Глава 6 Африканский парадокс

1. Источники

К счастью для мира, после ухода людей не все крупные млекопитающие исчезли. Музей размером с континент, Африка, до сих пор хранит их яркую коллекцию. Распространятся ли они по всей планете после нашего ухода? Смогут ли заменить тех, что мы прикончили в других местах, или даже эволюционировать в нечто похожее на некоторых из утраченных созданий?

Но сначала: если люди исходно вышли из Африки, почему слоны, жирафы, носороги и гиппопотамы все еще живы? Почему их не перебили полностью, как 94 рода австралийских крупных животных, большая часть их – сумчатые, или как все те виды, которые оплакиваются американскими палеонтологами?

Олоргесайи, место палеолитической фабрики по производству орудий труда, открытое Луисом и Мери Лики в 1944 году, представляет собой сухой желтый бассейн в 72 км от Найроби в Восточноафриканской долине разломов. Большая часть его припорошена белым мелом диатомовых осадочных пород, вещества фильтров плавательных бассейнов и наполнителей для кошачьих туалетов, составленных из крохотных окаменевших наружных скелетов пресноводного планктона.

Если люди исходно вышли из Африки, почему слоны, жирафы, носороги и гиппопотамы все еще живы?

Лики видели, что озеро заполняло впадину Олоргесайи несколько раз за доисторический период, появляясь во влажные периоды времени и исчезая в засуху. Животные приходили сюда на водопой, а за ними – преследовавшие их изготовители орудий труда. Продолжающиеся раскопки подтверждают, что между 992 тысячами и 493 тысячами лет назад берег озера был заселен ранними людьми. При этом до 2003 года не находили никаких останков гоминидов, пока археологи из Смитсоновского института и Национальных музеев Кении не обнаружили единственный маленький череп, предположительно Homo erectus, предшественника нашего вида.

Зато были найдены тысячи каменных топоров и ножей. Самые поздние были предназначены для метания: закругленные на одном конце, с острием или двусторонним лезвием на другом. Если протолюди из Олдувайского ущелья, подобно австралопитекам, просто били камнем о камень, пока один из них не скалывался, здешние расслаивали методами, которые можно было воспроизвести, камень за камнем. Они лежат на каждом из слоев местных людских поселений, и это говорит о том, что люди охотились и убивали дичь вокруг Олоргесайи по меньшей мере полмиллиона лет.

Летописная история цивилизации Плодородного Полумесяца[20] от начала и до сегодняшнего дня занимает чуть больше 1/100 времени, которое наши предки прожили на этом месте, выкапывая растения и кидая заточенные камни в животных. Чтобы прокормить растущее население хищников с зарождающимися технологическими умениями, требовалось большое количество добычи. Олоргесайи усеян бедренными и большими берцовыми костями, многие из которых расколоты для извлечения мозга. Количество каменных орудий, окружающих внушительные останки слона, гиппопотама и целой стаи бабуинов, свидетельствует о том, что гоминиды объединялись всем сообществом для убийства, разделки и поедания добычи.

Но как могло случиться, что меньше чем за тысячелетие люди уничтожили более богатую мегафауну плейстоцена Америки? Ведь в Африке было много больше людей и при этом дольше. Если так, почему в Африке до сих пор сохранился знаменитый зверинец крупной дичи? Если оружие из расслоенного базальта, обсидиана и кварцита в Олоргесайи показывает, что миллион лет гоминиды могли разрезать даже толстые шкуры слонов и носорогов, почему же тогда крупные млекопитающие Африки не вымерли?

Потому что здесь люди и мегафауна эволюционировали вместе. В отличие от ничего не подозревающих американских, австралийских, полинезийских и карибских травоядных, не имевших ни малейшего представления об опасности внезапно появившегося там человека, у африканских животных был шанс приспособиться по мере роста нашей численности. Животные, растущие вблизи от хищников, учатся остерегаться их и находят методы спасения. С таким большим количеством голодных соседей африканская фауна научилась тому, что, если собраться в стадо, хищникам будет труднее отогнать и поймать отдельное животное и можно выставить разведчиков, чтобы следить за возможной опасностью, пока другие пасутся. Полоски зебры помогают сбить с толку львов, потому что в толпе зебр из-за оптической иллюзии невозможно выделить одно животное. Зебры, гну и страусы заключили в открытых саваннах трехстороннее соглашение, позволяющее объединить прекрасный слух первых, тонкое обоняние вторых и острое зрение третьих.

Если бы эти варианты защиты всегда срабатывали, то, конечно, хищники вымерли бы. Так появляется равновесие: на короткой дистанции гепард ловит газель; но газель может бежать дольше, чем гепард. Секрет в том, чтобы избегать попадания кому-нибудь на обед до тех пор, пока не сумеешь оставить жизнеспособное потомство, или давать приплод так часто, чтобы обеспечить выживание достаточного количества детенышей. В результате такие хищники, как львы, чаще всего собирают урожай из самых больных, старых и слабых. То же делали и древние люди – или, подобно гиенам, мы поступали еще проще: поедали падаль, оставленную более умелыми охотниками.

Если животные Африки развивались, учась избегать человеческих хищников, как изменится баланс после их исчезновения?

Равновесие нарушается, однако, когда что-нибудь происходит. Развивающийся мозг рода людского порождал изобретения, бросавшие вызов защитным стратегиям травоядных: плотные стада, к примеру, повышали шансы брошенного ручного топора попасть в цель. Многие виды, найденные в отложениях Олоргесайи, вымерли: рогатый жираф, гигантский бабуин, слон с загнутыми книзу бивнями и еще более мясистый, чем современный, гиппопотам. Однако неясно, послужили ли именно люди причиной их вымирания.

Это все-таки была середина плейстоцена – время, когда 17 ледниковых периодов и времен между ними гоняли глобальную температуру вверх и вниз и попеременно промачивали или пересушивали землю, если та не была проморожена. Земная кора сжималась и расслаблялась под перемещающимся весом льда. Восточно-африканский разлом расширялся, извергались вулканы, включая тот, который периодически бомбардировал Олоргесайи пеплом. После двадцатилетнего изучения слоев Олоргесайи археолог Смитсоновского института Рик Поттс начал замечать определенные стойкие виды растений и животных, которые, как правило, переживали периоды климатических и геологических переворотов.

Одним из них были мы. В долине разломов у озера Туркана, находящегося в совместном владении Кении и Эфиопии, Поттс обнаружил богатое захоронение останков наших предков, и их изучение показало, что как только климат и условия окружающей среды резко менялись, ранние виды человека превышали по численности, а затем и вытесняли еще более ранних гоминидов. Способность к адаптации – ключевой признак жизнеспособности, там, где одни виды вымирали, другие эволюционировали. В Африке мегафауна, к счастью, выработала свои адаптивные формы вместе с нами.

И для нас это тоже удача, потому что для того, чтобы нарисовать себе картину мира до нас – основу для понимания, как он может развиваться без нас, – Африка является наиболее полным банком живого генетического наследия, заполненным целыми семействами и отрядами животных, уничтоженных в других местах. А некоторые из них на самом деле родом из других мест: когда североамериканцы выглядывают в открытые люки в крышах джипов на сафари в Серенгети, пораженные огромностью стада зебр, они видят потомков американских видов, прошедших по перешейкам, соединявшим Азию и Гренландию с Европой с Америкой, но потерянных для своих родных континентов. (То есть до тех пор, кока Колумб не ввез представителей семейства лошадиных после пробела в 12,5 тысяч лет; до этого некоторые виды, процветавшие в Америке, тоже могли быть полосатыми.)

Если животные Африки развивались, учась избегать человеческих хищников, как изменится баланс после их исчезновения? Нет ли представителей мегафауны, настолько адаптировавшихся к нам, что вместе с нами, в мире без нас, может исчезнуть некоторая тонкая связь или даже симбиоз?

Высокогорные холодные болота Абердарского хребта в центральной Кении не могли привлечь человеческих поселенцев, но этот источник всегда должен был быть местом паломничества. Здесь начинаются четыре реки, текущие в четырех разных направлениях, чтобы напоить лежащую внизу Африку, ныряя по дороге с базальтовых выступов в глубокие расщелины. Один из таких водопадов, Гура, изгибается в горном воздухе почти 300 метров, прежде чем его поглощает туман и папоротники размером с дерево.

Это альпийское болото мегафлоры в стране мегафауны. За исключением нескольких рощиц розового дерева, он находится выше линии деревьев, занимая длинное седло между двумя пиками в 4000 метров, образующими часть восточной стены долины разломов чуть ниже экватора. Нет деревьев – но при этом гигантский вереск поднимается здесь на 18 метров, покрытый влажной завесой лишайника. Почвопокровная лобелия оборачивается 2,5-метровыми колоннами, и даже крестовник, обычно просто трава, мутировал здесь в 9-метровые стволы с капустными вершинами, растущие среди массивных травяных кочек.

Неудивительно, что потомки ранних людей, вскарабкавшиеся из долины и со временем ставшие кенийским высокогорным племенем кикуйю, сообразили, что именно здесь жил Нгаи – Бог. Вдали от ветра в осоке и чириканья трясогузок здесь царит священное молчание. Ручейки, обрамленные желтыми астрами, беззвучно текут по топким, кочковатым лугам, настолько залитым дождями, что сами потоки кажутся плывущими. Канна – самая крупная африканская антилопа, 2 метров высотой и весом в 700 килограммов, со спиралевидными рогами в метр длиной, балансирующая на грани вымирания, – ищет убежища на этих холодных высотах. Болото слишком высоко для большей части дичи, за исключением водяных козлов и прячущихся львов, ожидающих тех в папоротниковых лесах у подножия водопадов.

Временами появляются слоны, детеныши следуют за слонихами, пока те топчут луговой клевер и давят огромные кусты зверобоя, пытаясь добыть дневную норму в 200 килограммов корма. В 8о километрах к востоку от Абердарского хребта, на другом конце ровной долины, слонов можно встретить вдоль границы снега на 5000-метровых пиках горы Кения. Лучше адаптирующихся, чем их покойные родственники, мохнатые мамонты, отдельных африканских слонов когда-то можно было выследить по их помету, ведущему от горы Кения или от холодного Абердарского хребта вниз, в кенийскую пустыню Самбуру, 3 километрами ниже. Сегодня человеческий шум прерывает коридоры, связывающие эти три места обитания. Слоновьи популяции

Абердарского хребта, горы Кения и Самбуру не видели друг друга несколько десятков лет.

Ниже болота Абердарский хребет окружает 300-метровая полоса бамбука, убежище почти вымерших бонго, еще одних африканских носителей полосатой защитной окраски. В настолько густых зарослях бамбука, что они не привлекают гиен и даже питонов, у бонго со спиралевидными рогами есть только один враг, характерный только для Абердарского хребта: леопард-меланист, или черная пантера. Нависший дождевой лес Абердарского хребта является домом также для черного сервала и черной разновидности африканской золотой кошки.

Это одно из самых нетронутых мест в Кении, где камфарное дерево, кедры и кротоновое дерево так плотно опутаны лианами и орхидеями, что 5-тонные слоны легко могут здесь спрятаться. Так поступает и самый близкий к исчезновению вид африканских животных – черный носорог. Всего 400 особей все еще живут в Кении, причем в 1970 году их было 20 тысяч, но браконьеры охотятся на них, чтобы добыть рога, каждый из которых стоит $25 тысяч, так как на Востоке им приписывают целебные свойства, а в Йемене из них делают рукояти церемониальных кинжалов. И всего лишь примерно 70 абердарских черных носорогов живут в их исходной природной среде обитания.

Когда-то здесь скрывались и люди. В колониальные времена хорошо увлажненные вулканические склоны Абердарского хребта принадлежали британским производителям чая и кофе, чередовавшим плантации этих культур с пастбищами овец и крупного рогатого скота. Занимавшихся сельским хозяйством кикуйу вытеснили на испольные участки, называемые «шамба», с отвоеванных у них земель. В 1953 они объединились под покровом абердарского леса. Питаясь дикими фигами и коричневой пятнистой форелью, запущенной британцами в реки Абердарского хребта, партизаны кикуйу терроризировали белых землевладельцев в течение так называемого восстания мау-мау. Великобритания ввела войска из Англии и бомбила Абердары и гору Кения. Тысячи кенийцев были убиты или повешены. Менее 100 британцев погибло, заключенное к 1963 году мирное соглашение неотвратимо привело к началу правления большинства, ставшего известным в Кении под названием «вуру» – независимость.

Сегодня Абердары – пример шаткого договора, который мы, люди, заключили с остальной природой и назвали его национальным парком. Это прибежище для гигантских лесных свиней, и самых маленьких антилоп – суни размером с кролика, – и для золотокрылых нектарниц, птицы-носорога с серебристыми щеками и невероятных багряно-синих турако Хартлауба. Чернобелые мартышки колобусы, чьи бородатые мордочки наводят на мысли об общих генах с буддийскими монахами, живут в этом девственном лесу на склонах Абердарского хребта… пока он не заканчивается электрической изгородью.

Двести километров гальванизированной проволоки, пульсирующей под напряжением 6000 вольт, окружает теперь крупнейший кенийский водосбор. Электрифицированная сеть поднимается на два метра над уровнем земли и уходит на метр под нее, опоры светятся от напряжения, чтобы держать от них подальше бабуинов, зеленых мартышек и кольцехвостых циветт. Там, где она пересекает дорогу, электрифицированные арки позволяют автомобилям проехать, но свисающие провода под напряжением не дают пройти слонам того же размера.

Эта изгородь защищает животных и людей друг от друга. По другую ее сторону лежит одна из лучших почв Африки, засаженная сверху лесом, а снизу кукурузой, бобами, пореем, капустой, табаком и чаем. Годами обе стороны подвергались вторжениям. Слоны, носороги и обезьяны вторгались и разоряли поля по ночам. Увеличивающиеся племена кикуйу прокрадывались все дальше вверх, вырубая 300-летние кедры и погоплодпики[21] на своем пути. К 2000 году была уничтожена почти треть лесов Абердарского хребта. Требовалось что-то делать, чтобы деревья остались на месте, а сквозь их листву в реки попадало бы достаточно

дождевой воды для сохранения течения к испытывающим жажду городам, таким как Найроби, и вращения турбин гидроэлектростанций, для сохранения озер долины разломов от исчезновения.

Отсюда – самая длинная электрическая баррикада в мире. К тому времени, однако, в Абердарах были другие проблемы с водой. В 90-х у их подножья образовался новый отток воды, невинно закутанный в розы и гвоздики, так как Кения обогнала Израиль и стала крупнейшим поставщиком срезанных цветов в Европу; этот бизнес теперь успешнее кофе и является основным источником экспортных поступлений. Эта ароматная прибыль, однако, произошла за счет кредита, который придется погашать еще очень долгое время после того, как любители цветов исчезнут.

Цветок, как и человек, на две трети состоит из воды. Таким образом, типичный экспортер цветов ежегодно отправляет в Европу количество воды, достаточное для обеспечения годичной потребности в воде города с населением в 20 тысяч человек. Во время засухи цветочные предприятия с нормой выработки опускают насосы в озеро Наиваша, обрамленное папирусом убежище пресноводной птицы и гиппопотамов вниз по течению от Абердарского хребта. Вместе с водой они высасывают все поколение икры. А то, что стекает обратно, клубится химическими веществами, позволяющими сохранить цветки роз безупречными на их пути в Париж.

А озеро Наиваша выглядит совсем не столь привлекательно. Фосфаты и нитраты, вымываемые из цветочных оранжерей, привели к росту блокирующего доступ кислорода водяного гиацинта по всей его поверхности. Когда уровень воды в озере падает, водяной гиацинт – многолетнее южноамериканское растение, попавшее в Африку как комнатное, – выползает на берег, отодвигая папирус. Гниющие ткани трупов гиппопотамов раскрывают секреты идеальных букетов: ДДТ[22] и в 40 раз более токсичный дильдрин – пестициды, запрещенные в странах, чьи рынки сделали Кению экспортером роз номер один в мире. Еще долго после того, как уйдут люди, и даже животные или розы, дильдрин, невероятно устойчивое искусственное соединение, все еще будет здесь.

Никакая изгородь, даже под напряжением в 6000 вольт, не сможет навсегда задержать животных в Абердарах. Их популяции либо прорвут барьеры, либо заглохнут из-за сокращения генофонда, пока какой-нибудь вирус не убьет целиком вид. Однако, если сначала умрут люди, изгородь перестанет бить разрядами. Бабуины и слоны устроят послеполуденный пир из злаков и овощей на окрестных шамба кийюку. Только у кофе останется шанс выжить; дикие животные не испытывают пристрастия к кофеину, а сортам арабики, давным-давно завезенным из Эфиопии, настолько понравились вулканические почвы центральной Кении, что они стали здесь родными.

Ветер сорвет полиэтиленовые укрытия с теплиц, их полимеры станут хрупкими под воздействием экваториальных ультрафиолетовых лучей, чье влияние усилит любимый фумигант цветочной индустрии, метил бромид, наиболее мощный уничтожитель озона. Привыкшие к химикатам розы и гвоздики заглохнут, а вот водяной гиацинт сможет пережить все что угодно. Лес Абердарского хребта пробьется через деактивированную изгородь, вернет себе шамба и захватит пережиток колониального режима внизу, гольф-клуб Абердарес Кантри Клаб, чьи фарвеи сейчас поддерживаются в порядке живущими там бородавочниками. И только одно стоит на пути у леса, стремящегося провести коридоры дикой природы к горе Кения и вниз к пустыне Самбуру: призрак Британской империи в образе эвкалиптовых рощ.

Среди мириада видов, выпущенных на свободу людьми и бесконтрольно распространившихся, эвкалипты стоят в одном ряду безжалостных захватчиков с айлантом и пуэрарией кудзу, которые будут мучить землю еще долго после нашего ухода. Чтобы топить паровые локомотивы, британцы часто заменяли медленно растущие тропические лиственные леса быстрорастущими эвкалиптами из своих австралийских колоний. Ароматические масла эвкалипта, которые мы используем для изготовления лекарств от кашля и для дезинфекций рабочих поверхностей жилых помещений, убивают бактерии, потому что в больших дозах они токсичны, исходно предназначенные для борьбы с растениями-конкурентами. Мало какие насекомые уживаются рядом с эвкалиптами, и, не имея достаточно пищи, мало какие птицы вьют на них гнезда.

Большие любители воды, эвкалипты следуют за ней, к примеру за оросительными каналами шамба, вдоль которых они сформировали высокие изгороди. Без людей они нацелятся на заселение полей, и у них будет преимущество перед семенами местных растений, сдуваемых вниз с гор. В конце концов, потребуется большой природный африканский дровосек, слон, чтобы пробить дорогу обратно к горе Кения и изгнать последний призрак британцев из этих земель.

Только у кофе останется шанс выжить; дикие животные не испытывают пристрастия к кофеину, а сортам арабики, давным-давно завезенным из Эфиопии, настолько понравились вулканические почвы центральной Кении, что они стали здесь родными.

 

2. Африка после нас

В Африке без людей, когда слоны пересекут экватор через Самбруру и пройдут дальше за Сахель[23], они могут обнаружить, что пустыня Сахара отодвинулась к северу, так как войска опустынивания – козы – пошли на обед львам. Или они как раз столкнутся с ней, так как глобальное потепление на волне наследия человечества, повышенного содержания углерода в атмосфере, ускорило ее наступление. То, что Сахара за последнее время разрастается так быстро и пугающее – местами на 3–4 километра в год, – происходит из-за неудачного стечения обстоятельств.

Всего лишь 6000 лет назад то, что теперь является крупнейшей неполярной пустыней, было зеленой саванной. Крокодилы и гиппопотамы барахтались в многочисленных реках Сахары. Затем орбита Земли претерпела очередное периодическое изменение. Наша наклонная ось выпрямилась менее чем на полградуса, но достаточно, чтобы сдвинуть дождевые облака. Одного этого не хватило бы для превращения лугов в песчаные дюны, но в сочетании с человеческим прогрессом столкнуло то, что становилось засушливой зоной кустарников, в климатическую пропасть. За два предыдущих тысячелетия в Северной Африке Homo sapiens перешел от охоты с копьями к выращиванию среднеазиатского зерна и разведению скота. Он грузил свои пожитки и себя самого на недавно прирученных потомков американских копытных, удачно эмигрировавших до того, как их родственники погибли в холокосте мегафауны, – на верблюдов.

То, что Сахара за последнее время разрастается так быстро и пугающее – местами на 3–4 километра в год, – происходит из-за неудачного стечения обстоятельств.

Верблюды едят траву; траве нужна вода, как и посевам их хозяев, щедрость которых привела к буму рождаемости людей. Большему количеству людей требовалось все больше табунов, пастбищ, полей и больше воды – и все это в самое неподходящее время. Никто не мог знать, что дожди сместились. Так что люди и их стада уходили все дальше и объедали траву все сильнее, считая, что погода вернется к своему прежнему состоянию и что все вырастет снова, как было всегда.

Но этого не произошло. Чем больше они потребляли, тем меньше влаги испарялось к небесам и тем реже шли дожди. Результатом стала жаркая Сахара, какой мы ее знаем сегодня.

Только раньше она была меньше: за последнее столетие выросла численность африканского населения, а также его скота, а теперь повышается еще и температура. И это оставляет непрочные государства, расположенные в Сахеле к югу от Сахары, на грани занесения песками.

Дальше к югу экваториальные африканцы несколько тысячелетий пасли животных и охотились на них еще дольше, но дикая природа и люди здесь получали друг от друга взаимную пользу: в то время как такие пастухи, как кенийские масаи, оберегали стада среди пастбищ и источников от львов, держа копья наготове, дикие животные шли рядом, чтобы воспользоваться защитой от хищников. За ними, в свою очередь, двигались их компаньоны – зебры. Кочевники экономили, нечасто питаясь мясом, научившись жить на молоке и крови своих животных, получая кровь из яремных вен, прокалывая и потом крепко запечатывая их. И только когда засуха сокращала количество корма для их стад, они возвращались к охоте или торговали с племенами бушменов, все еще живущих за счет дичи.

Подобно нашим родственникам-шимпанзе, мы всегда убивали друг друга с целью завладеть территорией и женщинами.

Этот баланс между людьми, флорой и фауной начал сдвигаться, когда люди сами стали добычей – или, точнее, товаром. Подобно нашим родственникам-шимпанзе, мы всегда убивали друг друга с целью завладеть территорией и женщинами. Но с началом работорговли мы свели себя к чему-то новому: к урожаю на экспорт.

Отпечаток, оставленный рабством на Африке, особенно заметен в юго-восточной Кении, в кустистой местности, известной под названием Тсаво, со странным пейзажем из лавовых потоков, крученых акаций с плоскими кронами и баобабов. Поскольку здешние мухи це-це не позволяли заниматься разведением скота, Тсаво оставалась охотничьими угодьями для бушменов ваата. Они охотились на слонов, жирафов, африканских буйволов, различных газелей, антилоп-прыгунов и других полосатых антилоп: куду, с удивительными рогами, поднимающимися штопором на метр.

Местом назначения черных рабов из Восточной Африки была не Америка, а Аравия. До середины XIX века город Момбаза на побережье Кении служил портом отправки человеческой плоти, конечной точкой длинного пути арабских работорговцев, силой захватывавших свой товар в центральноафриканских деревнях. Караваны рабов шли босыми ногами к югу от долины разломов, подгоняемые вооруженными похитителями верхом на ослах. По мере приближения к Тсаво росла жара и собирались мухи це-це. Рабы, стрелки и те пленники, которые переживали это путешествие, направлялись к укрытому тенью фиговых деревьев оазису Мзима Спрингс. Его артезианские озера, заполненные черепахами и гиппопотамами, обновлялись ежедневно 200 миллионами литров воды, бьющей из пористых вулканических холмов в 50 километрах отсюда. На несколько дней рабовладельческие караваны задерживались здесь, платя охотникам ваата за пополнение их запасов. Маршрут рабовладельцев был также маршрутом торговцев слоновой костью, и каждого встреченного слона убивали. С ростом спроса на слоновую кость ее цена превысила цену на рабов, и те стали цениться преимущественно как носильщики бивней.

Рядом с Мзима Спрингз есть еще один выход воды, образующий реку Тсаво, текущую к морю. Трудно устоять перед дорогой вдоль нее, обрамленной тенистыми рощами желтокорой акации и пальм, но ценой часто была малярия. За караванами шли гиены и шакалы, а львы Тсаво приобрели репутацию людоедов, обедавших брошенными умирающими рабами.

Пока в конце XIX века британцы не положили конец работорговле, тысячи слонов и людей погибли вдоль пути работорговцев и добытчиков слоновой кости между центральными равнинами и аукционной плахой в Момбазе. После закрытия тропы рабов началось строительство железной дороги между Момбазой и озером Виктория, истоком Нила, необходимой для контроля британских колоний. Голодные львы Тсаво приобрели международную славу, пожирая сотрудников железной дороги, иногда запрыгивая на поезда, чтобы их поймать. Их прожорливость стала темой легенд и фильмов, забывавших упомянуть, что этот голод порожден недостатком другой дичи, убитой для питания кавалькады порабощенного человеческого товара за тысячу лет.

После отмены рабства и строительства железной дороги Тсаво стала покинутой, заброшенной местностью. Без людей ее дикая природа начала потихоньку возвращаться, а следом за ней и вооруженные люди. Между 1914 и 1918 годами Британия и Германия, ранее договорившиеся поделить большую часть Африки между собой, развязали Великую войну по причинам, казавшимся в Африке еще более сомнительными, чем в Европе. Батальон немецких колонизаторов из Танганьики – современной Танзании – несколько раз взрывал британскую железную дорогу Момбаза – Виктория. Стороны устраивали стычки среди пальм и желтокорой акации вдоль реки Тсаво, питаясь дичью и умирая от малярии в той же степени, что и от пуль, только пули имели к тому же обычные убийственные последствия для диких животных.

И снова Тсаво опустела. И опять, в отсутствие людей, сюда пришли животные. Эретия анаква, покрытая желтыми плодами размером с блюдце, заполнила бывшие поля сражений Первой мировой войны и дала приют семьям павианов. В 1948 году, отметив, что людям больше не для чего использовать Тсаво, Британия объявила самый оживленный путь работорговцев заповедником. Два десятилетия спустя здесь жило 45 тысяч слонов – крупнейшая популяция в Африке. Однако это продлилось недолго.

Когда взлетает белая одномоторная «Cessna», под ее крыльями открывается один из самых нелепых видов на Земле. Огромная саванна внизу – Национальный парк Найроби, где антилопы канна, газели Томпсона, белохвостые дрофы, жирафы и львы прижаты к стене массивных высоток. За этим серым городским фасадом начинаются одни из крупнейших и беднейших в мире трущоб. Найроби столько же лет, сколько железной дороге, которой требовалось депо между Момбазой и Викторией. Один из самых молодых городов на Земле, он, скорее всего, будет среди первых в очереди на исчезновение, потому что даже новые постройки здесь быстро начинают осыпаться.

На другом конце Национальный парк Найроби не огорожен. «Cessna» пересекает его неотмеченную границу и летит над серой равниной с точками ипомеи. Через нее мигрирующие дикие животные парка, зебры и носороги, следуют за сезонными дождями вдоль коридора, недавно зажатого маисовыми полями, цветочными фермами, плантациями эвкалипта и раскинувшимися новенькими поместьями с частными колодцами и бросающимися в глаза большими домами. Все это вместе может превратить старейший национальный парк Кении в еще один островок дикой природы. Коридор не защищен; а так как недвижимость за пределами Найроби становится все более привлекательной, лучшим вариантом, по мнению пилота «Cessna», Дэвида Уэстерна, была бы плата правительства владельцам земельных участков за возможность прохода диких животных через их собственность. Он помогал при переговорах, но особенно не надеется на успех. Все боятся, что слоны раздавят их сады, а то и еще что похуже.

Нынешний проект Дэвида Уэстерна – подсчет поголовья слонов, этим он занимается вот уже три десятилетия. Выросший в Танзании сын британского охотника на крупных животных, мальчиком он часто путешествовал вместе со своим таскающим ружья отцом, несколько дней не встречая других людей. Первое животное, которое он подстрелил, было и последним: взгляд умирающего бородавочника отбил желание охотиться раз и навсегда. После того как слон насмерть проткнул бивнем его отца, мать увезла детей в сравнительную безопасность Лондона. Дэвид оставался там, пока изучал зоологию в университете, а затем вернулся в Африку.

В часе полета к юго-востоку от Найроби появляется Килиманджаро, ее уменьшающиеся снежные шапки на вершинах сочатся желтовато-коричневым под восходящим солнцем. Перед ней зеленые болота прорываются из коричневого щелочного бассейна, питаемые источниками дождливых склонов вулкана. Это Амбозели, один из самых маленьких и богатых национальных парков Африки, обязательная точка паломничества туристов, надеющихся сфотографировать силуэты слонов на фоне Килиманджаро. Раньше это было возможно только во время сухого времени года, когда животные собирались в болотном оазисе Амбозели, чтобы его пережить, питаясь рогозом и осокой. Теперь они всегда здесь. «Слоны не созданы для оседлой жизни», – бормочет Уэстерн, пролетая над десятком слоних со слонятами, пробирающимися по грязи неподалеку от небольшого стада лежащих в ней гиппопотамов.

С высоты окружающая парк равнина кажется зараженной гигантскими спорами. Это «бомас»: кольца хижин из грязи и навоза, принадлежащие пастухам масаи, некоторые обитаемые, некоторые покинутые и истаивающие обратно в землю. Каждую окружает защитное кольцо из наваленных колючих веток акации. Яркий зеленый клочок в центре каждой изгороди – место, где кочевые масаи держат скот по ночам в безопасности от хищников перед тем, как уйти со своими стадами и семьями к другим пастбищам.

Как только уходят масаи, возвращаются слоны. Так как люди впервые пригнали сюда скот из северной Африки после того, как Сахара высохла, сложился определенный танец с участием слонов и домашних животных. Когда скот съедает травы саванны, появляются древовидные кусты. Скоро они становятся достаточно высокими, чтобы ими могли питаться слоны, используя бивни для обдирания и поедания коры, снося деревья, чтобы добраться до их нежной кроны, расчищая пути возврата траве.

Будучи аспирантом, Дэвид Уэстерн сидел на холме Амбозели и считал коров, приведенных пастись масаи, в то время как слоны уходили кормиться в противоположном направлении. Он не прекращал вести статистику скота, слонов и людей в течение своей карьеры в качестве директора парка Амбозели, главы кенийской Службы по охране дикой природы и основателя общественного Центра охраны африканской природы, цель которого – сохранение среды обитания диких животных за счет приспосабливания, а не изгнания людей, что традиционно делили ее с ними.

Снизившись на 90 метров, он начинает летать широкими кругами по часовой стрелке, с наклоном в 30 градусов. Он обсчитывает кольцо из облицованных навозом хижин – у каждой жены своя хижина, у некоторых богатых масаев может быть до 10 жен. Он определяет приблизительное количество обитателей и отмечает 77 голов скота на карте растительности. То, что с высоты воспринималось каплями крови на зеленой равнине, оказывается самими пастухами масаи: высокими, гибкими, темнокожими людьми в традиционных красных накидках из шотландки – ставшими таковыми по крайней мере с XIX века, когда шотландские миссионеры раздавали одеяла из тартана, которые показались масаям одновременно теплыми и достаточно легкими, чтобы носить их с собой, пока они неделями следуют за своими стадами.

«Пастухи, – перекрикивает Уэстерн шум двигателя, – превратились в заменителей мигрирующих видов. Они ведут себя во многом как дикие животные». Как дикие животные, масаи перегоняют коров в поросшие короткой травой саванны во влажное время года и возвращают к родникам, когда дожди прекращаются. В течение года масаи Амбозели сменяют в среднем восемь поселений. Такое движение людей, убежден Уэстерн, в буквальном смысле слова формирует ландшафт Кении и Танзании на пользу диким животным.

«Они выпасают свой скот и оставляют за собой лесистые участки для слонов. Со временем слоны снова создают луга. Вы получаете мозаичное полотно из травы, леса и кустарников. И в этом причина разнообразия саванны. Если были бы только лес или луга, не имелось бы возможности поддерживать лесные или травоядные виды».

В 1999 году Уэстерн описал все это палеоэкологу Полу Мартину, отцу теории массового убийства, объясняющей исчезновение видов в плейстоцене, во время автомобильной поездки по Южной Аризоне к месту, где люди Кловис прикончили местных мамонтов 13 тысяч лет назад. С тех пор американский юго-запад развивался без крупных травоядных, питающихся веточным кормом. Мартин показал на заросли мескитового дерева на общественных землях, сдаваемых внаем местным скотоводам, которые вечно просят разрешение их сжечь. «Как вы думаете, это могло бы служить средой обитания слонов?»

Тогда Дэвид Уэстерн рассмеялся. Но Мартин настаивал: могли бы африканские слоны жить в этой пустыне? Могли бы они спускаться с крутых гранитных горных склонов в поисках воды? Может, азиатские слоны прижились бы лучше, раз они ближе к мамонтам?

«В любом случае это было бы лучше, чем использовать бульдозеры и гербициды для избавления от мескитового дерева, – соглашается Уэстерн. – Слоны справились бы с ним дешевле и проще и к тому же разбросали бы достаточно навоза для ростков травы».

«То самое, – сказал Мартин, – что делали мамонты и мастодонты».

«Конечно, – ответил Уэстерн. – Почему бы не использовать виды, способные выполнять ту же экологическую функцию, что и исходные?» С тех пор Пол Мартин ведет кампанию по возвращению слонов в Северную Америку.

Однако, в отличие от масаев, американские ковбои не являются кочевниками, которые регулярно оставляют ниши для использования слонами. Правда, масаи и их коровы тоже все чаще остаются на одном и том же месте. Голое, начисто объеденное кольцо вокруг Национального парка Амбозели демонстрирует последствия этого. Когда светловолосый, светлокожий, среднего роста Дэвид Уэстерн разговаривает на суахили с двухметровыми эбонитовыми пастухами масаи, контраст незаметен за счет давно установившегося взаимного уважения. Разделение земли на наделы уже давно стало их общим врагом. Но если девелоперы и иммигранты из соперничающих племен ставят изгороди и столбят участки, масаям ничего не остается, как требовать соблюдения права и цепляться за свою землю. Новый вариант использования земли изменяет Африку таким образом, что после исчезновения людей ей будет сложно вернуться к исходному состоянию, говорит Уэстерн.

«Это биполярная ситуация. Когда вы загоняете слонов в парк и пасете скот вовне его, вы получаете две разных среды обитания. Внутри вы теряете все деревья, и лес становится лугом. А снаружи все зарастает густым кустарником».

В 70-80-х годах XX века слоны научились весьма болезненным путем оставаться там, где безопасно. Нечаянно они вломились в глобальное столкновение с углубляющейся африканской бедностью, которая в Кении сочетается с самой высокой рождаемостью в мире и бумом, вызванным так называемыми азиатскими тиграми экономики, пробудившим тягу Дальнего Востока к предметам роскоши. А они включают в себя слоновую кость: спрос на нее превысил даже похоть, когда-то столетиями финансировавшую работорговлю.

Когда цена в $20 за килограмм выросла в 10 раз, браконьеры превратили места вроде Тсаво в мусорную кучу из трупов с обрезанными бивнями. К 1980-м больше половины 1,3 миллиона африканских слонов были мертвы. В Кении осталось всего лишь 19 тысяч, упрятанные в такие охранные зоны, как Амбозели. Международные запреты на добычу слоновой кости и приказы стрелять на поражение в браконьеров приостановили, но не искоренили резню, особенно убийство слонов за пределами парков под предлогом защиты посевов или людей.

Желтокорые акации, когда-то обрамлявшие болота в Амбозели, исчезли, поваленные теснящимися толстокожими[24]. Когда парки стали безлесными равнинами, такие пустынные животные, как газели и ориксы, заменили поедателей ветвей: жирафов, куду и бушбоков. Получилась рукотворная копия сильнейшей засухи, какие бывали в Африке во времена ледниковых периодов, когда среды обитания сжимались и животные сбивались в оазисы. Африканская мегафауна пролезла сквозь те бутылочные горлышки, но Дэвид Уэстерн опасается того, что может с ней случиться в этот раз: с беженцами, выброшенными на берег острова посреди моря поселений, выделенных наделов, объеденных пастбищ и производственных ферм. Тысячи лет мигрирующие люди были их эскортом в Африке: кочевники и их стада брали необходимое и уходили дальше, оставляя природу за собой только богаче. Но теперь такая миграция людей практически завершилась. Теперь к нам приходит пища, а также предметы роскоши и другие продукты потребления, не существовавшие большую часть человеческой истории.

Из всех мест на Земле – за исключением Антарктики, где люди никогда не жили, – лишь Африка не столкнулась с массовым вымиранием диких животных. «Но интенсивное земледелие и высокая численность населения, – беспокоится Уэстерн, – означают, что мы наблюдаем его сейчас». Баланс, установившийся между людьми и дикими животными в Африке, бесконтрольно нарушается: слишком много людей, слишком много коров, слишком много слонов согнано на слишком маленькие участки земли слишком многими браконьерами. Надежда, поддерживающая Дэвида Уэстерна, лежит в знании, что часть Африки осталась такой, какой была до того, как мы превратились в ключевой вид, достаточно мощный, чтобы помыкать даже слонами.

В 70-80-х годах XX века слоны научились весьма болезненным путем оставаться там, где безопасно.

Он полагает, что, если бы не осталось людей, Африка, в которой люди жили дольше, чем в любом другом месте, парадоксальнейшим образом вернется в самое нетронутое девственное состояние на Земле. С таким большим количеством диких животных, поедающих ветви и траву, Африка – единственный континент, на котором экзотические растения не сбежали из пригородных садов, чтобы завоевать сельскую местность. Но в Африке после ухода людей произойдут некоторые важные изменения.

Когда-то североафриканский скот был диким. «Но после тысяч лет среди людей, – говорит Уэстерн, – их отбирали по брюху, чтобы передний отдел желудка был как можно больше и животные могли поглощать огромное количество пищи в течение дня, так как они не смогут пастись ночью. Так что теперь они не слишком быстры. Предоставленные сами себе, они будут довольно-таки уязвимой говядиной превосходного качества».

Большим количеством говядины. Домашний скот на настоящий момент представляет собой больше половины живого веса экосистем африканской саванны. Без копий масаев, служащих им защитой, они обеспечат оргию для опьяненных добычей львов и гиен. Как только коровы исчезнут, будет более чем в два раза больше пищи для всех остальных. Прикрывая от солнца глаза, Уэстерн облокачивается на джип и подсчитывает, что все это будет значить. «Полтора миллиона диких животных могут уничтожать траву так же эффективно, как домашний скот. Взаимодействие между ними и слонами будет более плотным. Они будут играть ту самую роль, которую масаи описывают, когда говорят «скот растит деревья, а слоны – траву».

Что же касается слонов без людей: «Дарвин считал, что в Африке около 10 миллионов слонов. И это очень близко к тому, сколько их тут было до масштабной добычи слоновой кости». Он оборачивается взглянуть на стадо слоних, месящих грязь в болоте Амбозели. «В настоящее время у нас всего полмиллиона».

Отсутствие людей и в 20 раз больше слонов вернут последним неоспоримое право быть основным видом в мозаичном ландшафте Африки. Для сравнения, в Северной и Южной Америках в течение 13 тысяч лет никто, кроме насекомых, не поедал древесной коры и кустарника. После смерти мамонтов появились бы огромные леса, если бы фермеры их не вырубали, пастухи не жгли, крестьяне не употребляли их в качестве топлива или девелоперы не пускали под бульдозер. Без людей американские леса будут представлять собой огромные ниши, ожидающие любых травоядных, достаточно крупных, чтобы воспользоваться питательными веществами древесины.

 

3. Коварная эпитафия

Партуа оле Сантиан слышал эту историю достаточно часто, когда рос, бродя с коровами своего отца к западу от Амбозели. И уважительно слушает, как Каси Куньи, седой старик, живущий со своими тремя женами в бома в Масаи-Мара, где теперь работает Сантиан, рассказывает ее вновь.

«В начале, когда был только лес, Нгаи создал бушменов, чтобы те охотились для нас. Но когда животные ушли слишком далеко, чтобы на них охотиться, масаи взмолились Нгаи, чтобы тот дал нам животное, которое не уйдет, и Он велел ждать семь дней».

Куньи берет полосу шкуры и держит ее одним концом к небесам, чтобы продемонстрировать наклонную плоскость, соединившую их с Землей. «Скот сошел к нам с небес, и все сказали: «Смотрите! Наш бог так добр, он послал нам такое прекрасное животное. У него есть молоко, прекрасные рога, оно разных цветов. В отличие от диких животных или буйволов, которые одноцветные».

В этом месте история становится неприятной. Масаи объявили, что весь скот предназначен для них, и выгнали бушменов из своих бомас. А когда бушмены попросили Нгаи дать и им скот для пропитания, Он отказался, но взамен предложил лук и стрелу. «Вот поэтому они до сих пор охотятся в лесах, вместо того чтобы пасти стада, как мы, масаи».

Куньи улыбается, его большие глаза поблескивают красным в лучах вечернего солнца, отбрасывающих зайчиков от подвесных бронзовых серег в форме конусов, оттягивающих мочки его ушей к подбородку. Масаи, объясняет он, научились сжигать деревья, чтобы создавать саванны для своего скота; огонь также отогнал малярийных комаров. Сантиан понимает, к чему он клонит: когда люди были всего лишь охотниками и собирателями, они мало отличались от любых других животных. А потом их избрал Бог и сделал пастухами, с божественным правом повелевать дикими животными, и их благосостояние росло.

Проблема в том, знает Сантиан, что масаи на этом не остановились.

Даже после того, как белые колонизаторы отняли так много пастбищ, кочевая жизнь все еще была возможна. Но каждый мужчина масаи взял себе трех жен, и так как каждая жена рожала по 5–6 детей, ей нужно было примерно 100 коров, чтобы их вырастить. И эти цифры росли вместе с ними. Когда Сантиан был ребенком, круглые бома стали иметь форму замочной скважины, потому что масаи добавили к ним поля пшеницы и кукурузы и начали оставаться на одном месте, чтобы их возделывать. Как только они занялись сельским хозяйством, все стало меняться.

Партуа оле Сантиан, относящийся к современному поколению масаи, у которых имелась возможность учиться, был отличником, выучил английский и французский и стал натуралистом. В 26 лет он был одним из немногих африканцев, получивших серебряный сертификат от Кенийской ассоциации профессиональных гидов сафари – самого высокого уровня. Он нашел работу в отделении экотуризма Масаи-Мара, кенийского продолжения танзанийского Национального парка Серенгети. Национальный парк Масаи-Мара объединяет области, отведенные исключительно для диких животных, со смешанными охранными зонами, где масаи, их стада и дикие животные могут сосуществовать так же, как это было всегда. Красная равнина Масаи-Мара, поросшая овсяной травой, отмеченная пустынными финиковыми пальмами и акациями с плоскими кронами, – такая же прекрасная саванна, как и любая другая в Африке. За исключением того, что преобладающим жвачным животным здесь является корова.

Часто Сантиан завязывает кожаные ботинки на своих длинных ногах и взбирается на холм Килелеони-Хилл, самую высокую точку в Масаи-Мара. Он достаточно дик, чтобы найти трупы импал, свисающие с ветвей деревьев, где их оставили храниться леопарды. С вершины Сантиан может видеть на 100 километров к югу территорию Танзании и огромное море зеленой травы Серенгети. Там призывно кричащие животные сбиваются в огромные июньские стада, которые скоро сольются, подобно талым водам, и прорвутся через границу, через реки, кипящие крокодилами, ожидающими их ежегодной миграции к северу, с львами и леопардами, дремлющими на ветвях, которым нужно лишь повернуться, чтобы убить.

Серенгети уже давно стал объектом горечи масаи: полмиллиона квадратных километров, откуда их изгнали в 1951 году, чтобы создать тематический парк, избавленный от ключевого вида, Homo sapiens, соответствующий ожиданиям выросших на продукции Голливуда туристов, считающих Африку девственной. Но натуралисты-масаи, подобные Сантиану, благодарны за это: Серенгети, благословенный прекрасными вулканическими почвами для лугов, стал банком генов для богатейшей концентрации млекопитающих на Земле, источником, из которого виды смогут в один прекрасный день разойтись и вновь заселить всю остальную планету, если до этого дойдет. Но каким бы он ни был огромным, натуралисты беспокоятся, как Серенгети сможет прокормить всех этих бесчисленных газелей, не говоря уже о слонах, если все вокруг превратится огороженные фермы.

Здесь недостаточно дождей для превращения всей саванны в пахотную землю. Но это не остановило увеличение численности масаи. До сих пор женатый всего на одной женщине, Партуа оле Сантиан хотел на этом остановиться. Но Нункоква, подруга детства, на которой он женился после завершения традиционного военного обучения, была в ужасе, узнав, что может оказаться в этом браке одной, без других женщин.

«Я натуралист, – объяснил он ей. – Если вся дикая среда обитания исчезнет, мне придется заняться сельским хозяйством». Пока не начался дележ земель, масаи считали занятие сельским хозяйством ниже достоинства тех, кого Господь избрал в пастыри скота. Они не станут портить дерновину, даже чтобы кого-нибудь похоронить.

Нункоква поняла. Но она остается женщиной масаи. Они сошлись на двух женах. Но она все еще хочет шесть детей. Он надеется удержаться на четырех; вторая жена, конечно же, тоже захочет их иметь.

Только одно, слишком страшное, чтобы думать о нем, может остановить все это размножение до того, как животные вымрут. Старик Куньи сказал это про себя. «Конец Земли, – так он его называет. – Со временем СПИД убьет всех людей. Звери заберут все это обратно».

СПИД еще не стал тем кошмаром масаи, каким он является для оседлых племен, но Сантиан видит, как мало до этого осталось. Когда-то масаи со своими коровами путешествовали по саваннам только пешком, с копьем на плече. Теперь некоторые из них посещают города, спят там с проститутками и распространяют СПИД по возвращении. Еще хуже водители грузовиков, которые теперь объявляются дважды в неделю и привозят бензин для пикапов, мотоскутеров и тракторов для продажи фермерам масаи. И даже молодые необрезанные девушки оказываются зараженными.

Может ли СПИД быть местью животных?

В землях, где нет масаи, например рядом с озером Виктория, куда животные Серенгети откочевывают каждое лето, производители кофе, слишком больные СПИДом, чтобы ухаживать за своими растениями, занялись более простым товаром, таким как бананы или древесный уголь из вырубаемых деревьев. Кофейные кусты, теперь уже дикие, 4,5 метра высотой и не подлежат возращению в культурное состояние. Сантиан слышал, как люди говорят, что им неважно, что нет лекарств, они не перестанут заводить детей. Так что сироты теперь живут с вирусом вместо родителей в деревнях, где все взрослые уже умерли.

Дома, в которых никто не обитает, разрушаются. Хижины из веток и грязи с крышами из навоза растаяли, оставив только наполовину законченные дома из кирпича и цемента, начатые торговцами с деньгами, полученными от езды на грузовиках. Травники забрали все деньги, а потом и сами заболели. В конце концов умерли и торговцы, и их подруги, и медики, а деньги исчезли; все, что осталось, – дома без крыш с растущими внутри акациями и зараженные дети, продающие себя, чтобы дожить до своей ранней смерти.

«Это убивает целое поколение будущих лидеров», – ответил Сантиан Куньи тем вечером, но старый масай понимает, что будущие лидеры не особенно нужны, если всем завладеют животные.

Солнце катится над Серенгети, заполняя небо игрой света. Когда оно исчезает за горизонтом, на саванну опускаются голубые сумерки. Накопленное за день тепло плывет вверх по склону Килелеони-Хилл и растворяется в закате. Следующий за ним холодный воздушный поток несет крики павианов. Сантиан натягивает «шука» – плотную одежду из красно-желтой «шотландки».

Может ли СПИД быть местью животных? Если так, то Pan troglodytes, наши отпрыски шимпанзе из утробы центральной Африки, явились инструментом нашего уничтожения. Вирус человеческого иммунодефицита, которым больно большинство, близок к обезьяньей разновидности, которую шимпанзе разносят, но сами не болеют. (Менее распространенный тип II похож на тот, который переносят редкие дымчатые мапгобеи[25], которых можно встретить в Танзании.) Инфекция, скорее всего, перешла к людям через подстреленных и съеденных обезьян. Обнаружив 4 % несовпадающих генов с генами наших ближайших родственников, вирус мутировал в смертельный.

Сделал ли нас переход в саванны более биохимически уязвимыми? Сантиан может идентифицировать любое млекопитающее, птицу, рептилию, дерево, паука и большую часть цветов, видимых насекомых и лекарственных растений в этой экосистеме, но некоторые слабые генетические изменения от него ускользают – как и от любого, ищущего вакцину от СПИДа. Ответ может скрываться в нашем мозге, так как размер мозга человека сильно отличается от того, которым обладают карликовые и обычные шимпанзе.

Очередной взрыв болтовни павианьего войска доносится до нас снизу. Возможно, они пристают к леопарду, развешивающему мясо импалы. Интересно, как самцы павианов, борющихся за статус альфа-самца, научились поддерживать мир друг с другом, чтобы совместно отгонять леопардов. У павианов второй по размеру после Homo sapience мозг среди приматов, и они единственные из всех приматов научились жить в саваннах, когда лесная среда обитания уменьшилась.

Если доминирующее копытное саванн – домашний скот – исчезнет, поголовье диких животных вырастет, чтобы занять его место. Если исчезнут люди, займут ли павианы наше? Может, их умственные способности подавлялись в голоцене, потому что мы их обогнали, первыми спустившись с деревьев? Без нас, стоящих на их пути, разовьется ли их мыслительный потенциал и загонит ли во внезапную эволюционную борьбу, полную побед и поражений, за каждую трещинку освобожденной нами ниши?

Сантиан встает и потягивается. Новая луна катится к экваториальному горизонту, ее концы загнуты наверх, как чаша, готовая поймать Венеру. Южный Крест и Млечный Путь занимают свои места. Воздух пахнет фиалками. Здесь, наверху, Сантиан слышит лесных сов, таких же как те, которых он слышал в детстве, пока леса вокруг их бома не превратились в поля пшеницы. Если посевы людей вернутся в исходное состояние мозаики из лесов и лугов и если павианы займут наше положение ключевого вида, будет ли им достаточно жить в этой чистой природной красоте?

Или любопытство и чистый восторг самолюбования своими все возрастающими возможностями загонят их и их планету на тот же край?

 

 

Часть II

Глава 7 Что распадается

Летом 1976 года Аллан Кэвнндер получил неожиданный звонок. Отель Constantia в Вароше должен был открыться под новым названием, простояв пустым около двух лет. Нужно многое сделать с электрикой – может ли он этим заняться?

Вот это был сюрприз. Вароша, курорт на восточном берегу средиземноморского острова Кипр, был недоступен с тех пор, как война разделила страну два года назад. Боевые действия велись всего месяц, пока ООН не вмешалась и не помогла заключить перемирие между турками и греками-киприотами. Буферная зона, так называемая зеленая линия, была проведена там, где находились противостоящие войска в момент прекращения огня. В столице, Никосии, зеленая линия блуждает, подобно пьянице, среди поврежденных пулями бульваров и домов. На узеньких улочках, где враги кололи друг друга штыками с балконов зданий напротив, буферная зона не более 3 метров в ширину. В сельской местности она расширяется до 8 километров. Турки теперь живут к северу, а греки – к югу от патрулируемой войсками ООН, заросшей сорняками полосы, прибежища зайцев и куропаток.

Когда в 1974 году началась война, большей части Вароша было всего лишь два года. Вытянувшийся вдоль песчаного полумесяца к югу от глубоководного порта Фамагусты, окруженного стенами города, датирующегося 2000 годом до н. э., Вароша был задуман греками-киприотами как кипрская Ривьера. К 1972 году высотные отели непрерывной линией стояли на 5 километров вдоль золотого пляжа Вароши, подпираемые кварталами магазинов, ресторанов, кинотеатров, летних домиков и жилых домов обслуживающего персонала. Место было выбрано за ласковые, теплые воды защищенного от ветра восточного побережья.

Единственным недостатком было решение, повторяемое практически каждым высотным отелем первой линии, – строиться как можно ближе к берегу. Слишком поздно они осознали, что после полудня пляж будет полностью находиться в тени, отбрасываемой стеной отелей.

Но у них не было особенно времени, чтобы беспокоиться об этом. Летом 1974 года разразилась война, а когда через месяц она приостановилась, греки-киприоты Вароши обнаружили, что их крупные вложения оказались на турецкой стороне. Им, как и всем жителям Вароши, пришлось бежать на юг, на греческую половину острова.

Размером примерно с Коннектикут, гористый Кипр плавает в спокойном аквамариновом море, окруженном несколькими странами, чье генетически связанное население часто недолюбливает друг друга. Этнические греки прибыли на Кипр примерно 4000 лет назад и жили последовательно под целой чередой завоевателей: ассирийцев, финикийцев, персов, римлян, арабов, византийцев, английских крестоносцев, французов и венецианцев. 1570 год принес еще одного – Оттоманскую империю. С ней пришли турецкие поселенцы, которые к XX веку составляли примерно две пятых населения острова.

После того как Первая мировая война положила конец Оттоманской империи, Кипр оказался британской колонией. Греки-островитяне, православные христиане, периодически восстававшие против оттоманских турок, были отнюдь не рады сменившим их британским правителям, и требовали объединения с Грецией. Мусульманское меньшинство турок-киприотов было против. Напряженность нарастала несколько десятилетий и некоторое количество раз взрывалась самым неприятным образом в 1950-х. В результате в 1960 году был достигнут компромисс – независимая Республика Кипр, где власть поделена между греками и турками.

К этому времени, однако, этническая ненависть стала привычкой: греки вырезали целые турецкие семьи, а турки яростно мстили. Военный переворот в Греции спровоцировал захват власти на острове при поддержке ЦРУ для демонстрации поддержки новых антикоммунистических правителей страны. Это позволило Турции в июле 1974 году послать войска для защиты турок-киприотов от поглощения Грецией. Во время последующей короткой войны обе стороны обвинялись в жестоком обращении с мирным населением по национальному признаку. Когда греки установили зенитные установки поверх высотных зданий прибрежного курорта Вароши, турецкие бомбардировщики атаковали их на произведенных в Америке самолетах, и варошские греки бежали, спасая жизнь.

Аллан Кавиндер, британский инженер-электрик, был на острове двумя годами раньше, в 1972-м. Он работал по всему Среднему Востоку по поручению лондонской фирмы и, когда увидел Кипр, решил здесь остаться. За исключением жарких июля и августа, погода на острове мягкая и безупречная. Он поселился на северном берегу, под горами, где деревни из желтого известняка жили урожаями олив и рожкового дерева, продавая свой товар на экспорт через порт в небольшом заливе города Кирения.

Когда началась война, он решил переждать, справедливо рассчитав, что после заключения мира на его умения будет немалый спрос. Вот только звонка из отеля он не мог предвидеть. После того как греки оставили Варошу, турки-киприоты решили не позволять селиться в заброшенных отелях кому вздумается, считая, что роскошный курорт будет более ценен в качестве козыря в предстоящих переговорах об окончательном примирении. Так что они обнесли все сетчатым забором, натянули колючую проволоку вдоль пляжа, поставили турецких солдат все это охранять и развесили знаки, запрещающие проникновение внутрь.

Однако через два года старый оттоманский фонд, которому принадлежала определенная собственность, включая самый северный отель Вароши, попросила разрешения переоборудовать его и снова открыть. С точки зрения Кавиндера, это был здравая идея. Четырехэтажный отель, новое название которого должно было стать Palm Beach, расположен достаточно далеко от моря, чтобы его терраса и пляж оставались солнечными и после полудня. Башня соседнего отеля, на которой некоторое время стоял греческий пулемет, обрушилась во время турецкой бомбардировки, но кроме ее развалин все остальное, увиденное Алланом Кавиндером, когда он первый раз вошел в охраняемую зону, казалось нетронутым.

Рис. 6. Заброшенный отель, Вароша, Кипр.

Фото Питера Йетса – репродукция Sole Studio

Жутковато нетронутым: его потрясло, как быстро люди его покинули. Книга регистрации была все еще открыта на августе 1974-го, когда работа внезапно остановилась. Ключи от комнат лежали там, где их бросили на стол регистрации. Окна с видом на море были оставлены открытыми, и задуваемый песок образовал маленькие дюны в холле. В вазах засохли цветы; маленькие чашечки турецкого кофе и посуда от завтрака, начисто вылизанные мышами, все еще стояли на своих местах на покрытых скатертями столах.

Его задача заключалась в возвращении в строй системы кондиционирования воздуха. Однако эта обычная работа оказалась весьма непростой. Южную, греческую часть острова ООН признает как управляемую законным кипрским правительством, а отдельное турецкое государство на севере признается только Турцией. Возможности заказать необходимые запчасти не было, а потому с турецкими войсками, охраняющими Варошу, договорились, чтобы те позволили ему по-тихому забирать аналогичные исправные части из кондиционеров других отелей.

Он бродил по покинутому городу. Около 20 тысяч человек жили и работали в Вароше. Асфальт и плитка потрескались; его не удивила трава на оставленных улицах, но увидеть так быстро выросшие деревья он не ожидал. Деревья акации низбегающей, быстрорастущего австралийского вида, использовавшегося для благоустройства территории отелей, пробились посреди улицы, некоторые достигли уже почти метровой высоты. Вьющиеся декоративные суккуленты выбрались из садиков отелей, пересекая дороги и карабкаясь по стволам деревьев. В витринах магазинов все еще были выставлены сувениры и лосьоны от загара; автосалон Toyota демонстрировал Corolla и Celica 1974 года. Сотрясения от взрывов бомб турецких ВВС, видел Кавиндер, взорвали стекла витрин. Манекены бутиков были одеты лишь наполовину, заграничные ткани их одежды изодраны в клочья, вешалки за ними полны, но густо покрыты пылью. Ткань детских колясок тоже порвана – он не ожидал, что так много их побросают. И велосипеды.

Фасады пустых отелей, 10 этажей расколотых раздвижных стеклянных дверей балконов с видом на море, доступны воздействию сил природы и стали огромными голубятнями. Все покрыто голубиным пометом. Крысы расселились по комнатам отеля, питаясь яффскими апельсинами и лимонами с бывших плантаций цитрусовых, поглощенных при строительстве Вароши. Колокола греческих церквей покрыты кровью и навозом живущих на колокольнях летучих мышей.

Полосы песка задуваются на бульвары и полы. Поначалу его поразило отсутствие запахов, за исключением странной вони из плавательных бассейнов отелей, большая часть которых была таинственным образом осушена и пахла так, словно была заполнена трупами. Вокруг них опрокинутые столы и стулья, порванные пляжные зонтики и разбросанные бокалы говорят о вечеринке, которая пошла как-то не так. Уборка всего этого обойдется недешево.

Шесть месяцев, в течение которых он разбирал и спасал кондиционеры, промышленные стиральные машины и сушилки и целые кухни, заполненные печами, грилями, холодильниками и морозильниками, его давила тишина. Она заставляет болеть уши, жаловался он жене. За год до войны он работал на британской военно-морской базе к югу от города и часто оставлял супругу в отеле наслаждаться дневным отдыхом на пляже. Когда он ее забирал, для немецких и британских туристов оркестр играл танцевальные мелодии. Теперь не осталось никаких оркестров, только бесконечный шум моря, который перестал быть успокаивающим. Песня ветра в открытых окнах стала воем. Воркование голубей оглушает. Отсутствие человеческих голосов, резонирующих в стенах, действует на нервы. Он продолжал прислушиваться к турецким солдатам, которым приказано стрелять по мародерам, так как не был уверен, что всем известно о его нахождении здесь на законных основаниях и что у него будет шанс это доказать.

Как оказалось, в этом проблемы не было. Он редко встречал охранников. И понимал, почему они избегают заходить в эту могилу.

Когда Метин Мюнир увидел Варошу четыре года спустя после окончания восстановительных работ Аллана Кавиндера, крыши провалились и деревья росли прямо изнутри домов. Мюнир, один из известнейших в Турции газетных обозревателей – турк-киприот, уехавший в Стамбул учиться, отправившийся домой воевать, когда начались проблемы, и вернувшийся обратно в Турцию, потому что неприятности все не кончались. В 1980 году он был первым журналистом, которому разрешили несколько часов побывать в Вароше.

Первое, на что он обратил внимание, – лохмотья белья, все еще висящего на веревках, где его оставили сушить. Но то, что больше всего его поразило, – не отсутствие жизни, а ее вибрирующее присутствие. С уходом построивших Варошу людей природа тщательно занялась его заселением. Вароша, всего лишь в 100 километрах от Сирии и Ливана, слишком теплый для циклов замерзания и таяния, но его плитка все равно расколота. К удивлению Мюнира, команда разрушителей состояла не только из деревьев, но и из цветов. Крохотные семена кипрского цикламена попали в трещины, проросли и сдвинули в сторону целые цементные плиты. Улицы покрылись рябью белых цветочных гребешков цикламена и его красивых пестрых листьев.

«Здесь понимаешь, – писал Мюнир своим читателям в Турции, – что даосы имеют в виду, когда говорят, что мягкое сильнее твердого».

Прошло двадцать лет. Сменилось тысячелетие. Когда-то турки-киприоты были уверены, что Вароша, слишком ценный, чтобы его потерять, заставит греков пойти на переговоры. Ни одна из сторон не могла предположить, что тридцать с лишним лет спустя Турецкая Республика Северного Кипра все еще будет существовать, отделенная не только от греческой Республики Кипра, но и от всего остального мира, нация парий для всех, кроме Турции. Даже миротворческий контингент ООН все там же, где и в 1974-м, по-прежнему патрулирует буферную зону, периодически полируя парочку все еще конфискованных, все еще новых «Тойот» 1974 года.

С уходом построивших Варошу людей природа тщательно занялась его заселением.

Ничего не изменилось, кроме Вароши, который приходит в более глубокие стадии упадка. Окружающие его забор и колючая проволока равномерно проржавели, но им уже нечего защищать, кроме призраков. Случайная эмблема «кока-колы» и реклама с ценами ночных клубов висят на дверях, которые уже больше трех десятков лет не видели посетителей и уже никогда не увидят. Распашные окна хлопали и остались открытыми, их переплеты освободились от стекла. Осыпавшаяся облицовка из известняка лежит в обломках. Толстые куски стен отвалились от зданий, за ними видны пустые комнаты, обстановка которых давным-давно куда-то исчезла. Краска поблекла; уцелевшая штукатурка под ней пожелтела до бледной патины. Там, где она осыпалась, дыры в форме кирпичей показывают, что скреплявший раствор уже растворился.

Если не считать снующих взад и вперед голубей, единственное, что движется, – скрипучий механизм последней работающей ветряной мельницы. Отели – молчаливые и лишенные окон, с отдельными обвалившимися балконами, добавившими в процессе падения новых разрушений, – все еще стоят вдоль побережья, когда-то мечтавшего сравняться с Каннами или Акапулько. На этой стадии ни у кого нет сомнений, что ничего уже не восстановишь. И это действительно так. Чтобы однажды снова привлечь туристов, Варошу придется снести и начать все сначала.

Чтобы однажды снова привлечь туристов, Варошу придется снести и начать все сначала.

А тем временем природа продолжает свой восстановительный проект. Дикие герани и филодендроны показались на отсутствующих крышах и спускаются по наружной стороне стен. Брахихитопы[26], мелии азедарах[27] и кусты гибискуса, олеандра и сирени торчат из закоулков, где сливаются в одно целое помещения и отрытое пространство. Дома исчезают под малиновыми горами бугенвиллей. Ящерицы и кнутовидные змеи снуют среди ростков дикого аспарагуса, опунций и трехметровой травы. Распространяющийся ковер из лимонного сорго наполняет воздух сладковатым запахом. По ночам у темного берега, свободного от любителей плавания при луне, ползают живущие здесь головастые и зеленые морские черепахи.

Остров Кипр по форме напоминает сковородку с длинной ручкой, вытянутой в сторону сирийского берега. Чаша размечена сеткой двух горных массивов и разделена широким центральным бассейном – и «зеленой линией», по одной горной цепи с каждой из сторон. Горы когда-то были покрыты алеппскими и корсиканскими соснами, дубами и кедрами. Лес из кипарисов и можжевельника заполнял всю центральную равнину между горными массивами. Оливы, миндаль и рожковое дерево росли на засушливых склонах со стороны моря. В конце плейстоцена карликовые слоны размером с корову и крохотные бегемоты, не крупнее домашней свиньи, бродили меж этих деревьев. Так как Кипр поднялся со дна моря и никогда не был связан с окружающими его тремя континентами, оба вида должны были достичь его вплавь. Около 10 тысяч лет назад за ними последовали люди. По меньшей мере одно место раскопок говорит о том, что последний карликовый бегемот был убит и приготовлен охотниками Homo sapiens.

Деревья Кипра ценились ассирийскими, финикийскими и римскими кораблестроителями; во время крестовых походов большая часть лесов пошла на корабли Ричарда Львиное Сердце. К тому времени популяция коз была настолько большой, что равнины остались безлесными. В XX веке в попытке возродить былые рощи были высажены плантации пинии. Но в 1995-м после длительной засухи почти все они вместе с остатками исходных лесов в северных горах взорвались пожаром от ударов молний.

Журналист Метин Мюнир был слишком огорчен, чтобы опять вернуться из Стамбула и посмотреть на свой родной остров, засыпанный пеплом, пока садовник, турк-киприот Хикмет Улусан, не убедил его в необходимости взглянуть на происходящее. И снова Мюнир увидел, как цветы обновляют кипрский ландшафт: сожженные предгорья покрыты ковром из алых маков. Некоторые семена маков, сказал ему Улусан, прожили 1000 или более лет, ожидая, когда огонь уберет деревья и маки смогут расцвести.

В деревне Лапта, расположенной высоко над северным побережьем, Хикмет Улусан выращивает фиги, цикламены, кактусы и виноград и почтительно ухаживает за старейшей на всем Кипре плакучей шелковицей. Его усы, ван-дейковская бородка и уцелевшие пучки волос побелели с тех пор, как молодым человеком он был вынужден покинуть южную часть острова, где его отец пас овец и возделывал виноград, оливки, миндаль и лимоны. До бессмысленной войны, разорвавшей остров на части, 20 поколений греков и турок мирно жили вместе в долине. Потом соседей забили дубинками до смерти. Они нашли смятое тело старой турчанки, пасшей козу – блеющее животное все еще было привязано к ее запястью. Это варварство, но турки тоже убивали греков. Смертельная взаимная ненависть народов не более объяснима или сложна, чем направленные на геноцид побуждения шимпанзе – природное явление, которое мы, люди, тщеславно или неискренне считали невозможным в цивилизованном обществе.

Из своего сада Хикмету видно лежащую внизу гавань Кирении, охраняемую византийским замком VII века, построенным на предшествовавших ему римских укреплениях. Крестоносцы и венецианцы последовательно брали его штурмом; потом пришли оттоманы, затем британцы, а теперь опять настала очередь турок. В служащем музеем замке можно увидеть один из редчайших экспонатов, целый греческий торговый корабль, обнаруженный в 1965 году, затонувший в полутора километрах от Кирении. Когда он пошел ко дну, его трюм был заполнен жерновами и сотнями керамических амфор с вином, оливками и миндалем. Груз был достаточно тяжелым, чтобы корабль увяз там, где течения занесли его илом. Углеродный анализ миндаля, скорее всего, собранного на Кипре за несколько дней до кораблекрушения, показал, что оно произошло около 2300 лет назад.

Защищенные от кислорода корпус и мачты корабля из алеппской сосны остались нетронутыми, правда, их пришлось обработать полиэтиленовыми смолами, чтобы те не разрушились при контакте с воздухом. Кораблестроители использовали гвозди из меди, которой Кипр был когда-то богат, а они не ржавеют. Также прекрасно сохранились свинцовые грузила и керамические амфоры разнообразных стилей, по которым можно опознать Эгейские порты их происхождения.

Трехметровой толщины стены и круглые башни замка, в котором выставлен корабль, построены из известняка, добытого на окружающих утесах и содержащего крохотных ископаемых, отложенных, когда Кипр был ниже уровня Средиземного моря. Однако с момента разделения острова замок и прекрасные старые склады из камня и рожкового дерева, стоящие вдоль берега, исчезли за уродливым скоплением казино-отелей – азартные игры и либеральное валютное законодательство оказались одними из немногих доступных средств поддержания экономики нации отверженных.

Хикмет Улусан едет на восток вдоль северного побережья Кипра, мимо еще трех замков из местного известняка, поднимающихся на зазубренных горах, стоящих вдоль узкой дороги. Над мысов с видом на топазовое Средиземное море видны остатки каменных деревушек, некоторым из них 6000 лет. До недавнего времени были видны также их террасы, наполовину вросшие стены и пристани. Однако с 2003 года еще одно иностранное вторжение вмешалось во внешний облик острова. «Единственное утешение, – грустит Улусан, – то, что оно ненадолго».

На этот раз не крестоносцы, а пожилые британцы, ищущие самое теплое место, где пенсионер среднего класса мог бы жить на покое, ведомые яростными девелоперами, обнаружившими, что недострана Северного Кипра – это последнее дешевое нетронутое место для строительства жилья с видом на море, оставшееся к северу от Ливии, да еще и с уступчивым законами по выделению участков. Внезапно бульдозеры начали расшвыривать 500-летние оливы, чтобы расширить дороги в предгорьях. На волне наличных платежей к берегу приплыли агенты по продаже недвижимости, вооруженные досками для рекламных объявлений, где к таким словам, как «Участки», «Горные виллы», «Прибрежные виллы» и «Виллы класса люкс», были добавлены древние средиземноморские топонимы.

Цены от £40 тысяч до £100 тысяч (от $75 тысяч до $185 тысяч) вызвали лихорадочную скупку земли, в пылу которой никто не обращал внимания на такие пустяки, как то, что греки-киприоты до сих пор предъявляют права на большую часть земель. Фонд по защите окружающей среды Северного Кипра тщетно протестовал против создания поля для гольфа, напоминая, что теперь придется импортировать воду из Турции гигантскими виниловыми контейнерами; что муниципальные мусорные свалки переполнены; что полное отсутствие очистных канализационных сооружений будет означать в пять раз большее количество жидких отходов, сливающихся в прозрачное море.

Каждый месяц все больше паровых экскаваторов пожирают побережье, как голодные бронтозавры, выплевывая оливы и рожковые деревья вдоль расширяющейся полосы из асфальтобетона в 50 километрах от Кирении, и конца этому не видно. Английский язык марширует по побережью и тянет за собой дурную архитектуру. Один за другим знаки анонсируют новейший участок с внушающим доверие британским названием, в то время как прибрежные виллы становятся все хуже качеством: бетон покрашен, но не оштукатурен; черепица под керамику из дешевого полимера; карнизы и окна, обрамленные сделанными по трафарету узорами из искусственного камня. Когда Хикмет Улусан видит кучу традиционных желтых плиток, уложенных перед голыми рамами городского дома, ожидающего стен, он понимает, что кто-то обдирает облицовку с местных мостов и продает ее подрядчикам.

Что-то кажется знакомым в этих известняковых квадратах, лежащих рядом с похожими на скелеты зданиями. Через некоторое время он понимает. «Это похоже на Варошу». Наполовину построенные дома на этапе возведения, окруженные строительным мусором, в точности напоминают полуруины Вароши на этапе разрушения.

Качество, если не что другое, упало очень сильно. Каждый рекламный щит, расхваливающий новенькие солнечные домики мечты на Северном Кипре, включает в самом низу указание

о гарантии на постройки: 10 лет. Если верить слухам, что застройщики не удосуживаются смывать морскую соль с пляжного песка, который они добывают для бетонной смеси, 10 лет могут оказаться как раз тем, сколько они простоят.

За новым полем для гольфа дорога снова сужается. За однополосными мостами с ободранными известняковыми украшениями и маленьким ущельем, заполненным миртом и розовыми орхидеями, она выходит на полуостров Карпасия, длинный ус, тянущийся к востоку по направлению к Леванту. Вдоль Карпасии стоят пустые греческие церкви, выпотрошенные, но выстоявшие свидетельства прочности каменной архитектуры. Каменные постройки были в числе первых вещей, отличавших оседлых людей от кочевых охотников и собирателей, чьи временные хижины из глины и плетенок жили не дольше, чем однолетняя трава. Каменные строения будут в числе последнего, что исчезнет после нашего ухода. В то время как современные недолговечные материалы будут разлагаться, мир пройдет по нашим следам к каменному веку, постепенно стирая память о нас.

Дорога бежит по полуострову, и пейзаж становится все более библейским, со старыми стенами, становящимися вновь холмами по мере того, как сила тяжести воздействует на глину под ними. Остров заканчивается песчаными дюнами, покрытыми солончаковым кустарником и фисташковыми деревьями. Пляж разровнен брюхами самок морских черепах.

Маленький известняковый холм увенчан одинокой раскидистой пинией. Тени на скале оказываются пещерами. Вблизи мягкая парабола низкой арки входа показывает, что она рукотворная. На этом продуваемом всеми ветрами конце земли, от которого до Турции по воде меньше 65 километров и всего на 30 километров больше до Сирии, начался каменный век на Кипре. Люди прибыли примерно в то же время, когда было построено самое древнее из известных каменных строений на земле – башня, возвышающаяся в старейшем из до сих пор обитаемых городов мира, Иерихоне. Каким бы примитивным ни было в сравнении с ней это кипрское жилище, оно представляет собой важный шаг, правда, предпринятый на 40 тысяч лет раньше жителями Южной Азии, достигнувшими Австралии, – мореплавателями, ушедшими за горизонт, за пределы видимости берега и нашедшими другой в ожидании их прихода.

Пещера неглубока, возможно, всего 6 метров, и на удивление теплая. Испачканный углем очаг, две лавки и ниши для спанья были вырублены в стенах из осадочных пород. Вторая комната, меньшего размера, практически квадратная, с квадратной входной аркой.

Останки австралопитеков в Южной Африке говорят о том, что мы были пещерными жителями по меньшей мере 1 миллион лет назад. В гротах на речном берегу рядом с Шове-Понт-д′Арк во Франции кроманьонцы не только обитали 32 тысячи лет назад, но и превратили их в наши первые художественные галереи, изобразив представителей европейской мегафауны, на которую охотились или к силе которых хотели обратиться.

Здесь нет ничего подобного: эти первые обитатели Кипра были борющимися первопроходцами, время эстетических переживаний ждало их впереди. Но их кости лежат под полом. Еще долго после того, как наши здания и то, что осталось от башни в Иерихоне, станут песком и землей, пещеры, в которых мы укрывались и впервые научились значению стен – включая то, что они прямо-таки просят искусства, – останутся. В мире без нас они будут ожидать следующего жильца.

 

Глава 8 Что останется

1. Сотрясения земли и небес

Так просто не поймешь, что именно держит огромный круглый купол бывшего стамбульского православного собора, инкрустированный мрамором и мозаиками, – Святой Софии. 31 метр в поперечнике, купол чуть меньше того, что венчает римский Пантеон, но зато существенно выше. Вдохновенный полет мысли архитекторов распределяет его вес на колоннаду арочных окон, служащих основанием, и кажется, что купол парит в воздухе. Прямой взгляд снизу вверх на его позолоченные небеса, висящие в 51 метре и непонятно каким образом удерживающиеся в этом положении, оставляет посетителя в состоянии веры в чудо и с легким головокружением.

В течение тысячи лет вес купола распределялся далее на такое количество усиленных внутренних стен, дополнительных полукуполов, арочных контрфорсов, парусов и угловых колонн, что турецкий гражданский инженер Мете Сёзен считает, что даже очень сильное землетрясение вряд ли его разрушит. Хотя именно это случилось с первым куполом, который упал всего через 20 лет после окончания строительства в 537 году н. э. Это несчастье привело ко всем последующим усилениям конструкции; и даже после этого сотрясения сильно повреждали церковь (ставшую мечетью в 1453 году) еще дважды, прежде чем Мимар Синан, величайший архитектор Оттоманской империи, не восстановил ее в XVI веке. Изящные минареты, добавленные оттоманами снаружи, однажды упадут, но даже в мире без людей, то есть без каменщиков, периодически расшивающих каменную кладку Айя-Софии, Сезен предполагает, что она, как и многие другие великие каменные строения Стамбула, доживет до следующего геологического периода.

А это много больше, чем мы, к сожалению, можем ожидать от остальной части его родного города. Правда, это не совсем тот же город. За свою историю Стамбул, ранее Константинополь, еще ранее Византий, так часто переходил из рук в руки, что трудно представить, что может его принципиально изменить, не говоря уже – разрушить. Но Мете Сезен считает, что первое уже не раз происходило, а последнее неминуемо, вне зависимости от того, останутся здесь люди или нет. Единственным отличием мира без людей будет то, что некому окажется подобрать обломки Стамбула.

Когда доктор Сезен, заведующий кафедрой проектирования в Университете Пердью (штат Индиана), впервые покинул Турцию в 1952 году для прохождения аспирантуры в США, в Стамбуле жил 1 миллион людей. Полвека спустя население выросло до 15 миллионов. Он определяет это как существенно больший сдвиг парадигмы, чем предыдущие трансформации из дельфтского в римский, а затем в православный византийский, в католический крестоносцев и, наконец, в мусульманский – во всех его оттоманских или республиканских вариациях.

Доктор Сезен смотрит на это отличие глазами инженера. В то время как предыдущие культуры завоевателей создавали великолепные памятники самим себе, вроде Айи-Софии или стоящей рядом Голубой Мечети, архитектурное выражение нынешних толп проявляется в более чем миллионе многоэтажных домов, втиснутых в узенькие улочки Стамбула, – зданий, по его мнению, обреченных на крайне короткий срок службы. В 2005 году Сезен и его международная команда из экспертов по архитектуре и сейсмической устойчивости предупредила турецкое правительство, что в течение 30 лет произойдет очередная подвижка по линии Северного Анатолийского сдвига, находящегося к востоку от города. Когда это случится, упадет 50 тысяч многоквартирных домов.

Он все еще ожидает ответа, хоть и сомневается, что хоть кто-нибудь сможет предложить меры по предотвращению того, что его экспертиза считает неизбежным. В сентябре 1985 года правительство США в срочном порядке отправило Сезена в Мехико для оценки последствий для здания посольства землетрясения силой 8,1 балла, разрушившего около 1000 строений. Высокой степени устойчивости сооружение, которое он исследовал за год до этого, было невредимо. Однако по обе стороны от него по Авенида Реформа и на соседних улицах многие высотные офисные и многоквартирные здания и отели оказались разрушены.

Это было одно из худших землетрясений в истории Латинской Америки. «Но оно коснулось только делового центра. То, что произошло в Мехико, – ерунда в сравнении с тем, что ждет Стамбул».

Единственное, что роднит эти два несчастья, прошедшее и будущее, – то, что практически все здания, которые были или будут разрушены, строились после Второй мировой войны. Турцию эта война не затронула, но ее экономика пострадала так же, как и у всех. По мере восстановления промышленности в послевоенном европейском буме тысячи крестьян приезжали в города в поисках работы. Как европейская, так и азиатская часть пролива Босфор, оседланного Стамбулом, заполнились шести– и семиэтажными жилыми домами из железобетона.

«Но качество этого бетона, – сообщил Мете Сезен турецкому правительству, – лишь 1/10 от того, которое вы найдете, к примеру, в Чикаго. Прочность и качество бетона зависят от количества использованного цемента».

В те времена сложности были связаны как с экономическими соображениями, так и с доступностью. Но по мере роста населения Стамбула проблема лишь увеличивалась, и для размещения все большего количества людей строились дополнительные этажи. «Успешность бетонного или каменного здания, – объясняет Сезен, – зависит от того, какая нагрузка ложится на первый этаж. Чем больше этажей, тем тяжелее здание». Опасность возникает, когда жилые этажи надстраиваются над домами, где первые этажи используются под магазины и рестораны. Большая часть из них – открытые коммерческие пространства, в которых нет внутренних колонн или несущих стен, потому что при строительстве не предполагалось, что им придется поддерживать больше одного этажа.

Дополнительные осложнения вызывает то, что достроенные этажи в соседних зданиях редко совпадают по высоте, что дает неравномерную нагрузку на общие для них стены. Еще хуже, по словам Сезена, если в верхней части стены оставляют пространство для вентиляции или из экономии материалов. Когда во время землетрясения здание раскачивается, колонны в неполной части стены обламываются. В Турции по такому проекту построены сотни школ. Когда кондиционеры не по карману, в тропиках от Карибов и Латинской Америки до Индии и Индонезии эти дополнительные незаполненные пространства особенно популярны в качестве способа избавиться от жары и завлечь прохладный ветерок. В развитом мире аналогичный недостаток конструкции часто встречается в постройках без систем управления климатом, к примеру на крытых парковках.

Опасность возникает, когда жилые этажи надстраиваются над домами, где первые этажи используются под магазины и рестораны.

В XXI веке, когда большинство населения живет в городах и значительная их часть бедна, мы видим все новые дешевые вариации на тему железобетона: по всей планете стоят нагромождения из купленного по дешевке, которые развалятся в мире без людей и сделают это еще быстрее, если город находится рядом с линией сброса тектонического напряжения. Когда в Стамбуле грянет землетрясение, его узкие кривые улочки будут настолько плотно забиты обломками тысяч пострадавших домов, что, по оценкам Сезена, большую часть города придется закрыть лет на 30, пока не удастся разобрать завалы после столь основательного разрушения.

Это в том случае, если будет кому заниматься разборкой завалов. Если нет и если Стамбул останется городом, в котором каждый год зимой идет снег, то циклам таяния и замерзания придется немало потрудиться над последствиями землетрясения, чтобы обратить их в песок и почву поверх брусчатки и асфальта. Каждое землетрясение приводит к пожарам; в отсутствие пожарных команд красивые старые деревянные особняки оттоманских времен вдоль Босфора добавят золы от давным-давно вырубленных подчистую кедров к формированию нового слоя почвы.

И хотя купола мечетей, подобно Айе-Софии, сначала выживут, сотрясение расшатает их кладку, и таяние и замерзание будут работать над скрепляющим ее раствором, пока камни и кирпичи не начнут падать. И неизбежно, как и в 4000-летней Трое в 280 километрах ниже по эгейскому побережью, останутся только стены храма – они будут стоять погребенными.

 

Отправить