5. За пределами ферм

Ротамстедский ученый-исследователь Пол Поултон стоит под ноябрьской моросью по колено в остролисте, окруженный тем, что будет вокруг после прекращения культивации. Рожденный в нескольких километрах отсюда, долговязый Пол Поултон укоренился на этой земле, как посевы. Он начал здесь работать сразу после школы, а теперь его волосы поседели. Более 30 лет он следит за ходом экспериментов, начатых до его рождения. И ему нравится думать, что они будут продолжаться еще долго после того, как сам он обратится в костную муку и компост. Но он знает, что однажды единственным экспериментом Ротамстеда, имеющим значение, останется дикая зеленая роскошь под его грязными резиновыми сапогами.

И он единственный не требует управления. В 1882 году Лоусу и Гилберту пришло в голову огородить 0,2 гектара Броадбалка – поля озимой пшеницы, которое получало неорганические фосфаты, нитраты, калий, магний и соду, – и оставить урожай неубранным, чтобы увидеть, что получится. На следующий год появился новый урожай самосевной пшеницы. Еще через год произошло то же самое, но теперь за почву с ней боролись борщевик и чистец.

К 1886 году всего лишь три карликовых, с трудом узнаваемых пшеничных колоска дали урожай. Зато обнаружился серьезный набег полевицы, а также разнообразных желтых диких цветов, включая похожую на орхидеи луговую чину. На следующий год пшеница – крепкое зерно Среднего Востока, росшее здесь еще до прихода римлян, – полностью исчезло, побежденное вернувшимися аборигенами.

Примерно в то же время Лоус и Гилберт забросили Гизкрофт, участок примерно в километре отсюда, чуть меньше 1,5 гектаров. С 1840-х по 1870-е на нем сеяли бобы, но после 30 лет стало очевидным, что даже с химической подкормкой выращивание бобов без ротации приводило к неудаче. На несколько лет Гизкрофт засеяли красным клевером. А потом, как и Броадбалк, его огородили и предоставили самому себе.

По меньшей мере в течение двух столетий до начала экспериментов в Ротамстеде в Броадбалк вносили местный мел, а вот в низинный Гизкрофт, который было сложно возделывать, не выкопав ирригационных канав, нет. В десятилетия, последовавшие за прекращением обработки, почвы Гизкрофта показывали все повышающуюся кислотность. В Броадбалке, защищенном годами обильного известкования, уровень кислотности повысился совсем немного. Здесь появились такие сложные растения, как гвоздичные и крапива, а в течение следующего десятка лет тут обосновались сеянцы лещины, боярышника, ясеня и дуба.

В то же самое время Гизкрофт остался в основном прерией ежи сборной, красной и луговой овсяницы, полевицы и луговика дернистого. Пройдет тридцать лет, прежде чем деревья начнут затенять его открытые пространства. А Броадбалк густо зарос высокими деревьями. К 1915 году в нем появились еще 10 разновидностей деревьев, включая клен полевой и сосну, а также кусты черники и темно-зеленый ковер плюща обыкновенного.

В течение XX столетия два участка продолжили свои независимые метаморфозы от поля к лесу, по мере взросления различия между ними все увеличивались, отражая их разные сельскохозяйственные истории. Они стали известны как Заповедники Броадбалк и Гизкрофт – с некоторой натяжкой, учитывая общую площадь меньше 1,6 гектара, но, возможно, отражающей страну, в которой осталось менее 1 % исходных лесов.

В 1983 вокруг Броадбалка проросли ивы, но затем их сменил крыжовник и ягодный тис. «Здесь, в Гизкрофте, – говорит Пол Поултон, отцепляя дождевик от куста, усыпанного яркими ягодами, – нет ничего подобного. Внезапно 40 лет назад начал появляться остролист. Теперь им все заросло. Непонятно почему».

Рис. 10. Броадбалк: пшеничное поле и «дикая природа» (деревья в левом верхнем углу)

© Rotamsted Research Ltd 2003

Некоторые кусты остролиста размером с дерево. В отличие от Броадбалка, где плющ обвивает стволы каждого боярышника и расстилается внизу, здесь земля не покрыта ничем, кроме ежевики. Трава и сорняки, которые первыми захватили распаханное поле Гизкрофт, полностью исчезли, вытесненные дубами, предпочитающими кислые почвы. За счет долгого выращивания азотофиксирующих овощей, а также азотных удобрений и десятилетий кислотных дождей Гизкрофт стал классическим примером истощенной почвы, окисленной и выщелоченной, со всего лишь несколькими доминирующими видами.

Но даже такой лес преимущественно из дуба, ежевики и остролиста – не пустое место. Здесь есть жизнь, и со временем она породит новую.

Отличие от Броадбалка, где всего один дуб, – в двух столетиях известкования мелом, который удерживает фосфаты. «Но со временем, – говорит Поултон, – их вымоет». Когда это произойдет, восстановление будет невозможно, потому что, как только истощится буфер из кальция, он не вернется, если только не придут люди с лопатами и не рассыплют его. «Однажды, – продолжает он почти шепотом, оглядывая работу всей жизни, – эти поля вернутся в состояние дикого кустарника. Вся трава исчезнет».

Люди обнаружили свинец давно, но лишь недавно поняли, как он действует на нервную систему, развитие обучения, слух и общую деятельность мозга.

Без нас на это уйдет не более столетия. Промытый от известки, заповедник Броадбалк превратится в Гизкрофт. Подобно древесным Адаму и Еве, их семена будет носить ветром, пока эти два остатка леса не объединятся и не распространятся, забирая бывшие поля Ротамстеда в их необрабатываемое прошлое.

В середине XX века высота колоса коммерческой пшеницы сократилась почти вдвое, в то время как количество зерен в нем увеличилось. Это были специально выведенные сорта, разработанные во время так называемой зеленой революции для уничтожения голода в мире. Их феноменальная урожайность накормила миллионы, которые в противном случае не ели бы, и таким образом привела к росту населения в таких странах, как Индия и Мексика. Созданные за счет искусственного перекрестного опыления и случайной смеси аминокислот – методы, предшествовавшие генной инженерии, – их успех и выживание зависели от специально подобранного коктейля из удобрений, гербицидов и пестицидов для защиты этих выведенных в лабораторных условиях форм жизни от опасностей, подстерегавших в реальном мире.

В мире без людей ни один из таких сортов не протянет в дикой природе даже четырех лет, которые продержалась пшеница в Заповеднике Броадбалк после того, как Лоус и Гилберт отдали ее на милость природы. Некоторые – стерильные гибриды или дающие настолько плохое потомство, что фермеры вынуждены покупать новые семена каждый год, – находка для семенных компаний. Поля, на которых они вымрут, – а это на сегодняшний день большая часть полей под зерновыми в мире – окажутся изрядно закисленными нитратами и серой и останутся сильно выщелоченными и кислыми, пока не сформируется новая почва. На это потребуются десятилетия укоренения и роста устойчивых к кислым почвам деревьев, а затем еще сотни лет, чтобы облетевшие листья и разлагающаяся упавшая древесина превратились в гумус микробами, способными выжить на слабеньком наследстве промышленного сельского хозяйства.

Под этими почвами, периодически извлекаемые амбициозными корневыми системами, будут ждать трехсотлетние отложения различных тяжелых металлов и длиннющий список УОЗ, веществ, воистину новых под солнцем и почвой. Некоторые искусственные соединения, подобные ПАУ, чересчур тяжелые, чтобы быть сдутыми в сторону Арктики, могут закончить свой путь молекулярно связанными в порах почвы, слишком крохотных для входа в них перерабатывающих микробов, и остаться там навсегда.

В 1996 году лондонская журналистка Лаура Спинней, пишущая для New Scientist Magazine,представила свой город через 250 лет после того, как его забросили, вернувшимся в состояние болота, которым когда-то являлся. Освобожденная Темза бродила среди затопленных фундаментов упавших зданий, башня Кэнэри-Уорф упала под неподъемной тяжестью стекающего плюща. На следующий год роман Рональда Райта «Научная мелодрама» прыгнул еще на 250 лет вперед, представив ту же реку в обрамлении пальм, несущую прозрачные воды мимо острова Канве-Айленд к изнемогающему от жары мангровому эстуарию, где она впадает в теплое Северное море.

Постчеловеческая судьба Британии, как и всей Земли, колеблется где-то посередине этих двух образов: возвращения лесов умеренной полосы и скачка в тропическое перегретое будущее – или, по иронии, в нечто, последний раз виденное на юго-западных болотах Англии, где конан-дойловская собака Баскервилей когда-то выла в холодном тумане.

Дартмур, самая высокая точка южной Англии, напоминает лысину в 2300 квадратных километров с массивными кусками потрескавшегося гранита, торчащими там и тут, обрамленную фермами и клочками леса, образовавшегося из старых межевых зеленых изгородей. Дартмур сформировался в конце каменноугольного периода, когда большая часть Британии находилась под водой и морские создания роняли раковины в то, что стало месторождениями мела. А под всем этим был гранит, который 300 миллионов лет назад вздулся находящейся под ним магмой в остров в форме купола – и может опять им оказаться, если моря поднимутся так высоко, как боятся некоторые.

Несколько ледниковых периодов заморозили достаточно воды на планете, чтобы понизить уровень мирового океана и позволить миру принять его современный вид. Последний из ледниковых периодов отправил ледник высотой в 1,4 километра прямо к нулевому меридиану. Там где он остановился, начался Дартмур. Поверх его гранитных холмов, именуемых торами, лежат следы тех времен, которые могут быть предвестниками будущего, ожидающего нас в том случае, если судьбой Британских островов будет третья климатическая альтернатива.

Оно наступит, если талая вода от ледников Гренландии запрет, а точнее, повернет вспять океаническое течение, поверх которого проходит Гольфстрим, поддерживающий в британских водах существенно более высокую температуру, чем в заливе Гудзон, расположенном на той же широте. И так как это часто обсуждаемое событие будет прямым следствием глобального потепления, возможно, новый ледник не образуется – но могут появиться вечная мерзлота и тундра.

Это произошло в Дартмуре 12 700 лет назад, когда последний раз мировая система циркуляции замедлилась практически до остановки: не лед, но твердая как камень земля. То, что последовало дальше, не только поучительно, потому что дает пример того, как Соединенное Королевство может выглядеть в грядущие годы, но и внушает надежду, потому что и это пройдет.

Глубокое замораживание продолжалось 1300 лет. За это время замерзли воды, запертые в трещинах гранитного купольного основания Дартмура, раскалывая на части огромные скалы под поверхностью земли. Затем закончился плейстоцен. Вечная мерзлота растаяла; талые воды обнажили расколотый гранит, ставший дартмурскими торами, и болото расцвело. По сухопутной перемычке, еще 2000 лет связывавшей Англию с остальной Европой, пришли сосны, потом березы, а далее и дубы. Олени, медведи, бобры, барсуки, лошади, кролики, красные белки и туры шли вместе с ними, как и некоторые заметные хищники: лисы, волки и предки многих современных британцев.

В других местах Земли на бывших полях, за которыми люди ухаживали миллионами лет, тенденция к потеплению создаст вариации на тему нынешней Амазонии.

Как и в Америке, а задолго до этого и в Австралии, они использовали огонь, чтобы убрать деревья и облегчить поиск дичи. За исключением самых высоких торов, бесплодный Дартмур, столь высоко ценимый местной природоохранной группой, – еще одно творение рук человеческих. Росший здесь лес несколько раз выжигался, а затем был подтоплен более чем 250 сантиметрами годовых осадков и превращен в одеяло торфа, на котором деревья уже не могли расти. И только остатки угля в пробах торфа показывают, что когда-то они здесь были.

Люди подправили свое творение, сдвинув гранитные глыбы в круги, ставшие фундаментами их жилищ. Они размазали их по низким каменным загородками, сложенным без раствора, вдоль и поперек расчертившим пейзаж и все еще видимым.

Загородки разделили землю на пастбища для коров, овец и знаменитых выносливых дартмурских пони. Недавние попытки создать здесь копию живописных вересковых пустошей Шотландии, убрав с них скот, оказались тщетными, потому что вместо багряного вереска выросли папоротники и колючий утесник обыкновенный. Зато утесник подходит бывшей тундре, чья замерзшая поверхность растаяла в похожий на губку торф, знакомый любому посетителю этих болот. Это место может снова стать тундрой вне зависимости от наличия или отсутствия людей.

В других местах Земли на бывших полях, за которыми люди ухаживали миллионами лет, тенденция к потеплению создаст вариации на тему нынешней Амазонии. Их могут покрывать деревья с огромными кронами, но почвы будут помнить о нас. В самой Амазонии уголь, пронизывающий частые отложения богатой черной почвы, именуемой terra preta, говорит о том, что тысячи лет назад люди палеолита возделывали широкие пространства того, что мы сегодня считаем девственными джунглями. Медленно обугливая, а не сжигая деревья, они добивались того, что питательный уголь не изгонялся в атмосферу, а вместо этого удерживался вместе с азотными, фосфорными, кальциевыми и фосфорными питательными веществами – упакованными в легко перевариваемое органическое вещество.

Этот процесс был описан Иоханнесом Леманом, последним из поколения ученых-почвоведов Корнельского университета, изучавших terra preta практически столько же, сколько наследники основателя Ротамстеда Джона Лоуса экспериментировали с удобрениями. Обогащенная углем почва несмотря на постоянное использование никогда не истощается. Свидетельством служит сама Амазония: Леман и другие считают, что она кормила большое доколумбовое население, пока европейские заболевания не свели его к разрозненным племенам, живущим теперь плодами ореховых рощ, посаженных их предками. Беспрерывная Амазония сегодняшних дней, крупнейший в мире лес, выросла вновь так быстро на богатой terra preta, что европейские колонисты даже не заметили, что ее когда-то не было.

«Производство и использование биоугля, – пишет Леман, – не только существенно улучшит почву и повысит производство зерна, но сможет заодно обеспечить новый подход к установлению важного, долговременного метода потребления атмосферной двуокиси углерода».

В 1960-х британский специалист в области наук об атмосфере, химик и морской биолог Джеймс Лавлок выдвинул гипотезу Геи, описывающую Землю, ведущую себя как суперорганизм, почва, атмосфера и океаны которой образуют систему циркуляции, управляемую живущей в ней флорой и фауной. Он опасается, что живая планета тяжело больна, а мы – вирус. Он предлагает создать руководство пользования жизненно важными для человека знаниями (на долговечной бумаге, добавляет он) для тех выживших, которым предстоит просидеть следующее тысячелетие, теснясь в полярных регионах, последних пригодных для жизни местах в сверхперегретом мире, пока океан не переработает достаточно углерода, чтобы вернуть подобие равновесия.

Если мы так поступим, мудрость тех безымянных амазонских крестьян должна быть записана и подчеркнута, чтобы в следующий раз мы попробовали заниматься сельским хозяйством иначе. (У нас может быть шанс: Норвегия создает архив различных видов семян на одном из островов в Арктике в надежде, что они переживут неведомые катастрофы в других местах.)

Если нет и ни один человек не вернется возделывать землю или пасти животных, все займут леса. Пастбищные угодья, получающие хорошее количество осадков, будут приветствовать новых жвачных – или старых, если некие новые инкарнации хоботных и ленивцев заполнят Землю. Однако другие, менее благословенные места, спекутся в новые Сахары. Американский юго-запад, к примеру: заросшие травой по пояс до 1880 года, когда полумиллионное поголовье скота внезапно выросло в шесть раз, Нью-Мексико и Аризона находятся во власти беспрецедентной засухи, утратив способность удерживать воду. Им придется подождать. И все же когда-то и Сахара была покрыта реками и озерами. Немного терпения – но, к сожалению, не человеческого, – и они вернутся.

 

Часть III

Глава 12
Судьба древних и современных чудес света

Глобальное потепление или охлаждение океанских течений: если действия одного будут частично приглушены другим, как предполагают некоторые модели, тщательно механизированные сельскохозяйственные угодья Европы в отсутствие людей покроются костром и овсяницей, люпином, бодяком обыкновенным, цветущим рапсом и дикой горчицей. За несколько десятков лет побеги дуба прорастут на кислых почвах бывших полей пшеницы, ржи и ячменя. Распространятся кабаны, ежи, рыси, бизоны и бобры, из Румынии придут волки, а по мере охлаждения Европы из Норвегии потянутся к югу северные олени.

По мере того как поднявшиеся моря разобьют уже уменьшающиеся меловые утесы Дувра и расширят 32-километровую трещину, отделяющую Англию от Франции, Британские острова окажутся в некоторой биологической изоляции. Когда-то карликовые слоны и бегемоты должны были проплыть вдвое большее расстояние, чтобы добраться до Кипра, так что, может быть, кто-нибудь еще попробует. Карибу, поддерживаемые на плаву удерживающей тепло полой шерстью, пересекают северные озера Канады, так что и их родственники северные олени имеют шансы добраться до Англии.

Если какое-нибудь порывистое животное попробует пройти по туннелю под Ла-Маншем, то после прекращения трафика людей ему это удастся. Даже без обслуживания этот туннель будет затоплен далеко не сразу, как многие другие подземки мира, потому что был вырыт внутри единого геологического уровня, меловой известковой глины с минимальной фильтрацией.

Предпримет ли какое-нибудь животное подобную попытку – другой вопрос. Все три прохода Евротуннеля – по одному для поездов западного и восточного направления плюс параллельный им центральный коридор для обслуживания – облицованы бетоном. На 50 километров в нем нет ни воды, ни пищи – только полная темнота. И все же остается вероятность, что некоторые из континентальных видов вновь колонизируют Британию этим путем: способности организмов уютно устраиваться в самых негостеприимных местах в мире – от лишайников антарктических ледников до морских червей в кратерах подводных вулканов при температуре 80 °C – могут символизировать значение самой жизни. Наверняка какие-нибудь маленькие любопытные создания вроде мышей-полевок или вездесущих норвежских крыс проскользнут по туннелю, а наглый юный волк пойдет по их запаху.

Евротуннель – настоящее чудо нашего времени, и при цене 21 миллиард долларов это был еще и самый дорогой когда-либо задумывавшийся строительный проект, пока Китай не начал сооружать плотины на нескольких реках одновременно. Защищенный тем, что находится внутри слоя известняка, он имеет один из лучших шансов среди всех творений рук человеческих просуществовать миллионы лет, пока движение континентов не разорвет его или не сожмет, подобно аккордеону.

Оставшись целым, он может перестать быть действующим. Два его вокзала отстоят всего на несколько километров от соответствующих побережий. Вряд ли будет разрушен вход в английском Фолксгоуне в 60 метрах с небольшим над уровнем моря: меловым утесам, отделяющим его от Ла-Манша, придется для этого существенно разрушиться. Куда более вероятно, что поднимающиеся воды найдут вход во французском вокзале в Кокеле, менее чем в 5 метрах над уровнем моря на равнине Кале. Если так, Евротуннель будет затоплен не полностью: слой известковой глины, которому следует туннель, имеет в середине углубление, а затем поднимается, так что вода затечет на самый глубокий уровень, оставив часть камер свободными.

Свободными, но бесполезными даже для дерзких мигрирующих созданий. Но когда на строительство одного из величайших инженерных чудес был потрачен 21 миллиард долларов, никто и представить себе не мог, что на нас поднимутся океаны.

Ведь не могли даже представить себе гордые строители древнего мира, насчитывавшего семь чудес света, что за время куда меньше вечности сохранится всего лишь одно из них – египетская пирамида Хеопса. Подобно древнему лесу, чьи горделивые вершины неизбежно падают, пирамида Хеопса сжалась на 9 метров за последние 4500 лет. Поначалу потеря высоты была вовсе не постепенной – мраморную облицовку ободрали в Средние века арабские завоеватели для постройки Каира. Обнаженный известняк начал разрушаться, как любой другой холм, и еще через миллион лет она перестанет иметь пирамидальную форму.

Оставшиеся шесть чудес были из еще более смертного вещества: огромная деревянная статуя Зевса, обшитая слоновой костью и золотом, рассыпавшаяся при попытке ее передвинуть; висячие сады, от которых не осталось ни следа среди руин вавилонского дворца в 50 километрах от Багдада; Колосс Родосский, обрушившийся под собственным весом во время землетрясения и впоследствии проданный на металлолом; и три мраморные постройки – греческий храм, раскрошившийся в пожаре, персидский мавзолей, сровненный с землей крестоносцами, и маяк Александрийской гавани, также упавший во время землетрясения.

Иногда чудесами света их делала неземная красота, как в случае с храмом Артемиды в Греции, но чаще – просто колоссальный размер. Создания наших рук такого масштаба подавляют и подчиняют нас. Менее древний, но самый внушительный строительный проект растянулся на 2000 лет, три правящие династии и почти на 9000 километров, явив собой настолько монументальное укрепление, что его считают не объектом на местности, а ее частью. Великая Китайская стена настолько ошеломляюща, что многие считают, пусть и ошибочно, будто ее видно из космоса, и она тем самым служит предупреждением возможным инопланетным захватчикам: эта собственность охраняется.

Но, как и любая другая рябь коры Земли, Великая стена не вечна куда в большей степени, чем большинство геологических версий стен. Стилизация из спрессованной земли, камней, обожженных кирпичей, дерева и даже липкого риса, использовавшегося в качестве строительного раствора, без человеческого обслуживания она беззащитна перед корнями деревьев и водой – и высококислотный дождь, производимый индустриальным китайским обществом, вовсе не помогает. Но без этого общества она постепенно растает, пока не останутся лишь камни.

Постройка стены от Желтого моря до Внутренней Монголии производит впечатление, но из крупных сооружений общественного назначения мало какие могут сравниться с современным чудом света, чье строительство началось в 1903-м, в том же году, когда в Нью-Йорке открылось метро. Его строительством человеческая раса ни много ни мало бросала вызов тектонике плит, разрывая два континента, склеившихся 3 миллиона лет назад. До этого никто не затевал ничего подобного Панамскому каналу, и мало что построенное с тех пор может с ним сравниться.

И хотя Суэцкий канал к тому времени уже тридцать лет как разделял Африку и Азию, он был сравнительно простым хирургическим разрезом на уровне моря по свободной, здоровой песчаной пустыне без холмов. Вырывшая его французская компания подошла к перешейку между Америками длиной в 80 км с небольшим, самодовольно собираясь повторить уже сделанное. Они катастрофически недооценили густые джунгли, окутанные малярией и желтой лихорадкой, питаемые обильными осадками реки, и главный водораздел материка, чей самый низкий перевал был в 82 метрах над уровнем моря. Не пройдя и трети пути, они не только потерпели банкротство, пошатнувшее Францию, но и потеряли жизни 22 тысяч рабочих.

Девять лет спустя, в 1898 году, крайне амбициозный помощник министра ВМС США по имени Теодор Рузвельт нашел предлог, основанный на взрыве (скорее всего, из-за неисправного бойлера), потопившем американский корабль в гавани Гаваны, чтобы вытеснить Испанию из Карибского региона. Испано-американская война должна была освободить Кубу и Пуэрто-Рико, но, к величайшему изумлению пуэрториканцев, США аннексировали остров. Рузвельт считал, что он послужит прекрасно расположенным угольным портом для все еще не существующего канала, который позволит кораблям, плывущим из Тихого океана в Атлантический, не путешествовать вдоль всей Южной Америки и обратно.

Рузвельт предпочел Панаму Никарагуа, чье одноименное судоходное озеро, могущее избавить от значительного количества рытья, находится среди действующих вулканов. В то время перешеек принадлежал Колумбии, хотя панамцы трижды пытались избавиться от капризных правителей из Боготы. Когда Колумбию не устроили предложенные США 10 миллионов долларов за власть над 9-клометровой зоной вдоль предполагаемого канала, президент Рузвельт послал канонерку в помощь панамским мятежникам. Днем позже он их предал, признав первым панамским послом в США французского инженера из уже не действующей компании по строительству канала, который, со значительной личной выгодой, немедленно подтвердил соглашение на условиях США.

Это закрепило репутацию Соединенных Штатов в Латинской Америке как пиратствующих империалистических гринго и привело – через 11 лет и еще 5000 смертей – к самому потрясающему на тот момент инженерному свершению в человеческой истории. Более столетия прошло, а оно все еще в числе величайших. Помимо изменения конфигурации континентов и сообщения двух океанов, Панамский канал в значительной степени сдвинул экономический центр мира в сторону Соединенных Штатов.

Нечто столь весомое и в буквальном смысле слова движущее землю было предназначено существовать вечно. Но в мире без нас как долго потребуется природе на соединение того, что человек разъединил в Панаме?

«Панамский канал, – говорит Абдиэль Перес, – подобен ране, нанесенной людьми Земле – той, что природа пытается исцелить».

В качестве суперинтенданта шлюзов на атлантическом конце канала Перес – как 5 % всей торговли на планете – зависит от горстки гидрологов и инженеров, отвечающих за поддержание этой раны в открытом состоянии. Обладатель квадратного подбородка и тихого голоса, инженер-электромеханик Перес начал работать здесь в 1980-х помощником моториста, когда еще учился в Университете Панамы. Каждый день он смиренно принимает на себя ответственность за наиболее революционные на Земле механизмы.

«Портланд-цемент был новшеством. Здесь его испробовали. Железобетона тогда еще не существовало. Все стены шлюзов очень большого размера – как пирамиды. Они усилены исключительно гравитацией».

Он стоит на стене того, что, по сути, является огромной бетонной коробкой, в которую только что завели направляющееся на восточное побережье Соединенных Штатов оранжевое китайское грузовое судно, нагруженное контейнерами в семь этажей. Шлюз 33 метра шириной. Кораблю длиной с три футбольных поля остается не более 6о сантиметров свободного пространства с каждой из сторон, когда два электровозных двигателя, именуемых толкателями, буксируют его через тесные как перчатки шлюзы.

«Электричество тоже было новшеством. В Нью-Йорке только что открылась первая электростанция. Но строители канала решили использовать его, а не паровые двигатели».

Как только судно оказывается внутри, в шлюз закачивают воду, чтобы поднять его на 8,5 метра – на это уходит десять минут. На противоположной стороне шлюза ждет озеро Гатун, в течение пятидесяти лет бывшее крупнейшим искусственным озером в мире. Его создание привело к затоплению целого леса красного дерева, но сумело предотвратить повторение французской катастрофы, произошедшей из-за фатального решения попытаться прорыть еще один канал на уровне моря, подобный Суэцкому. Помимо того что оно требовало удаления большой части водораздела материка, нельзя было забывать и о перенасыщенной дождями реке Рио-Чагрес, срывающейся из высокогорных джунглей в море, звонко ударяясь в середину канала. Во время восьмимесячного панамского сезона дождей Чагрес несет достаточно ила, чтобы закупорить узкий рукотворный канал за считанные дни, если не часы.

Вместо этого американцы предложили построить водную лестницу из трех шлюзов с каждой стороны, поднимающихся водными ступенями к озеру, образованному плотиной в середине Чагрес, – жидкому мосту, по которому корабли смогут проплыть через холмы, где не сумели пробиться французы. Шлюзам требуется 196 840 литров воды для поднятия каждого корабля – пресной воды, питаемой гравитацией остановленной реки, попадающей в море при выходе судов. Несмотря на то что гравитация присутствует всегда, электричество, открывающее и закрывающее ворота каждого из шлюзов, зависит от людей-операторов, обслуживающих гидрогенераторы, запирающие в том числе реку Чагрес.

Есть и вспомогательные паровая и дизельная установки, но, по словам Переса, «без людей электричество не протянет и дня. Кто-то ответственный должен принимать решения, откуда должна поступать энергия, открыть или закрыть турбины и т. д. Без человека эта система не работает».

В частности, не будут функционировать плавающие полые стальные двери в 2 метра толщиной, 26 метров высотой и 20 метров шириной. Для каждого шлюза существует второй комплект на случай сбоев, они вращаются на пластиковых опорах, заменивших в 1980-х годах латунные, которые ржавели каждые несколько десятилетий. Что если подача энергии прекратится, двери откроются и останутся в этом состоянии?

«Тогда все закончится. Самый высокий шлюз находится на 41,8 метра выше уровня моря. Даже если он останется закрытым, как только выйдут из строя замки, просочится вода». Замки – это стальные пластины, перекрывающие передние кромки каждой из дверей, требующие замены каждые 15–20 лет. Перес бросает взгляд вверх, когда по нему проходит тень летящей птицы-фрегата, и продолжает следить за закрытием двойных дверей за уходящим китайским грузовым судном.

«Сквозь шлюзы может вытечь все озеро».

Озеро Гатун раскинулось поверх бывшего русла Чагрес в месте ее впадения в Карибское море. Чтобы добраться до него со стороны Тихого океана, потребовалось прокопать 19 километров с лишним сквозь хребет, разделяющий Панаму вдоль, в Л а-Кулебра, самой низкой седловине континентального водораздела. Необходимость пробиваться через такое количество почвы, железной руды, глины и базальта обескуражит кого угодно, но даже после французской катастрофы никто до конца не понимал, насколько на самом деле нестабильна пропитанная водой панамская земля.

Разрез Кулебра должен был быть исходно шириной в 91,4 метра. Но по мере того, как один за другим гигантские сели сводили на нет месяцы копания, иногда погребая грузовые вагоны и паровые экскаваторы вместе с траншеями, инженеры занялись расширением откосов. В результате горная гряда, идущая от Аляски до Тьерра-дель-Фуэго, была в Панаме разделена рукотворной долиной, верхние края которой отстоят друг от друга на расстояние в 6 раз большее, чем ширина дна. Чтобы ее вырыть, потребовался ежедневный труд 6000 человек в течение семи лет. Если собрать перемещенные ими более 2,8 миллиона кубических метров грязи, получится астероид 0,5 километра в поперечнике. Уже столетие с момента завершения разреза Кулебра работы в нем не прекращаются. Из-за постоянно скапливающегося ила и частых небольших селей дноуглубительные суда с грунтовыми насосами и черпалками обрабатывают одну из сторон канала, пока по другой проходят корабли.

В зеленых горах в 32 километрах к северо-востоку от разреза Кулебра два панамских гидролога, Модесто Эчеверс и Джонни Куэвас, стоят на бетонной береговой опоре над озером Алахуэ-ла, созданным другой плотиной, которую пришлось построить в верховьях Чагрес в 1935 году. Ее бассейн – одно из самых дождливых мест на Земле, и в течение первых двадцати лет существования канала в него обрушивались несколько наводнений. Судоходство приходилось останавливать на несколько часов, пока открывали паводковые шлюзы, чтобы грохочущая река не разрушила его берега. Наводнение 1923 года, несшее вырванные с корнем стволы красного дерева, создало на озере Гатун достаточно сильное волнение, чтобы переворачивать корабли.

Плотина Мадден, стена из бетона, удерживающая реку и формирующая озеро Алахуэла, заодно снабжает электричеством и водой город Панаму. Но для защиты ее резервуара от протекания по сторонам и формирования уреза воды инженерам пришлось заполнить землей 14 низин на местности. Ниже по течению огромное озеро Гатун также окружено по периметру дополнительными земляными плотинами. Некоторые из них настолько заросли дождевым лесом, что, с точки зрения неспециалиста, они выглядят естественными – именно поэтому Эчеверсу и Куэвасу приходится бывать здесь каждый день: чтобы попытаться обогнать природу. «Все настолько быстро растет, – объясняет Эчеверс, дородный мужчина в синем дождевике. – Когда я начал этим заниматься, мне нужно было найти плотину № ю, но я не смог. Ее поглотила природа».

Куэвас кивает, вспоминая с закрытыми глазами бесчисленные битвы с корнями, которые могут разорвать земляную плотину на части. Другой враг – сама удерживаемая вода. Во время ливней эти люди часто проводят здесь всю ночь, борясь за баланс между удерживанием Чагрес под контролем и выпусканием достаточного количества воды через бетонные стены четырех паводковых шлюзов, чтобы ничего не прорвало. Но если однажды здесь не будет людей, чтобы этим заниматься?

Эчеверс содрогается от этого предположения. Потому что он видел, как реагирует Чагрес на дожди: «Как зверь в зоопарке, который никогда не смирится с клеткой. Вода выходит из-под контроля. Если позволить ей подниматься, она перехлестнет плотину». Он останавливается посмотреть на грузовичок, катящий по идущему поверх плотины шоссе. «Если некому будет открыть паводковые шлюзы, озеро заполнится ветвями и стволами деревьев, мусором, и в какой-то момент все это ударит в плотину и поглотит дорогу вместе с ней».

Куэвас, его молчаливый коллега, занимался мысленными подсчетами. «Поток воды будет огромным, когда перельется через край. Подобно водопаду, он размоет дно реки перед плотиной. Всего одно достаточно большое наводнение обрушит плотину».

Рис. 11. Карта Панамского канала. Выполнена Виргинией Норей

Carribean Sea – Карибское море. Colon – Колон. Gatun Dam – плотина Гатун. Gatun Locks – шлюзы Гатун. Gatun Lake – озеро Гатун. Chagres National Park – Национальный парк Чагрес. Madden Dam – плотина Мадден. Chagres R. – река Чагрес. Alajuela Lake – озеро Алахуэла. Panama – Панама. Panama Canal – Панамский канал. Pedro Miguel Locks – шлюзы Педро-Мигель. Miraflores Locks – шлюзы Мирафлорес. Panama City – Панама. Pacific Ocean – Тихий океан

Но даже если этого не случится, соглашаются они, со временем проржавеют затворы водослива. «В этот момент, – говорит Эчеверс, – шестиметровый поток воды будет выпущен на свободу. Резко». Они смотрят вниз на озеро, где в 6 метрах под ними 2,5-метровый аллигатор неподвижно лежит в воде в тени плотины, а потом молнией проносится сквозь бирюзовые воды, когда на поверхности показывается неудачливая черепаха. Бетонный клин плотины Мадден выглядит слишком мощным, чтобы куда-то деться. Но одним дождливым днем он скорее всего упадет.

«Даже если плотина уцелеет, – говорит Эчеверс, – без присмотра Чагрес заполнит озеро отложениями. А тогда плотина не будет иметь никакого значения».

На огороженной сетчатым забором территории, где город Панама вторгается теперь в бывшую Зону Панамского канала, капитан порта Билл Хуфф сидит в джинсах и тенниске перед стеной, увешанной картами и мониторами, управляя вечерним движением по каналу. Родившийся в США и выросший здесь – его дед, судовой агент Зоны Панамского канала, прибыл сюда в 1920-х, – он переехал во Флориду после того, как с первой секундой нового тысячелетия США передали управление каналом Панаме. Но на его 30-летний опыт по-прежнему есть спрос, и, работая на Панаму, он возвращается сюда через каждые несколько месяцев принять вахту.

Он переключает экран на изображение плотины на озере Гатун, низкого земляного холма 30 метров шириной. Его подводное основание в 20 раз толще. Для непосвященного здесь не на что смотреть. Но кто-то все время должен наблюдать.

«Под плотиной есть источники. Несколько небольших пробились наружу. Если ручеек течет чистым, нет проблем. Прозрачная вода означает, что она идет по уровню грунтовых вод. – Хуфф откидывается на стуле и потирает темную бороду, обрамляющую подбородок. – Но если вода начнет нести грязь, плотина обречена. И это дело нескольких часов».

Это трудно представить. У плотины Гатун теоретически непроницаемое центральное ядро в 366 метров толщиной из горной породы и щебня, скрепленных жидкими глинами, называемыми тонкозернистыми, добытыми из канала ниже по течению при очистке дна и забитыми между двумя засыпанными скальными стенами. «Тонкозернистые глины скрепляют щебень и все остальное. И они первые начнут выходить наружу. За ними последует щебень, и плотина утратит связанность».

Он выдвигает длинный ящик старого соснового стола и вытаскивает скатанную в рулон карту. Развернув пожелтевшую, ламинированную схему устья, он показывает на плотину Гатун всего в 10 километрах от Карибского моря. В реальности это внушительное сооружение в 2,4 километра длиной, но на карте – всего лишь узкая расщелина в сравнении со сдерживаемым им колоссальным пространством воды. Гидрологи Куэвас и Эчеверс правы, подтверждает он. «Если не в первый же сезон дождей, то в течение нескольких лет плотина Мадден прекратит свое существование. И то озеро целиком стечет в Гатун».

Гатун, в свою очередь, начнет вытекать поверх шлюзов с обеих сторон, как к Атлантическому, так и к Тихому океанам. Некоторое время случайный наблюдатель может ничего не замечать, «за исключением, быть может, некошеной травы». Внешний чопорный вид канала, поддерживаемый на уровне военных американских стандартов, станет буйным. Но до появления пальм или смоковниц все захватит наводнение.

«Большие волны будут плескаться вокруг шлюзов и смывать проходящих мимо в грязь. Как только начнут разрушаться стены одного из шлюзов, наступит конец. Может пролиться все озеро Гатун. – Он делает паузу. – То есть если оно уже не вытекло в Карибское море. После 20 лет без обслуживания не останется ни одной земляной дамбы. Особенно гатунской».

И тогда освобожденная река Чагрес, сведшая с ума многих французских и американских инженеров и погубившая тысячи рабочих, будет искать свое старое русло, ведшее к морю. С разрушенными плотинами, пустыми озерами и рекой, опять текущей на восток, тихоокеанская сторона Панамского канала пересохнет, и Америки объединятся.

Последний раз подобное произошло 3 миллиона лет назад, начав один из крупнейших в истории Земли биологических обменов, когда наземные виды Северной и Южной Америки двинулись в путь к соединившему их устью Центральной Америки.

До этого два земельных массива были разделены с момента раскола суперконтинента Пангея, начавшегося примерно за 200 миллионов лет до этого. Все это время разделенные Америки запустили невероятно различные эволюционные эксперименты. Подобно Австралии, в Южной Америке развились разнообразные сумчатые млекопитающие, начиная от гигантских ленивцев и заканчивая львами, носившими детенышей в сумках. А в Северной Америке эволюция пошла по более эффективному и в результате победившему плацентарному пути развития.

Последнее рукотворное разделение существует немногим более столетия – недостаточно для сколь-нибудь заметной эволюции видов, да и канал, в котором с трудом могут разойтись встречные суда, не такая уж и преграда. И все же, размышляет Билл Хуфф, пока корни пробьют дорогу в огромных бетонных коробках, когда-то вмещавших океанские суда, и наконец-то их разрушат, на несколько столетий канал будут представлять собой ямы для сбора дождевой воды, вокруг которых будут рыскать пантеры и ягуары, наблюдая за восстановившимися тапирами, белохвостыми оленями и муравьедами, приходящими на водопой.

С разрушенными плотинами, пустыми озерами и рекой, опять текущей на восток, тихоокеанская сторона Панамского канала пересохнет, и Америки объединятся.

Дольше, чем эти коробки, но не навечно, сохранится рукотворная V-образная борозда, отмечая место, в котором люди предприняли, по словам Теодора Рузвельта, произнесенным после визита в Панаму в 1906 с целью самому это увидеть, «величайшее инженерное творение времени». «Результаты их труда, – добавил он, – будут чувствоваться, пока стоит наша цивилизация». Если мы исчезнем, слова этого невероятного американского президента, основавшего систему национальных парков и проведшего индустриализацию американского империализма, окажутся пророческими. Но даже после того как закроется разрез Кулебра, будет сохраняться другой невероятный памятник великому видению будущего Америки Рузвельтом.

В 1923 году скульптор Гатсон Борглум получил заказ обессмертить самых великих американских президентов в портретах, внушительных как Колосс Родосский. Его холстом стал целый склон горы в Южной Дакоте. Борглум настоял, чтобы вместе с Джорджем Вашингтоном, отцом страны, Томасом Джефферсоном, автором Декларации независимости и Билля о правах, и Авраамом Линкольном, освободителем и объединителем, был изображен Теодор Рузвельт, объединивший моря.

Место, которое он выбрал для того, что считается выдающимся национальным произведением искусства США, гора Рашмор, представляет собой подъем в 1745 метров, состоящий из мелкозернистого докембрийского гранита. До своей смерти в 1941 году Борглум успел лишь начать работу над торсами президентов. Но лица уже были неизгладимо высечены в камне; он дожил до официального открытия памятника своего личного героя, Теодора Рузвельта, в 1939 году.

Он даже высек фирменный знак Рузвельта, пенсне, в скале, сформировавшейся 1,5 миллиарда лет назад – одной из самых устойчивых на континенте. Согласно геологам, гранит горы Рашмор разрушается на 2,5 сантиметра каждые 10 тысяч лет. При такой скорости, если только не произойдет столкновения с астероидом или особенно сильного землетрясения в этой сейсмически стабильной зоне в центре континента, по крайней мере остатки 18-метрового подобия Рузвельта, построенного в честь его канала, останутся здесь на следующие 7,2 миллиона лет.

За меньшее время Pan prior стал нами. Если какой-нибудь столь же изобретательный, ставящий в тупик, лирический и конфликтующий вид появится на Земле после нашего исчезновения, они могут обнаружить, что энергичный и проницательный взгляд Рузвельта все еще пристально наблюдает за ними.

 

 

Глава 13 Мир без войны

Война может обречь экосистемы Земли на ад: свидетельством тому служат вьетнамские джунгли. Но без химических добавок война, как ни удивительно, часто становилась спасением природы. Во время никарагуанских войн с контрас в 1980-х, когда остановилась добыча ракообразных и леса вдоль побережья Москито, истощенные места обитания омаров и рощи карибской сосны значительно восстановились.

На это ушло менее десяти лет. А всего лишь за 50 лет без людей…

Холмы густо заминированы, и именно поэтому Ма Чен Юн восхищается ими. Точнее, он восхищается рощами взрослых зубчатых дубов, корейских ив и черемухи, растущих там, где сухопутные мины заставляют держаться людей подальше.

Ма Чен Юн, координирующий международные акции Корейского объединения Движения за охрану окружающей среды (КОДООС), взбирается вверх сквозь пушистый ноябрьский туман в белом грузовичке Kia, заправленном пропаном. Его спутники – специалист по охране природы Ан Чанг Хе, болотный эколог Ким Кьюнг Вон и фотографы дикой природы Парк Ионг Хак и Иин Ик Таэ. Они только что миновали южнокорейский военный контрольно-пропускной пункт, петляя через лабиринт черных с желтым бетонных барьеров по этой зоне ограниченного доступа. Охрана в зимней камуфляжной форме отложила М16, чтобы поприветствовать команду КОДООС – со времени их последнего визита год назад появился знак, сообщающий, что этот КПП является также контрольным пунктом заповедника маньчжурского журавля.

Ожидая завершения формальностей, Ким Кьюнг Вон заметил нескольких седоголовых дятлов, пару длиннохвостых синиц и услышал похожее на звон колокольчиков щебетание китайского бюльбюля в густых кустах вокруг КПП. Теперь, по мере подъема грузовика, они вспугнули пару фазанов и несколько голубых сорок, очень красивых птиц, не встречающихся в других местах Кореи.

Они достигли полосы земли в 5 километров шириной, проходящей вдоль северной границы Южной Кореи и называемой Зоной гражданского контроля. В ЗГК практически никто не живет вот уже 50 лет, хотя крестьянам разрешается выращивать здесь рис и женьшень. Еще 5 километров по грязной дороге, обрамленной колючей проволокой, на которой сидят горлицы и висят красные треугольники, предупреждающие о минных полях, и они добираются до знака, по-корейски и по-английски сообщающего, что они въезжают в демилитаризованную зону.

ДМЗ, как ее называют даже в Корее, в 243 километра длиной и 4 километра шириной, начиная с 6 сентября 1953 года представляет собой мир практически без людей. Последний обмен пленными завершил Корейскую войну – только в отличие от конфликта, разделившего Кипр на две части, она так и не закончилась. Разделение Корейского полуострова началось, когда Советский Союз объявил войну Японии в конце Второй мировой войны, в тот же день, когда Соединенные Штаты сбросили бомбу на Хиросиму. За неделю война закончилась. Соглашение между США и СССР о разделении управления Кореей, которая с 1910 года была оккупирована Японией, стало самой горячей точкой столкновения интересов во времена того, что получило название холодной войны.

Подстрекаемая китайскими и советскими наставниками, Северная Корея в 1950 году вторглась в Южную. Со временем силы ООН вытеснили их обратно. Соглашение 1953 года завершило патовую ситуацию вдоль исходной разделительной линии, 38-й параллели. Двухкилометровая полоса с каждой из сторон стала нейтральной территорией, известной как демилитаризованная зона.

Большая часть ДМЗ проходит по горам. Там она следует руслам рек и потоков, а сама демаркационная линия идет по долинам, где в течение 5000 лет до конфликта люди растили рис. Их заброшенные поля теперь густо засеяны минами. С момента окончания боевых действий в 1953-м сюда не ступала нога человека, если не считать коротких военных патрулей или отчаявшихся беженцев из Северной Кореи.

В отсутствие людей эта нейтральная территория между враждебными двойниками заполнилась созданиями, которым практически некуда было идти. Одно из самых опасных мест в мире стало одним из самых важных – пусть и случайно – заповедников дикой природы, которая в противном случае могла исчезнуть. Азиатские черные медведи, евразийская рысь, кабарга, водяной олень, желтогрудая куница, находящийся под угрозой исчезновения горный козел, известный под названием горала, и почти вымерший амурский леопард держатся здесь за то, что может быть только временным убежищем, – крохотную часть ареала, необходимого для генетически здоровой популяции этих видов. Если все к северу и югу от корейской ДМЗ внезапно также станет миром без людей, у них появится шанс распространиться, размножиться, занять свое прежнее царство и расцвести.

У Ма Чен Юна и его коллег из объединения по охране окружающей среды нет воспоминаний о Корее без этого географического парадокса, перетягивающего ее посередине. Им за тридцать, они родились в стране, превратившейся из нищей в процветающую по мере их взросления. Невероятный экономический успех заставил миллионы южных корейцев поверить – подобно американцам, западным европейцам и японцам, – что у них может быть все. Для этих молодых людей это все включает также и дикую природу их страны.

Они добираются до укрепленного наблюдательного бункера там, где Южная Корея схитрила. Здесь 243-километровое двойное ограждение со спиралью колючей проволоки поверх делает резкий бросок к северу, следуя выступающему над равниной холму, а затем возвращается на прямую. Это почти половина от того расстояния, на которое мирное соглашение требует от жителей обеих Корей не приближаться к демаркационной линии, редкой цепочки постов в центре ДМЗ.

«Они тоже так делают», – объясняет Ма Чен Юн. В любом месте, где пейзаж предлагает вид, перед которым невозможно устоять, каждая из сторон приветствует возможность вторгнуться и посмотреть на другую сверху. Камуфляжная раскраска на орудийных позициях из шлакобетона предназначена не скрывать, а демонстрировать, подобно воинственному петуху, ощетинившемуся угрозами и военной техникой вместо гребня и перьев.

Рис. 12. Корейская ДМЗ. Фото Алана Вейсмана

На северной стороне холма ДМЗ открывается во всей неровной полноте и огромной пустоте на километры в обоих направлениях. И хотя каждая из сторон не открывает огня с 1953 года, огромные громкоговорители поверх южнокорейских позиций заставляют доноситься до другой стороны оскорбления, военные гимны и даже назойливые темы, вроде увертюры к «Вильгельму Теллю». Звон отражается от северокорейских гор, которые за десятилетия потеряли леса, вырубленные на дрова. Неизбежная эрозия привела к затоплениям, сельскохозяйственным проблемам и голоду. Если весь полуостров однажды обезлюдеет, опустошенной северной части потребуется больше времени на биологическое воскрешение, в то время как на южной половине останется куда больше инфраструктуры для восстановления природы.

Внизу, в буферной зоне, разделяющей эти противоположности, 5000-летние рисовые поля за последние полстолетия превратились в болото. И пока корейские натуралисты смотрят, нацелив фотоаппараты и подзорные трубы, над камышом скользит белоснежная эскадрилья из и летунов в идеальном строю.

И в идеальном молчании. Это живые национальные символы Кореи: маньчжурские журавли – самые крупные и, если не считать американского журавля, самые редкие. Вместе с ними летят четыре даурских журавля меньшего размера, также находящиеся под угрозой исчезновения. Они только что вернулись из Китая и Сибири на ДМЗ, где в большинстве своем зимуют. Если бы ее не было, возможно, они уже вымерли бы.

Через все эти угрозы летят журавли, приземляясь на солнечных отмелях по обе стороны от демаркационной линии, чтобы мирно пастись в камышах.

Они приземляются легко, не задев растяжек. Почитаемые в Азии как священные предвестники удачи и мира, маньчжурские журавли – благословенно забывчивые нарушители, забредшие в раскаленное добела напряжение 2 миллионов солдат, смотрящих, нацелив минометы, друг на друга поверх этого случайного заповедника из бункеров, расположенных через каждые несколько десятков метров.

«Птенцы», – шепчет Кьюнг Вон и направляет объектив на двух юных журавлей, переходящих вброд реку и погружающих клювы под воду в поисках клубней. Их головы все еще по-детски коричневы. Существует всего лишь около 1500 этих птиц, и каждое новое рождение – событие.

Позади них северокорейская версия голливудского символа – выбеленные корейские иероглифы, растущие из холмов, провозглашают превосходство «дорогого вождя» Ким Чен Ира и ненависть к Америке. Их враги отвечают гигантской бегущей строкой, тысячи лампочек которой передают видимые на километры сообщения о хорошей жизни в капиталистической Южной Корее. В каждых нескольких сотнях метров от наблюдательных постов, увешанных пропагандистскими лозунгами, находится очередной вооруженный бункер, через бойницы которого идет постоянное наблюдение за чем-то на другой стороне. В режиме конфронтации выросли уже три поколения врагов, некоторые из них – кровные родственники.

Через все эти угрозы летят журавли, приземляясь на солнечных отмелях по обе стороны от демаркационной линии, чтобы мирно пастись в камышах. Никто из этих людей, восхищенных видом прекрасных крылатых священных существ, никогда не признается, что молится о прекращении мира, но правда заключается в том, что если бы бурлящая вражда не удерживала эту зону свободной, эти птицы, весьма вероятно, вымерли бы. Чуть к востоку пригороды Сеула – неумолимая сила из 20 миллионов Homo sapiens движется все дальше к северу, ударяясь о зону гражданского контроля, и девелоперы готовятся вторгнуться на эту соблазнительную территорию, как только (и если) падет проволочная спираль. И Северная Корея, следуя примеру Китая, совместно с капиталистическими архиврагами создала недалеко от границы индустриальный мегапарк, направив в него свой основной ресурс: голодные толпы, которые будут работать задешево – и которым потребуется жилье.

Экологи провели целый час, наблюдая за царственными, высотой почти в 1,5 метра птицами в родной среде. И все это время они сами находились под пристальным взглядом мрачных солдат, чья задача – защищать границу. Один из них подходит, чтобы проверить стоящий на штативе 40-кратный телескоп Сваровски. Экологи показывают ему журавлей. Когда он бросает на них взгляд, подняв к небу заряженный гранатомет, легкие вечерние тени скользят по голым горам Северной Кореи. Луч солнца падает на белый, иссеченный шрамами гребень горы, называемый холмом Крестцовой Кости, торчащий из спорной равнины между двумя половинами Кореи. Солдат рассказывает, сколько героев умерло, защищая ее, и насколько много больше ненавистных врагов было ими сражено.

Они уже это слышали раньше. «Помимо различий между Северной и Южной Кореей нужно рассказывать людям об общей для них экосистеме, – отвечает Ма Чен Юн. Он указывает на водяного козла, поднимающегося по травянистому склону. – Однажды все это будет единой страной, но останутся причины охранять эту территорию».

Они возвращаются длинной ровной долиной Зоны гражданского контроля, покрытой рисовой стерней. Почва расчерчена в елочку бороздами, разделенными блестящими зеркалами талой воды, которая снова замерзнет к ночи. К декабрю температура опустится до -30 °C. Небо заштриховано рисунком, повторяющим геометрический рисунок внизу линиями парящих журавлей и огромными клиньями тысяч гусей.

Когда птицы опускаются на вечернюю трапезу из остатков урожая риса, группа останавливается для фотографирования и быстрого подсчета. Здесь 35 маньчжурских журавлей, выглядящих как японские рисунки на шелке: ярко-белые с вишневыми шапочками и черными шеями. И еще 95 розоволапых даурских журавлей. И три вида гусей: магеллановые, гуменник и несколько редких пятнистых белых гусей, все они охраняются в Южной Корее, и их так много, что никто не считает.

Какой бы волнующей ни была встреча с журавлями в восстанавливающихся природных болотах ДМЗ, куда проще увидеть их в этих прилегающих обрабатываемых землях, где они могут пировать на зернах, выпавших из уборочных комбайнов. Выиграют или проиграют эти птицы от исчезновения людей? Маньчжурскому журавлю эволюцией было предназначено питаться побегами тростника, но к настоящему моменту тысячи поколений кормились на созданных людьми болотах, именуемых рисовыми полями. Если не будет крестьян и щедрые рисовые плантации Зоны гражданского контроля превратятся в болота, не угаснут ли популяции журавлей и гусей?

«Рисовое поле не является идеальной экосистемой для журавля, – объявляет Кьюнг Вон, оторвавшись от подзорной трубы. – Им нужны корни, а не только рис. Когда большинство болот превратилось в поля, у них не осталось другого выбора, кроме риса, чтобы накопить достаточно сил для зимовки».

На заброшенных рисовых полях ДМЗ недостаточно тростника и птичьего канареечника, чтобы прокормить даже эти опасно сократившиеся популяции, потому что обе Кореи построили в верховьях рек плотины. «Даже зимой, когда водоносный горизонт должен был бы пополняться выпавшим снегом, они отводят воду для овощей в теплицах», – говорит Кьюнг Вон.

Если не будет сельского хозяйства, пытающегося прокормить 20 миллионов жителей Сеула, не говоря уже о Северной Корее, насосы, отрицающие времена года, остановятся. Вернется вода, а с ней и дикая природа. «Для растений и животных это будет таким облегчением, – говорит Кьюнг Вон. – Раем».

Подобно ДМЗ место убийства превратилось в пристанище для почти исчезнувших азиатских созданий. Поговаривают, что там скрывается даже практически исчезнувший амурский тигр, правда, это могут быть лишь мечты. Эти молодые натуралисты хотят ровно того же, что и их коллеги из Польши и Белоруссии: парка мира, образовавшегося из военной зоны. Международный союз ученых, называемый Форум ДМЗ, попытался показать политикам вариант мира, позволяющего сохранить лицо и даже получить прибыль, если корейские враги, объединившись, освятят то хорошее, что есть у обоих.

«Представьте себе корейские Геттисберг[34] и Йосемити[35] в одном месте», – говорит один из основателей Форума ДМЗ, гарвардский биолог И.О. Уилсон. Несмотря даже на предстоящую дорогостоящую очистку территории от пехотных мин, Уилсон полагает, что доходы от туризма побьют возможные прибыли от сельского хозяйства или строительства. «Через сто лет этот парк может оказаться самым важным из того, что произошло здесь за последнее столетие. Он станет наиболее ценным наследием всех корейцев и примером для подражания остальному миру».

Это прекрасная мечта, но ее грозит поглотить выделение участков, которое уже началось в ДМЗ. В воскресенье после возвращения в Сеул Ма Чен Юн посещает храм Хва Ге Са в горах к северу от города, один из древнейших буддийских монастырей Кореи. В павильоне, украшенном резными драконами и позолоченными бодхисатвами, он внимает тому, как послушники поют бриллиантовую сутру, в которой Будда учит, что все вокруг лишь сон, иллюзия, мыльный пузырь, тень. Как роса.

«Мир преходящ, – говорит ему после настоятель в серых одеждах, Хьен Гак Суним. – Как и за наше тело, мы не должны за него цепляться». И все же, уверяет он Ма Чен Юна, попытка сохранить нашу планету вовсе не парадокс дзен-буддизма. «Тело необходимо для просветления. У нас есть обязательство заботиться о нем».

Но само число человеческих тел превращает заботу о Земле в особенно сложный коан. Даже когда-то священный покой корейских храмов находится под угрозой. Для сокращения пути в Сеул из близлежащих пригородов непосредственно под этим храмом строится восьмиполосный туннель.

«В этом столетии, – настаивает И.О. Уилсон, – мы разработаем этику, позволяющую населению постепенно уменьшаться, пока не придем к миру с существенно меньшим влиянием человека». Он говорит это с убеждением ученого, настолько погруженного в исследование способности жизни возрождаться, что распространяет ее и на свой собственный вид. Но если пехотные мины могут быть выкопаны ради туристов, торговцы недвижимостью нацелятся на ту же первоклассную территорию. Если в результате компромиссом окажется окруженный застройкой символический природно-исторический тематический парк, единственным жизнеспособным видом, оставшимся в ДМЗ, станем мы сами.

Но лишь до того момента, пока две Кореи – вместе около 100 миллионов человек на полуострове размером с Юту – не обрушатся под весом населяющей их популяции Homo sapiens. Однако если люди просто для начала исчезнут, даже если ДМЗ может быть слишком незначительной для выживания сибирского тигра, «некоторые, – размышляет Уилсон, – все еще прячутся в пограничных между Северной Кореей и Китаем районах». Его голос теплеет, когда он представляет, как они размножаются и распространяются по всей Азии, в то время как львы движутся в южную Европу.

«Довольно быстро оставшаяся в живых мегафауна распространится по всему континенту, – продолжает он. – Особенно плотоядные. Они быстро расправятся с нашими домашними животными. Через несколько сотен лет от скота практически ничего не останется. Собаки одичают, но долго не протянут: они никогда не были конкурентоспособными. Будет огромная перетряска, которая плохо закончится для видов, в существование которых сильно вмешались люди».

По сути, готов побиться об заклад И.О. Уилсон, все человеческие попытки улучшить природу, такие как старательно выведенные лошади, вернутся к своим истокам. «Если даже лошади и выживут, они превратятся обратно в лошадей Пржевальского – единственный настоящий вид диких лошадей, оставшийся в монгольских степях.

Мир будет выглядеть так, как до прихода людей. Как дикая природа.

«Виды растений, зерновых и животных, созданные человеком, исчезнут за одно-два столетия. Вместе с ними пропадут и многие другие, но птицы и млекопитающие все равно сохранятся. Только станут меньше. Мир будет в основном выглядеть так, как до прихода людей. Как дикая природа».

 

 

Глава 14 Крылья без людей

1. Пища

На западном конце корейской ДМЗ на спекшемся из глины островке в устье реки Ханган гнездится одна из самых редких крупных птиц в мире: малая колпица. На всей Земле их осталось всего 1000. Орнитологи Северной Кореи предупреждают коллег через реку, что их голодные товарищи граждане плавают туда собирать яйца колпицы. Запрет Южной Кореи на охоту также не помогает гусям, приземляющимся к северу от ДМЗ. И журавли не пируют рисовыми зернами, рассыпанными комбайнами. Урожай в Северной Корее собирается руками, и люди подбирают даже самые мелкие зернышки. Птицам ничего не остается.

Что останется птицам в мире без людей? Что останется от самих птиц? Из более 10 тысяч сосуществовавших с нами видов, начиная от колибри весом меньше копейки и кончая 230-кшто-граммовыми бескрылыми моа, около 130 исчезло. Это немногим более 1 %, почти обнадеживающая цифра, если бы некоторые потери не были столь сенсационными. Моа были 3 метра высотой и весили в два раза больше африканского страуса. Они за два столетия были перебиты полинезийцами, около 1300 года н. э. колонизировавшими последнюю крупную часть суши, открытую людьми, – Новую Зеландию. Когда через какие-то 350 лет здесь появились европейцы, от моа остались лишь груды крупных птичьих костей и легенды маори.

Что останется птицам в мире без людей?

Среди других перебитых бескрылых птиц – додо, жившие на острове Маврикий в Индийском океане; их забили дубинками и съели за сто лет португальские матросы и голландские поселенцы, додо так и не научились опасаться. Поскольку ареал похожей на пингвина бескрылой гагарки продолжался вдоль северной части Северного полушария, она протянула дольше, но охотники из Скандинавии и Канады все равно сумели ее истребить. Моа-нало – нелетающие утки-переростки, питавшиеся листьями, – давным-давно были перебиты на Гавайях; и за исключением того, кто их перебил, нам мало о них известно.

Но самый ужасный геноцид птиц, произошедший всего сто лет назад, до сих пор сложно осознать в силу его масштаба. Как во время рассказа астрономов обо всей вселенной, из него сложно вынести урок, потому что жертва при жизни в буквальном смысле слова была шире наших горизонтов. Эпитафия американскому странствующему голубю столь богата предсказаниями, что даже короткий взгляд предупреждает – по сути, кричит: все, что мы считаем бесконечным, скорее всего таковым не является.

Задолго о того, как мы додумались до птицефабрик, способных производить куриные грудки миллиардами, чем-то очень похожим занималась для нас природа в форме североамериканского странствующего голубя. По всем оценкам, это была самая распространенная на Земле птица. Их стаи, 500 километров длиной и исчисляемые миллиардами, носились от горизонта к горизонту и в буквальном смысле слова затемняли небеса. Проходили часы, а казалось, что они не пролетали, потому что их становилось все больше и больше. Более крупные, куда более привлекательные, чем плебейские голуби, загаживающие наши дорожки и статуи, они были темно-синими, с розовыми грудками и, по всей видимости, восхитительными на вкус.

Они поедали невероятное количество желудей, буковых орешков и ягод. Одним из методов убийства было сокращение источников их пищи, когда мы расчистили леса восточных равнин США, чтобы посадить нашу пищу. Другим стали дробовики, раскидывающие свинцовые шарики и могущие сразить несколько дюжин птиц одним выстрелом. После 1850 года, когда большая часть лесов в центральной части страны уступила место фермам, охота на странствующего голубя оказалась еще проще, так как миллионы их ночевали вместе на уцелевших деревьях. В Нью-Йорк и Бостон ежедневно прибывали набитые ими грузовые вагоны. А когда наконец стало очевидно, что их бесчисленное поголовье на самом деле сокращается, какое-то сумасшествие заставляло охотников убивать еще быстрее, пока было кого. Считанные единицы остались в клетках зоопарка в Цинциннати, но когда его сотрудники обнаружили, с чем на самом деле имеют дело, было уже поздно. Последний голубь умер на наших глазах в 1914 году.

Рис. 13. Странствующий голубь. Ectopistes migratorius.

Иллюстрация Филлис Сарофф

В последующие годы притчу о странствующем голубе рассказывали многократно, но к ее смыслу прислушивались лишь частично. Движение за сохранение природных ресурсов, основанное самими охотниками, Ducks Unlimited (Бесчисленные Утки), купило миллионы гектаров болот, чтобы виды, ценящиеся в качестве объектов охоты, не остались без мест отдыха и размножения. Однако за столетие, в котором люди оказались более изобретательными, чем за всю остальную историю Homo sapiens, сохранение жизни крылатых существ стало сложнее, чем просто поддерживать поголовье птиц, на которых разрешена охота.

2. Энергия

Лапландский подорожник мало известен жителям Северной Америки, потому что его поведение отличается от других перелетных птиц. Его летние угодья и место гнездования расположены в северной Арктике, так что когда знакомые певчие птицы поворачиваются к экватору и далее, лапландский подорожник проводит зиму на просторных равнинах Канады и Соединенных Штатов.

Это симпатичные черноголовые птички размером с зяблика с белой полумаской и красно-коричневыми полосками на крыльях и затылке, но мы можем их увидеть лишь издали: сотни с трудом различимых птичек, кружащихся на северном степном ветру, выискивают что-то на полях. Утром 23 января 1998 года, однако, их можно было легко рассмотреть в Сиракузах, штат Канзас, потому что около 10 тысяч лежали замерзшими на земле. Во время шторма предыдущим вечером стая столкнулась с группой радиопередающих вышек. Сквозь туман и метель были видны только мигающие красные огни, и, судя по всему, подорожники полетели на них.

Ни обстоятельства, ни количество смертей не были необычными, правда, урожай для одного вечера оказался великоват. Сообщения о кучах мертвых птиц у оснований телевизионных антенн начали привлекать внимание орнитологов в 1950-х. К 1980-м начали появляться оценки: 2500 смертей на вышку в год.

В 2000 году Служба рыбных ресурсов и дикой природы США сообщила, что 77 тысяч башен выше 60 метров, что означает необходимость установки на них огней предупреждения для самолетов. Если расчеты верны, это означает, что каждый год только в Соединенных Штатах о вышки разбивается 200 миллионов птиц. На самом деле цифры уже неточны, потому что быстрыми темпами идет сооружение вышек сотовой телефонной связи. Если добавить их, ежегодный урон вырастет до полумиллиарда мертвых птиц – только вот числа основаны на недостаточном количестве данных и догадках, потому что до большинства пернатых жертв первыми добираются поедатели падали.

Аспиранты из орнитологических лабораторий к востоку и западу от Миссисипи посылались в мрачные ночные экспедиции к передающим вышкам, чтобы собирать трупы красноглазых виреонов, золотистокрылых червеедок, пегих певунов, золотоголовых дроздовых певунов, лесных дроздов, желтоклювых кукушек… списки превращались во все более полный справочник североамериканских птиц, включавший редкие виды, например кокардового дятла. Особенно часто попадались перелетные птицы, еще чаще – путешествующие по ночам.

Одна из них – рисовый трупиал, черногрудая со светло-коричневой спинкой певчая птица равнин, зимующая в Аргентине. Изучая ее глаза и мозг, физиолог птиц Роберт Бисон обнаружил эволюционные особенности, ставшие, к сожалению, смертельными в эпоху электронных коммуникаций. Рисовые трупиалы и другие перелетные птицы имеют встроенные компасы – частицы магнитного железняка в головах, с помощью которых они ориентируются в магнитном поле Земли. Короткий конец спектра – пурпурный, синий и зеленый – помогает им ориентироваться. Если присутствуют только длинные красные волны, они теряют ориентацию.

Наблюдения Бисона также предполагают, что в плохую погоду птицы летят на свет. До появления электричества это означало луну, что помогло бы выбраться из зоны действия плохой погоды. Таким образом, мерцающие вышки, окутанные красным, когда туман или осадки стирают все остальное, для них столь же соблазнительны и смертельны, как поющие сирены для греческих моряков. Их встроенные магниты запутываются в электромагнитных полях передатчика, и в результате они кружатся вокруг вышек, чьи провода становятся лезвиями гигантского птичьего блендера.

В мире без людей красные огни перестанут мигать, когда закончится вещание; миллиард ежедневных разговоров по мобильным телефонам разъединится, и на несколько миллиардов птиц в год больше останется в живых. Но пока мы все еще здесь, башни передач только начинают непреднамеренную резню, творимую человеческой цивилизацией над пернатыми созданиями, которых мы даже не едим.

Другой вид вышек – несущие конструкции из стальной сетки в среднем 46 метров высотой, расположенные через каждые 300 метров или около того, – марширует вдоль, поперек и по диагонали по всем континентам, за исключением Антарктики. Между этими структурами подвешены покрытые алюминием кабели высокого напряжения, переносящие миллионы трескучих вольт от электростанций к нашим энергетическим сетям. Некоторые из них достигают 7,5 сантиметра в толщину; для снижения веса и стоимости они не изолированы.

В сети одной только Северной Америки достаточно проволоки, чтобы дотянуть до Луны, обратно и почти еще раз обратно. С расчисткой лесов птицы научились сидеть на телефонных и силовых линиях. И пока они не замыкают цепь с другим проводом или с землей, они не убивают себя током. К сожалению, крылья ястребов, орлов, цапель, фламинго и журавлей могут задеть сразу два кабеля или коснуться неизолированного трансформатора. Результат – не просто электрошок. Клюв или лапы хищника могут просто расплавиться, а перья – воспламениться. Несколько выросших в неволе калифорнийских кондоров погибли именно таким образом после освобождения, как и тысячи белоголовых орланов и беркутов. Исследования в Чихуахуа (Мексика) показали, что новые стальные опоры электросетей действуют так же, как гигантские провода заземления, так что даже небольшие птицы заканчивают свой путь в кучах мертвых ястребов и грифов-индеек под ними.

Из других исследований вытекает, что больше птиц погибает от простого столкновения с линиями электропередачи, чем от их тока. Но даже без паутины живой проволоки самые серьезные ловушки поджидают перелетных птиц в тропической Америке и Африке. Так много земли было расчищено под сельское хозяйство, большая ее часть для экспортного, что каждый год остается все меньше деревьев, на которых можно было бы присесть и перевести дух посреди пути, и все меньше безопасных болот, где могли бы отдыхать водоплавающие птицы. Как и с климатическими изменениями, результат сложно выразить в цифрах, но в Северной Америке и Европе численность некоторых видов певчих птиц сократилась на две трети по сравнению с 1975 годом.

Без людей некоторое подобие этих лесов на путях следования вернется за несколько десятилетий. Два других серьезных виновника потерь среди певчих птиц – кислотные дожди и инсектициды, применяемые для зерновых, хлопка и плодовых деревьев, – закончатся моментально с нашим уходом. Возрождение белоголовых орланов в Северной Америке после запрета на ДДТ вселяет надежду для созданий, справляющихся с остаточными следами нашей лучшей жизни за счет химии. Однако в то время как ДДТ токсичен при содержании нескольких частей на миллион, диоксины становятся опасными уже при 90 частях на триллион – и могут сохраниться до конца самой жизни.

По оценкам независимых исследователей двух федеральных агентств США, от 6о до 80 миллионов птиц ежегодно заканчивают жизнь на радиаторных решетках или размазанные по ветровым стеклам автомобилей, мчащихся по шоссе, которые всего сто лет назад были колеями медленных фургонов. Высокоскоростной трафик прекратится одновременно с нами, конечно же. Однако худшие из рукотворных угроз летающей жизни абсолютно неподвижны.

Задолго до того, как все наши постройки развалятся, их окна будут разбиты во многом благодаря многократным ударам случайных птиц-камикадзе. Когда орнитолог из Муленбергского колледжа Дэниэл Клем писал докторскую диссертацию, он подрядил жителей пригородов Нью-Йорка и южного Иллинойса записывать количество и виды птиц, разбивающихся об эту икону послевоенного строительства, панорамные окна из листового стекла.

«Окна не воспринимаются птицами как препятствие», – кратко замечает Клем. Даже когда он ставил их посреди полей, без окружающих стен, птицы не замечали их до последних, жестоких секунд их жизней.

Большие птицы, маленькие птицы, старые или молодые, самцы или самки, днем или ночью – неважно, обнаружил Клем за двадцать лет. Птицы также не отличают прозрачное стекло от зеркального. Это было плохой новостью, учитывая распространение зеркальных высоток за пределы центров городов, в пригородные поселки, которые перелетные птицы помнят как открытые поля и леса. Даже центры посещения природных парков, говорит он, часто «буквально покрыты стеклом, и эти здания регулярно убивают тех самых птиц, на которых приходят посмотреть посетители».

По оценке Клема 1990 года, 100 миллионов птиц ежегодно ломали шеи, врезавшись в стекло. Сейчас он полагает, что в 10 раз больше – 1 миллиард в одних только Соединенных Штатах, – и это излишне консервативная оценка. К ней стоит добавить еще 120 миллионов, убиваемых каждый год охотниками – то же времяпрепровождение, которое прикончило мамонтов и странствующих голубей. И есть еще одно бедствие, навлеченное человеком на птиц, которое переживет нас, – если только не закончатся птицы, которых оно пожирает.

 

3. Избалованный хищник

Висконсинским биологам дикой природы Стенли Темплу и Джон Колману никогда не требовалось покидать родной штат, чтобы вывести глобальные заключения из их полевых исследований начала 1990-х. Темой был секрет полишинеля – замалчиваемый, потому что мало кто готов признать, что около трети всех домохозяйств практически повсеместно дают приют одному или более серийным убийцам. Злодей – мурлыкающий талисман, по-королевски нежившийся в египетских храмах и делающий то же на нашей мебели, принимая наши ласки, только когда ему этого хочется, излучающий невозмутимое спокойствие во сне (в котором он проводит больше половины жизни) и наяву, выманивая из нас заботу и питание.

Однако, выбравшись на улицу, Felis silvestris catus отбрасывает название своего подвида и начинает красться, как будто она вернулась в состояние F. silvestris – дикой кошки, – генетически идентичной небольшой дикой кошке-аборигену, все еще встречающейся, хоть и редко видимой, в Европе, Африке и части Азии. Пусть они коварно адаптировались за несколько тысяч лет к комфорту человеческой жизни – кошки, никогда не выходящие за пределы домов, обычно живут много дольше, – домашние кошки, сообщают Темпл и Колман, никогда не теряли охотничьих инстинктов.

Человеческое население удвоилось за последние полвека, а у кошек это происходит еще быстрее.

Возможно, они даже их отточили. Когда европейские колонисты впервые их завезли, американские птицы никогда раньше не видели подобного рода тихого, карабкающегося по деревьям, хватающего когтями хищника. В Америке жили рыжие рыси, и обычные рыси в Канаде, но этот плодовитый захватнический кошачий вид в четыре раза меньше – пугающе идеально подходящий для охоты на огромную популяцию певчих птиц. Подобно людям Кловис – участникам Блицкрига, кошки убивают не только для пропитания, но, судя по всему, ради чистого удовольствия. «Даже если ее регулярно кормят люди, – писали Темпл и Колман, – кошка продолжает охотиться».

Человеческое население удвоилось за последние полвека, а у кошек это происходит еще быстрее. По данным Бюро переписи населения США, Темпл и Колман обнаружили, что только с 1970 по 1990 год количество домашних кошек выросло с 30 до 60 миллионов. Настоящее их количество, однако, должно включать диких кошек, образующих в городах колонии и правящих скотными дворами и лесами, живущих куда плотнее, чем сравнимые с ними по размеру хищники: ласки, еноты, скунсы и лисы, у которых нет доступа к защитным людским укрытиям.

Различные исследования записывают на каждую городскую кошку до 28 убийств в год. Сельские кошки, по наблюдениям Темпла и Колмана, убивают много больше. Сравнивая свои исследования со всеми доступными данными, они пришли к выводу, что в сельском Висконсине около 2 миллионов свободно бродящих кошек убивают не менее 7,8 миллиона, и, возможно, свыше 219 миллионов птиц в год.

И это только в сельском Висконсине.

По всей стране количество исчисляется миллиардами. Какой бы ни была реальная цифра, кошки прекрасно будут себя чувствовать в мире без людей, завезших их на все континенты и острова, где их раньше не было и где их теперь больше и они выигрывают конкурентную борьбу с другими хищниками своего размера. И еще долго после нашего ухода певчим птицам придется справляться с потомками этих оппортунистов, обучивших нас кормить их и давать им жилье, презирающих наши незадачливые просьбы приходить, когда мы зовем, удостаивая вниманием не большим, чем достаточным, чтобы их опять покормили.

За сорок лет изучения птиц в естественных условиях орнитолог Стив Хилти, автор двух самых толстых в мире справочников (по птицам Колумбии и Венесуэлы), видел некоторые странные изменения, вызванные человеком. Он наблюдает одно из них с берега ледникового озера сразу за пределами города Калафате в южной Аргентине около чилийской границы: доминиканские чайки с атлантического побережья Аргентины, распространившиеся по всей стране и увеличившие свою численность в 10 раз всего лишь за счет копания в отбросах на городских свалках. «Я видел, как они шли за человеческим мусором через всю Патагонию, подобно домашнему воробью за просыпанным зерном. Теперь на местных озерах существенно меньше гусей, потому что чайки на них охотятся».

В мире без людского мусора, ружей и стекла Хилти предсказывает возвращение популяций к их предыдущему балансу. Что-то может занять больше времени, потому что изменение температуры сотворило забавные вещи с местами обитания. Некоторые коричневые пересмешники в юго-восточных штатах США на сегодня не беспокоятся мигрировать, а красноплечие черные трупиалы пролетают Центральную Америку, чтобы зазимовать в Канаде, где встречают классический вид южной части США, пересмешника.

В качестве профессионального гида для наблюдателей за птицами Хилти видел, как сокращение численности певчих птиц становится настолько сильным, что даже неспециалисты заметили усугубляющееся молчание. В его родном Миссури исчез единственный существовавший в нем вид древесницевых – голубой лесной певун с белым горлышком и голубой спинкой. Голубые лесные певуны раньше каждую осень покидали Озарк ради лесов на средних возвышенностях Анд в Венесуэле, Колумбии и Эквадоре. А учитывая, что все больше их вырубается под плантации кофе – или кокаина, – сотни тысяч прилетающих птиц вынуждены сосредотачиваться на все сокращающихся зимних территориях, где пищи на всех не хватает.

Но кое-что его ободряет: «В Южной Америке очень немного птиц вымерло». А это говорит о многом, потому что в Южной Америке больше всего в мире видов птиц. Когда 3 миллиона лет назад Америки объединились, чуть ниже соединительной линии в Панаме была горная Колумбия, готовая стать огромной видовой ловушкой, предлагавшая любую нишу – от прибрежных джунглей до альпийского болота. Первое место Колумбии – более 1700 видов птиц – иногда ставится под сомнение орнитологами из Эквадора и Перу, а это говорит о том, что на самом деле остается еще больше жизненно необходимых сред обитания. Но слишком часто они находятся с трудом: эквадорская белокрылая атлапета живет теперь в единственной андской долине. Северо-восточный венесуэльский серокрылый корольковый певун заперт на вершине одной из гор. Бразильскую вишневогорлую танагру можно встретить на единственной ферме к северу от Рио.

В мире без людей выжившие птицы быстро посеют южноамериканские деревья там, где их вытеснил эфиопский эмигрант Coffea arabica. Без прополки новые саженцы будут драться с кофейными кустами за питательные вещества. За несколько десятилетий тень их крон замедлит рост захватчиков, а корни задушат до смерти.

Кусты кокаина – родные для высокогорий Перу и Боливии, но требующие химической помощи во всех остальных местах, – не проживут в Колумбии без ухода и двух лет. Но мертвые плантации кокаина, как пастбища для скота, оставят шахматную доску из голых участков, которые займет окружающий лес. Самое большое беспокойство вызывают у Хилти маленькие амазонские птички, настолько привыкшие к плотному лесному покрову, что не выносят яркого света. Многие погибают, потому что не могут преодолевать открытые пространства.

Это обнаружил ученый по имени Эдвин Уиллс вскоре после завершения строительства Панамского канала. Когда было наполнено озеро Гатун, некоторые горы оказались островами. Самый крупный из них, в 1214 гектаров, Барро Колорадо, стал исследовательской лабораторией Смитсоновского института тропических исследований. Уиллс начал изучать питающихся муравьеловок и бегающих кукушек – и тут они внезапно исчезли.

«Тысячи гектаров недостаточно для жизнеобеспечения популяции видов, не могущих пересечь открытую воду, – говорит Стив Хилти. – То же самое касается и лесных островов, разделенных пастбищами».

Птицы, сумевшие выжить на островах, как в свое время отметил Чарльз Дарвин на примере вьюрков Галапагосских островов, могут настолько сильно адаптироваться к местным условиям жизни, что превратятся в самостоятельные виды, нигде больше не встречающиеся. Но эти условия летят вверх тормашками, когда появляются люди со своими свиньями, козами, собаками, кошками и крысами.

На Гавайях все съедаемые во время праздников на открытом воздухе жареные дикие свиньи не могут сравниться с тем беспределом, который создает их копание в лесных корнях и болотах. Для защиты экзотического сахарного тростника от экзотических крыс гавайские плантаторы в 1883 году завезли экзотического мангуста. Крысы и по сей день там: любимая пища как крыс, так и мангуст – яйца немногочисленных местных гусей и гнездующихся альбатросов, оставшихся на основных Гавайских островах. На Гуаме вскоре после Второй мировой войны приземлился транспортный самолет США с австралийскими бурыми бойгами, притаившимися в нишах шасси. За тридцать лет более половины островных видов птицы, а также несколько местных видов ящериц вымерли, а остальные попали в список редких и исключительно редких.

Когда вымрем мы, люди, часть нашего наследия будет жить в привнесенных нами хищниках. В большинстве случаев единственным ограничением их сильного распространения были программы уничтожения, с помощью которых мы пытались ликвидировать нанесенный ущерб. Когда мы уйдем, эти попытки исчезнут вместе с нами, а грызуны и мангусты унаследуют большую часть прекрасных островов южной части Тихого океана.

Несмотря на то что альбатросы проводят большую часть жизни на своих царственных крыльях, им все же нужно приземляться для размножения. Будет ли у них достаточно безопасных мест для этого, пока непонятно, вне зависимости от того, уйдем мы или нет.

 

 

Отправить