Наутро тот же русский корабль подошел к маленькому рыбачьему городку Фишгаф. Если судить по ландкарте, отсюда было около десяти немецких миль до Эйдера. Корабль лег в дрейф. Тотчас с него спустили шлюпку. Как только днище шлюпки ударилось о поверхность воды, матрозы в рабочих бастрогах и в войлочных, похожих на гречишники шляпах разобрали весла, подвели шлюпку к штормтрапу. По штормтрапу осторожно спустились четверо людей в зеленых с красными воротниками и обшлагами Преображенских мундирах, треугольных шляпах и тяжелых ботфортах. Двое из них были младшие офицеры — фенрихи, или, по-русски, прапорщики; двое — простые матрозы.

Мундиры любимого царем Петром Преображенского полка носили в то время и моряки, специальной формы для них еще не придумали. Только на работы надевали короткие канифасные бастроги — голландские куртки — да широкие штаны пузырями. В длиннополом мундире по мачтам не полазишь.

Шлюпка, отвалив от корабля, ходко пошла к берегу. Обошла старинную башню, выстроенную на конце мола, сложенного из тесаных камней. В башне когда-то жила береговая стража, охранявшая городок от морских пиратов. Теперь она стояла пустая и полуразрушенная, а возле мола вместо купеческих ганзейских кораблей качались лишь убогие рыбачьи лодки.

Передний из гребцов, положив весло, схватил лежавший возле него багор, ловко зацепил за расселину в каменной кладке, причалил шлюпку к молу. Четверо приезжих, один за другим, выбрались на сушу.

— Ну, бог вам в помощь, господа волонтеры, — крикнул из шлюпки сидевший у румпеля старший урядник унтер-офицерского звания, ходивший на корабле боцманом. — Скоро свидимся.

— Спасибо на добром слове, — отозвался один из фенрихов. Другой только помахал на прощанье рукой.

Шлюпка отчалила и пошла назад к кораблю.

— Ух, наконец-то под ногами земля, а не палуба! Однако с отвычки меня и тут качает, — весело сказал тот, что махал рукой на прощанье. Он был невысок ростом, голубоглаз и волосы имел светлые. — Ежели будет на то моя воля, николи больше не ступлю ни на один корабль. Я с детства маюсь кружением головы. С палубы на воду глядеть и то сердце заходится. А тут страх какой! Гоняют тебя на мачты, как матроза холопского звания!

Второй фенрих, рослый, плечистый, дружески хлопнул товарища по спине.

— Ну уж, Акимушка, не гневи бога. Тебя-то не больно гоняли. Всем известно, кому ты гостинцы носил, только б не посылали на реи.

Аким Яблоков засмеялся.

— Ну, носил, ну и что? Ты, Елизарка, прирожденный мореходец, ты и служи. А я уж тяте домой отписал: так, мол, и так, выручай, отхлопочи. Пущай назначают назад в пехоту, а лучше в кавалерию. Лошадей я страсть как люблю.

— Терпи, моряк, сам царь начинал флотскую службу с каютного хлопца и матроза, — сказал Елизар. — Однако надо нам поспешать в здешний ратхауз, раздобывать лошадей. Едем-то по важной казенной надобности.

Ратхауз, городская ратуша, помещалась неподалеку, на рыночной площади. Моряки подивились на шпиль лютеранской кирхи, где вместо креста крутился по ветру железный петух, потолкались между торговцами, посмотрели, чем торгуют. Торговали преимущественно салакой, лишь на некоторых ларьках лежали грудки овощей. Небогато жили немцы.

Двухэтажное здание ратхауза с вычурным крыльцом выглядело пустынным. Стекла на окнах пыльные, на ступеньках крыльца всякий сор. Но тяжелая дверь, окованная железными полосами, была отворена.

В небольшой готической зальце, под гербом города, за столом сидел муниципальный чиновник — пожилой, тучный мужчина в седом парике. На груди у него красовалась большая медная бляха, тоже с гербом, висевшая на плоской, широкой цепи. У стены за высоким пюпитром конторки стоял тощий писец. Писец вместо галстука обмотал шею старым шерстяным чулком.

При появлении военных писец от неожиданности уронил перо на пол и замер, не смея наклониться за ним. Чиновник уставился на вошедших. Оба офицера отсалютовали по форме, затем Елизар вынул из-за обшлага казенную бумагу с печатью и протянул советнику.

— Die Fahnriche der Russischen Flotte: OrMt… Owtshina-Schub-nikoff, — EleasaT und Ja…

Ja… Jablokoff, Joachim, — запинаясь прочел чиновник, — mit Bedinungsmannshaf t… - следуют в российскую армию…

Чиновник положил бумагу, вздохнул, почесал ухо.

— Ехать unmoglich. Невозможно! — сказал он. — Вчера там так стреляли пушки…

Стекла в окнах дрожали.

— Одно лопнуло! — добавил писец. — У госпожи Марты в гостиной.

— Францель! Помолчи! — строго прикрикнул чиновник. — Пиши, что тебе приказано.

— Ну и что с того, что стреляли? — вскинулся Аким. — Мы люди военные.

Чиновник недовольно взглянул на него. Что он мелет?

— Я не могу посылать городских лошадей туда, где они могут быть убиты.

— Так сегодня же не стреляют. — миролюбиво заметил Елизар.

— Ах, господа капитаны! — чиновник возвел глаза к потолку. — В городе остались всего четыре лошади: две на водовозке, две в пекарне. Остальных забрал господин русский фельдмаршал фон Меншиков.

— Вот этих и давайте, — спокойно сказал Елизар. — Тут не столь уж далеко: лошади завтра вернутся.

Чиновник от расстройства чувств даже в ухе пальцем засверлил:

— Наин, найн, нельзя! Тут уже дожидаются господа голштинские и датские полковники… И господин князь… Им надо добраться до датских войск…

— Ну и файн, отлично! Пусть сначала едут к нам в гости: мы же союзники… Отправляйте нас всех оптом… ан-гро, господин советник; за лошадей мы уплатим, да еще охранную записку дадим, что мы вернем их…

— Вернете, вернете! — чиновник явно приободрился. — Вон у меня — гора расписок!

Все говорят «вернем», а лошадей нет…

— Как? Что? — вышел из себя пылкий Аким. — Да вы русских офицеров оскорбляете?! Что мы — воры? Вы знаете, что полагается за оскорбление чести?

— Соглашайтесь, господин советник! — захныкал писец, шмыгая носом. — Они вас вызовут на дуэль и убьют!

Чиновник вытер вспотевший лоб громадным платком.

— Я уступаю силе… Слышишь, Францель! Я уступаю этим господам, потому что у меня нет другого выхода. Я не военный, не дуэлянт. Господа, идите в гостиницу, пообедайте, а ты, Францель, беги к почтмейстеру, пусть даст самую большую карету. Отправим всех сразу к господину фельдмаршалу фон Меншиков.

Городская гостиница и трактир при ней помещались тут же на площади в старинном доме с необыкновенно островерхой крышей. Ее скат начинался где-то на уровне второго этажа и поднимался вверх еще на один этаж и на два чердачных. Под самым щипцем кровли поперек улицы торчала массивная балка с прикрепленным к ней блоком для подъема тяжестей. Видимо, оба чердачных этажа служили торговыми складами для товаров.

В отличие от ратхауза гостиница оказалась закрыта намертво. Аким Яблоков долго стучал дверным молотком, прислушивался и снова стучал. Внутри здания слышались голоса, кто-то пел, но открывать не шли.

— А ну, Тимофей! — приказал Аким матрозу. — Давай постучи ты. Да погромче!

Высоченный Тимофей не заставил себя просить. Дверной молоток ему не понадобился. Он огляделся, чтобы не зашибить товарищей, примерился и так трахнул в дверь огромным ботфортом, что, казалось, все здание вздрогнуло. Трахнул раз, потом еще. После третьего раза послышались торопливые шаги, скрип отодвигаемого засова, дверь приотворилась, и оттуда высунулась голова слуги в свисающем на ухо колпаке.

— Сегодня у нас закрыто, сегодня здесь пируют господа дворяне. Никого пускать не велено, — торопливо сказал он и попытался затворить дверь перед носом посетителей. Но не тут-то было.

Тимофей надавил плечом, створка двери распахнулась, и слуга оказался притиснутым ею к стене.

— Хозяин! — завопил он, силясь высвободиться. — Хозяин! Разбойники!

Выбежавший на крик хозяин гостиницы, увидев форменные мундиры, смутился, затем отвесил низкий поклон.

— Милости просим. Для таких гостей мое заведение открыто всегда! Глупый парень подумал, что ломятся какие-нибудь рыбаки или крестьяне, потому и не торопился открывать дверь. Сейчас господа будут устроены. Кроме залы, где сегодня собрались наши окрестные помещики, есть еще свободная горница.

Помещение, куда хозяин провел моряков, на русский глаз выглядело непривычно.

Посередине просторной трактирной залы была массивная дубовая лестница, которая вела на антресоли. Оттуда слышались шум и голоса. С потолка на закопченной цепи свисало обычное тележное колесо, утыканное гвоздями. На гвозди были насажены свечи. Таким образом колесо служило своеобразной люстрой.

Второй матроз, Иван, человек бывалый, да и постарше возрастом, оглядев помещение, хмыкнул.

— Эге, и тут берут налог за окна! Я такое уже видывал в голландских землях и в аглицких. Снаружи вроде один этаж, внутри получается как два, а окна посередке.

Платить за одну пару. Хитры люди!

Исчезнувший было трактирщик появился в сопровождении двух слуг. Расторопные слуги поспешно накрыли скатертью один из столов под антресолями, подвинули стулья.

Трактирщик вопросительно посмотрел на фенрихов.

— Господа будут обедать?

— Будем, — ответил Аким. — Тащи всякой еды, а вина не неси. За питие вина с нас строго спрашивают!

Он первым подвинул себе стул и удобно уселся. Елизар сел на второй. Матрозы потоптались было, поглядели на дверь кухни.

— Садитесь с нами, — разрешил Елизар. — Время военное, чего чиниться.

Матрозы составили к стене сундучки, примостили там же свертки с одеялами, перекрестились на угол, где вместо иконы на полке стоял расписной горшок с колючим мясистым растением, видно привезенным из-за дальних морей, и осторожно присели на самые краешки стульев.

Теперь, когда глаза привыкли к полумраку и к неверному свету свечей, горевших наверху на антресолях, путники увидели, что по другую сторону лестницы за столом сидят четверо военных в иностранных мундирах. На двоих они были канареечного цвета: такие мундиры носили голштинцы. Третий был в красном, значит, датчанин, а самый последний, сидевший в верхнем конце стола, в темном кафтане. Иностранцы ели молча, молча наливали вино в бокалы, молча пили. Русские офицеры, привстав, вежливо поклонились, иностранцы наклонили головы не вставая.

— Ишь важничают, — вполголоса сказал Аким Елизару. — Может, не возьмем их с собой в карету? Пусть сидят тут.

Матрозы весело заржали. Елизар махнул рукой.

— Ладно, свезем, нам не жалко.

Обед подали невкусный: капустный суп, жилистую говядину, кувшин жидкого пива.

Нарезая мясо, Елизар машинально прислушивался к тому, что творилось наверху.

Потолок хорошо отражал звуки. Пирушка на антресолях была в самом разгаре. Слышались нескладное пение, выкрики, громкий, пьяный смех. Кто-то, сидевший, очевидно, с краю, долго и очень обстоятельно объяснял соседу, что, несмотря на войну, он не намерен в этом году снижать арендную плату. Крестьянам только дай волю, они вообще ничего платить не станут! Его собеседник соглашался, поддакивал.

Вдруг чей-то громкий голос перекрыл весь многоголосый шум:

— Господа! Господа! Внимание! Господа, я предлагаю выпить за здоровье короля!

— Какого короля? — крикнул другой голос. — Король сгинул.

— Выпьем за здоровье короля Швеции, Карла Двенадцатого, которому мы все дали верноподданническую присягу. Выпьем за здоровье короля-рыцаря!

— К черту! — прервал провозглашавшего здравницу чей-то грубый, хрипловатый бас. — С какой это стати мы, дворяне, станем пить за здоровье этого легкомысленного мальчишки!

— Король великий полководец! — не унимался первый. — Шведские львы покорят весь мир.

— Замолчите, юнкер! Ваш лев сидит в турецкой клетке, исклеванный русским орлом.

— Я предлагаю выпить за царя Петра! Он ценит дворянство! — крикнул новый голос.

— Перестаньте, сосед! Царь Петр сам неотесанный мужлан, и придворные его — мужики. Разве царское дело — самому плотничать!

Спор все больше и больше разгорался.

— Аким! — тихо сказал Елизар. — Ешь быстрее. Надо бы нам отседа уйти. Негоже офицерам российского флота слушать такие речи.

Аким кивнул, отправил в рот огромный кусище мяса и только собирался запить его пивом, как сверху вниз по лестнице с грохотом простучали чьи-то тяжелые башмаки.

— Юнкер, вернитесь! — кричали сверху.

— Нет! — твердил немецкий дворянчик, пошатываясь и повисая на перилах. — Нет, я оскорблен! Моя честь уязвлена!

Снова по лестнице прогрохотали шаги — спускались еще несколько человек.

Аким, запрокинув голову, пил, стараясь скорее прожевать и проглотить жесткую еду.

Вдруг перед столом, за которым сидели русские моряки, появилась странная фигура, в съехавшем набок парике, в расстегнутом камзоле и жилете и с задранными до локтей рукавами верхней одежды, так что за пышными кружевными манжетами видна была старая, разлезшаяся на локте рубаха.

— Ore! — закричал немец. — Охотники, сюда! Я вижу крупную дичь! Московиты, азиатские свиньи, дикари…

Аким грохнул на стол кружку, с усилием проглотил застрявший во рту комок еды. Лицо его пошло багровыми пятнами.

— Елизарушка! — сказал он просительно. — Елизарушка, не стерпеть мне!

Дозволь… Я его один только разок…

Сильная рука Елизара придавила Акима к стулу.

— Сиди, Аким. За поносную брань разочтемся в другой раз, а сейчас нам драка не с руки. Мы при службе…

Между тем пьяного немца окружили спустившиеся с антресолей собутыльники.

— Вон отсюда этих солдат! Дворяне не желают дышать одним воздухом с русскими мужиками! С азиатами! — выкрикивали они, грозя кулаками.

Аким ловко вывернулся, так что рука Елизара шлепнулась на стол, вскочил, повернулся к обидчикам. Кровь в нем взыграла.

— Это мы «швайнэ»?! — сдавленным голосом спросил он. — Это мы азиаты? А кто на нас лается? Немецкие кабаны, вонючие пивные бочки, колбасники! А ну, брысь отсюда!

Он схватился за эфес шпаги, потянул клинок из ножен. Немцы шарахнулись и тотчас тоже выхватили шпаги.

Елизар обхватил друга сзади, придавил, оттянул назад:

— Сказано — нельзя, и не ершись! Им-то что? Они гуляют! А по нашему воинскому артикулу офицерские дуэли запрещены, виновных — в железо да на каторгу; а за убийство и повесить могут.

Аким пыхтел, пытаясь высвободиться. Елизар мигнул Тимофею, Акимову денщику: подсоби, мол. И как только Тимофей перехватил упирающегося барина, Елизар схватил стул, примерился и ловко запустил им в самый центр группы. Тяжелый, грубо сработанный стул мог основательно зашибить, и немцы инстинктивно сделали то, на что толкнуло их чувство самосохранения — выставили навстречу шпаги. Несколько клинков воткнулись в сиденье, у одной шпаги со звоном отломился конец.

— Господа! — спокойно сказал Елизар. — Странный обычай в здешних краях встречать гостей! Мы проезжие люди, мы офицеры, следующие по государевой надобности.

 

Наступило замешательство. Немцы немного отрезвели, смущенно переминались.

Наиболее благоразумные потихоньку оттесняли задир.

Вдруг между обеими группами появился высокий иностранец в темном кафтане и пышном парике цвета воронова крыла, тот самый, что обедал за соседним столом. Он протянул вперед руку, как бы требуя прекратить ссору.

— О! Фуй, шанде! — произнес он укоризненно. — Фи! Так поступают мужланы, простолюдины! Дворянам следует всегда помнить: шпага — младшая сестра рыцарского меча. Ее нельзя обнажать в кабаках. А вы играете вашими шпагами и рапирами как тросточками. Прошу разойтись, господа!

Неизвестно почему, но этот вельможный, уверенный голос и произнесенные слова подействовали на забияк как приказ. Немцы, толкаясь, торопясь, выдергивали клинки из сиденья стула, поспешно заталкивали шпаги в ножны и один за другим спешили к выходу.

Выбежавший из кухни перепуганный трактирщик с низкими поклонами провожал их.

Иностранец церемонно поклонился Елизару.

— Вы обладаете завидным хладнокровием, — произнес он с усмешкой.

Это можно было понять как комплимент и как замаскированную издевку: по понятиям дуэлянтов тех дней, сражаясь на шпагах, кидаться стулом неприлично.

Елизар вспыхнул, но сдержался. Он взглянул прямо в лицо иностранцу и спокойно ответил:

— Нам сносить незаслуженные обиды и этакую неучтивость столь же непривычно, как и вам. Были б мы вольные люди, а не на службе, сумели б постоять за себя. Но честь россиянина не в том, чтоб напрасно петушиную спесь показывать, а в том, чтоб честно и с пользой служить отечеству.