Понедельник был клубным выходным днем. Лорс сидел в кабинете и читал. Он знал, что все равно к вечеру здесь у него начнется столпотворение: многим нравились как раз вечера клубного безделья, когда ни танцев, ни концерта, ни репетиций и можно говорить обо всем и ни о чем.

Есть книжки, которые для Лорса, всегда любившего оставаться с книгой наедине, приятно теперь читать именно среди такого шума и говора. Сегодняшняя книга была не из таких. Поэтому Лорс с досадой прислушался к длинному телефонному звонку.

Это звонила из города Эля. Он впервые слышал ее голос по телефону.

Она звонила, чтобы спасать Лорса! Только для этого!

— Я из дому, мне могут помешать, давай скорее о деле, — с непривычной для Лорса горячностью быстро говорила она. — Мой отец познакомился с редактором. Тебя обещают взять в газету! Понимаешь? В газету! Не отмахивайся от протекции, Лорс! Напечатаешься раз, два — и в тебе проснется твоя любовь к журналистике. Пиши тогда себе на здоровье хоть о своих любимых клубах! — Она не скрывала, что в тот раз приезжала ради этого. — Но нам не дали поговорить, и потом… ты так пылко говорил тогда о высокой клубной миссии, что было бы трудно в тот вечер тебя склонить. Сам ведь не верил во все это, а убеждал. Будто бы себя в чем-то пытался убедить! Я тогда и не решилась…

— Но что изменилось теперь?

— А твоя драка на премьере?!

— Кто же тебе рассказал?

— Не мне, а маме. По телефону дядя Жорж.

«И какое аптекарю дело до меня?» — злился Лорс, слушая Элю.

Словно бы угадав, о чем думает в эту минуту Лорс, Эля продолжала:

— Твоя беда, что ты не любишь смотреть в зеркало! Даже мальчишке не прощают, если у него на лице написано: «Вы — ничтожество». А Жорж не слепой.

Эля помолчала и сказала таким голосом, какого Лорс у нее никогда не слышал:

— Самое главное-то ведь не в этом. Жорж искренне хочет помочь моей маме…

Это было как признание в любви к Лорсу. Мать спасает Элю от этой любви!

Сейчас бы Эле следовало посмотреть в зеркало, которое у них висит возле телефона, — ее лицо не было, наверное, бесстрастным и неподвижным, как всегда. Эта холодная, жестокая мысль всплыла у Лорса на волне нежности и жалости к Эле. Почему ей так безразличны его заботы, если она действительно любит? Он же ей обо всем писал! Она должна чувствовать даже то, что сказано в его неотправленных письмах. Глупо ли, умно ли, но он чему-то радуется в этой своей теперешней жизни, чем-то огорчается, о чем-то размышляет, ищет себя. Но для нее все заслонено уверенностью в собственной правоте.

— Алло, алло! Ты что замолчал? Что ты делаешь?

— Читаю.

— О чем?

— На этой странице — о дятле.

— О птичках почитываешь… — вздохнула Эля.

— О людях! Дятел — странная, глупая птица. Чтобы заглянуть в охотничий домик, он долбит окошко. — И Лорс дробно постучал ногтем по трубке. — Пусть тут же, рядом, дырочка, продолбленная другой птицей, — дятел непременно хочет заглянуть через свое окошко! И у людей так бывает…

— Отцу не до меня, а мать растила меня… умной птицей. Ну что ж, долби свое окошко, Лорс! Опять у нас не получилось разговора… И никогда не получится!

— Заканчивайте, заканчивайте, — заторопила телефонистка.

— Обещай мне хотя бы одно, — успела сказать Эля, — обещай по-прежнему писать. О чем хочешь!

Он хотел сказать: «Зачем?», но почувствовал в голосе Эли слезы и поспешно крикнул в трубку:

— Хорошо! Буду писать!