В начале 1932 г. хозяин Чартвелла, которому недавно исполнилось пятьдесят семь, уединенно жил в своем поместье. Впрочем, он вовсе не был одинок: его окружали четверо детей, супруга, многочисленные слуги и помощники, десятки друзей, живших по соседству и часто его навещавших, сотня животных, населявших парк. Не стоит забывать и про миллионы читателей, с нетерпением ожидавших от знаменитого автора, которым успел стать Уинстон Спенсер Черчилль, новых произведений.

Разумеется, реальность была совсем не такой идиллической: Клементина Черчилль не любила Чартвелл и не выносила общества некоторых посетителей; у нее случались затяжные приступы черной меланхолии, и она часто уезжала на континент, где подолгу жила в «городах искусства». Дети, которых слишком баловали и плохо воспитывали, доставляли все больше неприятностей: Диана поспешила выскочить замуж, и ее брак распался; Сара хотела стать актрисой, но ее таланты существенно уступали взбалмошности; Рэндолф, видный мужчина и хороший оратор, забросил учебу в Оксфордском университете, чтобы заняться политикой и журналистикой, но унаследовал от отца не выдающиеся способности, а лишь скверный характер, порывистость, легкомыслие и беспечность, к тому же проклятие Спенсеров Черчиллей не пощадило его (равно как и сестер) – пил он крепко, только, в отличие от батюшки, пить не умел, впереди его ожидало самое мрачное будущее.

Животный мир доставлял не меньше хлопот, чем семейные неурядицы: собаки драли ковры, козы обгладывали вишню, бодливый скот терроризировал слуг, кошки – красных рыбок, лиса охотилась на гусей, коршун – на цыплят… Черчилль от случая к случаю пытался восстановить порядок, но его эпизодическое вмешательство в жизнь усадьбы было не более эффективным, чем старания наладить отношения внутри семьи, что, впрочем, не мешало ему с умилением и гордостью показывать гостям всех обитателей поместья… По правде говоря, посетителей больше впечатляли разговоры с хозяином дома, которые чаще всего приобретали форму послеобеденного лирического монолога на всевозможные темы. «Эти пьесы одного актера, – напишет леди Лонгфорд, – были столь яркими, что присутствовавшие старались его не прерывать, догадываясь, что его эгоцентризм был выражением внутреннего видения, которое рвалось наружу, и они были рады помочь ему выговориться». На самом деле Уинстон часто проверял на своих гостях эффект фраз, которые он собирался произнести через неделю (или через год) в палате общин или на предвыборном митинге. Его выступления, изобилующие поэтическими цитатами или словечками из юмористического журнала «Панч» сорокалетней давности, всегда имели успех как у гостей за столом, так и у депутатов или избирателей.

Но в начале 1930-х гг. Черчилль оставался в политической изоляции, и эффект его речей в парламенте был невелик. Если пребывание в Министерстве финансов заставило его несколько пересмотреть взгляды на свободу торговли, то категоричное неприятие проектов индийской автономии отрезало его от Консервативной партии. Покинув «теневой кабинет» в январе 1931 г., он оказался исключен из правительства национального единства, образованного после падения лейбористов, которое произошло всего через восемь месяцев. С того момента он оказался в неприятном одиночестве – противник коалиционного правительства и враг лейбористской оппозиции; тех, кто его неофициально поддерживал в роли всеобщего недруга, можно было пересчитать по пальцам одной руки; все прочие шарахались от него, как от зачумленного. Mutatis mutandis, и вот он снова в ситуации 1904 и 1916 г. Решительно, жизнь была бесконечным повторением падений и взлетов для этого вольного стрелка, занимавшего в парламенте место в первом ряду сразу за правительством – там, где сидел его отец, когда сам был отверженным бунтарем. «Уинстону хорошо удавалось стрелять в обе стороны, – заметит лидер лейбористов Клемент Аттли, – вспоминаю, что как-то сравнил его с мощно вооруженным танком, утюжившим ничейную полосу перед окопами».

Так этот странный депутат (консерватор, перешедший в Либеральную партию и порвавший с либералами, чтобы вернуться к консерваторам и потом испортить отношения почти со всем аппаратом своей партии) хотя бы пользовался народной любовью? Увы, менее чем когда-либо прежде, поскольку он шел против общественного мнения! За исключением аристократии и нескольких полковников в отставке, никому в Великобритании решительно не было дела до будущего Индии; подавляющее большинство англичан не видели большой беды, если этот брильянт короны Британской империи выскользнет из оправы, получив автономию или даже полную независимость. Черчилль интересовался чужим мнением только в том случае, если оно совпадало с его собственным, поэтому понятия не имел, чем живет его народ. А соотечественников в то время волновали последствия экономического кризиса с обвальным падением экспорта, чередой банкротств и катастрофическим ростом безработицы (к концу 1931 г. безработных было уже три миллиона). Народ требовал значительного увеличения пособий по безработице, но Черчилль, зная об отсутствии у правительства средств на это, публично выступил против, что было мужественным поступком, но не улучшило его имиджа в рабочей среде…

В части внешней политики в общественном мнении преобладали несколько противоречивые желание мира и нерушимая вера в добродетели и эффективность Лиги Наций при полном отказе от участия в ее акциях за рубежом. К этому добавилось убеждение (особенно после выхода книги Кейнса об экономических последствиях мира) в несправедливости Версальского договора, из которого возникли и распространились два чувства – симпатия к Германии и враждебность по отношению к Франции (со времени оккупации Рура в 1923 г.). Как же общество с такими настроениями могло принять Черчилля, который защищал кабальный мирный договор, требовал от Германии выполнения обязательств по разоружению и считал французскую армию единственной гарантией сохранения мира в Европе? Как в стране, где коммунистические идеи становились все более популярны в рабочих кварталах и университетских городках, могли понять консерватора – осколка прошедшей эпохи, кто в своем антикоммунизме дошел до того, что пытался заигрывать с Б. Муссолини во время своего визита в Рим в 1927 г.? И на что мог рассчитывать старый милитарист в стране, где все поголовно превратились в убежденных пацифистов?

Мясорубки Первой мировой глубоко потрясли и англичан, и французов, вызвав волну антимилитаризма. С середины 1920-х гг. получает широкое распространение постулат о возникновении войны из-за чрезмерного накопления вооружений в Европе. Социальные и экономические императивы, миротворческая роль Лиги Наций и вступление в нее Германии, перманентный консенсус Аристида Бриана, К. Стресманна и Остена Чемберлена после Локарно, официальный оптимизм и идеализм, кульминацией которых стал в 1928 г. пакт Бриана – Келлога, шумиха вокруг бесконечной Женевской конференции по разоружению и, главное, отсутствие угрозы миру в 1920-е гг. – все убеждало британских граждан не только в возможности, но и в необходимости отказа от вооружений…

Черчилль был одним из очень немногих, кто придерживался противоположного мнения. Начиная с 1929 г. он постоянно предупреждал об опасности, подчеркивая, что невозможно обеспечить эффективность Лиги Наций при одновременном разоружении двух столпов ее могущества – Великобритании и Франции. Это противоречие не укрылось от других политиков, но руководители Лейбористской партии ни за что на свете не смогли бы отказаться от разоружения – гвоздя их политической программы, а либералы и консерваторы предпочитали плыть по течению общественного мнения вместо того, чтобы его направлять, и, кося одним глазом на результаты выборов, выдавали одни высокопарные банальности о достоинствах Лиги Наций и всеобщего разоружения… И когда в начале 1932 г. возобновила работу Женевская конференция, именно британцы с Макдоналдом, Болдуином и Саймоном во главе первыми согласятся на вооружение Германии и… потребуют разоружения Франции! Что же касается разоружения Великобритании, то оно уже фактически произошло…

За неполных десять лет от былой мощи британских вооруженных сил осталась бледная тень. Бюджет сухопутных войск с сорока пяти миллионов фунтов в 1923 г. упал до сорока миллионов в 1930 г., а к 1932 г. уменьшился до тридцати шести миллионов; численность армии резко сократилась после отказа от призыва, артиллерийские системы, состоявшие на вооружении в начале 1930-х гг., устарели еще в 1914 г., и большинство оружейных заводов закрылось из-за отсутствия заказов; танки – краса и гордость британской армии в 1918 г. – пали жертвой сокращений бюджетов и пренебрежения кавалерийских офицеров, так что их серийное производство было прекращено уже с 1925 г. Авиация была не в лучшем положении: в 1923 г. предусматривалось содержание минимум пятидесяти двух эскадрилий для обороны Британских островов, а через десять лет их осталось только сорок две, причем на вооружении состояло семнадцать различных типов боевых самолетов, разработанных в 1914–1918 гг. Таким образом, английская авиация, считавшаяся к концу Первой мировой войны одной из двух лучших в мире, к 1931 г. спустилась на пятое место; самолетостроительные предприятия были вынуждены закрыться или переориентироваться на выпуск другой продукции (например, компания «Вестланд Эйркрафт» выжила за счет изготовления пивных бочек). Даже флот, традиционно находившийся в привилегированном положении, сильно пострадал в результате Вашингтонского соглашения и «Десятилетнего уложения». В 1929 г. его потребности оценивали минимум в семьдесят крейсеров; через четыре года в строю оставалось всего пятьдесят шесть, из них тридцать четыре были устаревшими, а новых кораблей почти не строили…

Командующие всех родов войск яростно протестовали против такого положения вещей. В парламенте их поддерживали только Черчилль и горстка депутатов, для которых оборона страны имела большое значение. В поиске справедливости командующие решили обратиться через голову своих министров напрямую к премьеру, требуя удовлетворить хотя бы самые насущные нужды вооруженных сил. Процесс разбирательства красноречиво описал британский историк А. Дж. П. Тейлор: «Премьер-министр быстро пробежал глазами рекомендации начальников штабов и сгладил в них острые углы сразу после первого прочтения, а затем еще раз смягчил требования перед тем, как передать их на рассмотрение кабинету, где их смягчили еще больше ввиду тех сложностей, с которыми столкнется правительство при их защите в парламенте». В середине марта 1932 г. Макдоналд получил от военных еще более резкий доклад. В нем снова констатировались недостаток средств и неготовность британских вооруженных сил, только на этот раз к ним добавилось заявление о том, что они «не способны выполнять боевые задачи, которые могли бы следовать из их предназначения». Военные требовали отмены «Десятилетнего уложения» и немедленного усиления всех родов войск еще до завершения работы конференции по разоружению. Первым им ответил министр финансов Невилл Чемберлен: «В настоящее время экономические и финансовые риски намного превосходят все прочие, с которыми приходится сталкиваться стране».

Впрочем, в конечном итоге командующим удалось добиться своего: 23 марта 1932 г. «Десятилетнее уложение» было отменено. Но финансовая ситуация оставалась критической, и правительство пыталось восстановить баланс бюджета, поэтому было объявлено, что отмена «Десятилетнего уложения» «не является основанием для увеличения военных расходов в ближайшее время…». Фактически ничего не изменилось, и год спустя первый лорд Адмиралтейства под давлением своего штаба был вынужден потребовать от членов кабинета подтвердить, «что они отдают себе отчет о состоянии небоеготовности, в котором находится флот, и что они принимают ответственность на себя». Со странной беспечностью премьер-министр Макдоналд все подтвердил…

Когда Черчилль публично возмущался положением дел, его противники напоминали, что он сам в немалой степени способствовал ослаблению обороноспособности страны. Разве не он, будучи военным министром и министром авиации, проводил демобилизацию в 1919 г.? Разве не он сократил кредиты армии и ВВС в начале 1920-х гг.? Не он ли в бытность министром финансов урезал бюджет Адмиралтейства? И разве не его детищем было печально известное «Десятилетнее уложение»? То была правда, но критики забывали о двух вещах: Черчилль лишь претворял в жизнь решения правительства, и все это происходило в десятилетие, не знавшее ни малейшей угрозы миру. В 1932 г., напротив, мировой экономический кризис с его политическими и социальными последствиями способствовал возвышению А. Гитлера, на чей счет Черчилль никогда не испытывал иллюзий, еще в 1925 г. ознакомившись с первым переводом на английский книги фюрера «Майн Кампф», в которой четко и без обиняков были изложены положения нацистской идеологии – стереть следы Версальского «диктата», вооружить Германию, присоединить к ней все территории, населенные немцами, и завоевать жизненное пространство на Востоке, к чему добавлялись смертельная ненависть к евреям и безумная жажда мирового господства. В отличие от подавляющего большинства соотечественников, Черчилль поверил на слово автору этой путаной и злобной книги. Скоро личный опыт подкрепил его опасения.

Как мы помним, потомок 1-го герцога Мальборо задумал написать биографию прославленного предка. Это исследование обещало принести большие деньги и заодно свести старые фамильные счеты. Черчилль считал, что обожаемый им Маколей постыдным образом принизил победителя при Бленхейме, и жаждал восстановить историческую справедливость. Не прекращая сочинительства статей, он занялся масштабным проектом со свойственными ему энергией и обстоятельностью. Мобилизовав множество помощников, он исследовал архив замка Бленхейм и горы документов, хранившихся в Нидерландах с XVIII в.; чтобы получить более правильное представление о событиях той эпохи, дотошный биограф предпринял большое турне по полям сражений герцога Мальборо, которое и привело его в Германию летом 1932 г.

Поездка оказалась познавательной во всех отношениях. Черчилль и его компаньоны обошли поле битвы при Бленхейме вдоль и поперек, но они также смогли получить представление о современных немецких реалиях в тот самый момент, когда Гитлер начинал восхождение на вершину власти. В Мюнхене Уинстон едва не удостоился аудиенции у фюрера, но и так повсюду в стране ощущалась «гитлеровская атмосфера», которая произвела на него глубокое впечатление и вдохновила его по возвращении в Лондон выступить с речью: «Все эти группы бравых молодых немцев на улицах и дорогах Германии, преисполненных стремления пожертвовать собой ради Родины-матери, жаждут оружия; когда они получат это оружие, поверьте мне, они потребуют вернуть им утраченные территории и колонии, и сие не преминет потрясти до основания – и даже уничтожить – все страны, о которых я говорил… и даже кое-какие другие, о которых я не говорил».

30 января 1933 г. Гитлер стал канцлером, и Черчилль понял, что его худшие опасения оправдались; речи о мире были теперь бессмысленными, а планы разоружения – самоубийственными. Но общество этого не понимало, и члены Оксфордского студенческого союза большинством голосов приняли резолюцию «ни при каких обстоятельствах не воевать за короля и Отечество». Получив столь красноречивое признание в слабости, правительство продолжало следовать своей дорогой походкой сомнамбулы: «план Макдоналда», представленный на Женевской конференции в феврале 1933 г. и предназначенный для успокоения Гитлера, предусматривал сокращение французской армии с пятисот до двухсот тысяч человек, тогда как Германия могла увеличить вооруженные силы вдвое, чтобы сравняться с Францией. Англия, Италия и Франция (особенно Франция) должны были уничтожить часть тяжелой артиллерии и сократить авиацию до пятисот самолетов у каждой стороны… Макдоналд, которого военные вопросы не интересовали совершенно, признался депутатам в следующем месяце: он «не мог претендовать на то, что лично ознакомился с этими цифрами», когда представлял документ в Женеве… К некомпетентности добавилось еще и несерьезное отношение, но такое признание премьера было встречено овацией депутатов – лейбористов, либералов и консерваторов! Черчилль ответил ему 23 марта: «Мне отнюдь не кажется мудрым оказывать давление на Францию, чтобы она приняла этот план в текущей ситуации. Сомневаюсь, чтобы французы его приняли. Они должны с большим беспокойством следить за тем, что происходит сейчас в Германии. Я сказал бы даже, что в этом месяце, полном тревог, найдется немало людей, которые скажут себе то, что я сам повторяю уже много лет: “Благодарю тебя, Господи, что есть французская армия!”». Сказать, что Черчилля не поняли, значит ничего не сказать: «Я очень хорошо запомнил, – напишет он позже, – выражение муки и неприязни, появившиеся на лицах депутатов на всех скамьях палаты общин, когда я произнес: “Благодарю тебя, Господи, что есть французская армия!”». Макдоналд и Саймон продолжили обсуждать в Женеве свой проект одностороннего разоружения с полного и единодушного одобрения общества.

Но странное дело, Гитлер сам уберег их от последствий их же собственной недальновидности. Быть может, подобная очевидная глупость показалась ему подозрительной? Так или иначе, в самом конце 1933 г. фюрер вывел Германию из Лиги Наций и отозвал немецкую делегацию с конференции по разоружению. Его демарш должен был бы открыть глаза англичанам, тем более что за ним последовали другие: роспуск всех политических партий, кроме НСДАП, создание первых концентрационных лагерей, увеличение армии до трехсот тысяч человек, кровавая «ночь длинных ножей», попытка нацистского переворота в Вене и, наконец, установление диктатуры фюрера в августе 1934 г. после смерти президента П. Л. Гинденбурга.

В течение всего этого периода зарубежные события мало занимали британцев, поглощенных экономическим кризисом и увлеченных пацифистской мечтой. Среди тех немногих, кто ими интересовался, одни полагали, что Гитлер всего лишь исправляет перегибы Версальского договора, другие предсказывали, что он не продержится долго у власти, третьи были убеждены, что исполнение государственных обязанностей смягчит экстремизм его политики, а в ожидании не следует делать ничего, что могло бы спровоцировать фюрера на еще большую агрессивность… Таковы истоки политики «умиротворения», какой она виделась этим лотианам, саймонам, лондонберри, асторам, чемберленам, джонсонам и доусонам.

Все это не имело бы такого значения, если бы в Великобритании у кормила власти встал сильный и твердый человек. Увы! Макдоналд, сраженный болезнью и растративший политическое влияние, был уже только номинальным премьер-министром, а лорд-президент Стэнли Болдуин, ключевая фигура в правительстве, который станет премьером в 1935 г., интересовался внешней политикой так мало, насколько то было возможно… Дафф Купер, тогдашний военный министр, писал, что «зарубежные дела ему были отвратительны настолько, что он предпочитал делать вид, что их не существует вовсе». На совещаниях кабинета Болдуин демонстративно закрывал глаза, как только кто-либо поднимал внешнеполитический вопрос. «Когда вы закончите с этим, – говорил он, – разбудите меня!» Когда в начале 1936 г. Антони Иден стал министром иностранных дел, Стэнли Болдуин напутствовал его словами: «Надеюсь, что вы не станете мне досаждать внешней политикой, по крайней мере ближайшие месяца три!»

Подобные настроения не могли способствовать проведению четкой и последовательной внешней политики в условиях, когда диктатуры росли и множились в Европе, как грибы после дождя. Британской дипломатией предпринимались плохо скоординированные и противоречивые шаги, в которых отражалась борьба за влияние антигитлеровской и попустительской группировок внутри Министерства иностранных дел. Когда летом 1934 г. разбилась вдребезги иллюзия конференции по разоружению, британцы попытались реализовать предложение Энтони Идена и заместителя госсекретаря Роберта Ванситтарта укрепить связи с Францией и Италией, чтобы вместе противостоять Гитлеру. Так был образован «фронт Стрезы». Он немедленно столкнулся с большими трудностями: Италия Муссолини намеревалась завоевать Абиссинию (Эфиопию), и для Великобритании было неудобно закрыть глаза на подобное нарушение международного права, а Франция, парализованная внутренними политическими разногласиями и воспоминаниями о Великой войне, металась в своем отношении к Германии от неуступчивости к заигрыванию, тайно пытаясь договориться с Италией и заполучить в союзники СССР. Наконец, следовало принимать во внимание положение Великобритании в Лиге Наций и бурные инициативы персоналий, сменявшихся на посту министра иностранных дел. Так, сэр Джон Саймон подготовил, а его преемник сэр Сэмюель Хоар подписал в июне 1935 г. морской договор с гитлеровской Германией, по которому количество надводных боевых кораблей не должно было превышать одной трети британского флота, тогда как подводных лодок страны могли иметь поровну.

Этот договор, столь явно противоречивший положениям Версальского договора и отдававший Германии контроль над Балтикой, был заключен без согласования с Францией или Италией! То, что Стэнли Болдуин и его кабинет пошли на такое вопиющее нарушение, много говорит об их умении решать внешнеполитические проблемы…

Спустя несколько месяцев сэр Сэмюель Хоар отличился снова, представив план Лаваля – Хоара, который был в этот раз ближе к позициям Министерства иностранных дел, поскольку преследовал целью восстановление фронта Стрезы, но противоречил принципам Лиги Наций, ибо лишал Абиссинию большей части ее территории и узаконивал завоевательную политику Муссолини. Информация о закулисных соглашениях просочилась во французскую печать, и, поскольку британское общественное мнение все еще хранило верность идеалам Лиги Наций и было воодушевлено решительными речами своих лидеров в начале итало-абиссинской войны, огласка вызвала мощный взрыв возмущения, который смел не только план Лаваля – Хоара, но и самого сэра Сэмюеля Хоара.

После этого Великобритании ничего не оставалось, кроме как согласиться на применение к Италии санкций, предписанных Лигой Наций, что окончательно похоронило «фронт Стрезы» и толкнуло Муссолини в объятия Гитлера. К марту 1936 г., когда после восстановления в Германии воинской повинности Гитлер ввел войска в демилитаризованную Рейнскую область, какие-либо действия со стороны Великобритании были уже просто невозможны в силу сложившихся обстоятельств: паралича французского правительства, неприкрытой враждебности Италии после ввода санкций, нескрываемого безразличия премьер-министра Болдуина, всеподавляющего пацифизма общественного мнения и равнодушия правящего большинства консерваторов, полагавших, что Гитлер всего лишь продолжает борьбу за отмену «унизительных» положений Версальского договора и не следует мешать ему «вернуться к себе домой». Но был и другой фактор, довлевший над правительством Его Величества, а именно осознание военного превосходства Германии. Так, Стэнли Болдуин открылся французскому министру иностранных дел Пьеру Этьену Фландену, прибывшему в Лондон с визитом 12 марта просить о помощи в рейнском кризисе, что он «мало что смыслит во внешних делах» (что ни для кого не было секретом) и что никто «не вправе впутывать Англию», ибо она «не в состоянии воевать». И это правда: в силу легкомысленного отношения правительств Макдоналда и Болдуина к обороне (сопоставимого с их равнодушием к внешней политике) Великобритания оказалась безоружной перед лицом надвигавшейся тоталитарной угрозы.

Приход Гитлера к власти и прекращение переговоров по разоружению в конце 1933 г. заставили британских военных всерьез задуматься об этой новой угрозе, к которой добавилась японская экспансия на Дальнем Востоке. Подкомитет начальников штабов родов войск пришел к заключению, что британская армия не в состоянии оказать сколько-нибудь значимое влияние на ход войны на континенте и что быстро исправить положение не получится, поскольку Великобритании не хватало не только солдат, но и оружия с боеприпасами, равно как и заводов для их производства. Неприятно пораженный этим открытием и перспективой объяснений с парламентом, Макдоналд решил… создать Комитет по оборонным нуждам, в задачи которого входила разработка рекомендаций по перевооружению страны. Уже на первом заседании нового комитета был предложен пятилетний план, который позволил бы залатать бреши в британской обороне. План предусматривал формирование минимум четырех пехотных дивизий, одной танковой бригады, одной кавалерийской дивизии и пятидесяти двух авиационных эскадрилий (что было рекомендовано еще в 1923 г.!). Общая стоимость «минимального» плана составила семьдесят шесть миллионов фунтов.

19 марта 1934 г. правительственный кабинет изучил доклад и совершенно серьезно задал вопрос, не следует ли считать основным потенциальным противником гитлеровскую Германию. Сэр Сэмюель Хоар, например, был с этим не согласен… В конечном итоге план перевооружения был отклонен как несвоевременный и слишком затратный, и было решено… передать вопрос на рассмотрение другой инстанции! Ею должен был стать министерский комитет (что звучало обнадеживающе), но только назывался он «Комитет по разоружению» (что оптимизма не вызывало). В комитет под председательством Рамсея Макдоналда вошли Стэнли Болдуин, Сэмюель Хоар, Невилл Чемберлен и представители трех родов войск. Снова был рассмотрен план Комитета по оборонным нуждам, но в силу наивысшего приоритета финансово-экономического возрождения (и личностей министров) в дискуссиях доминировал министр финансов Невилл Чемберлен. Несколько дней спустя он записал в дневнике: «Я предложил лично пересмотреть план с учетом соображений политического и экономического порядка. […] Я только что подготовил меморандум с новыми предложениями, нацеленными на снижение расходов за пятилетний период с 76 до 50 миллионов».

Сокращение затрат было проведено за счет сухопутной армии – Золушки вооруженных сил. Из соображений экономии Чемберлен воспротивился формированию экспедиционного корпуса для действий на континенте и отложил модернизацию военного флота, зато авиация оказалась в относительно более привилегированном положении, поскольку комитет все же выделил на ее нужды двадцать миллионов фунтов. Теперь можно было сформировать сорок одну эскадрилью… что было каплей в море по сравнению с масштабным развертыванием авиачастей в Германии в то же время, тем более что средства выделялись на период в пять лет, предоставлялись частями по крохам и ни одно из ведомств не утруждало себя контролем фактических платежей! Военные составляли рапорты о тревожных прорехах в обороноспособности страны, дипломаты в еще большем количестве слали отчеты о стремительных темпах вооружения Германии и пагубных последствиях сбивчивого британского внешнеполитического курса – огромное количество документов, которые в правительстве никто не удосужился прочитать! Напротив, Министерство иностранных дел немедленно отзывало работников посольств, чьи донесения не нравились нацистам, как это было в случае британского вице-консула в Ганновере и посла Хораса Румбольда и его преемника Эрика Фиппса. Большинство военных и дипломатов в конце концов прекратили попытки достучаться до сознания своих начальников, но среди тех, кто не захотел отступиться, нашлись люди, вспомнившие об Уинстоне Черчилле…

Почему снова Черчилль? Главным образом потому, что никого другого просто не было… Либералы и лейбористы решительно не желали расставаться с пацифистскими иллюзиями и закипали от одного упоминания об оборонном бюджете; консерваторы, традиционно благоволившие военным, находились в феодальной зависимости от Стэнли Болдуина, который рабски прислушивался к антимилитаристским настроениям общественного мнения и даже не читал доклады о состоянии обороноспособности, которые ему присылали… Черчилль же их жадно читал и, будучи независимым депутатом, никогда не стеснялся изложить свои взгляды парламенту, даже (и особенно) если они многим казались неудобными. И потом, как еще в 1904 г. написал о нем военный министр Арнольд Фостер, он был «единственным человеком в парламенте, кто понимал проблемы армии». Надо признать, что тридцать лет спустя положение ничуть не изменилось. Наконец, многие помнили, что двадцать лет назад, в разгар Первой мировой, офицеры и чиновники шли к депутату, отставному министру и окопнику Уинстону Черчиллю поделиться мыслями о просчетах и недостатках британских методов ведения войны.

В Министерстве иностранных дел у Черчилля были информаторы – заместитель госсекретаря сэр Роберт Ванситтарт, начальник отдела Центральной Европы Ральф Виграм и его непосредственный подчиненный Майкл Кресвелл, начальник отдела информации Реджиналд Липер и бывший помощник сэра Хораса Румбольда в Берлине Дункан Сэндис. В авиации в его распоряжении были: начальник центра учебной подготовки ВВС подполковник Торр Андерсон, подполковник Годдард и майор Дж. П. Майерс, работавший на предприятии «Дженерал Эйркрафт». В Адмиралтействе рукой Черчилля был капитан Мэйтланд Бучер, бывший начальник морской авиации, а в армии – бригадный генерал Хобарт, генеральный инспектор танковых войск. Таким образом, доклады, которые министры не желали принимать или цензурировали перед отправкой премьер-министру (а он их все равно не читал), попадали к Черчиллю при посредничестве его секретарей или соседа и боевого друга майора Десмонда Мортона (он также был его первым информатором: в 1929 г. служил в сверхсекретном центре промышленного шпионажа и собирал сведения о потенциале иностранных государств в части производства вооружений, которыми делился с Уинстоном). Любопытно, что, испытывая угрызения совести, Мортон попросил на это разрешения у премьер-министра. Тот с привычными легкомыслием и равнодушием к военным вопросам ответил: «Сообщайте ему все, что он хочет знать, держите его в курсе всего…» – и, по просьбе Мортона, даже выдал письменное разрешение! Естественно, что разрешение могло быть отозвано в любой момент, но Макдоналд быстро забыл об этом деле… Кроме того, Черчилль как бывший министр и тайный советник имел доступ к некоторым другим документам, менее конфиденциальным. Принципиально новым источником информации стали многочисленные беженцы из Германии – ученые, инженеры и преподаватели; они сообщали ему последние сведения о продвижении военно-промышленной подготовки к войне. Аналогичные данные предоставлял и Ян Колвин, корреспондент «Ньюс кроникл» в Берлине, поддерживавший контакты с некоторыми высокопоставленными военными и чиновниками Третьего рейха, не симпатизировавшими нацистам. Черчилль предоставлял собранные им точные данные о темпах немецкого перевооружения многим французским министрам, которых знал еще со времен Первой мировой, а также всем председателям Совета министров от Тардье и Блума до Даладье и Рейно…

Благодаря на удивление высокоэффективной службе личной разведки Черчилль узнал об установлении полного господства Национал-социалистической немецкой рабочей партии (НСДАП) на всех уровнях государственного устройства Германии, о зачислении молодежи в гитлерюгенд, о жестоком преследовании евреев, о разрешении дуэлей в учебных заведениях, о принудительных учениях по гражданской обороне, о деятельности штурмовиков, размахе ликвидаций после «ночи длинных ножей», о распространении нацистской партии в Чехословакии и росте напряженности в Австрии, о сборе пожертвований на развитие авиации, о переходе военных заводов на круглосуточный режим работы, об увеличении населения Дессау, где расположены авиационные заводы «Юнкерс», на тринадцать тысяч человек за один год, о росте вермахта с трехсот тысяч солдат в 1933 г. до пятисот пятидесяти тысяч к весне 1935 г. при мобилизационном резерве в три миллиона человек, о занятости в оборонном секторе четырех миллионов немцев и о выделении Берлином на развитие вооруженных сил колоссальных сумм, равных одному миллиарду фунтов в год. Черчиллю докладывали, что немецкая авиация, составлявшая в середине 1934 г. примерно две трети от британской, к концу года достигнет половины Королевских ВВС, к концу 1935 г. с ними сравняется, к концу 1936 г. превысит на 50 % и будет в два раза больше в 1937 г. Кроме того, у немцев больше бомбардировщиков, их гражданская авиация в три-четыре раза превосходит британскую (притом, что, в отличие от последней, она может быть легко преобразована в бомбардировочную путем демонтажа сидений и установки бомбовых держателей, которые уже складированы в гражданских аэропортах).

Информация об обороноспособности Британии, поступавшая в Чартвелл, была еще мрачнее: Королевские ВВС, едва ли не лучшие в мире в конце Первой мировой, теперь опустились на шестое место; обучение пилотов оставляло желать лучшего, почти все бомбы поступали из запасов 1919 г., аэродромы были крайне уязвимы, большинству оборонных предприятий не хватало оборудования, государственные заказы не имели высшего приоритета и сроки сдачи новых самолетов не соблюдались. В противовоздушной обороне Лондона насчитывалось менее ста зенитных орудий, а их расчеты были плохо подготовлены; из имевшихся в армии трехсот семидесяти пяти танков триста были официально признаны выработавшими ресурс; на закупку горючего было выделено всего двенадцать тысяч фунтов, тогда как на фураж для лошадей – сорок четыре тысячи! В довершение всего британский кабинет разрешил (тайно) продать Германии сто восемнадцать авиационных двигателей «Мерлин» производства компании «Роллс-Ройс» – новейшей разработки военно-промышленного комплекса. Черчилль отказывался в это поверить, пока информатор не достал для него транспортные накладные. Воистину для министра финансов Его Величества коммерция была превыше всего! Наконец, выяснилось, что за те двадцать миллионов фунтов, которые были выделены (с разбивкой на пять лет) с большой помпой в середине 1934 г., можно было в течение ближайших двух лет ввести в строй всего лишь полсотни самолетов – половину от ежемесячного выпуска в нацистской Германии.

Опираясь на массу информации, которую для него анализировали специалисты (в частности, Десмонд Мортон и «Проф» Линдеманн), Черчилль мог обрушиться на премьер-министра и раздать в правительстве всем сестрам по серьгам, что он и делал на митингах с избирателями Эппинга, на страницах «Стренда», «Санди кроникл» или «Ньюс оф уорлд», по Би-би-си и со скамьи «независимого консерватора» в палате общин. Даже привыкшие к его красноречию депутаты не раз утерли пот платочком… Уинстон, с его тридцатилетним стажем парламентской борьбы, был особенно хорош в моменты, когда защищал правое дело, а какая цель могла быть благороднее спасения Отечества от зверств варваров-нацистов и несостоятельности престарелых чиновников? От каменных сводов палаты общин отталкивались и разносились гулким эхом слова пламенных речей, каких здесь не слыхали более ста тридцати лет – со времен Питта Младшего. «И что мы имеем в итоге? – вопрошал он 14 марта 1934 г. – Разоружения мы не имеем, зато имеем вооружение Германии. […] Не так давно я слышал от министров, […] что вооружение немыслимо. И вот сейчас мы надеемся обуздать немыслимое. […] И уже очень скоро мы будем вынуждены принять необузданное немыслимое». И спустя три месяца: «В последние годы наблюдалось неуклонное ухудшение отношений между различными странами при быстром накоплении вооружений, что продолжается и сейчас, несмотря на бесконечный поток красивых слов, благородных порывов, банкетов и разглагольствований». Весь арсенал ораторского искусства был поставлен на службу делу – эвфемизмы, созвучия, метафоры, перифразы и аллитерации: «Взять хотя бы усиление наших военно-воздушных сил – запоздалое, застенчивое, заторможенное и зашуганное, на которое решилось наконец-таки наше правительство, ведь даже оно не угодно объединенному воинству лейбористской и либеральной партий»; «Я понял так, что мы ничего не сделали (в области противовоздушной обороны страны) из страха напугать население. […] Что ж! Намного лучше быть испуганным сейчас, чем убитым потом». Выступление от 28 ноября 1934 г. представляет собой краткое изложение теории убеждения оппонента: «У меня нет сомнений, что если мы сохраним в будущем достаточную воздушную мощь, чтобы быть в состоянии нанести потенциальному агрессору такой же ущерб, какой он мог бы нанести нам, мы сможем надежно защитить наш народ. […] Что значат 50 или 100 миллионов фунтов, если они обеспечат нам неприкосновенность? Никогда еще не удавалось купить столь надежную страховку за такую хорошую цену». Но страховка всегда кажется слишком дорогой, пока не произойдет несчастный случай, и 2 мая 1935 г. непримиримый депутат от Эппинга продолжал клеймить «плачевные ошибки в подсчетах, которыми мы сегодня обманываемся и чьими жертвами мы рискуем однажды стать».

Все эти «души прекрасные порывы» были на самом деле весьма деликатным делом: приводя в доказательство своих слов факты и цифры, Черчилль, не умевший скрытничать, должен был соблюдать крайнюю осторожность, чтобы не выдать своих информаторов и сведений, которые могли бы быть использованы врагом. И потом, роль стороннего критика его никогда не устраивала, он хотел действовать, участвовать, брать на себя ответственность, оказывать прямое влияние на грядущие судьбоносные события. Одним словом, он мучительно переживал, что был отстранен от власти и не мог повлиять на политику страны. Его речи были прежде всего призывами к министрам принять срочные меры, которые он не мог провести сам: ускорить перевооружение, начав с выделения «средств на увеличение ВВС вдвое и еще больших сумм, чтобы увеличить их вдвое еще раз»; приступить без промедления к приобретению земли под будущие аэродромы, открыть больше летных школ, переоборудовать гражданские заводы для быстрого перехода на выпуск военной продукции; создать Министерство обороны для обеспечения координации действий Адмиралтейства, Министерства авиации и Военного министерства. Надо было бы также создать Министерство снабжения по образцу и подобию Министерства вооружений, которым Черчилль управлял двадцать лет назад; развеять пацифистскую иллюзию, ослеплявшую общество, объяснив абсолютную необходимость эффективной обороны; пересмотреть программы кораблестроения, убрав условия Лондонского договора, по которым с 1930 г. ограничивалось водоизмещение эсминцев, крейсеров и подводных лодок; согласовать британскую внешнюю политику с политикой Франции, Италии (ее нужно убедить отказаться от завоевания Абиссинии, пока не поздно) и даже СССР, чье вступление в Лигу Наций вызвало у Черчилля горячее одобрение, поскольку большевистская угроза казалась ему на тот момент менее опасной, чем гитлеровская; поддерживать всеми силами миротворческую миссию Лиги Наций, предоставив ей средства для активных действий и претворения в жизнь своих решений; активизировать исследования в области противовоздушной обороны, увеличив финансирование разработки радарных установок и экспериментальных снарядов. Последней задачей занимался специальный орган – Комитет по исследованиям в области противовоздушной обороны, но он подчинялся министру авиации, а тот интересовался им не больше, чем военный министр – танками в годы Первой мировой. Черчилль потребовал создать новую структуру при Имперском комитете обороны, что и было сделано в марте 1935 г., но за три месяца новый подкомитет провел всего два заседания, что для Черчилля было вопиющим проявлением несерьезного отношения к делу, и по палате общин снова разносилось эхо его резких обвинительных речей… Наконец, Черчилль добивался обсуждения в парламенте оборонных вопросов на закрытых заседаниях, чтобы все проблемы могли дискутироваться свободно, без опасения выдать секреты врагу.

Для властей предержащих все это было слишком хлопотно и неуместно. В свете поставленных ими самим себе целей – бюджетный баланс, политика мира и голоса избирателей – советы Черчилля были совершенно неприемлемы. Но как заставить замолчать этого смутьяна, который, если не принять меры, обязательно взбудоражит общественное мнение? Лишить его положенного тайному советнику права доступа к конфиденциальной информации? Это бы только сделало из него мученика, осложнило бы донельзя отношения с палатой общин и ничего бы не решило, благо у Черчилля явно были свои источники информации, которые ни Болдуин, ни Макдоналд не могли точно установить. Если бы они соизволили прочитать адресованные им военные и дипломатические отчеты, то сразу бы открыли, что их главный обличитель получает те же документы, а значит, пользуется услугами сообщников, занимающих высокие посты в Министерстве иностранных дел, Военном министерстве, Адмиралтействе и штабе ВВС. Но военные вопросы и внешняя политика были им настолько неинтересны, что их равнодушие надежнее всего берегло анонимность информаторов депутата от Эппинга! К тому же это был не простой депутат: он носил прославленное имя, девять раз назначался министром, прекрасно проявил себя на последней войне (да и на нескольких предшествующих), был лучшим оратором парламента, пользовавшимся расположением короля Георга V, лично знал в течение тридцати лет весь генералитет и сам мог устроить себе встречу с послами хоть Италии, хоть Советского Союза. Он был недосягаемым и тем более грозным противником, что обладал превосходным чувством юмора и не отличался злопамятностью. Стэнли Болдуину, своей главной (после Макдоналда) мишени, он любезно преподнес первый том биографии Мальборо с дарственной надписью и даже навестил его во время лечения на курорте Экс-ле-Бен… И что прикажете делать с таким феноменом?

Но Макдоналд, Болдуин, Саймон и Хоар были опытными политиками и знали, что у каждого человека найдется ахиллесова пята. У Черчилля она заключалась в его репутации увлекающегося, пылкого энтузиаста, склонного к преувеличениям… 25 ноября 1934 г. Сэмюель Хоар предложил кабинету, чтобы Болдуин обвинил Черчилля в чрезмерных требованиях. Члены правительства предстанут людьми серьезными и уравновешенными, заботящимися о благе народа, а к безответственному паникеру Уинстону Черчиллю отнесутся с ироничным снисхождением…

Кто мог бы справиться с этой задачей лучше Стэнли Болдуина? Добродушный, флегматичный, с медоточивой речью и с вечной трубкой в зубах, лорд-президент был воплощением умеренности и здравого смысла. Не он ли говорил восемь месяцев назад: «Правительство проследит за тем, чтобы по мощи военно-воздушных сил мы более не уступали ни одной из стран, расположенных на досягаемом расстоянии от наших берегов»? 28 ноября 1934 г., строго следуя принятому три дня назад сценарию, Болдуин перешел в контрнаступление в палате общин. Черчилль по имеющимся у него и уже известным нам данным представил крайне мрачную картину текущего положения, придя к заключению, что «немецкая авиация быстро приближается к паритету с нашей. В следующем году, если все останется без изменений, она будет столь же сильной и, быть может, даже более сильной, чем наша». На это Болдуин сухо заметил, что приведенные цифры «сильно завышены» и что «нельзя достоверно утверждать, что военно-воздушные силы Германии приближаются к паритету с нашими». Напротив, Королевские ВВС «сохраняют преимущество почти в 50 %».

В действительности Болдуин знал, что Черчилль ничуть не преувеличивал и оставался по эту сторону правды, поскольку служащие Министерства иностранных дел, Военного министерства, Министерства авиации и некоторых других министерств подтверждали это неоднократно. Просто лорд-президент (как и премьер-министр, и министр иностранных дел) считал, что не всю правду надо говорить, особенно в том, что касается таких ненавистных и непопулярных тем, как оборона… «Спите спокойно, добрые люди! Мы все преодолеем, потому что по-прежнему сильнее всех. Позор тем, кто осмеливается утверждать обратное!» Фокус удался на славу, Болдуину аплодировала в едином порыве вся палата общин. Пресса обрушилась на «милитаристскую истерию» Черчилля; ни один чиновник, ни один министр не посмел бы публично заявить, что народу лгут; и британцы, жаждавшие спокойствия, вернулись в уютный мирок пацифистских иллюзий. Но тут, в который раз, вмешался Гитлер и все испортил: 25 марта 1935 г., находясь с визитом в Берлине, Саймон и Иден своими ушами слышали, как фюрер во всеуслышание заявил, что рейх достиг паритета с Великобританией в части боевой авиации. Скрыть данный факт было невозможно, завтра о нем раструбили бы все немецкие газеты…

В Лондоне новость произвела эффект разорвавшейся бомбы и поначалу даже вызвала панику в правительстве. Министра авиации лорда Лондондерри, тщетно добивавшегося кредитов в течение многих лет, будут упрекать в том, что он не просил большего. После двух месяцев раздумий Болдуин решил частично признать свою вину. 22 мая он заявил в палате общин: «У меня не было и нет оснований считать ложными те цифры по немецкой авиации, что я приводил в ноябре. На тот момент они соответствовали действительности. Но в моих прогнозах я был неправ. Здесь я допустил грубую ошибку. […] Какими бы ни были просчеты – а мы все готовы согласиться с критикой, они не могут быть отнесены на счет такого-то или такого-то министра, это вина всего правительства, мы все несем ответственность и все достойны порицания». Черчилль решил развить успех: «Все мы знаем, что министры не могли умышленно ввести парламент в заблуждение, это было бы чудовищным преступлением. Но совершенно очевидно, что где-то в промежутке между разведывательными службами и главами министерств произошло преуменьшение фактов. Парламент должен настоять, чтобы по данному вопросу была внесена полная ясность».

Разумеется, ничего подобного не произошло, и самое удивительное – Стэнли Болдуин стал после этого дела популярен как никогда. «Можно было даже заметить, – напишет разгневанный Уинстон, – странный прилив энтузиазма в отношении министра, который не постеснялся признать, что допустил ошибку. […] Многие депутаты-консерваторы, кажется, сердиты на меня за то, что я поставил их вождя в трудное положение, из которого он сумел выбраться лишь благодаря своим врожденным смелости и честности». По правде сказать, поведение лейбористов и либералов на том заседании поражает. Так, лидер лейбористов Клемент Аттли заявил: «Наша цель – сокращение вооружений, за которым последует полное разоружение», к чему Арчибальд Синклер добавил от имени либералов: «Правительство должно представить четкие и подробные предложения по упразднению военно-воздушных сил и пригласить Германию активно сотрудничать с нами».

Черчиллю, рассчитывавшему на разворот общественного мнения после таких масштабных разоблачений, все это казалось просто безумием, но ничто не могло подорвать популярность Болдуина, сменившего Макдоналда на посту премьер-министра 7 июня 1935 г. Через четыре месяца его партия одержит триумфальную победу на всеобщих выборах, получив четыреста тридцать два места против ста пятидесяти четырех у лейбористов и всего двадцати одного у либералов. Разве не доказывает подобный успех, что Болдуин при всех перекосах его внешней политики звучал в унисон с британским общественным мнением?

Легко можно представить разочарование Черчилля в конце 1935 г. Рассчитывая, что его пригласят в правительство, он снизил накал разоблачений и даже поддержал кандидатов от Консервативной партии на выборах, но его расчеты не оправдались. Его депутатское содержание в триста фунтов и литературные гонорары более не позволяли нести огромные расходы по содержанию поместья Чартвелл, так что он даже подумывал его продать. Биография Мальборо получилась непомерно раздутой, к большому огорчению издателя, никак не рассчитывавшего, что она составит четыре толстых тома. Семья доставляла одни неприятности. Рэндолф сделался невыносимым и устраивал скандалы в клубах, салонах и политических собраниях, к тому же влез в большие долги; Диана развелась всего через год; Сара, которой исполнился двадцать один год, пыталась сделать театральную карьеру, но вместо пьес Шекспира блистала в кордебалете; к ужасу своих родителей, она связалась с австрийцем Виком Оливером, дважды разведенным актером мюзик-холла, за которого выйдет замуж в 1936 г. Черчилль даже получит по этому поводу несколько сочувственных писем от своих политических врагов, и в первую очередь от Стэнли Болдуина! Клементина, верная жена, советник и друг, все чаще уезжала из Чартвелла, занимаясь туризмом и посещая музеи, и один раз даже отправилась в круиз по южной части Тихого океана (где у нее случился мимолетный роман с юным и богатым торговцем предметами искусства).

У Черчилля началась полоса неудач… В октябре 1935 г. парламент ратифицировал «индийский билль» – акт по управлению Индией, предоставлявший стране широкую автономию, что означало окончательное поражение Черчилля. Но больнее всего его задело решение Болдуина, принятое весной 1936 г. Согласившись под давлением военных на создание Министерства обороны, он должен был назначить главу нового ведомства. Абсолютно все, включая политических противников, считали Черчилля единственным возможным претендентом на эту должность. Разве он не занимал последовательно посты первого лорда Адмиралтейства, министра вооружений, военного министра и министра авиации? У него были и опыт, и любовь к профессии военного, тогда как его коллеги не могли похвастаться ни тем, ни другим. Сам Невилл Чемберлен написал своему сводному брату Остену: «Когда вопрос касается боеспособности, Уинстон, несомненно, самый подходящий человек». Увы! Вопрос о боеспособности не стоял, и Стэнли Болдуин остановил свой выбор на сэре Томасе Инскипе, выдающемся юристе и теологе, не имевшем ни малейшего понятия о проблемах обороны. «Самое странное назначение с тех пор, как конь Калигулы был сделан консулом», – прокомментировал профессор Линдеманн. В любом случае, у сэра Томаса Инскипа не было никакой власти (и даже своего кабинета); позже он признается генералу сэру Джону Кеннеди, что потратил полгода только на то, чтобы разобраться в своих обязанностях. Еще столько же ему потребовалось, чтобы получить представление о состоянии британских вооруженных сил. И когда он, наконец, все узнал, то был глубоко шокирован.

Надо ли удивляться, что Уинстон Черчилль был столь подавлен? Ральфа Виграма, начальника отдела Центральной Европы в Министерстве иностранных дел и одного из главных осведомителей Черчилля, настолько потрясли безудержный милитаризм, увиденный в Германии, и безрассудный пацифизм, ожидавший его дома, что он предпочел покончить с собой; за несколько дней до самоубийства он признался жене: «Весь мой труд за много лет оказался ненужным. Мне не удалось донести до людей здесь, что же поставлено на карту. Полагаю, что я недостаточно силен для этого». Черчилль не считал самоубийство выходом для себя: «В конце концов, – писал он, – ничто не мешает продолжать делать то, что считаешь своим долгом, и идти на риск, пока не будешь выведен из боя». «Как? Сдаться? Но я еще даже не начал сражаться!» – восклицал юный герой Войны за независимость США Джон Пол Джонс… В том же духе мог ответить и Уинстон Черчилль. Этот шестидесятилетний человек, поседевший в ратном строю, прекрасно знал, что жизнь – особенно его – всего лишь вечное движение гирьки в часах, и когда достигнешь пола, тебя снова поднимут на самый верх.

По некоторым признакам уже можно было предсказать грядущие изменения. Летом 1935 г. Черчиллю, которого министры и депутаты из партии власти продолжали критиковать с ядовитой злобой, поступило от Болдуина негласное предложение возглавить подкомитет по исследованиям в области противовоздушной обороны (естественно, он сохранит полную свободу критиковать правительство в палате общин). Такое возможно только в Великобритании! По здравом размышлении Черчилль согласился и стал усердным членом комитета, которому на рассмотрение присылали невероятное количество планов и проектов – по большей части нереализуемых, хотя встречались и превосходные идеи. Как обычно, он стал погонялом, заставляя членов комитета работать в режиме, для них не привычном. Благодаря содействию сэра Роберта Александера Уотсона-Уатта комитету удалось получить необходимые средства и оборудование для завершения разработки и испытаний радара – изобретения с большим будущим.

Тем же летом Черчилль получил от сэра Томаса Инскипа (осыпаемого им саркастическими насмешками в парламенте) письмо, в котором незадачливый министр обороны, так и не усвоивший, в чем же состоят его функции, спрашивал совета о том, как их исполнять! Черчилль, не отличавшийся злопамятностью, тотчас поделился с ним своим опытом: «Ваша задача, как и Уэльс, состоит из трех частей: 1) определять стратегию и устранять разногласия между службами; 2) контролировать, чтобы поставки по различным программам были выполнены должным образом; 3) определить структуру военной промышленности и приступить к ее организации». Далее следовали технические указания по созданию военной промышленности и отрезвляющий вывод: «Лично я могу вам только посочувствовать. Я бы никогда не взялся за выполнение такой задачи, зная по опыту, до какой степени неприятия может доходить отношение к этим вопросам, когда нация встревожена. Страшное дело – взвалить на себя такую массу задач с такими размытыми формулировками».

Между тем он создал Всемирный антинацистский комитет, в который вошли представители самых разных политических движений, включая видного лейбориста Хью Далтона, начавшего осознавать безумие официальной линии его партии. Председателем совета стал сэр Уолтер Сайтрин – могущественный лидер Федерации профсоюзов и главный противник министра финансов Черчилля во время великой стачки 1926 г.! Времена меняются, и теперь председатель Сайтрин лично просит депутата Черчилля выступить перед членами совета – приглашение, которое тот охотно принимает. Наконец, надо признать, что кампании депутата от Эппинга в поддержку вооружения и его пирровы победы в парламенте в конце концов разбудили тех, кто не так основательно впал в спячку: уже в мае 1935 г. редакция «Дейли экспресс» публично принесла ему извинения за то, что так долго пренебрегала его предупреждениями; кроме того, несколько консерваторов не из последних тайно примкнули к его крошечной когорте: Остен Чемберлен, Лео Амери, граф Винтертон, сэр Эдуард Григг, лорд Ллойд, Гарольд МакМиллан и лорд Роберт Сесил.

Первые пять из них войдут в делегацию из восемнадцати членов Консервативной партии от обеих палат под председательством самого Остена Чемберлена, которая 28 июля 1936 г. изложит премьер-министру самые насущные проблемы текущего момента. Как и можно было ожидать, дольше всех будет говорить Черчилль: «Мы – в опасности, – заявит он, – в какой нам еще ни разу не доводилось оказаться, даже во времена подводной войны 1917 г.». Далее шли наставления: надо установить тесное взаимодействие с Францией, призывать лучших представителей британской молодежи записываться в летные школы, ускорить и упростить самолетостроение и заказать недостающее оборудование и вооружение за границей, главным образом в США.

Опираясь на конфиденциальную информацию, собранную за четыре года, и на свой опыт работы министром вооружений двадцать лет назад, Черчилль подготовил поразительный технический доклад для своих слушателей – Болдуина, Галифакса и Хэнки. «И где же мы находимся на данный момент? Парламент получил крохи информации, которые в отрыве от контекста могут лишь ввести в заблуждение несведущих. Так, нам сообщили на прошлой неделе, что проведена инспекция пятидесяти двух предприятий и что с ними заключены контракты на производство боеприпасов. […] Но первые заказы были размещены всего три месяца назад, и массовой отгрузки предстоит ждать еще по меньшей мере полтора года. Если под боеприпасами понимаются снаряды, бомбы или торпеды, то эти заводы в любом случае надо сначала оснастить специальными станками и оборудованием и перестроить их сборочные линии. К тому же для производства нужны калибры, профили и шаблоны, а их обычно изготавливают другие предприятия, отличные от тех, кому было поручено производство боеприпасов. После доставки станков потребуется время на их монтаж и наладку производства. И только после всего этого можно ожидать первых поставок – сначала тоненькой струйки, потом – ручейка и, наконец, широкого потока. Из пятидесяти двух предприятий, которым были направлены контракты, только четырнадцать приняли их на прошлой неделе. На текущий момент можно без преувеличения предположить, что у немцев от четырехсот до пятисот заводов по производству боеприпасов, которые работают на полную мощь уже два года… Теперь поговорим о пушках. Процесс запуска оружейного завода обязательно будет долгим: еще больше цехов и станков, более сложное оборудование. […] Нам придется ждать два года, прежде чем мы сможем получить достаточное количество полевой и зенитной артиллерии».

В той же манере Черчилль рассмотрел сроки производства, недостатки и нарушения при выпуске танков, бронеавтомобилей, винтовок, пистолетов-пулеметов, отравляющих веществ, противогазов, прожекторов, истребителей и бомбардировщиков. И почему никто не попробовал заручиться поддержкой профсоюзов? Откуда взять профессиональные кадры для производства вооружений? Почему не удается вооружить и обеспечить всем необходимым сухопутные войска? Почему до сих пор не создано Министерство вооружений? Каким образом можно за полтора года выпустить две тысячи боеготовых истребителей, если производство авиационных пулеметов – на стадии планирования, а на один самолет требуется установить восемь пулеметов? Что сделано для организации противовоздушной обороны крупных городов, стратегических центров и аэропортов? Предусмотрены ли подземные командные пункты? А резервные линии связи и энергоснабжения? Кто-нибудь подумал о снабжении населения продовольствием во время войны? О пожарной службе? И о силах правопорядка?

Хуже глухого тот, кто не хочет слышать. Делегация обещала, что все эти вопросы будут изучены самым тщательным образом, но в последующие четыре месяца никакого ускорения темпов вооружения не наметилось. Правительство упрямо отказывалось принять рекомендованные делегацией меры, поскольку они нарушали работу гражданской промышленности и могли даже возмутить общественность… В то же время Черчилль получил донесение от командира эскадрильи Х. В. Роулея, только что возвратившегося из Германии: «Немцы теперь сильнее в воздухе, чем Англия и Франция, вместе взятые». Когда новость стала известна членам делегации 28 июля, они решили потребовать у премьер-министра провести в парламенте большое обсуждение вопроса национальной обороны. Черчилль в одиночку не сумел бы этого добиться, но Болдуин не мог проигнорировать запрос столпов партии тори – Остена Чемберлена, Роберта Хорна, Лео Амери или маркиза Солсбери. Дебаты были назначены на 11–12 ноября 1936 г. Это, вне всякого сомнения, было одно из двух самых незабываемых парламентских заседаний между двумя войнами.

Уже в первый день Черчилль и пять других депутатов подали петицию – точно такую, как ту, что они подавали два года назад, в ноябре 1934 г. «Состояние обороны Великобритании, особенно в части авиационного прикрытия, более не позволяет обеспечивать мир, безопасность и свободу британского народа». От имени правительства им ответил Томас Инскип, явно чувствовавший себя неуверенно на передовой незнакомого ему фронта, почти без оружия и при уязвимых тылах, перед лицом воинственного неприятеля, вооруженного до зубов. Министр координации обороны попытался выставить дымовую завесу: дела действительно обстоят не так хорошо, как хотелось бы, но вооружиться за один день не получится; сейчас каждый должен делать все от него зависящее, хотя надо признать, что в прошлом много времени было потеряно впустую; и этот славный человек, всегда предпочитавший оружию Библию, набожно добавил: «Никто не в силах вернуть лет утраченных, саранчой пожранных».

Черчилль, в число любимых книг которого Библия не входила, быстро вернул его к приземленной реальности, задав один конкретный вопрос: «Когда правительство примет решение по вопросу создания Министерства снабжения?» Инскип указал на негативные последствия создания подобного ведомства, которое принесет больше вреда, нежели пользы: дезорганизация промышленности, паралич экспорта, деморализация финансового мира и «превращение страны в огромный склад боеприпасов». Потом он замялся, принялся листать свои записи, начал заикаться и сбиваться с мысли; противореча себе, пообещал, что «вопрос будет снова рассмотрен через несколько недель», и стал настолько жалок, что первый лорд Адмиралтейства Сэмюель Хоар счел нужным прийти ему на выручку: «Наш высокочтимый друг хотел сказать, что мы постоянно занимаемся этим вопросом».

У. Черчилль: «Вы не можете решиться!»

С. Хоар: «Легко делать замечания подобного рода. Господин Черчилль, как и все члены этой палаты, знает, что положение зыбкое».

Черчилль не забыл ничего из того, что было сказано на первом заседании, и на следующий день использовал оружие противника, чтобы им же его и обстрелять: «Министр координации обороны, как обычно, высказался против создания Министерства снабжения. И он привел весомые аргументы, способные убедить любого, кто отнесся бы к ним серьезно. Но вот затем мой высокочтимый друг продолжил свою речь словами: “Это решение не окончательное, вопрос будет снова рассмотрен через несколько недель”. Позвольте спросить, что такого вы узнаете через несколько недель, чего вы не знаете сегодня, чего вы не знали год назад и что отличалось бы от того, о чем я вам твержу постоянно последние полгода? Что такое произойдет за эти ближайшие недели, от чего все эти великолепные аргументы утратят силу и окажутся вполне оправданными и паралич экспорта, и разрушение финансов, и превращение страны в огромный склад боеприпасов? Но первый лорд Адмиралтейства пошел еще дальше. Он сказал: “Мы постоянно занимаемся этим вопросом”. Положение зыбкое, и все, как он нас заверил, может полностью измениться. Вот в этом я убежден. Все отлично понимают, что происходит: правительство никак не может решиться или не может убедить решиться премьер-министра. И они снова тянут, решив ничего не решать, решительные в нерешительности, крепко хватающиеся за зыбкое, мощно засевшие в своей беспомощности. Так мы сервируем для прожорливой саранчи новые месяцы и годы – ценнейшие, быть может, жизненно важные для величия нашей страны. Пусть правительство скажет: “Создание Министерства снабжения нецелесообразно, потому как дела идут хорошо”. Я с этим не соглашусь. “Положение удовлетворительное”. Это неверно. “Все развивается в соответствии с ожиданиями”. Мы знаем, о чем это говорит».

Возмущенный ничтожными результатами, достигнутыми делегацией 28 июля, Черчилль яростно раскритиковал в очередной раз полную небоеспособность территориальных войск, затем перешел к регулярной армии: «Армии не хватает практически всех вооружений, необходимых для ведения современной войны. Где противотанковые пушки, беспроволочные передатчики, полевая зенитная артиллерия? […] Возьмите бронетанковый корпус. Танк – британское изобретение. Его концепция, которая произвела революцию в современной войне, была британской идеей, навязанной Военному министерству извне. Позвольте сказать вам, что сегодня его все так же трудно заставить принять новую идею, и я знаю, о чем говорю. Во время войны по танкам мы были практически монополистами и в течение нескольких последующих лет опережали всех. Это в прошлом. Ничего не было сделано за “годы, саранчой пожранные”, чтобы разработать для танкового корпуса новые модели. Состоящий на вооружении средний танк, бывший когда-то лучшим в мире, безнадежно устарел. Все заводы по производству снарядов и артиллерии для армии находятся в зачаточном состоянии. Пройдет еще очень много времени, прежде чем боеприпасы начнут поступать в количествах, достаточных даже для наших немногочисленных войск. И несмотря на это, нам говорят, что в Министерстве снабжения нет необходимости, что никакие потребности не могут заставить нас нарушить нормальное течение коммерции!»

Перейдя к разбору состояния авиации, Черчилль заявил, что Германия располагает по меньшей мере полутора тысячами боевых самолетов первой линии, тогда как ВВС Англии насчитывают всего две трети от этого количества – порядка девятисот шестидесяти машин, из которых далеко не все в боеготовом состоянии… Снова указав на ответственность правительства за длительное бездействие, он потребовал назначения парламентской комиссии для проведения независимого расследования: «Полагаю, в подобных обстоятельствах так поступил бы любой парламент, достойный этого имени». И, решив выложить все, что наболело на душе, он завершил свое выступление с резкой прямотой: «Никогда не думал, что мы сможем загонять себя в пропасть вот так, месяц за месяцем, год за годом, когда даже признания правительства в собственных ошибках не могут подвигнуть общество и парламент объединиться, чтобы придать нашим усилиям чрезвычайный характер, отвечающий ситуации. И я утверждаю, что если палата общин не решится самостоятельно разобраться во всем, она совершит акт отречения, не имеющий прецедентов за всю ее долгую историю».

Речь Черчилля в палате общин всегда было трудно парировать, но в тот раз он превзошел самого себя, на его гневную отповедь нечего было ответить. Но Болдуин попробовал это сделать с обезоруживающей откровенностью: «Мои разногласия с мистером Черчиллем восходят к 1933 г. Тогда в Женеве проходила конференция по разоружению, и надо вспомнить, что это было за время: страна была пронизана жаждой мира, более сильной, чем когда-либо во время войны. Мое положение руководителя большой партии было не из легких. Представим на мгновение, что я бы вышел к избирателям и сказал, что Германия вооружается и нам нужно вооружаться в свою очередь. Подумайте сами, что бы наша миролюбивая демократия ответила на мой призыв в тот момент? Я не вижу ничего, что могло бы надежнее гарантировать мое поражение на выборах». Сторонники Болдуина были смущены. Разумеется, большинство политиков ставили интересы партии выше интересов страны, но многие ли из них позволили своему подсознательному выйти из-под контроля настолько, чтобы признаться в этом перед всей палатой общин? На следующий день «Таймс», как и многие консервативные газеты, мстительно преследовавшие Черчилля в течение десятилетий, должна была признать очевидное: Болдуин проиграл, победу одержал его противник.

Казалось бы, Черчилль мог быть скоро вознагражден за все труды. Накануне шестидесятидвухлетия он с удовлетворением отмечал поворот в общественном мнении: если еще не во всем обществе, то по крайней мере в прессе, клубах, профсоюзах и политических партиях. Многие профсоюзные лидеры, правые консерваторы, сторонники Лиги Наций, либералы и лейбористы были готовы поддержать его кампанию за ускоренное вооружение, и 3 декабря по приглашению Всемирного антинацистского комитета он обратился с призывом к единению на большом собрании в Альберт-холле. Его торжественная речь по этому случаю под лозунгом «Оружие и Пакт», призывавшая к созданию оборонительного союза всех европейских стран для противостояния нацистской агрессии, была встречена продолжительными аплодисментами, переходящими в овацию. В последующие недели по всем четырем сторонам королевства намечались новые собрания этого движения, и все обещало сплочение крупных политических сил вокруг Черчилля, который должен был вынудить дискредитировавшего себя премьер-министра уйти в отставку или, по крайней мере, изменить халатное отношение к обороне и внешней политике. «Мы чувствовали, – напишет Черчилль, – что наша позиция вызывала уважение и даже становилась главенствующей».

Увы! Когда до победы было рукой подать, гирька часов судьбы снова поползла вниз, поскольку именно в тот момент разразился конституционный кризис, быстро набиравший обороты. Эдуард VIII, взошедший на трон восемь месяцев назад после смерти своего отца Георга V, вбил себе в голову, что должен жениться на американке миссис Уоллис Симпсон. Ни англиканская церковь, ни подавляющее большинство британцев не одобряли брак короля с дважды разведенной женщиной. Премьер-министр Болдуин, опытный стратег политических кампаний, немедленно поставил короля перед выбором – корона или миссис Симпсон. Монарху предстояло либо отречься от престола, либо отказаться от брака и сообщить о своем решении в наискорейшие сроки.

И тут на сцену вышел Черчилль, убежденный монархист, личный друг Эдуарда VIII с его детских лет, романтик в поиске правого дела для защиты. Он счел долгом поспешить на помощь к сюзерену. Но в том, что касалось интриг и политических комбинаций, оценки общественного мнения и настроений парламента, Черчилль был столь же неуклюж, как Болдуин ловок. Предупреждения Клементины и добрые советы друзей не возымели эффекта: менее чем через месяц после триумфа 12 ноября он вернулся в палату общин, «преисполненный чувств и коньяка», и занял свое место в тот момент, когда Болдуин говорил, что королю дано несколько дней на принятие решения. Черчилль, не слушавший премьера, принялся его перебивать, задавая вопросы, на который тот уже отвечал… Дважды призванный к порядку спикером, он снова прервал Болдуина, заявив, что «никакая безотзывная мера не должна быть принята, пока палата не получит окончательное решение». Реакция депутатов была бурной, все политические движения восстали против нарушителя порядка и не дали ему продолжать. Выкрики «Замолчите!», «Регламент!», «К порядку!» заглушили его слова, а спикер снова сделал ему замечание. Бледный и подавленный, Черчилль был вынужден сесть на место. «Уинстон, – заметит депутат Гарольд Николсон, – полностью провалился в палате. В каких-то пять минут он уничтожил плоды двух лет кропотливого труда». Это подтвердил и другой депутат, присутствовавший на заседании, Роберт Бутби: «За роковые пять минут вся кампания в поддержку вооружения была уничтожена. После заседания в курительной комнате он сказал Брэкену и мне, что его политическая карьера кончена. Мы ответили ему, что это просто смешно».

Но все было отнюдь не смешно. На следующий день в «Таймс» писали о «самой оглушительной неудаче в современной парламентской истории»; в мгновение ока нападки на Черчилля в прессе возобновились с прежней силой, в кулуарах палаты общин депутаты всех партий его избегали, оставшихся сторонников снова можно было сосчитать по пальцам одной руки, Всемирный антинацистский совет утратил всякое значение и его запланированные заседания были отменены. «Все силы, что я собрал под знаменем “Оружие и Пакт”, душой которых я себя считал, отдалились от меня или рассеялись, и в общественном мнении я пал настолько низко, что все считали мою политическую карьеру оконченной».

Несчастье одних – счастье других; отречение Эдуарда VIII от престола 11 декабря 1936 г. ознаменовало окончание конституционного кризиса и обеспечило Стэнли Болдуину победу как в палате общин, так и во всей стране. Этот пожилой человек, так презираемый после дебатов 12 ноября, стал предметом всеобщего поклонения: он справился с кризисом и не отдал трон недостойному; тотчас были позабыты его пренебрежение обороной, невыполненные обещания, возмутительные признания и непоследовательная внешняя политика, и в начале 1937 г. Стэнли Болдуин был самым популярным человеком в королевстве.

Поддержав Эдуарда VIII до самого последнего момента, неугомонный ворчун Уинстон с грустью вернулся в Чартвелл, где его ждали семейные неурядицы, долги, живопись, последний том биографии Мальборо и статьи о нацистской угрозе и неподготовленности Великобритании. Смерть сэра Остена Чемберлена 16 марта 1937 г. лишила его самого именитого союзника в Консервативной партии; Эдуард, ставший герцогом Виндзорским, отбыл на континент, женился на своей Дульсинее и пугал общество демаршами, достойными сожаления. 17 мая во время коронации его брата Георга VI в Вестминстерском аббатстве Черчилль признался Клементине: «Ты была права. Теперь я понимаю, что другой не подошел бы». Но прозрение наступило слишком поздно, сделанного не воротишь. На другой день после коронации Стэнли Болдуин, посвященный в рыцари и награжденный орденом Подвязки, отошел от власти в ореоле славы. Его преемником стал Невилл Чемберлен – шестидесятивосьмилетний второй сын «старого Джо», превосходный мэр Бирмингема и достойный министр финансов. Он обещал продолжить политику Стэнли Болдуина, как будто она у того была. Черчилль, по крайней мере, так не считал: «Нет никакого плана ни в одной области. Они движутся в тумане. Все темно, очень темно».

Но для «чартвелльского отшельника» даже в полной темноте всегда находился маленький лучик света, и нынешний был столь же спасительным, сколь и нежданным. Как все депутаты, он отправил изъявления в верноподданнических чувствах королю Георгу накануне коронации, а на следующий день после церемонии получил ответ, написанный монархом собственноручно: «Я пишу вам, чтобы поблагодарить за ваше любезное письмо. Я знаю, насколько вы были и продолжаете быть преданным моему дорогому брату, и нет слов, чтобы выразить, как я тронут вашими расположением и пониманием, проявленными в годину тяжелых испытаний, кои нам довелось пережить с тех пор, как он покинул нас в декабре. Я отдаю себе отчет в той ответственности, что принял на себя как король, и меня очень поддержали добрые пожелания одного из наших великих государственных мужей, столь верно служивших Отечеству».

Для Черчилля – чувствительного, сентиментального, тщеславного – королевское послание стало манной небесной: «Этот великодушный жест по отношению к человеку, чье влияние было сведено к нулю, навсегда останется благословенным воспоминанием моей жизни». Отправив в нужный момент несколько удачно подобранных слов, новый король, неуверенный и робкий молодой человек, заслужил безграничную преданность сказочного слуги.

Уже уходя из большой политики, Стэнли Болдуин доказал одним поразительно точным высказыванием, что в конце концов сумел разобраться в европейских делах: «В настоящее время, – заявил он Антони Идену, – в Европе сейчас два сумасшедших на свободе. Всякое может случиться». Ситуация была даже сложнее, чем она казалась Невиллу Чемберлену, ставшему в мае 1937 г. премьер-министром: Муссолини завершил завоевание Абиссинии, Гитлер продолжал ускоренно вооружаться, дуче и фюрер сблизились настолько, что провозгласили ось Берлин – Рим и сообща вмешались в гражданскую войну в Испании, где диктатура угрожала одержать новую победу над демократией; Франция, парализованная внутренними политическими раздорами и социальными конфликтами после победы Народного фронта, не была в состоянии сыграть роль стабилизатора в Европе; Советский Союз, тайно оказывавший помощь борцам с фашизмом в Испании, вызывал озабоченность из-за деятельности Коминтерна и московских процессов; Япония, подписавшая с Германией в прошлом году Антикоминтерновский пакт, продолжала захватническую войну в Китае, чему Великобритания была не в силах воспрепятствовать, тем более что США категорически отказались принять предложения Лондона вмешаться в японо-китайский конфликт силами военно-морского флота или хотя бы принять дипломатические меры. Великобритания оказалась изолированной и безоружной во все более враждебном окружении, и на имперской конференции, проходившей в тот период, Антони Иден так определил политику правительства: «Удерживать наши политические позиции, усиливая под их защитой военный потенциал».

Этим ли путем действительно собирался следовать новый премьер-министр? Пусть он содействовал перевооружению с самого своего прихода к власти, это еще не означало, что он будет способствовать его ускорению. Хорошо знавший его капитан Марджессон напишет, что «все вопросы армии и флота вызывали у него глубокое отвращение». Кроме того, Невилл Чемберлен, как и его предшественник, не был расположен принимать ту крайнюю меру, которая одна только могла ликвидировать накопившееся отставание страны, – частичную конверсию гражданской промышленности в военную. Став премьер-министром, Чемберлен сохранил все предрассудки и зашоренность канцлера Казначейства, которым он был восемь лет; выдержка из его выступления, опубликованного в начале 1938 г., многое о нем говорит: «Наша собственная программа вооружения продолжала расти и отягощать наши финансовые обязательства действительно тревожным образом. Стоимость содержания материальной части после завершения перевооружения угрожала превысить наличные ресурсы или, по крайней мере, вынудить значительно повысить налоги на неопределенный период. Вот почему я сразу стал упоминать Германию в моих речах только в самых лестных выражениях».

Всегда сомневавшийся в целесообразности вооружения и решительно не принимавший связанных с ним затрат, Невилл Чемберлен рассчитывал обойтись без него за счет новых внешнеполитических инициатив. Вот почему, став премьером, он заявил министру иностранных дел Антони Идену: «Я уверен, вы не станете возражать, если я буду больше интересоваться внешней политикой, чем Стэнли Болдуин»; и мистер Иден заметил по этому случаю: «Мы оба знали, что интересоваться меньше было просто невозможно…» К несчастью, простого интереса было недостаточно; незадолго до смерти сэр Остен Чемберлен, возможно охваченный предчувствием, предупредил сводного брата: «Невилл, не забывайте, что вы ничего не смыслите в иностранных делах». Этот неоспоримый факт подтверждали прямо или косвенно многие современники от Ллойд Джорджа, описавшего его как «хорошего бургомистра Бирмингема в голодный год», до Черчилля, считавшего, что Невилл «смотрел на мир через скверные очки муниципального сборщика налогов». Но оценка нового первого лорда Адмиралтейства была, несомненно, самой точной: «У Чемберлена было много достоинств, однако у него не было ни знания мира, ни воображения, способного восполнить недостаток знания. Европа была ему чужда и незнакома. Он многого добился в качестве мэра Бирмингема и воспринимал диктаторов Германии и Италии как мэров Ливерпуля и Манчестера, которые принадлежали к другим партиям и имели разные интересы, но должны были заботиться о благе всего человечества и быть людьми такими же разумными и положительными, как и он сам».

Провидческая речь, сразу предсказавшая и июнь 1940-го, и декабрь 1941-го, и даже апрель 1949-го! Тогда она вызвала некоторый резонанс во всех европейских столицах от Парижа до Москвы, но не произвела ни малейшего эффекта на Даунинг-стрит… Как и все предшествующие (и последующие) речи Черчилля, она не была замечена людьми, не способными ее понять: их политика умиротворения шла вразрез со всем, о чем предупреждал депутат от Эппинга. Черчилль ничего не мог поделать; единственное, что ему оставалось, – продолжать свои проповеди, которые зашоренные депутаты и общество, все так же мало интересующиеся событиями за рубежом, слушали со смесью восхищения, раздражения и равнодушия. «Предупреждения Черчилля, – заметит позже Филипп Гедала, – стали столь же обыденными, как пение муэдзина в час молитвы».

Но неверные были бы поражены, узнав, что этот вопиющий в пустыне проводил собственную, альтернативную дипломатию и вел переговоры с именитыми собеседниками, например с немецким посланником Иоахимом фон Риббентропом. Майским вечером 1937 г. тот сообщил ему, что Гитлер готов гарантировать целостность Британской империи, если ему предоставят полную свободу действий в Восточной Европе – Польше, Украине и Белоруссии, на что Черчилль ответил, что, несмотря на неважные отношения с коммунистической Россией, его страна никогда не одобрит немецкую экспансию такого рода. Желая исправить просчеты политики умиротворения, Черчилль добавил, что «не стоит недооценивать Англию и судить о ней по поведению нынешнего режима». Среди тайных собеседников Черчилля был сэр Сэмюель Хоар собственной персоной: один из его злейших врагов в парламенте обращался к нему за советами по наилучшей стратегии для флота в Средиземном море. Хозяин Чартвелла не обделял советами Антони Идена и в феврале 1938 г. даже подсказал ему слова для прощальной речи при объявлении отставки! В Париже, Лондоне или Чартвелле он встречался с Леоном Блюмом, Поль-Бонкуром, Полем Рейно и генералом Гамеленом; он продолжал обмениваться с ними сведениями о вооружении Германии, выдавая по ходу советы политического или военного характера, которые вежливо выслушивались. Среди нежданных гостей был Конрад Хенлейн, лидер нацистской организации судетских немцев: Черчилль принял его по просьбе Ванситтарта в момент, когда Гитлер развернул кампанию за права немецкого меньшинства в Чехословакии. Наш депутат-воин-дипломат попытался разрешить назревавший конфликт, обещав Хенлейну провести с чехословацким руководством переговоры о предоставлении Судетам автономии, что не угрожало бы независимости Чехословакии; и он действительно мог этого добиться, если бы Хенлейн не оказался обыкновенным провокатором на службе у фюрера, точно таким же, как другой посетитель Черчилля – гауляйтер Данцига Альберт Фёрстер.

Летом 1938 г., когда немецкая угроза немецкого вторжения в Чехословакию приняла вполне отчетливые очертания, Черчилль под большим секретом принял у себя в Чартвелле майора Эвальда фон Клейст-Шменцина, члена антифашистского немецкого кружка, сообщившего, что до нападения на Чехословакию остались считанные дни, и попросившего составить послание, которое позволило бы «упрочить в Германии всеобщее чувство отвращения к войне». Проконсультировавшись в Министерстве иностранных дел, Черчилль передал антифашисту ноту, подписанную собственноручно, где заявлялось, что любое нарушение чехословацкой границы приведет к мировой войне, в которой Англия и ее союзники будут драться до конца, «чтобы победить или умереть». Это было вполне в духе политики, проводимой Черчиллем уже несколько месяцев: убедить Гитлера в решительном настрое Англии и ее союзников, чтобы вынудить его воздержаться от военной авантюры с непредсказуемыми результатами. Если вспомнить действия того же Черчилля двадцать четыре года назад в период, предшествовавший Первой мировой войне, можно заметить, что его тактика ничуть не изменилась: демонстрировать свою силу и решительность, чтобы не приходилось к ним прибегать…

2 сентября 1938 г., когда чехословацкий кризис достиг апогея, посол СССР Иван Майский лично отправился к Черчиллю в Чартвелл. Черчилль, конечно, был антикоммунистом № 1 в королевстве, но прагматичного Иосифа Сталина подобные мелочи не смущали: враг моего врага – мой друг, а Черчилль считался врагом Гитлера уже пять лет. Речь шла о создании единого фронта Франции, Великобритании и СССР для противодействия Германии в чехословацком конфликте. Советский министр иностранных дел М. М. Литвинов, опасаясь отпора со стороны столпов умиротворения с Даунинг-стрит, предпочел зайти с фланга, рассчитывая на поддержку Черчилля. Он обманулся в своих ожиданиях только отчасти: Черчилль приложил все силы, чтобы советское предложение было принято, направив длинный меморандум министру иностранных дел Галифаксу. Хотя благородный лорд принадлежал к сторонникам умиротворения, его иногда посещали сомнения в правильности выбранного политического курса; в такие моменты он был особенно уязвим для аргументов депутата от Эппинга, который не только обладал величайшим даром убеждения, но еще и был его начальником в Министерстве колоний тридцать лет назад. Увы! Несмотря на положительный отзыв лорда Галифакса, меморандум Черчилля был яростно исчеркан на Даунинг-стрит сэром Хорасом Уилсоном, а позже изорван в клочки Невиллом Чемберленом… Меморандум о советском предложении не стал исключением из правила; премьер-министр по-прежнему считал, что вместо того, чтобы угрожать Гитлеру силой оружия или альянсами, разумнее успокоить его и подкупить уступками и тайной поддержкой его экспансионистской политики в надежде, что та будет направлена скорее на Восток, чем на Запад.

Чемберлена посетила мысль, показавшаяся ему гениальной и оказавшаяся в итоге катастрофической: на фоне усиливавшихся беспорядков в Судетской области, инспирированных нацистами, и растущей угрозы немецкого вторжения на территорию Чехословакии он посчитал себя единственным человеком, способным спасти мир. Британский премьер решил лично встретиться с А. Гитлером, не понимая, насколько он не способен противостоять запугиванию со стороны фюрера, глубоко презиравшего его политику слабости и умиротворения. Чемберлен трижды приезжал в Германию: в Берхтесгаден 15 сентября, в Годсберг 22-го и, наконец, в Мюнхен 29-го. С последней конференции, в которой также приняли участие Э. Даладье и Б. Муссолини, Чемберлен привез четырехстороннее соглашение (декларацию о добрых намерениях, подписанную Гитлером) и впечатление, что фюрер – «человек, на которого можно положиться, если он дал слово». Между делом он бросил чехов на произвол судьбы, поддержав вместе с его французским аналогом Даладье диктатуру фюрера: чехословацкие войска должны были оставить Судетскую область, передав немцам мощные укрепления в Богемском четырехугольнике в целости и сохранности. Утратив без единого выстрела главный оборонительный рубеж, Чехословакия оказалась беззащитной перед немецким вторжением, в неизбежности которого не сомневался уже ни один разумный человек.

Увы! Чемберлен ничего не подозревал, а британское общество – тем более: возвращение в Лондон «Человека, который спас Мир!» было триумфальным; пресса расточала похвалы, в палате общин его встречали как героя. Мюнхенские соглашения были ратифицированы подавляющим большинством голосов. Впрочем, в победном гимне прозвучало несколько фальшивых нот, некоторые из них особенно резали слух. Так, 1 октября первый лорд Адмиралтейства Дафф Купер подал в отставку и два дня спустя объяснил свое решение палате общин несогласием с Мюнхенскими соглашениями, бывшими, по его мнению, чистой воды предательством; в тот же день против трусливого дезертирства, из-за которого Чехословакия была брошена на произвол судьбы, выступили Иден, Эттли, Арчибальд Синклер, Эмери, МакМиллан и Брэкен. Но они были островком в море почитателей героя Мюнхена так же, как и Черчилль, которому это не помешало выступить 5 октября по данному случаю с одной из своих самых замечательных гневных отповедей: «Мы потерпели полное поражение. Условия, которые привез нам премьер-министр, могли быть получены обычными дипломатическими путями в любой момент еще летом. И больше того, если бы чехов с самого начала предоставили самим себе и сразу предупредили, что им нечего рассчитывать на какую-либо помощь Запада, они добились бы для себя лучших условий; в любом случае, условий хуже быть просто не может. […] Вот увидите, что через какое-то время, которое может занять годы, но может и месяцы, Чехословакия будет полностью поглощена нацистским режимом. […] Наш народ должен знать, что мы потерпели поражение без войны, и его последствия будут долго преследовать нас на нашем пути. И не думайте, что все закончилось; это только начало сведения счетов, первый глоток, первые капли из горькой чаши, из коей нам предстоит еще не раз испить, год за годом, если только резкий подъем военной мощи и духа нации не поможет нам встать на защиту нашей свободы, как в былые времена».

Все было напрасно. В то время многие полагали, что протест Черчилля против Мюнхенских соглашений – политическое самоубийство; но ясно одно, что в конце 1938 г. он отрезал Уинстона от подавляющего большинства британского общества, не снискав ему при этом поддержки противников политики примирения в парламенте. Лейбористы и либералы ему по-прежнему не доверяли, и даже некоторые диссиденты-консерваторы из группы Антони Идена, такие как МакМиллан, Сидней Херберт, Эдуард Спирс или Дафф Купер, предпочитали его избегать, по крайней мере на людях; считалось, что он слишком непредсказуем, слишком радикален и слишком враждебно настроен по отношению к правительству. 17 ноября 1938 г. Чемберлен публично подверг его критике в палате общин, обвинив в «отсутствии здравого смысла». Аппарат Консервативной партии неоднократно предпринимал попытки восстановить против него избирателей Эппинга, но безрезультатно. Газеты были настроены против Черчилля, его встречи с читателями и избирателями проходили при полупустых залах, и даже король Георг VI публично поддержал Чемберлена. Столкнувшись с такой стеной непонимания, большинство политиков махнули бы на все рукой или поставили бы свои паруса по ветру.

Но Черчилль не был обычным политиком, и в конце 1938 г. всякий, кто попробовал бы повсюду следовать за ним, скоро свалился бы с ног от усталости. Черчилль продолжал строчить статьи об угрозе нацизма и пагубности политики умиротворения, устраивал обеды в гостинице «Савойя» для оппозиционеров всех мастей, которых он попытался объединить в группу «Фокус»; постоянно принимал в Чартвелле антифашистов со всей Европы и вел обширную переписку с французскими, чешскими, польскими и румынскими министрами; он даже отправился в Париж, чтобы поддержать противников «политики слабости» министра иностранных дел Жоржа Бонне и убедить Жоржа Манделя и Поля Рейно не уходить в отставку в знак протеста против мюнхенской капитуляции; он то и дело звонил Чемберлену и Галифаксу, чтобы получить информацию и поделиться советами. В то же самое время он своими руками строил коттедж в Чартвелле, рисовал, писал длинные письма вечной путешественнице Клементине и усердно работал, чтобы залатать дыры в своем бюджете. Обвал курса американских акций поставил его на грань разорения, так что пришлось выставить на продажу поместье Чартвелл! Благодаря поддержке влиятельного бизнесмена (и одного из главных информаторов о положении в Германии) сэра Генри Стракоша он смог снять свой дом с торгов и вернуть видимость финансового благополучия. Впрочем, ее удавалось поддерживать только упорным трудом на литературной ниве; так, летом 1938 г. он завершил четвертый том биографии герцога Мальборо – блестящий ответ недоброжелательным высказываниям Маколея; в книге с редким талантом и бесподобной точностью описывались места военных действий, стратегии сторон и стремительные кампании герцога, хотя надо признать, что нюансы характеров и сложность персонажей ускользали от Черчилля в его книгах точно так же, как в жизни. Не завершив еще биографию, Черчилль уже пишет первые главы «Истории англоязычных народов» – удивительной исторической фрески, охватывавшей период от римского владычества до Англо-бурской войны! Литературные подвиги совершались между 22 часами вечера и 4 часами утра при помощи трех секретарей, полудюжины помощников и многих литров виски и шампанского…

Не слишком ли много для обычного человека? И это еще без учета основной деятельности Уинстона Черчилля! Ибо самое светлое время суток и самое большое внимание депутата от Эппинга в те годы занимали вопросы обороны: он регулярно участвовал в работе подкомитета по исследованиям в области противовоздушной обороны; ежедневно принимал офицеров и чиновников, приходивших поделиться сведениями о недостатках и проволочках в деле перевооружения Великобритании; по этим данным готовил и рассылал министрам (и премьеру) бесчисленные доклады по всем аспектам военной организации: противовоздушной обороне городов, готовности флота, маскировке аэродромов, накоплению стратегических запасов, пропаганде, снабжению гражданского населения в условиях войны и т. п. Новую планку в отношениях с правительством Черчилль взял, когда стал направлять министрам секретные документы, добытые незаконно (часто в их же собственных министерствах), требуя считать их конфиденциальной информацией и не пытаться выяснять, как они к нему попали! Министр координации обороны сэр Томас Инскип вернул ему один из таких документов со словами: «Поскольку вам угодно, чтобы я считал меморандум сверхсекретным, возможно, будет нежелательно хранить его среди моих бумаг». Но и этот рекорд был побит, когда тот же Инскип написал (конфиденциально) главному политическому противнику правительства, что цифры по численности военно-воздушных сил, которые он сам же привел парламенту (сто три эскадрильи) вводят в заблуждение, так как многие эскадрильи не укомплектованы или вооружены устаревшими самолетами, и добавил: «Полагаю, что могу сообщить вам эту конфиденциальную информацию, поскольку вы и без того располагаете столькими секретными сведениями по данному вопросу». Даже не верится, что такое было возможно.

Когда правительство Чемберлена посетила безумная мысль пригласить немецких офицеров во главе с генералом Э. Мильхом ознакомиться с последними моделями самолетов Королевских ВВС, Черчилль, уведомленный высокопоставленными авиаторами, попытался (тщетно) призвать к здравому смыслу секретаря Имперского комитета обороны лорда Хэнки. Зато генералы и адмиралы показали Черчиллю самые секретные военные укрепления и сооружения – иногда с разрешения своих министров, и тот поспешил составить новые доклады о выявленных недоработках. Он все так же тайно консультировал военного министра, первого лорда Адмиралтейства, министра авиации и министра координации обороны. Дело в том, что министр авиации Кингсли Вуд, бывший министр здравоохранения, и новый первый лорд Адмиралтейства лорд Станхоуп, плохо отличавший румпель от брамселя, чувствовали себя на своих постах столь же неуверенно, как и незадачливый министр координации обороны. Им всем бывший первый лорд Адмиралтейства, министр вооружений, военный министр и министр авиации пытался привить азы своей методы, примененной четверть века назад с уже известной нам эффективностью. Его письмо к сэру Томасу Инскипу – великолепный образчик жанра: «Почему бы не составить перечень всего необходимого для снаряжения полноценной эскадрильи – пилоты, самолеты, двигатели, запасные части, пулеметы, прицелы и т. п., равно как и резервы любого рода. […] Вооружившись этим списком, надо посетить наудачу, совершенно произвольно, одну из эскадрилий в сопровождении трех-четырех знающих специалистов. В течение дня ваши люди проверили бы все на соответствие списку, пока бы вы расспросили офицеров части, и тогда вы получили бы надежные сведения, на которые могли бы положиться…»

Все это было бы замечательно, но только Черчилль вовсе не был военным гением. Как и двадцать пять лет назад, он мог допускать грубые ошибки в своих оценках; некоторые из его идей были явно устаревшими, опасными или неприменимыми. Так, он пребывал в уверенности, что французская армия все еще лучшая в мире, что бомбардировочная авиация не может применяться против боевых кораблей, что подводные лодки «практически усмирены научными методами», что танки стали слишком уязвимы для крупнокалиберных пулеметов и противотанковых пушек, что маневренная война невозможна и что новое столкновение в Европе снова примет характер позиционной войны с траншеями и сплошной линией фронта. Многие составленные им стратегические планы были нереальными, будь то высадка на острове Корфу (без учета возможности авиаударов итальянцев) или отправка эскадры в Балтийское море с целью «парализовать Германию» без малейшей мысли об угрозе атак подводных лодок и торпедоносцев. Но интуитивное понимание логики мышления диктаторов, патриотические идеалы, внешнеполитическое чутье и, как говорится, «военная косточка» помогали ему совершать намного меньше ошибок в прогнозах, чем власть предержащим, которые в большинстве своем оставались дилетантами в международной политике и испытывали священный трепет перед военными вопросами.

Довольно занятно, что только вступление немецких войск в Прагу 15 марта 1939 г. окончательно рассеяло густую пелену иллюзий в правительстве; Чемберлен, осознав, должно быть, как долго его использовали, и столкнувшись с возмущением в обществе, парламенте и доминионах, публично задался вопросом, не стала ли гитлеровская агрессия «этапом в установлении мирового господства». Две недели спустя он заявил, что правительство решило предоставить гарантии Польше. На этот раз он не преминул заблаговременно поставить в известность французские власти, но забыл проконсультироваться со своими собственными начальниками штабов! Последнее обстоятельство было достойно сожаления, ибо генералы, лучше знавшие географию, стратегию и боеспособность войск Его Величества, могли бы подсказать ему, что Великобритания решительно не располагает реальными возможностями обеспечить такую гарантию. Дипломаты могли бы добавить (если бы он их слушал), что такое обязательство было бы даже нежелательно: Польша подписала с Гитлером пакт о ненападении и вместе с Германией участвовала в расчленении Чехословакии; польский президент, полковник Бек, находясь с визитом в Лондоне в начале апреля 1939 г., заявил лорду Галифаксу, что Польша нисколько не ощущает угрозы со стороны Германии и что он не намерен гарантировать нерушимость румынских границ в случае немецкой агрессии, как того требовала британская сторона. И вот ради защиты такого «союзника» Великобритания рисковала втянуться в тотальную войну! Но Чемберлен пошел еще дальше, не удостоив вниманием инициативы советского министра иностранных дел Литвинова, который с середины апреля предлагал тройственный союз Великобритании, Франции и СССР, направленный против Гитлера, – несомненно, единственная возможность исполнить обязательство по гарантиям, столь неосторожно взятое на себя перед Польшей.

Выступая в палате общин 3 апреля, Черчилль одобрил эту гарантию, так как, по-видимому, был рад, что британское правительство наконец-то решилось воевать, даже если оно выбрало для этого самое неудачное место и самое неудачное время. Но Черчилль инстинктивно понимал то, что укрылось от Чемберлена: без мощной армии и советской помощи гарантия была иллюзорной. Вот почему в многочисленных речах и бесчисленных статьях он беспрестанно требовал ускорить перевооружение, ввести всеобщую воинскую повинность, создать Министерство снабжения, сформировать правительство национального единства и начать серьезные переговоры с Москвой. В это время в общественном мнении и в прессе произошел перелом, наметившийся в начале 1939 г., но проявившийся с полной силой после ввода немецких войск в Прагу: граждане стали осознавать, что война неизбежна. Вот тут-то вспомнили, что именно об этом Черчилль твердил на все лады последние лет шесть. Пришло понимание, что дилетанты, не сумевшие добиться мира, в условиях войны приведут страну к катастрофе. В час суровых испытаний можно ли обойтись без старого вояки Черчилля? И вот одна за другой крупные газеты – те самые, что поливали грязью депутата от Эппинга, стали требовать его возвращения в правительство. В апреле это были «Дейли телеграф», «Ивнинг адвертайзер», «Санди Пикториал» и «Ивнинг ньюс», в мае к ним присоединились «Ньюс кроникл» и «Тайм энд Тайд», в которой 6 мая так прямо и писали: «Нам нужен Черчилль!» В начале июля в общий хор влились «Йоркшир пост», «Обсервер», «Санди джиогрэфик», «Дейли мейл», «Ивнинг стандард» и даже «Манчестер гардиан», потребовавшая от премьер-министра «поставить патриотизм выше личных обид» и найти талантам Черчилля широкое применение. А когда даже коммунистическая «Дейли уоркер» встала на сторону «мясника Тонипэнди» и «монстра с Сидней-стрит», в правительстве уже не могли игнорировать всеобщую тенденцию. В это время в Министерстве иностранных дел стало известно содержание беседы британского генерала Джеймса Маршалл-Корнуолла и немецкого министра финансов графа Людвига Шверин фон Крозига; последний поведал, что фюрер «не воспринимает всерьез ни премьер-министра, ни Галифакса» и что ввести Черчилля в правительство было бы в интересах Чемберлена, поскольку это «единственный англичанин, которого Гитлер побаивается». Граф был бы удивлен, узнай он, что даже на краю пропасти Чемберлен думал совсем не о том, как напугать фюрера.

Движение за возвращение Черчилля к управлению делами, по всей видимости, стало для него самого полной неожиданностью. Убежденный (в общем-то, справедливо) в том, что Чемберлен теперь только закусит удила, он приложил все усилия, чтобы убедить правительство в своей непричастности к кампании в прессе. За исключением нескольких статей в «Дейли телеграф», «Ньюс оф уорлд» и «Дейли миррор» о необходимости наискорейшего заключения прочного союза с СССР и речи в Карлтон-клубе на ту же тему, он отказался от публичных выступлений вне палаты общин. В тот момент прошлое занимало его больше, чем настоящее: финансовые проблемы довлели над ним не меньше политических, и дабы успокоить кредиторов, ему приходилось усердно трудиться над «Историей англоязычных народов»; ночь за ночью, по наброскам, составленным помощниками, он надиктовывал длинные тирады о нормандском завоевании, короле Иоанне, Эдуарде Исповеднике, затем делал скачок во времени к Гражданской войне в США, возвращался к Георгу III, Нельсону и Питту, чтобы потом без логического перехода заговорить о XVI в. Головокружительные хронологические зигзаги ему ничуть не мешали, и он всегда мог легко вернуться к настоящему, чтобы обличить правительство в недееспособности перед лицом надвигающихся опасностей. Странная, должно быть, атмосфера царила в поместье Черчиллей тем летом: карты Европы на всех столах, трезвонивший без конца телефон, беспрестанное шастанье туда-сюда секретарей и помощников, кортежи посетителей и тайный обмен секретными документами – в Чартвелле было что-то от пчелиного улья, министерства, военного штаба и логова заговорщиков. В середине августа наш неутомимый депутат-писатель-оппозиционер-помещик-заговорщик-каменщик-артист-журналист-стратег-советник-дипломат даже отправился во Францию, чтобы в сопровождении генералов Гамелена и Жоржа осмотреть во всех деталях «линию Мажино».

В это же время на Даунинг-стрит, 10, обстановка была совсем иной. Чемберлен и его окружение успешно противостояли всем поползновениям вернуть Черчилля в правительство; даже лорд Кэмроуз, владелец «Дейли телеграф» и член группы консерваторов и либералов, приближенных к власти, пытался переубедить Чемберлена, но, как заметил другой член этой группы депутат Гарольд Николсон: «Проблема в том, что премьер-министр и Саймон с Хоаром боялись Уинстона и оказывали самое упорное сопротивление». Но зато правительство не смогло устоять перед его уговорами ввести воинский призыв, тем более что военный министр Хоар-Белиша был горячим сторонником этой меры: всеобщая повинность была введена в конце апреля, несмотря на протесты лейбористов и либералов, но ее масштабы оставались более чем скромными, так как рекрутов нечем было вооружать и не на что обучать. Под давлением военного министра (науськанного Уинстоном Черчиллем) пришлось все-таки создать Министерство снабжения, но Чемберлен отыгрался, поручив задачу министру транспорта Лесли Бёрджину, чья некомпетентность в вопросах военного производства должна была гарантированно свести на нет это начинание. Во внешней политике правительство Его Величества равнодушно следило за вторжением Италии в Албанию, заключением Стального пакта между Германией и Италией и ростом напряженности между Германией и Польшей, от которой требовали отдать Данцигский коридор… для начала. Лондон раздал новые гарантии границ Румынии, Греции и Турции, но, ввиду состояния вооруженных сил Великобритании, всем в Европе было ясно, что конкретных действий не последует. Переговоры с СССР, в которых Черчилль видел спасательный круг, были проведены с нарочитым пренебрежением: вместо того чтобы послать в Москву известного человека, например Антони Идена, в июне туда отправили второстепенного персонажа – лорда Стренга, а военная франко-британская миссия прибыла в СССР в начале августа на самом медленном пароходе, ее члены не имели мандатов для полномочного представления своих стран.

На самом деле ни Чемберлен, ни остальные (Галифакс, Саймон, Кэдоган, Уилсон и Инскип) не желали союза с Советами, причем не только по принципиальным соображениям, но и потому… что такой альянс мог испугать Гитлера! Как ни странно, премьер-министр вовсе не отказался от своей политики умиротворения. 10 июля в палате общин он заявил, что силовое решение данцигского вопроса угрожало бы независимости Польши, «которую мы обязались защищать», но тут же добавил, что «переговоры станут снова возможны, как только атмосфера разрядится». Следуя той же политической линии, Галифакс заявил в палате лордов, что «настоящая опасность в том, что весь немецкий народ придет к выводу о нежелании Великобритании прийти к соглашению с Германией». Благородный лорд не видел более серьезной опасности на горизонте… В то же время по официальным каналам его правительство предлагало Германии значительные экономические льготы в обмен на заключение англо-германского пакта о ненападении. В течение всего лета при посредничестве Невилла Хендерсона, британского посла в Берлине, Чемберлен и Галифакс тайно оказывали давление на поляков, убеждая тех начать переговоры с Гитлером, что значило уступить его требованиям! Британский генеральный консул в Данциге пытался воспрепятствовать этой политике, за что и был смещен Галифаксом. Все шло к повторению чешского сценария: поляков вынуждали капитулировать, чтобы не пришлось исполнять обязательства, оказавшиеся не по силам, и прийти, наконец, к англо-германскому договору, который бы окончательно гарантировал мир и сделал бы Невилла Чемберлена великим человеком XX в.

Эти мечты были растоптаны утром 24 августа, когда Москва известила о заключении пакта Молотова – Риббентропа (им завершились тайные переговоры, проводившиеся параллельно официальным переговорам с англо-французской делегацией). И в Лондоне, и в Париже никто не предусмотрел такого поворота. Теперь уже даже до самых тупых дошло, что война неизбежна. Обеспечив тылы, Гитлер через четыре дня направил полякам ультиматум, по всем пунктам схожий с теми, что получили в свое время Австрия и Чехословакия: он требовал передать Германии Данциг и прислать в Берлин полномочного представителя Польши для ведения переговоров. Всем было понятно, что последует за этим требованием, но даже в тот судьбоносный момент паладины умиротворения продолжали свою безумную политику. Через шведского бизнесмена Биргера Далеруса лорд Галифакс уведомил Гитлера, что Великобритания может оказать давление на Польшу, и тут же дал указание послу Кеннарду в Варшаву довести до сведения польского министра иностранных дел Бека, что британское правительство ожидает от него начала прямых переговоров с Германией. Трудно было пасть ниже: британское Министерство иностранных дел смиренно передает союзникам диктаторские требования Гитлера и рекомендует их принять. Но и эта последняя низость не смогла спасти мир: Гитлер хотел войны, и он ее получил; в 5 часов 30 минут утра 1 сентября 1939 г. немецкие войска вторглись в Польшу.

Через три часа о нападении стало известно в Лондоне, и вот что интересно: польский посол Эдвард Бернард Рачинский первым сообщил новость не Галифаксу и не Чемберлену, а простому депутату Уинстону Черчиллю! Быть может, он посчитал, что это единственный политик в Великобритании, от которого можно было ожидать хоть какой-то помощи… Через два часа Черчилль позвонил в Военное министерство, чтобы получить свежие донесения, а там еще не знали о немецком вторжении! Но когда правительство было, наконец, поставлено в известность о случившемся, его решения подтвердили опасения польского посланника. Само собой, и всеобщую мобилизацию объявили, и в Берлин отправили «энергичный» протест, предупредив, что, «если только немецкое правительство не выведет немедленно свои войска с польской территории», британское правительство «без колебаний выполнит свои обязательства перед Польшей». Никаких жестких сроков не прозвучало, а послу Хендерсону поручили уведомить немецкое правительство, что это предупреждение «не должно рассматриваться как ультиматум». Объявлять войну никто не собирался! Чемберлен явно рассчитывал продолжить лавирование и сделал все, чтобы его выжидательная политика была принята парламентом без особых затруднений. К последним относился и Черчилль. Чемберлен сообщил ему, что считает войну неизбежной и подумывает о создании «малого Военного кабинета, сформированного из министров без портфелей», в котором он хотел бы видеть Уинстона. Только совершенный невежда в вопросах национальной безопасности мог придумать Военный кабинет без участия в нем военного министра и министров авиации и флота; но только ловкий политик мог найти столь действенное средство, чтобы обуздать главного противника правительства в тот самый момент, когда он стал особенно опасен. Черчилль никогда не был силен в политических интригах; он сразу же принял предложение и с этого момента считал себя связанным обязательством солидарности по отношению к правительству, в которое он уже почти что вошел.

Таким образом Чемберлен расчистил себе путь; этим же вечером, выступая в парламенте, он ограничился заявлением, что его правительство отправило в Берлин предупреждение и что будет издана Белая книга, которая оправдает в глазах всего мира его дипломатические усилия по мирному урегулированию германо-польского конфликта. Об исполнении обязательств по оказанию помощи полякам, уже пятнадцать часов подвергавшихся разрушительным атакам, он не сказал ни слова, и от депутатов не последовало ни одного возражения. Что касается Франции, то там еще более Чемберлена были рады даже самому ничтожному шансу завязать переговоры с целью увернуться от катаклизма, постигнувшего Польшу. Таким спасительным шансом виделась предложенная Муссолини четырехсторонняя конференция по «пересмотру положений Версальского договора», позволившая бы сохранить мир и удовлетворить притязания Гитлера, соблюдя видимость приличий, – второй Мюнхен, идея которого в целом устраивала Чемберлена (ему первый Мюнхен принес большой успех). Вот почему за 1 сентября и следующий день правительство Его Величества не предприняло новых инициатив. Между тем Гитлер ничего не ответил на британскую ноту, а оборона поляков трещала по всем швам. На заседании кабинета днем 2 сентября министры, чутко прислушивавшиеся к общественному мнению, в один голос потребовали считать «предупреждение» ультиматумом и дать срок до полуночи. Премьер-министр подчинился и обещал сообщить палате общин о данном решении в тот же вечер.

Ничего этого сделано не будет: выступая перед парламентариями, ожидавшими объявления войны, Чемберлен ограничился рассказом об умеренном настроении во французском МИДе, о предложениях Муссолини и возможности новых переговоров, «если немецкое правительство согласится вывести свои войска из Польши». Позже депутат Эдуард Спирс отметит, что от услышанного их удивление «перерастало в крайнее изумление, а изумление – в раздражение». Черчилль несколько погрешил против истины, сдержанно заметив, что «уклонистские заявления премьер-министра были плохо встречены палатой»; на самом деле к концу речи Чемберлена враждебность парламента была почти осязаемой: те, кто не брызгал ядом, просто не могли вымолвить слова от душившей ярости. Леопольд Эмери вспоминал: «…депутаты остолбенели. Вот уже целых два дня несчастных поляков бомбили, а премьер-министр снова искал способ упросить Гитлера снизойти до ответа, не согласится ли он выпустить из когтей свою жертву». Как и большинство депутатов, Эмери задавался вопросом, не была ли «ахинея Чемберлена» «прелюдией к новому Мюнхену». От имени оппозиции Артур Гринвуд выступил с речью протеста, довольно слабой, но встреченной взрывами аплодисментов на скамьях консерваторов; было очевидно, что премьер-министр терял контроль над парламентом и даже своей партией.

Чемберлен вышел с заседания потрясенным и признался Галифаксу, что его речь «прошла крайне скверно». Но это было еще не все: вечером того же дня члены его кабинета, разгневанные попыткой замолчать их единодушное решение об ультиматуме Германии, сплотились вокруг сэра Джона Саймона и около девяти часов направили Чемберлену грозное требование немедленно послать ультиматум в Берлин. Премьер осознал, что с умиротворением покончено. Часом позже он позвонил председателю французского Совета министров Даладье и объявил о своем намерении отправить ультиматум завтра в девять утра со сроком истечения в одиннадцать часов, поскольку, как он объяснил, прошло «шумное заседание в палате общин» и его «коллеги из кабинета также взбудоражены». Когда Даладье сообщил, что его правительство намеревается отправить ультиматум со сроком в сорок восемь часов, Чемберлен ответил, что он сам не может себе такого позволить, ибо «ситуация здесь выйдет из-под контроля». Всего за несколько часов его любовь к миру и страх перед войной были сметены более сильным опасением – оказаться отстраненным от власти собственными министрами и парламентским большинством, так что ультиматум будет передан 3 сентября в девять часов утра и истечет в одиннадцать. С этого момента начинается необратимый отсчет. В 11:15 Чемберлен объявил палате общин, что Великобритания находится с Германией в состоянии войны. Через шесть часов ее примеру последовала Франция.

В августе 1914 г. премьер-министр Асквит вступал в войну неохотно; в сентябре 1939 г. его аналог Чемберлен сделал этот шаг, отчаянно упираясь и брыкаясь. Как и в 1914 г., без Черчилля воевать было немыслимо: еще два месяца назад общественное мнение его на дух не переносило, а уже в конце августа даже «Таймс» Джоффри Доусона опубликовала призыв от трехсот семидесяти пяти высших учебных заведений вернуть Черчилля в правительство, и весь центр Лондона был уклеен плакатами, требовавшими его возвращения. Кроме того, Чемберлен, прекрасно отдававший себе отчет в собственной некомпетентности в военных вопросах, равно как и в шаткости своего положения, не рискнул бы в одиночку принять удар, оставив в лагере врагов депутата, обладавшего редким красноречием, даром предвидения, бьющим через край воображением и энциклопедическими военными знаниями. Так что вечером 3 сентября Черчиллю был предложено занять самый желанный для него министерский пост – стать первым лордом Адмиралтейства! В конечном итоге Чемберлен внял голосу разума, включив в состав Военного кабинета всех военных министров – армии, авиации и флота. Страна вздохнула с облегчением, которое нетрудно понять: когда прыгаешь из раскрытого люка вниз в неизвестность, желательно сделать это в тандеме с человеком, умеющим обращаться с парашютом.