то спросил он, какие бы то были суда и откуда они?

На сие было донесено царю, что это мужики и простолюдины из Холмогор, везущие в город разный товар для продажи. Сим не был он доволен, но хотел сам с ними разговаривать. И так пошел он к ним и усмотрел, что большая часть помянутых повозок были нагружены горшками и прочею глиняною посудою. Между тем как он старался все пересмотреть и для того ходил по судам, то нечаянно под сим государем переломилась доска, так что он упал в нагруженное горшками судно, и хотя себе никакого не причинил вреда, но горшечнику довольно сделал убытку.

Горшечник, которому сие судно с грузом принадлежало, посмотрев на разбитый свой товар, почесал голову и с простоты сказал царю: «Батюшка, теперь я не много денег с рынка домой привезу». – «Сколько ж думал ты домой привезти?» – спросил царь. «Да ежели б все было благополучно, – продолжал мужик, – то бы алтын с 46 или бы и больше выручил». Потом сей монарх вынул из кармана червонец, подал его мужику и сказал: «Вот тебе те деньги, которые ты выручить надеялся, сколько тебе сие приятно, столько и с моей стороны приятно мне, что ты после не можешь назвать меня причиною твоего несчастия».

Известно сие от профессора Ломоносова, уроженца Колмогор, которому отец его, бывший тогда при сем случае, пересказывал.

Петра Великого строгое предприятие истребить воровство

Царь Петр Великий, заседая однажды в Сенате, услышал о разных грабительствах, случившихся за несколько дней, в великое пришел негодование и во гневе сказал сии слова: «Клянусь Богом, что я наконец прерву проклятое сие воровство». Потом, взглянув на тогдашнего генерал-прокурора Павла Ивановича Ягужинского, сказал ему: «Павел Иванович! Напиши сейчас от моего имени генеральный указ во все государство, что, ежели кто и столько украдет, чего будет стоить петля, тот без дальних допросов будет повешен».

Генерал-прокурор, который уже взял в руки перо, помешкал еще по выслушании сего строгого повеления и со удивлением говорил царю: «Петр Алексеевич! Помысли о следствиях такого указа». – «Пиши, – подтвердил царь, – как я тебе сказал». Ягужинский, еще не писав, со смехом повторил монарху: «Всемилостивейший государь! Разве вы хотите остаться императором без подданных. Мы все воруем, только с тем различием, что один более другого». Царь, слушавший сии слова в задумчивости, начал шуточному сему замыслу смеяться и без дальнего повеления оное оставил.

Известно сие от министра кабинета графа Ягужинского.

Петра Великого неутолимое желание все основательно наследовать

Между Нарвою и Ревелем, около 100 верст от последнего города, стоит на большой дороге изрядная каменная церковь, именуемая Гальяль. В оной находится с древних шведских времен, между прочими гробницами прежних владетелей тамошних поместий, так же одна, в которой 1632 года похоронены две девицы фон Гроот, которые и доныне нетленными пребывают.

Проезжая сие место 1752 года июля месяца, велел я поднять камень и нашел сии два тела в вышеописанном состоянии: нагими, иссохшими, желтоватыми и без малейшего духа. Кожа по всему телу казалась подобною искусством выделанной и натянутой свиной коже, и, будучи пальцем, или палкою в живот вогнута, распрямлялась с сильною упругостию; внутренности же иссохшими быть долженствуют, ибо я, осязая их, ни малейшего знаку оных не нашел.

Пономарь, отваливший мне сей гробницы камень, рассказал при сем случае, что Петр Великий во время шведской войны, приступая к Ревелю и расположась своим станом, стоял несколько недель близ сего места. Он, услыша о сих нетленных телах, не хотел тому поверить, а чтоб исследовать самому истину сей вещи, повелел царь принести сии тела в свой стан, прилежно их рассмотрел и изъяснил находившимся при нем генералам естественные причины сего неповреждения; спустя несколько дней приказал он их обратно отнести в их гробницу и нимало тому не удивляться.

Петра Великого слезы о смерти Карла XII

Сей великий монарх, являвший всегда истинное почтение и любовь к Карлу XII, во время Ништадтского мира (1721) иногда говаривал: «Я предлагал с моей стороны любезному моему брату Карлу два мира: первый был мир необходимый, а другой был великодушный мир, которые он мне оба отказал. Теперь же в третий раз должен со мною заключить принужденный или постыдный мир».

Когда же великодушный наш император получил известие о смерти Карла XII, воспоследовавшей в 1718 году при Фридрихсгаме, потекли из очей его слезы, а как он приметил, что оные по лицу его катятся, то отворотился от окружавших его и отер их платком, потом сказал смущенным голосом: «Ах, брат Карл, сколько я о тебе сожалею!»

Известно сие от тайного советника Веселовского.

Петра Великого мнение о карточной игре

Поелику Петр Великий никакой карточной игры не знал, как только голландской гравиас, то и сию игру редко употреблял; напротив того, в вечерних собраниях охотнее разговаривал с морскими офицерами, кораблестроителями и купцами, нежели любил играть, то игра мало при дворе была в употреблении. Хотя в армии и флоте не совершенно была оная запрещена, однако не выше рубля позволено было проигрывать.

Кто больше проигрывал, тот по Воинскому царскому уставу не повинен был платить, а ежели фискал о том доносил, то те, которые больше рубля проигрывали, подвергались суду и наказанию. Сей монарх говаривал об игроках: «Они либо не имеют вкуса в полезных вещах, коими бы могли заниматься, либо имеют намерение своих товарищей лишать денег».

Известно сие от генерал-экипажмейстера Бруинса.

Петра Великого отважность на воде

Петр Великий от юности своя, казалось, как бы природное имел отвращение от водяной езды. Сему в доказательство служить может то, что, когда предлагали ему кататься по реке Яузе в Москве или по какому пруду, никогда не могли его на то согласить, и он всегда отказывался страхом; но не можно довольно надивиться, что он в последующее время получил величайшую и почти чрезмерную страсть к плаванию по сей непостоянной стихии до самой своей кончины.

Страсть сия возросла в нем до величайшей отважности, которая часто угрожала ему очевидною опасностию и лишением жизни, однако же, имея он твердую доверенность на кормчее искусство, ни малейшей не показывал боязни. Когда он таким образом боролся с разъяренными морскими волнами и сражался с жесточайшею бурею, лишавшею отважности лучших его мореходцев, то сей истинный наш морской герой никогда не вдавался в отчаяние, но паче вперял в них мужество сими словами: «Не бойтеся, царь Петр не потонет. Слыхано ль когда, чтоб российский царь погиб в воде?»

Некогда пригласил сей монарх иностранных министров, при его дворе в Петербурге находившихся, прогуляться с ним в Кронштадт, где хотел им показать некоторые новые застройки и часть своего к выезду готового флота. Они сели с его величеством на голландский буйер, которым сам царь правил. Когда они несколько за половину дороги переплыли и находились уже в Финском заливе, поднялся сильный полуденный и противный им ветер.

Царь усмотрел также на отдаленном горизонте туман и подымающуюся тучу, из коей возвестил своим спутникам скорую бурю. Большая часть из сих пришли от того в вящий страх, когда увидели, что неробкий штурман, Петр Великий, приказал спустить половину парусов и матросам повелевал быть в готовности.

Некоторые из сего собрания, увидев, что буйер от противного ветра больше назад к Петербургу, нежели вперед подавался и для единственного лавирования был от царя то на ту, то на другую сторону уклоняем, предложили они его величеству: не лучше ли возвратиться в Петербург или, по крайней мере, бежать в близ находящуюся Петергофскую пристань? Но царь, не почитавший еще опасность столь великою, как они, и вменявший возвращение в стыд, ответствовал им только: «Не бойся!» Между тем приближилось исполнение предвещания сего искусного штурмана.

Буря с страшным громом явилась в полном своем свирепстве, волны бились через борт, и буйер казался скоро быть погруженным в морскую бездну. Опасность сделалась явною, а страх смерти на лицах всех был виден, выключая Петра Великого и его морских служителей. Поелику он занимался рулем и кричал все к матросам, то и не внимал частым просьбам иностранных послов, пока наконец один из них, господин К. П. и X. С. Л. к нему подошел и, преисполненный страхом, не в шутку уже ему сказал: «Ради Бога, прошу Вашего Величества воротиться в Петербург или плыть к ближайшему берегу Петергофа: подумайте, что я от моего короля не для того прислан в Россию, чтоб здесь утонуть. Ежели я здесь погибну, как то уже и ясно предусматриваю, то Ваше Величество будете ответствовать за то моему двору».

Невзирая на величайшую опасность, едва мог царь удержаться от смеха и равнодушно ответствовал посланнику: «Не бойся, господин фон Л., ежели вы утонете, то и мы все потонем, а тогда вашему двору не на ком будет уже и взыскивать».

Между тем искусный штурман Петр, усмотрев сам невозможность далее противиться буре и волнам, лавировал к стороне, благополучно уклонился от бури и, наконец, вбежал в пристань увеселительного своего замка Петергофа. Там оживотворил он своих спутников ужином и довольным числом бокалов венгерского вина, а потом дал им наступающею ночью там успокоиться.

На рассвете поехал он один на своем буйере в Кронштадт и послал оттуда несколько шлюпок с надежными людьми за своими гостями.

Известно сие от экипажмейстера Брюинса.

Петра Великого строгое наблюдение уголовных законов

Мудрый российский законодатель, царь Петр Великий всегда тщился быть примером строгого соблюдения законов. К духовным уставам имел он особенное уважение; в уголовных же делах был он тем паче не упросителен, чем больше злобы и умысла в преступнике примечал. Ежели дело касалось до убийства, то от его величества никогда не можно было ожидать или искать прощения; ибо он всегда утверждал, что злобою пролитая кровь вопиет о мщении, а ненаказание злодеяний служит к величайшему вреду общества.

Некоторая придворная фрейлина ее императорского величества Екатерины I, именем Гамильтон, по вертопрашной своей жизни умела два раза скрыть свою беременность и столь искусно могла утаить произведенных на свет мертвых или живых плодов, что ни однажды не подвергалась подозрению двора, но третий случай сделался ей пагубным. Умерщвленный младенец был найден, а обстоятельства госпожи Гамильтон привлекли всех на нее подозрения.

По царскому повелению была она допрошена, и не токмо призналась в сем детоубийстве, но и в прежних двух. По сем была она осуждена на смерть, а предложенный царю приговор, против ее чаяния, подписан; ибо никакие просители, да и самая царская благосклонность жизни ей исходатайствовать не могли. Вся сия отличность ничего была не в силах произвесть в царе, соблюдавшем Божеские и государственные законы. Наступил день казни девицы Гамильтон; преступницу привели на Лобное место, одеянную в белое шелковое платье с черными лентами.

Царь сам не преминул быть при сем печальном зрелище, простился с нею и сказал ей: «Поелику ты преступила Божеский и государственный закон, то я тебя не могу спасти. Снеси с бодростию духа сие наказание, принеси Богу чистое молитвою покаяние и верь, что Он твое прегрешение, яко милосердый судия, простит». Потом стала она на колени и начала молиться; а как царь отворотился, то получила она рукою палача смертный удар.

Известно сие от Фуциуса, придворного при Петре Великом столяра, видевшего ту казнь.

Петр Великий объявляет себя главою Православной своей Церкви

Когда, по смерти последнего патриарха Адриана, патриаршеское место в Москве за тогдашнею войною многие годы оставалось не занятым, то часто от верховного духовенства было предлагаемо занять порожнее место паки достойным начальникам Церкви. Сей монарх, которому небезызвестно было то неудовольствие, которое имел его родитель, царь Алексей Михайлович, от тогдашнего патриарха Никона и сколько ему стоило трудов сделаться наконец над ним полномочным; и по сему самому давно уже он предпринял намерение не установлять патриарха.

Чаятельно мнение сие подтвердил Новогородский архиепископ Феофан Прокопович, который во всех намерениях Петра Великого совершенно согласовался и к споспешествованию оных всегда сему монарху был предан, а потому и был правою его рукою именован. И так, когда император Петр Великий, по многим на предложение от духовных особ отговоркам, наконец решился впредь не избирать патриарха, то сей архиепископ сделал ему предложение вместо патриарха учредить Святейший Правительствующий Синод.

Когда сие в 1721 году в самом действии последовало и по желанию царскому вышел от архиепископа Феофана превосходный Духовный регламент и Катехизис в осьмую долю листа, с обстоятельными истолкованиями и доводами из Священного Писания, то думал сей монарх, что уже больше не будут требовать патриарха.

Но, невзирая на то, большая часть главнейшего духовенства, выключая помянутого архиепископа Феофана, всегда в том мнении пребывала и надеялась получить патриарха. Во время присутствия монаршего в Синоде, как обыкновенно сие часто случалось, было ему сверх чаяния его предложено о патриархе; вдруг пришел он в гнев и, ударив себя в грудь, сказал: «Вот вам патриарх». После сего уже никогда не слышно было, чтоб кто упомянул о патриархе или изъявил малейшее о том желание.

Таким образом слышал я от канцлера графа Бестужева, рассказывавшего сие приключение за обеденным своим столом. Но тому противоречил императорский кабинетный секретарь Иван Антонович Черкасов: он утверждал, что царь одною рукою ударил себя в грудь, а другою обнаженным своим кортиком ударил плашмя по столу, с гневом произнеся означенные слова: «Вот вам патриарх».

Известно сие от государственного канцлера графа Бестужева и от императорского кабинетного секретаря Ивана Антоновича Черкасова.

Петра Великого печаль о кончине сына своего Петра Петровича

Столь неописуема была радость Петра Великого о рождении первого его сына Петра Петровича, который произошел от второй его супруги Екатерины Алексеевны в 1714 году, столь безутешна была его печаль при кончине его, последовавшей на втором году его возраста.

Нежный родитель сего желанного царевича, лишившись его, в толикую вдался печаль, что не токмо проливал токи слез, но и впал в род унылости, которая, может быть, причинила бы худые следствия, ежели б их не предупредило нежное попечение его супруги и благоразумие, соединенное с отважностию одного патриотического сенатора, князя Долгорукова.

Царь, печаляся о сем приключении, заперся в своем кабинете и трое суток никого к себе не впускал, даже и любезную свою супругу. Он лежал на своей постели, не употребляя ни пищи, ни пития, так же ничего из важнейших дел тогда ему не было предлагаемо. Течение государственных дел вдруг остановилось, запросы его министров и генералов оставались без ответа и решения, неукоснительные военные дела без решительности; ни Сенат, ни Адмиралитет, ниже Военная коллегия не знали, что предпринимать, а при дворе обитала смутная тишина, сопровождаемая страхом и ужасом.

Но никому столько не было чувствительно, как нежной царице Екатерине, которая, кроме бремени крайнейшей печали о лишении столь усильно желанного князя, долженствовала также сносить тягостную скорбь о дражайшем своем супруге и почти опасаться невозвратимой потери оного; ибо царь и ей самой не ответствовал из своего затворенного кабинета, как бы она ни стучалась и его ни звала. И так нежная сия супруга почти вся истощилась от слез и прискорбия и едва с печали всей бодрости не лишилась. Наконец нужда и разум подали ей средство дойти к своему супругу.

Она в ночи послала за сенатором Долгоруковым, о смелости коего и доверенности, которую к нему царь имел, была частыми опытами уверена. Она представила ему ту ужасную опасность, которая ей и целому государству через таковое супруга ее состояние угрожала, и слезно его просила выдумать скорейшее средство к вызванию царя из его кабинета, а тем самым ко спасению государства от очевидной опасности.

Сей благоразумный муж, подумав несколько, ободрил царицу, уверяя, что дело сие в следующий день переменится и царь паки появится.

Как скоро он возвратился от двора, то ко всем сенаторам послал запечатанное письмо, в коем именем царицы наказал на другое утро быть чрезвычайному собранию Сената; при том представил он бедствие государства при таковых обстоятельствах и желание царицы, в силу которого долженствовал весь Сенат немедленно ко двору явиться и отвесть царя от его заключения и унылости.

И так собравшиеся сенаторы пошли с князем Долгоруковым во дворец и к самым дверям кабинета, в котором царь затворился. Долгоруков начал стучаться, а царь нимало не подавал знаку, чтобы он там был. Долгоруков стал стучать крепче и кричал царю, чтобы он отворил двери, потому что пришел к нему Долгоруков и весь Сенат, чтоб доложить его величеству о важнейшем деле.

Когда царь по сем приближился к дверям и ничего еще не ответствовал, то закричал ему Долгоруков еще крепче, что сие дело не терпит медленности, чтоб его величество тотчас отворил двери и сделал бы решение; в противном же случае найдут себя принужденными силою взломить оные и извлечь его величество, ежели он не хочет лишиться престола и государства.

Царь, выслушав сие, отбоялась и больше ни о чем не печалилась, а как, по его требованию, принесли ему ее сына, который был изрядный и здоровый двухлетний мальчик, то сказал сей государь: «Это очень хороший мальчик, который будет добрым у меня солдатом. Старайтесь, чтоб он взрос, я буду временно о нем спрашивать, и его должно мне показывать, когда я сюда ни приеду». Наконец поцеловал он мать, подарил ей целую горсть рублевиков и с тем отъехал.

Известно сие от Михайлы Ивановича Сердюкова.

Петра Великого обыкновенная жизнь

О сем слышал я от барона Ивана Антоновича Черкасова, который при тайном советнике и кабинетном секретаре Макарове был первым его писарем, следующее.

Петр Великий всегда вставал весьма рано. Зимою вставал он обыкновенно в 4 часа поутру, принимал предложение дел, не много завтракал и в 6 часов выезжал в Адмиралтейство, Сенат и проч. Обеденный стол имел он в 1 часу пополудни, потом в шлафроке своем успокаивался часа с два на своей постели. В 4 часа пополудни приказывал он к себе приносить те дела, которые отдавал поутру на исполнение.

Обыкновенный его обед составляло малочисленное и весьма простое кушанье: шти [щи], каша, студень, холодное, жаркое с огурцами или солеными лимонами, лампреты, солонина, ветчина, лимбургский сыр; пред обедом пивал он по рюмке анисовой водки, а за столом квас и хорошее вино, но лучше всего еримитаж, иногда же рюмку-другую венгерского вина. Ежели он после обеда или вечером выезжал, то всегда надлежало иметь с собою несколько холодного кушанья, ибо где бы он ни был, кушал он часто, но понемногу. Он никогда не ужинал, но одна только императрица со своею фамилиею.

Рыбу он кушать не мог, ибо она была ему противна, и потому, во время Великого поста, употреблял он в пищу по большей части плоды, пирожное и тому подобное. В первых годах своего государствования не пивал он почти никакого вина, но по большей части кислы шти, квас, иногда рюмку водки, потом обыкновенными его напитками были красное французское вино, медок, кагор, как однажды его лейб-медик Рескин при случившемся с ним долговременном поносе, посоветовал ему употреблять еримитажное вино, то нашел он впоследствии сей напиток лучше всех других вкусом.

Как он некогда в поздних своих годах был в гостях у английского купца Шпелмана и поднесен ему был весьма хороший еримитаж, спросил он его, много ли у него запасено сего вина, и, получив в ответ, что только бутылок с 40 в остатке находится, то просил он, чтоб оное ему уступить, а гостям давать другое красное вино, которое так же хорошо. В собраниях был он весел, говорлив, обходителен и без церемоний.

Он любил великую беседу, но не мог терпеть развращенности, или ежели он иногда при дворе своем давал великолепный стол, то сие доставляло ему удовольствие, когда все гости были веселы и пили без лукавства, хотя бы и хмель их несколько посетил. Который при таком случае лукавил или в питье хотел обмануть, тот не был ему приятен, а ежели его в том уловит, то в наказание принужден был виноватый выпить изрядный бокал. Таковым же образом наказывал он в компании непристойные ссоры и досадные речи.

Как он однажды сидел в хорошей компании, и между прочими полухмельными гостями один генерал его упрекнул, что он ему верно служил и, исчисляя заслуги свои, упомянул также, что и город взял, тогда император ему ответствовал: «За то я тебя щедро наградил и произвел генералом» – а для воспрепятствования дальных разговоров, которые бы могли причинять ему досаду, приказал налить ему сряду три большие бокала, кои он должен был выпить за здравие его величества, всей компании и всех храбрых солдатов, через сие вдруг лишил его способности говорить, а другим доставил смех.

Известно сие от барона Ивана Антоновича Черкасова.

Петра Великого кончина

О смерти Петра Великого столь различные известия были рассказываемы, писаны и распространены, что наконец общество, как внутри, так и вне Российского государства, недоумевало и, может быть, еще не знает, которому из сих противоречущих слухов больше верить.

Но справедливейшие обстоятельства, перенятые мною из уст тогдашнего придворного лекаря, господина надворного советника Паулсона, употребленного под надзиранием императорского лейб-медика Лоренца Блументроста при императоре в последней его болезни в кровопусканиях, ставлении промывательных и делании припарок, и который, по кончине его, вскрывал тело императора с английским оператором Горном, сообщаю вкратце следующие.

В 1723 году, зимою, почувствовал Петр Великий внутреннюю болезнь. Сей монарх о том никому не открывался и не подавал никакого подозрения в своей немощи. Наконец 1724 года, при наступлении лета, болезнь с несносною внутреннюю болью сильно умножалась.

В такой крайности открыл царь свою болезнь лейб-медику Блументросту, который вскоре усмотрел опасные сии обстоятельства и при том не осмелился принять на одного себя лечение столь великого монарха. И потому по его представлению был призван из Москвы доктор Бидлоо. Между тем все средства были употребляемы ко удержанию инфламмации в больных частях.

Блументрост не мог в продолжение нескольких недель ни спать, как днем, так и ночью, ниже от двора отлучаться. Для ставления частых промывательных и беспрестанных припарок имел он всегда при себе аптекаря Анпгольда и лекаря Паулсона.

Целые четыре месяца долженствовал монарх по большей части сохраняться в постели; уже в сентябре месяце явилось желанное облегчение и надежда к совершенному его выздоровлению. Император, оставя постель, прохаживался в покое в спальном платье, а для достоверности совершенного выздоровления было продолжено умеренное употребление некоторых лекарств. Но среди такого продолжения, предприятого ради подкрепления его величества здравия, почитал себя монарх довольно здоровым, вне всякой опасности, в состоянии оставить покой и наслаждаться вольным воздухом.

Не сказав ни слова своему лейб-медику, ниже другому о своем предприятии, приказал он изготовить яхту и пред дворцом на Неве поставить на якоре. Сие было исполнено, и на первой неделе наступившего при прекрасной осенней погоде октября месяца, отправился он на яхте в Шлиссельбург, чтоб осмотреть отправляемую генералом, а впоследствии фельдмаршалом Минихом работу при Ладожском канале.

Поутру рано послал его величество к лейб-медику Блументросту, чтоб он изготовился ехать с ним на краткий водяной путь и, ежели почтет за нужное, взял бы с собою некоторые лекарства и людей. Блументрост испугался сего безвременного императорского предприятия, пошел немедленно ко двору, но представлениями своими не мог отговорить его величества от сего намерения, долженствовал с ним ехать, взявши с собою, на всякие случаи, полевую свою аптеку и лекаря Паулсона.

Из Шлиссельбурга поехал император к далеко уже успевшему Ладожскому каналу; пересмотрев все и раздав свои приказания к продолжению сего ужасного дела, отправился он в Старую Ладогу, оттуда в Новгород и к концу Ильменя-озера в Старую Русь, чтоб осмотреть приказанное исправление тамошних соляных заводов и начатый по приказанию его канал для удобнейшего привоза дров к соляным заводам. В сем путешествии и всегдашнем упражнении прошел почти весь октябрь месяц с переменною хорошею и ненастною осеннею погодою; так же и не без частых припадков не совершенно еще прекращенной его болезни.

Наконец поехал он в начале ноября на яхте своей обратно в Петербург, прибыл туда пятого числа того ж месяца, но не пристал к берегу, а поплыл прямо к местечку Лахте, лежащему за несколько верст от Петербурга при Финском заливе, чтоб оттуда побывать в заложенном при Систербеке ружейном заводе. Но в Лахте вдруг разрушил внезапный случай столь благополучно до того восстановленное и подкрепленное его величества здравие и паки поверг императора в претерпенную за несколько месяцев болезнь.

При весьма бурной погоде в столь позднюю осень и лишь только успел царь пристать к берегу, виден был в заливе едва за версту от Лахты едущий из Кронштадта бот с солдатами и матросами, который в величайшей опасности боролся с волнами и, наконец, неподалеку от Лахты, попал на мель.

Император послал туда на помощь шлюпку с людьми, которые со всею употребленною силою не могли стащить судно. Он пристально туда смотрел и рассердился на сию медленность, увидя при том нескольких людей, похищенных волнами и полумертвыми из воды вытащенных.

Вдруг решился монарх сам туда ехать и ко спасению людей и судна приложить свои руки. Приплыв шагов за сто от того места и не могши за мелкостию воды подъехать ближе, выскочил он из шлюпки в воду и шел по колено в воде к попавшему на мель боту, пособил его стащить, а больше всех претерпевших людей, которые едва на полах держаться могли, приказал он отвести в ближайшие крестьянские избы и за ними присматривать.

А император сам долженствовал совсем переменить платье. При всем том он сие ни во что вменял, хотя больше половиной части его тело промокло и прозябло. Довольно того, что герой сей насладился удовольствием и приложенным тяжким трудом стащить с мели бот и более 20 человек спасти от опасности живыми; нимало при том не помышляя, что сие самое спасение повергло его паки потом в такое состояние, в котором дражайшая его жизнь более спасена быть не могла.

Император остался ночевать в Лахте, желая наутро отправиться в Систербек. Но во всю почти бессонную ночь чувствовал он жестокие лихорадочные припадки и сильную инфламмацию в нижней части живота. И потому поутру рано все было изготовлено к возвратному пути в Петербург. Туда прибыл монарх довольно уже больным, принужден был лечь, и час от часу чувствовал сильнейшие возобновления прежней своей болезни.

В декабре месяце состояние его уже столь сделалось опасном и возжжение во внутренних частях пузыря столь приметным, что со дня на день опасались антонова огня. При жестокой боли почувствовал император приближающуюся свою смерть, с твердостию предался воле Божией, принося часто громкие молитвы, и испустил 1725 года 28 января геройский свой дух.

При вскрытии императорского тела нашли совершенно антонов огонь в частях около пузыря, и его столько вспухлым и затверделым, что с трудностию можно было его разрезать анатомическим ножом.

Известно сие от надворного советника и придворного лекаря Паулсона, который умер 1780 года, имея от рождения больше 80 лет.