— Ну и противный же этот рябой дядька, — сказала девочка из-под тонкого одеяла после такого длительного молчания, что мать уже думала, Салка давно спит. Сама же Сигурлина все еще сидела на краю кровати в вязаной шерстяной юбке, единственной одежде, которая как-то согревала женщину в этом холодном мире. Она пыталась зашить чулок, порвавшийся от носка до пятки. И хотя лишь благодаря случайности над головой женщины в эту ночь оказался кров, она не выглядела особенно угнетенной. Большинство ведь думает, что одинокие женщины непременно грустят по вечерам. Но нет, Сигурлина нисколько не грустила, время от времени она улыбалась, откладывала недоштопанный чулок в сторону и сидела, сложив на коленях руки и мечтательно устремив взор в пустоту.

— Как можно, Салка, говорить так о ком бы то ни было, после того как ты прочла «Отче наш» и предала себя в руки господа бога. Что подумает о тебе спаситель, услышав такие слова?

— Я знаю, наш спаситель думает то же самое, — ответила девочка. — Этот Стейнтор такой противный и наглый, что так и хочется его убить.

— Зачем ты так говоришь, дитя мое? Тебя даже слушать страшно.

— Страшно? Ты не сказала бы этого, если бы знала, какой он идиот. Вчера вечером, когда ты ушла на берег загонять овец, а бабушка легла спать, он уселся здесь на кухне, и, когда я прошла мимо, он… он схватил меня, дурак.

— Схватил? Как?

— Как? Ты думаешь, я могу объяснить, как? Просто схватил меня, как парни хватают взрослых девчат. Он схватил меня вот здесь и говорил на ухо разные глупости.

— Что он говорил?

— А, он только сказал… Я еще маленькая…

Девочка не могла больше сдерживать слез, она разрыдалась и зарылась лицом в подушку.

— А ты что сказала?

— Что я сказала? — повторила девочка, сердито поглядев на мать. — Конечно, сказала, что убью его. И я это сделаю.

— Плохо, что он позволяет себе такие вольности. Наверное, он только пошутил с тобой. Эти моряки, объездившие полсвета, большие шутники. Никогда нельзя принимать всерьез, что они говорят. Если он вздумает еще раз так обращаться с тобой, ты мне обязательно скажи. Ты думаешь, что ты еще маленькая, но это не совсем так. Наступило длительное молчание. И хотя женщина делала вид, что ничего особенного не произошло, она орудовала иглой далеко уже не так безмятежно, как прежде. Она нахмурила лоб, плотно сжала губы и наконец не удержалась и взглянула на свою дочку, уснула ли она. Но Салка еще не спала. Она лежала с открытыми глазами и, заметив, что мать повернула к ней лицо, опять взялась за свое…

— Он просто скотина!

Женщина отложила в сторону чулок, взяла руку Салки Балки, прижала ее к своей щеке и сказала:

— Дорогая Салка, давай пообещаем друг другу, что мы всегда будем хорошими друзьями, будем помогать друг другу во имя Христа, что бы с нами ни случилось. Если произойдет что-нибудь, что одной из нас не понравится, давай постараемся понять друг друга — мало ли что может случиться с нами, женщинами.

Никогда прежде девочке не приходило в голову, что может случиться что-нибудь такое, что нарушит ее дружбу с матерью, поэтому она совсем не была готова к подобному откровению. Еще труднее ей было разобраться, какая связь между этим неожиданным заверением в дружбе и тем ужасным случаем со Стейнтором, о котором она только что рассказала матери. Но хуже всего было то, что мать назвала себя и ее, Салку, «женщинами». Какое странное, далекое и безличное слово. Никогда в своей жизни Салка Валка не думала о матери иначе, как о своей маме, а о себе — как о Салке, маминой дочке.

— Давай помолимся нашему Иисусу и попросим его очистить наши сердца. Он — чистая виноградная лоза. Он дает людям силы и жизнь. Будем считать, что, кто бы нам ни встретился на нашем пути, это его посланец. Он явится, чтобы помочь нам или испытать нас. Нужно обязательно достать образ спасителя и повесить у изголовья. Послушай, Салка, дорогая, не прочитать ли нам еще раз «Отче наш», чтобы уснуть с чистой совестью перед господом нашим?

Девочка знала по опыту, что от молитв пересыхает в горле и клонит ко сну, и действительно, едва они успели Дойти до благословения, как она уже спала. Мать же, наоборот, с наслаждением прочла еще раз от начала до конца «Отче наш», время от времени бросая взгляд на розовые щеки своей дочери и ее полуоткрытый рот. Как добр бог к человеку! Ангелы сна вдохнули очарование в лицо ребенка, согнали с него гнев и вознесли до удивительных высот прощение, под арками которого мы радостно витаем и где восхитительно играют на флейтах небесные светила. Кто знает, не проснулся ли в душе женщины, когда она сидела, склонясь над спящим ребенком, и прислушивалась к его дыханию, отзвук ее самых заветных мечтаний: воспоминания о надеждах на другую жизнь, надеждах, давным-давно оставленных. Они, как миражи, живут в душе человека до самой его смерти. Бог внушает нам надежды, но осуществляет их совсем по-иному, чем обещал… Это спящее лицо — одно из таких обещаний, совсем иной дар, чем тот, что был ей обещан, совсем иная мечта, чем та, которую она лелеяла, и все же ребенок — смысл ее жизни, он оправдывает ее существование. В свое время она отказалась от мысли броситься в море. Сейчас она склонилась над девочкой — смыслом своей жизни — с радостью и благодарностью. Вправе ли она требовать чего-то большего? Нет. А все же… Еще чего-то, еще чего-то! — твердит сердце. До чего же трудно быть человеком!

Должно быть, свет давным-давно был погашен, и ночь была так темна, что даже окно не вырисовывалось серым пятном. Морозные узоры покрывали стекла. Вдруг девочка проснулась с сильно бьющимся сердцем. Кто-то ударил ее по уху. Неужто ей так отчетливо приснилась оплеуха? Или это мать во сне нечаянно толкнула ее локтем? Она уже собиралась повернуться лицом к стенке и опять уснуть, как вдруг услышала в темноте шепот, людские голоса. Вначале ей показалось, что голоса доносятся откуда-то издалека — возможно, это в кухне сидели и разговаривали. Потом она поняла, что разговор происходит где-то тут, в комнате, и наконец разобрала, что разговаривают рядом с ней, в кровати. И, кроме того, она заметила движение, похожее на борьбу. Видимо, во время этой борьбы ей и угодили локтем по уху.

Некоторое время девочка лежала неподвижно, прислушиваясь к шепоту.

— Ты именно на это рассчитывал, когда предлагал подыскать мне место?

— Можно подумать, что ты только сегодня на свет родилась! Не нужно долго приглядываться, чтобы угадать, кто ты есть. Я могу точно определить, чем любая из вас дышит.

— Ну, ну, убери руки, оставь меня в покое. Ты разбудишь девочку.

— Послушай, к чему эти увертки? Ты же понимаешь… Не обращай внимания на девчонку, она спит, она ничего не поймет.

— Нет, нет, оставь меня, прошу тебя во имя Иисуса. Оставь меня. Не звать же мне на помощь! Около меня ребенок. Ну, милый, прошу тебя, не надо. От тебя разит водкой. Боже милостивый, ты меня с ума сведешь.

Еще не разобравшись в своих чувствах, девочка вдруг заплакала. Она заплакала неожиданно громко, точно сирена, возвещающая тревогу. Все ее тело содрогалось, она рыдала, не пытаясь подавить звуки, вырывавшиеся из ее горла.

— Мама, — закричала она сквозь рыдания, — мама, мамочка! — и хотела броситься в объятия матери, чтобы защитить ее и себя, но мать повернулась к ней спиной, и девочка поняла, что кто-то лежит рядом с матерью на краю кровати. Оттуда послышался голос:

— Не кричи так, бесенок. Чего шумишь? Я закоченел от холода на полу, вот и пришел погреться к твоей матери. К тому же это моя постель. Мне кажется, здесь нам втроем хватит места.

— Уходи от моей мамы и от меня, противный! Мама, мама, скажи ему, чтобы он ушел! Скажи, что ты убьешь его, если он не уйдет сейчас же.

— Замолчи, мартышка, — сердито пригрозил мужчина. И тем не менее он должен был признать свое поражение и встать с кровати.

— Что с глупыми связываться! Ладно, я ухожу.

Но девочка заметила, что он наклонился к матери и что-то прошептал ей на ухо.

— Что? — переспросила мать. Он опять что-то прошептал.

— Нет, — сказала мать громко. — Господи Иисусе, нет. Ты же понимаешь, лучше не говори об этом.

Итак, враг был отброшен, мать и дочь одержали победу.

Девочка перестала плакать так же неожиданно, как дается отбой, когда минует опасность. Но она еще продолжала всхлипывать и вздрагивать, словно побитый щенок. И, бросившись в объятия матери, она порывисто поцеловала ее в шею и сказала:

— Мамочка, завтра мы достанем ключ и будем запирать дверь на ночь, тогда он не сможет войти к нам. Давай, мама, достанем большой топор или нож, такой, как у мясника.

— Ну, засыпай, засыпай, — сказала мать. Но в голосе ее не слышно было ни малейшего сочувствия к горю девочки, ни малейшего намека на материнскую ласку, столь дорогую детскому сердцу. Наоборот, ее голос звучал отчужденно, почти враждебно, как будто она хотела сказать: «А ну, прекрати тотчас же, дрянная девчонка!» И она не прижала к груди свою дочь, чтобы успокоить ее. Едва только девочка уснула, она осторожно отодвинула ее от себя.

Вскоре девочка проснулась опять и обнаружила, что матери нет рядом. Вероятно, страх не покидал девочку даже во сне. Мысль о том, что ее хотят разлучить с матерью, привела ее в отчаяние. Где ей было понять, что они с матерью обе — женщины. До сих пор ей ничего подобного даже в голову не приходило, до вчерашнего вечера она никогда об этом не думала. Мама и ее маленькая Салка были единым целым и всегда должны были защищать и охранять друг друга от всякого зла, как правая рука защищает левую. Она проснулась и стала искать мать, чтобы положить голову к ней на грудь, но мать исчезла. Девочка приподнялась на локте и ощупала постель. Постель была пуста. Мать ушла. Несколько мгновений девочка изумленно смотрела в темноту, ее губы уже приготовились произнести привычное «мама, мама», но это чужое слово не слетело с ее уст. И, может быть, к лучшему. Кто отзовется на этот зов, если бросить его со страху в темноту? Никто. Такие слова находят отзвук лишь в самом себе. Салка поняла, что ей не вернуть мать из темноты ночи, которая срывает с лица лживую маску, разоблачает целомудрие, существующее лишь в воображении, превращает набожность в пустые слова. Девочка жила в плену счастливого заблуждения, будто вот эта самая женщина с ее лицом, движениями, манерой говорить и поступками — ее мать и только ее мать. Но сейчас девочка стала припоминать, что и там, на Севере, случалось, что мать исчезала на целую ночь. Девочка спросонок обнаруживала ее отсутствие, но она не обладала достаточной фантазией, чтобы понять смысл этих исчезновений. Теперь девочке стало ясно, что ее мать не была только мамой маленькой Салки, что она жила своей собственной жизнью по ночам, когда Салка Валка засыпала, жизнью, о которой девочка не имела ни малейшего представления. Да она вовсе и не знала женщину по имени Сигурлина Йоунсдоттир. Она знала всего лишь свою мать, а ее мать не была похожа на женщину, которую звали Сигурлина Йоунсдоттир. «Мама» — это только маска, которую надевала на себя Сигурлина Йоунсдоттир, когда знала, что Салка Валка не спит, и тотчас же снимала, когда считала, что Салка Валка уснула, или когда ее не было поблизости. Для других людей, да и в своем собственном представлении она была далеко не только матерью Салки Валки. Женщины надевают такую маску ради детей, сами же они в ней мало нуждаются. Как могла она вообразить, что знает эту взрослую женщину, которая еще вечером лежала с нею в постели и молилась богу, а потом среди ночи ускользнула в мрак и темноту, чтобы жить своей собственной жизнью. Стать взрослым — это значит обнаружить, что у тебя нет матери, и одиноко просыпаться в постели среди ночи. Может быть, никто не имеет матери? Может быть, у человека вообще никого нет, кроме самого себя?

Девочка беззвучно двигала губами, не осмеливаясь произнести дорогое имя, которое бессознательно рождается на устах младенца, когда он сосет грудь. Этой ночью она лишилась матери. Где-то в темноте ночи была женщина по имени Сигурлина Йоунсдоттир, но она не была ей матерью.

О хорошей погоде, казалось, и не слыхали в этих местах. Создатель там, на небесах, постоянно что-нибудь придумывал. После мороза и снега он посылал ветер, который сметал весь снег в сугробы, а затем вдруг наступала оттепель, круша сугробы, над которыми ветер столько трудился. И все же, видимо, излюбленной погодой создателя был дождь. В дождливые дни воздух наполнялся самыми разнообразными запахами: запахом морских водорослей, выброшенной на берег рыбы, тресковых голов и внутренностей, рыбьего жира, смолы, нечистот и всяких отбросов. По крайней мере с полсотни ручьев обрушивались с окрестных гор на рыбацкие огороды, затопляя их и образуя целые озера, а порой и перехлестывая через земляную изгородь самыми настоящими водопадами. Бывало, что вода вторгалась в дома, затопляла погреба и даже кухни. Дети простужались, схватывали воспаление легких, умирали. Улицы были покрыты толстым слоем талого снега, льда и грязи. Днем редко кого можно было увидеть на дороге, разве пробежит кто-нибудь из ребят, плохо обутый и с посиневшим носом. Изредка пройдет женщина в лавку, пробежит трусцой заморенная лошаденка, по брюхо забрызганная грязью, и над всем этим серая громада туч ползет по небу или, разорванная в клочья, сердито кружит между вершинами гор. А когда наконец весь снег превращался в воду и ничего не оставалось, кроме зловонья и грязи, опускался холодный серый туман. Наступала гололедица. И никогда нельзя было угадать, что пошлет нам господь завтра. Иной вечер погода вдруг прояснялась, мороз крепчал, звезды сияли в синем небе, всходила луна, если ей было положено по календарю. В такие вечера создатель, должно быть, предавался созерцанию. Но на другой день снова поднималась метель, снег сыпал весь день, не переставая, и на следующий день тоже, затем ударял мороз, налетал ветер, нагромождая целые горы снега. Все начиналось сначала. Творец мог повторять все это до бесконечности. Подумать только! Неужели ему это доставляет удовольствие?

Жизнь в поселке вполне соответствовала этой нелепой погоде. Его обитатели крутились с утра до вечера в трудах и заботах, бессмысленно топчась на одном месте. Вся их жизнь заключалась в том, чтобы ходить в море и ловить глупую рыбу, когда позволяла погода, потрошить ее, солить и запасать на лето. И результат их бесконечной борьбы с прихотями погоды был неизменно один — все проваливалось как в бездну. Работал ли рыбак на паях или за определенную плату — все поглощал счет у Йохана Богесена. Здесь, в поселке, никогда не видели наличных денег. «Счет у Йохана Богесена» был для местных жителей такой же привычной абстракцией, как явление Христа или искупление грехов. Правда, счет у Богесена давал более реальные и ощутимые результаты, чем, например, причастие или молитва. Счет означал кредит в годы плохого улова, уверенность, что даже в те времена, когда худо идет торговля, можно получить деготь, толь, изюм, пряности, сласти, а также раскрашенное жестяное ведерко в подарок детям на рождество. И, наконец, этот счет давал человеку уверенность, что, когда он умрет, его не придется хоронить на средства прихода — это считалось в поселке величайшим позором и несчастьем, какие только могут постигнуть человека. И, наоборот, возможность оплатить свои похороны была свидетельством безупречной добродетели как при жизни, так и после смерти.

Едва только равнодушное утро открыло свои холодные глаза над поселком, где люди жили, не имея ни гроша, как Салку Валку, обутую в разбитые башмаки из воловьей кожи, в носки которых она напихала сена, послали разносить молоко. С пятью маленькими бидонами — три висели у нее на груди, два на спине — она отправилась доставлять молоко в пять бедняцких хижин. В лавке у Богесена молоко записывалось в дебет продающего и в кредит покупающего — так осуществлялась здесь торговля. Любая торговая операция, даже если речь шла о таком ценном приобретении, как иголка, проходила через лавку Богесена. Сумма в размере, например, пяти эйриров списывалась со счета Петера и зачислялась на счет Поля. Благодаря этой замечательной бухгалтерии все жители Осейри у Аксларфьорда оказывались участниками коммерческой сделки. Все операции совершались при помощи неуловимых цифр, ко всем реальным ценностям имел ключ только Йохан Богесен.

Вначале в рыбачьих хижинах дочку Сигурлины встречали недоверчиво. Здесь, в поселке, вообще относились враждебно к людям, не имеющим своего угла. Девочка у порога ожидала, пока хозяйка перельет молоко в свой бидон. В одном только доме бедная старуха, случалось, совала ей в рот кусочек жженого сахара — роскошное угощение, в особенности, если во рту постоянно ощущаешь привкус тресковой печени. Но постепенно женщины стали проявлять больше любопытства к Салке Валке и ее матери. Девочку зазывали в дом, угощали кофе, она с восторгом принимала все, что ей предлагали, в особенности галеты, и она рассказывала обо всем, главным образом о матери и об этом противном дядьке с обожженным затылком, рассказала даже о том, что она больше не спит с матерью, а перебралась наверх, к старикам, и что нет никакого сомнения в том, что ее мать и Стейнтор помолвлены. Сообщила она также о том, что ее мать каждый вечер посещает Армию спасения и что, наверное, она скоро станет там главной, а также, что она очень легко заучивает новые псалмы. Однако девочка вскоре заметила, что, как ни восхваляла она добродетели матери, ее благочестивое усердие, ее певческое искусство, люди без особого доверия воспринимали сообщение о помолвке матери со Стейнтором. Все чаще и чаще мальчишки подстерегали Салку Валку за углом и, когда она приближалась, швыряли в нее снежки, а то и комья грязи, выкрикивая грубые, оскорбительные слова по адресу ее матери. Девочке стало казаться, что поселок кишмя кишит этими злыми, отвратительными мальчишками. Их появления можно было ожидать каждую минуту. Их снаряды летели из-за каждого угла, из любого проулка, из-за насыпи или с берега. Девочка останавливалась посреди улицы со своими бидонами и, прислушавшись, откуда несутся выкрики, бросала вызов;

— А ну-ка, вы, трусы, выходите, я всех вас поколочу, сколько бы вас там ни было.

И пока она стояла, выжидая, ни один мальчишка не рисковал высунуть нос. Но стоило ей повернуться и тронуться в путь — все начиналось сначала. Они старались пуще прежнего.

— Посмотрите, какая уродина, — кричали ей вслед, — худая как щепка.

— У тебя мать шлюха!

И девочка останавливалась, как пригвожденная, готовая расплакаться от стыда и гнева, бессильная отразить атаку.

Каждый день приносил маленькой беззащитной молочнице новые унижения. В конце концов лицо ее приняло выражение затравленной овцы, за которой гонится свора собак. «Господи, помоги мне поймать их!» — твердила она, Ей казалось, что она способна разорвать их в клочья, переломать все кости по крайней мере шестерым паршивцам, а потом плюнуть им в лицо. Но мальчишки прятались от нее, как прячутся от разъяренного быка, они боялись встретиться с ней один на один. Когда же их собиралось много, они выстраивались вдоль дороги плечом к плечу и разглядывали ее со смешанным чувством презрения и любопытства. А только она минует их, вслед ей снова летят ругательства. В ответ она могла только выкрикивать бессвязные проклятия и жалкие угрозы. Придя домой, девочка не могла слова вымолвить, ее душили невыплаканные слезы, обида сжимала горло. Она убегала в овчарню, забивалась в угол и давала наконец волю слезам. Овцы сбивались к противоположной стене хлева и смотрели, как она плачет, сидя на кормушке, и как слезы катятся ей на руки. Иногда самой умной из овец вдруг приходило в голову, что девочка принесла им поесть, она подходила к Салке Валке, останавливалась и, подняв уши, смотрела на нее некоторое время, затем ударяла копытцем в пол: ну, давай же, мол, что ты там принесла! Но, подойдя совсем близко, она убеждалась, что руки у Салки Валки соленые. Девочка гнала овцу прочь.

Больше всего мучила девочку бессмысленная несправедливость людей, старающихся ранить без всякого повода и непременно в самое больное место, чтобы насладиться мучениями беззащитного существа. Быть может, все, что они говорят, и правда, думала Салка Валка, может, я и вправду некрасива и глупа и мать у меня шлюха. Она, собственно, не вполне понимала значение этого слова. По тому, как его произносили, она догадывалась, что это хуже, чем вор или убийца. Но не столько свое собственное ничтожество и дурная репутация матери угнетали Салку Валку, сколько беззащитность перед лицом злого мира, сознание, что мальчишки всемогущи в этом поселке и что против их злобы у нее нет оружия. Слезы были ее единственным грустным утешением. Нет, она не просто противная, как бывает противна бездомная дворняга на взгляд хорошо откормленной собаки, у которой есть хозяева; стоит только посмотреться в зеркальце, висевшее у матери на стенке, чтобы убедиться, какой она урод. Как могло прийти в голову богу создать ее такой жалкой и некрасивой? Он же такой щедрый, всесильный, неужели ему трудно наделить красотой всех появляющихся на свет? Одета она была в старую, потрепанную, слишком длинную юбку, которую дала ей старуха Стейнун, чулки были из грубой коричневой шерсти, штопаные-перештопаные, они то и дело сползали в башмаки. Мужская куртка была слишком широка и рукава длинны, зато, когда была необходимость, можно было засунуть руки в рукава и обходиться без варежек. На голове она никогда ничего не носила. Ее светлые волосы были заплетены в две трогательные косички.

Поселок считался самым зажиточным в округе. Здесь никто не голодал, и Салку в Марарбуде хорошо кормили. Еду ее составляли главным образом рыбные продукты: свежая рыба, икра, рыбья печень, потроха и рыбий жир. Ну, и крепкий кофе с поджаристыми лепешками, которые старая Стейнун, не скупясь, мазала маргарином. За два месяца Салка Валка просто расцвела. Она выросла, щеки ее порозовели, в глазах появился блеск. Ее пухлые приоткрытые губы почти всегда были влажны, кожа стала мягкой, будто смазанная жиром. Каждый субботний вечер она мылась. Временами она задумывалась, устремив взгляд куда-то вдаль. Она начинала размышлять над человеческой жизнью, сравнивать, взвешивать различные явления, пытаясь определить, какое же место занимает она в окружающем мире. В такие моменты глаза ее были чисты, как свежая ключевая вода в долине. Но когда Салка начинала задумываться над той стороной нашего существования, которую многие называют реальной действительностью, в глазах ее можно было прочесть тревожные вопросы, живой интерес, почти мучительное любопытство. Две особенности отличали Салку Валку от других детей: низкий, почти мужской голос и бессознательная игра лица, когда она пыталась разгадать загадку существования. Глядя, как хорошо развита девочка, люди в поселке заключили, что ей пора конфирмироваться, но вскоре по поселку разнеслось, что она не умеет ни читать, ни писать, и все единодушно решили, что она дурочка.

И тут на сцене появился учитель.

Это был сухопарый мужчина лет пятидесяти, с седеющими усами, кончики которых спускались по уголкам рта, с большим кадыком, почтенный и важный. Он никогда не снимал очков в заржавелой оправе. Он вызвал к себе Салку Валку, и она предстала перед ним в своей мужской куртке и истрепанной юбке; с башмаков у нее сыпался сырой песок — она пришла прямо с берега, откуда загоняла овец домой, так как начинался прилив. Он посмотрел на нее серьезно и сурово, как судебный следователь, находился при исполнении своих священных обязанностей. Ему предстояло решить, действительно ли глупа эта девочка, неожиданно появившаяся в их поселке. Сюда же вызвали и мать Салки Валки, чтобы ответить на некоторые вопросы, касающиеся дочери. Учитель спросил, сколько девочке лет, и был немало удивлен, узнав, что ей всего лишь одиннадцать.

— Почему вы, приехав сюда, не послали ее в школу, как положено?

— Как-то не подумала об этом, — ответила мать.

— А что она умеет?

— Не так уж много.

— Вы можете идти, — сказал учитель. И, обратившись к девочке, спросил — Читать умеешь?

— Нет, — ответила Салка своим глубоким низким голосом.

— А буквы ты знаешь?

— Нет. Только те, что напечатаны на переплете библии.

— А что это за буквы, как они называются?

— Не знаю. Знаю только, что это буквы.

— Знаешь какие-нибудь исландские стихи?

Девочка стала вспоминать, но ничего не могла придумать, кроме песенки «Эйнига менига сукана дю», которой ее научили дети на Севере. Она уже хотела было прочитать ее вслух, но вдруг подумала, что, верно, учитель не это называет исландскими стихами, и ответила:

— Нет, никаких не знаю.

— А теперь подумай хорошенько, дитя мое, — может быть, ты знаешь какую-нибудь молитву или псалом?

Девочка вспомнила о новой песне Армии спасения, ее по утрам напевала мать, хозяйничая на кухне. Она, кажется, начинается так: «Иисусе, отгони от меня все мои грехи». А может быть, так: «Иисусе, возьми все мои грехи». Она никак не могла припомнить точно слова. Как странно, что она забыла их!

— Ну что ж, — сказал учитель. — Ни одного исландского стихотворения, ни одного псалма, ни одной молитвы. Хорошо. А ну-ка, скажи мне, слышала ли ты когда-нибудь о Хадльгримуре Пьетурссоне?

— Да.

— Что ты можешь рассказать о нем?

— Недавно толстуха Тода что-то говорила о нем в Армии спасения.

— Тода?

— Да…

— А что ты можешь рассказать о Йоуне Сигурссоне?

— Он работает на лодке «Лео».

— Гм… Ну а кто был первым поселенцем Исландии?

— О нем я ничего не слыхала. Может быть, это тот норвежец, который заимел на Севере консервный завод?

— Кто председатель Совета министров нашей страны?

— А что значит председатель совета?

— Тот, кто управляет всей Исландией.

— Никто не смеет управлять мною, — решительно заявила девочка, тряхнув косичками и сверкнув глазами.

Учитель удивленно посмотрел на нее и покачал головой.

— А ну, скажи мне, кто самые знатные люди в Исландии?

После довольно долгих размышлений девочка ответила:

— Купец. И спаситель.

— Так, так, — произнес учитель подавленно. Убедившись, что девочка успела познакомиться с местной жизнью, он решил выведать у нее, кто из поэтов пользуется наибольшей славой в поселке. Дело в том, что учитель сам был замечательным поэтом. Время от времени его стихи печатались даже в столичных газетах. Он надеялся когда-нибудь выпустить большой сборник своих стихов, если удастся, откладывая в течение пяти лет из своего жалованья, накопить достаточно денег.

— Я хочу задать тебе еще один вопрос, — сказал он, — Кого из самых известных поэтов нашей страны лучше всего знают в поселке?

— Парикмахера, — не задумываясь, ответила Салка Валка.

— Можешь идти, — холодно сказал учитель. — Нам говорить больше не о чем.

Он встал, шмыгнул носом и откашлялся, давая понять старому Эйольфуру, что собирается уходить и что он недоволен. Старик находился в кухне и через открытую дверь слышал весь разговор.

— Беседа с девочкой только подтвердила мои опасения. Ее умственные способности весьма ограничены. Я не вижу другого выхода, как сообщить обо всем пастору, — сказал учитель.

— Сообщить пастору? Фу ты, какая чепуха, — рассердился старый Эйольфур. — Куда умнее было бы научить ее читать.

— Напрасная трата времени и труда.

— Жалко мне вас, имеющих зрение.

— Больших надежд на школу в эту зиму возлагать не приходится… Если бы вы могли дома что-нибудь сделать… До конца занятий осталось три недели, не больше. Мы закрываем школу к пасхе. Все дети должны работать, как только начнется весенний лов, по крайней мере те, что постарше. В стране не так-то много рабочих рук. Кроме того, это не бесполезно для семейств, имеющих детей.

— Ерунда, — заявил старый Эйольфур.

— Я настаиваю на том, что я сказал. Мои возможности не распространяются на идиотов. Пусть пастор решает, как поступить в данном случае.

— Ерунда, она ничуть не глупее пастора. Я слеп, это правда, но не глух.

— Ты, верно, слышал, как она сказала, что Иисус Христос был исландцем.

— Ну и что ж? — возразил старик. — Чем он хуже этого дьявола купца?

Старик нащупал рукой узлы на неводе и принялся плести неторопливо, но уверенно и ловко, и от этого казалось, что он рассуждает сам с собой.

— Я, конечно, не буду отрицать, — сказал учитель, — что иногда тупицы говорят забавные вещи. Ты должен это признать, Эйольфур, ты человек умный. Но утверждать подобное о Свейне Паулссоне — это уж слишком! Пусть он будет самим председателем приходского совета, пусть он покупает свиней в Дании, меня это меньше всего трогает, хотя ни для кого не секрет, что он собирается всех в поселке обвести вокруг пальца. Не подумай, что я сплетничаю за его спиной, потому что он мой соперник. Но что ни говори, он всего-навсего парикмахер. Я слышал собственными ушами, как на рождественском ужине у купца он привязался к его жене и упрашивал разрешить ему прочитать что-нибудь из его так называемых стихов. Я ничего не говорю, но прийти а заявить, что парикмахер самый известный поэт в Исландии, — это чересчур. Я удивлен, что такие слова мне пришлось услышать в твоем доме, Эйольфур.

— Если тебе так уж хочется найти идиота в этом доме, то этот идиот я. Я всегда был идиотом, идиотом и останусь.

— Я вовсе не говорил этого, — возразил учитель. — Кстати, Эйольфур, позволь мне задать тебе один вопрос. Ты в самом деле видишь в Свейне Паулссоне поэта?

— Я никак не могу видеть Свейна Паулссона, я слеп.

Учитель попытался еще выяснить мнение старого Эйольфура о стихах парикмахера, по ничего не добился. Тогда он схватил свою шляпу и собрался уходить.

— Я ничего не могу сказать о стихах Свейна Паулссона, я не читал их, но мне не раз приходилось слышать, что он умеет хорошо обучать детей.

— Обучать? Он? Чепуха! Прощай!

В последнюю минуту он задержался на пороге.

— Свейн Паулссон… — начал он, но не закончил фразы. — Я приму меры в отношении этого ребенка сегодня же вечером.

Он действительно принял меры.

В этот же вечер, когда обитатели Марарбуда уселись ужинать, кто-то постучал в дверь и спросил Салку Валку. Все удивились.

Дверь приоткрылась, и при свете керосиновой лампы они разглядели просунувшуюся в щель голову темноволосого мальчика с удлиненным лицом, густыми бровями и удивительно выразительными и умными глазами. Нос у мальчика был орлиный. И весь мальчик был совсем необычный, как будто сошел с какой-то картины.

— Меня послал к вам учитель, — сказал мальчик.

— Уж ты не Арнальдур ли из Кофа, мальчуган? — спросила старая Стейнун.

— Да. Меня к вам послал учитель, он сказал, чтобы я учил эту девочку читать и писать, — ответил мальчик, остановившись в дверях и указывая пальцем на Салку Валку.

— Добрая душа, — сказала старуха Стейнун. — Как похоже это на нашего учителя.

Девочка сидела неподвижно в своей мужской куртке, подпоясанная шнурком; перед ней стояла потрескавшаяся эмалированная миска с остатками пищи — рыбными костями и плавниками. Девочка разглядывала гостя. Она заметила, что волосы у него разделены на пробор и зачесаны на одну сторону. Редко кто в Осейри носил такую прическу. Кроме того, она не могла припомнить, чтобы какой-нибудь мальчишка его возраста вел бы себя так робко. Одежда его, хоть и заплатанная, была до того чиста и аккуратна, что девочка тотчас же почувствовала неприязнь к этому мальчику. На ногах у него были покупные башмаки со шнурками. Девочка старалась припомнить, не бросал ли он когда-нибудь в нее грязь из-за угла. Кто бы из них победил, думала она, если б им пришлось драться? В первый раз в Осейри перед ней оказался ее сверстник на таком расстоянии, что его можно было рассмотреть как следует и даже стукнуть. Поэтому ничуть не удивительно, что мысль ее лихорадочно работала. Переломать бы ему все ребра и кости! Нет, он слишком прилизанный, этот мальчишка. Девочке даже стало досадно, что это не сорванец, как все другие. И, глядя на него, она заколебалась: забыть и простить все издевательства, которые она претерпела в этом поселке, или же хранить в сердце вечную вражду? Пожалуй, последнее было бы правильнее.

После того как мальчика расспросили о новостях поселка — надо сказать, что он проявил при этом слишком малую осведомленность, — стали готовиться к первому уроку. Решили проводить занятия в рабочей комнатушке Эйольфура. После ужина он обычно сразу отправлялся спать, зато и вставал раньше всех в доме. Мальчик и девочка уселись за столом друг против друга, посередине поставили маленькую настольную лампу. В свое время она служила ночником старой хозяйке здешней фактории; тридцать лет назад ее купили на аукционе и с тех пор хранили как самую большую ценность в этом бедном доме и зажигали только в самых торжественных случаях. Мальчик достал из чистой холщовой сумки две тонкие потрепанные книжки и положил их на стол. Девочка заметила, что в сравнении с ее руками руки у него были удивительно чистые. Очевидно, он тоже обратил внимание на это, потому что спросил:

— Отчего ты такая грязная?

— Просто так, — ответила Салка Валка, ничуть не смущаясь.

После этого вступления начался урок. Проходил он вот как:

Мальчик. Как тебя зовут?

Девочка. Сальвор Вальгердур.

Мальчик. А фамилия?

Девочка. Йоунсдоттир.

Мальчик. Почему у тебя такая грязная куртка?

Девочка. А тебе какое дело? — Подумав немного, она добавила: — А захочу вот — возьму надену штаны и буду мальчишкой.

Серые выразительные глаза мальчика с любопытством смотрели на девочку; в ее словах он не нашел ничего смешного или несуразного. Видно, он был лишен чувства юмора, потому что его ничуть не смутила невероятность самой идеи, он только задумался над деталями:

— Тогда тебе придется переменить имя, ты не сможешь больше называться Сальвор Вальгердур.

Девочка признала правильность этого замечания. Честно говоря, Арнальдур начинал ей нравиться. Пожалуй, он был не так плох, как ей сначала показалось.

— Ты можешь называть себя Сальгард Вальгард Йоунссон, — сказал он. — Сколько тебе лет?

— Одиннадцать.

— Тебе можно дать больше. У нас в поселке ребята твоего возраста куда меньше тебя. Мне скоро будет тринадцать, а я тоже меньше тебя.

Девочка. Как тебя зовут?

Мальчик повторил свое имя.

Девочка. А как зовут твоего отца?

Мальчик. Бьерн. Он живет на Юге.

Девочка. А маму?

Мальчик долго молча глядел на нес, и точно темное облако заволокло его взор; казалось, он хотел припомнить что-то давно забытое — не то сон, не то действительность, не то какую-то тайну. Он стал еще серьезнее и наконец ответил:

— Я родился на Юге, я нездешний.

— Твоя мама на Юге?

Мальчик снова надолго умолк, он смотрел на девочку точно во сне, потом ответил глухим голосом, который шел, казалось, из самой глубины его существа.

— Она уехала.

— Куда?

На мгновение его взгляд снова затуманился, видно было, что в его сознании идет сложная борьба.

— Она жива, я говорю правду, она только уехала куда-то.

— Куда? — повторила девочка свой вопрос.

Мальчик осторожно оглянулся, словно собираясь поведать страшную тайну, и заговорил шепотом быстро-быстро, точно спешил высказаться, пока его не перебили. Глаза его бегали из стороны в сторону, изредка останавливаясь на девочке; временами ей казалось, что он разговаривает не с ней, а сам с собой, а может быть, в нем пробудился какой-то другой, неизвестный человек, который говорил, ни к кому не обращаясь, забыв обо всем окружающем и даже о собственном существовании.

— На Юге перед домами растет много-много цветов. Погода там ясная, теплая, мы часто гуляли с мамой вдоль фьорда, по другую сторону там голубые горы. Однажды я потерялся в большом магазине и стал плакать. Я страшно испугался, никогда в жизни я так не пугался, потом мама нашла меня и сказала, что теперь никогда-никогда не отпустит меня от себя и всегда будет со мной. Я уверен, что это какие-то злые люди принудили ее уехать от меня, а может быть, ее похитили, как это бывает в сагах и сказках. Мне они сказали, что она уехала далеко — за море, за голубые горы.

— Ты должен был поехать за ней, — сказала девочка.

— Как я мог поехать? Мне тогда было только четыре года, но мне обещали, что, когда я вырасту большой, я поеду к ней. Потом одна женщина привезла меня на пароходе сюда, в Осейри, к дедушке и тете. Они говорят, что они мне родные дедушка и тетя… Нас никто здесь не слышит?

— Нет.

— Я думаю, что они меня обманывают. Мне часто кажется, что они меня всегда обманывают. Когда я приехал сюда, я долго не мог успокоиться, все тосковал и плакал по маме. Тогда Херборг, ты знаешь ее, она называет себя моей тетей, сказала, что моей мамы давным-давно нет в живых. А когда я сказал, что они злые и обманщики, дедушка рассердился и выпорол меня ремнем. Он всегда бьет меня. Стоит только мне сказать, что она жива, он бьет меня и требует, чтобы я замолчал. Но я его уже давно не боюсь. Я знаю, они меня обманывают. Я верю, что моя мама жива, она только уехала куда-то, может быть даже не уехала, а только исчезла.

— Откуда ты знаешь?

Этот вопрос как бы привел мальчика в себя. Он заглянул в глаза девочке.

— Этого я тебе не скажу, я и так слишком много рассказал.

Но любопытство девочки уже разыгралось, и она принялась упрашивать его рассказать ей все.

— Нет, лучше не проси, не скажу больше ни слова.

Он взял одну из книг и раскрыл ее, хотя легко было заметить, что мысли его витают где-то далеко. Вскоре он заговорил вновь.

— Я часто читаю сказки, книги о приключениях, о рыцарях, «Одиссею», «Тысячу и одну ночь». В них рассказывается о людях, попавших под чары волшебниц или околдованных нечистой силой, или о том, как во время кораблекрушения их выбрасывает на таинственный остров, населенный многоголовыми драконами и одноглазыми великанами; а иногда они попадают в заколдованные места, откуда нельзя выбраться; их поят таким зельем — и они забывают все, забывают даже, кто они такие. Когда я читаю про все это, я думаю, что я один из тех, о ком написано в книгах. Ты знаешь, когда я припоминаю, как я жил раньше, когда был совсем не таким, как сейчас, мне кажется, что дедушка и Херборг похитили меня и держат здесь, как в тюрьме, чтобы спрятать от мамы. Как в сказке о злых волшебниках, похитивших маленького принца; они посадили его в клетку и отправили в какую-то страну. Знаешь, что я иногда делаю по ночам? Я встаю с постели и иду смотреть, не превратились ли дедушка и Херборг во сне в троллей, не приняли ли они свой настоящий облик, который днем они таят от меня. Я знаю все, что они говорят другим обо мне, но все это неправда. Наверное, я принц, которого они завлекли сюда, в это заброшенное место, где всегда плохая погода и такие противные люди. Быть может, они собираются меня съесть в один прекрасный день. Иногда мне кажется, что я Одиссей, который рвется домой к своей Пенелопе, Херборг — это нимфа Калипсо, которая хочет, чтобы я спал с ней по ночам — Херборг заставляет меня ложиться с ней спать, — а мой дедушка — злой великан из сказки о Синдбаде-мореходе. А то мне кажется, что я эльф, которого изгнали из его царства, и я попал к людям и мне испортили зрение, и теперь я никогда не увижу, как выглядит мир по-настоящему. Можешь себе представить что-нибудь ужаснее, чем быть эльфом и навсегда потерять способность видеть и ощущать сказочный мир эльфов, где играет музыка, сияет солнце и где прекрасные воздушные существа летают на легких крыльях вокруг замков. Для эльфа жить среди людей мучительнее кошмара. Представляешь, в каком волшебном царстве эльфов жил я когда-то!

— Откуда ты это знаешь? — спросила девочка.

— Я ничего больше не скажу тебе, ты можешь разболтать, и об этом узнает мой дедушка.

— Нет, провалиться мне сквозь землю, сгореть мне на костре, если я скажу кому хоть слово, — поклялась Салка Валка, не представляя, впрочем, что ей, собственно, хотелось бы еще узнать.

— Я и так уже много рассказал. Странно, но всегда легче рассказывать о себе людям, которые тебя не знают, они верят больше, чем те, кто уже знает тебя. Я вовсе но собирался тебе ничего говорить, но ты стала расспрашивать, и я нечаянно рассказал все. Но если ты проболтаешься хоть одной живой душе в поселке, меня забьют до смерти. Мне нельзя больше говорить.

И он тут же заговорил снова.

— Она мне снилась всю зиму, почти каждую ночь. А ты знаешь, что сны правдивее всего того, что мы видим, когда не спим. Она живет в большом городе, где дома все раскрашены, как в книге с картинками. Там повсюду цветут цветы, растут удивительные деревья. Во сне мне кажется, что я тоже когда-то жил в этом городе, даже днем, когда я сижу в школе и ни о чем не думаю, передо мной неожиданно всплывает этот город, город, в котором я жил со своей мамой. Она одета в голубое платье и такая же красивая, как дамы на картинках в иностранных журналах, которые есть у жены купца. Нет, она в миллион раз красивее.

— Эйольфур говорит, что все сны ерунда, им нельзя верить, — сказала девочка.

— А я говорю, что нельзя верить ничему, кроме снов. Я читал в одной книге, что гораздо важнее то, что тебеснится, чем то, о чем ты думаешь, когда не спишь. Иногда летом, когда я брожу у моря, у подножья гор и сажусь на пригорок у берега, прислушиваясь к крику гаг, неожиданно появляется она, в голубом платье, как те незнакомые женщины, которые иногда приезжают на пароходе. Она подходит близко-близко, целует меня в щеку, но стоит мне шевельнуться, она исчезает, как ветерок, и я вижу только голубые крапинки, мелькающие в зарослях вереска.

Девочка зачарованно смотрела в глаза ясновидца, сидящего против нее. Слабо мерцающий свет менял выражение лица мальчика, придавая ему новые, необычные черты, в то время как остальной мир утонул в ночи. Так светится человеческое лицо из темноты вечности, и если есть керосин в лампе, то каждому легко увидеть, что за будничным обликом скрывается другое лицо, которое смотрит на вас из царства предчувствий, не знающих ни времени, ни пространства. Отблеск этого таинственного света падал на лицо девочки, действие его становилось все сильнее и сильнее, пока наконец девочка не была так пленена им, что, подобно оруженосцу странствующего рыцаря, поверила каждому его слову.

Уже наступила ночь, а мальчик все говорил, говорил, и девочка жадно ловила каждое слово.

Наконец с чердака послышался сонный голос:

— На сегодня хватит, дети, кончайте.

Так прошел их первый урок.

С этого момента на всю жизнь запечатлелся в душе Салки Валки образ Арнальдура Бьернссона — выступающее из ночной темноты лицо, в котором светилась вера в другой, лучший мир. И когда утром на следующий день она очнулась от счастливых сновидений, навеянных этим образом, Осейри, окутанное осенними дождевыми тучами, показалось ей еще тоскливее и мрачнее, чем прежде. Это потому, что теперь она сравнивала его с иным миром, с тем миром, который жил в душе Арнальдура. В его глазах отражались красивые большие города, в этих городах цвели цветы, росли удивительные растения и играла чудесная музыка. Он пришел, чтобы учить ее, но они забыли обо всем на свете, и тем не менее их первая встреча была для Салки настоящим уроком, потому что, надевая в это утро чулки, девочка заметила то, на что прежде никогда не обращала внимания: ее ноги были безобразно грязны. Конечно, она не нарушила обычного распорядка и не бросилась тотчас же ни с того ни с сего мыть ноги среди недели, но она влезла в свою поношенную юбчонку, напялила старую куртку и подпоясалась шнурком, явно выказывая свое враждебное отношение к окружающему, убежденно веря в существование иного, лучшего мира. И когда на кухне ее спросили, понравилось ли ей учиться, девочка ничего не ответила. Она взяла таз, налила воды и тщательно вымыла руки, хотя была лишь середина недели. Затем, нагрузившись бидонами, она отправилась в поселок. Покончив с разноской молока, она пошла по набережной мимо рыбных навесов Йохана Богесена, где работали женщины и подростки в клеенчатых фартуках и резиновых сапогах. Они сгрудились вокруг бочек и перебрасывали рыбу из одной бочки в другую с шутками и смешками. Оттуда всегда доносились громкие голоса, а подчас и песни. Голос и в особенности язык наш — истинные дары господни в этой печальной и суетной жизни. Салка Валка спросила, не найдется ли здесь для нее работы. Ее направили к подрядчику. Это был темноглазый мужчина с черными усами. Щеки у него были гладко выбриты, как и подобает настоящему мужчине, если он находится в женском цветнике. Он внимательно оглядел это странное дитя и дернул за шнурок, опоясывавший ее талию. Подрядчик был большой шутник, он отпускал остроты и шуточки направо и налево к явному удовольствию окружающих его девиц. Девочка повторила свою просьбу.

— Чья ты? — спросил он наконец, напуская на себя важность.

— Ничья, сама по себе.

— Сколько тебе лет?

— Одиннадцать.

— Насколько мне известно, Йохан Богесен не открывает счета детям, так что тебе бесполезно наниматься на работу.

— Я сильная, — сказала девочка. — Я ни в чем не отстану от них. — Она указала на женщин, стоявших у кадок.

— А ты, оказывается, хвастунишка! — усмехнулся подрядчик. — Ну, раз ты ни в чем не отстанешь от остальных женщин, попробуй-ка роди пятнадцать ребят, как Тордис из Акурхуса, вон та, с бородавкой на щеке.

— Тебе бы только глупости болтать, — отпарировала девочка, краснея до самых ушей. Девушки вокруг так и покатывались со смеху; они находили, что подрядчик очень остроумный парень.

— Зачем же ты тогда просишь у меня работу? Да к тому же мы не знаем, чья ты.

— Моя мама Сигурлина Йоунсдоттир.

— Она имеет счет у Йохана Богесена?

Салка не знала. Возможно, ее мать не удостоилась этой чести. Подрядчик сказал, что девочка слишком мала для такой работы, хотя, пожалуй, можно посмотреть, что она умеет делать.

— Когда ты можешь начать?

— Сейчас, — заявила Салка.

Подрядчик вытащил из кармана блокнот, что-то нацарапал на бумаге и приказал Салке Валке следовать за ним. Ей вручили клеенчатый фартук, нарукавники, скребок, указали место у бочки, и он попросил женщину показать Салке Валке, что ей нужно делать. Итак, во мгновенье ока Салка Валка стала поденщицей.

Дома, в Марарбуде, новое занятие Салки Валки только укрепило за ней репутацию ловкой и трудолюбивой девочки. Она действительно оказалась весьма смышленой, быстро приноровилась чистить рыбу, как все остальные, и никто не собирался прогонять ее с работы, тем более что улов в этом году был очень большой и с рыбой едва справлялись. Во время работы Салка Валка не разговаривала, она держалась в стороне от женщин, не понимала их разговоров, вернее, не знала, о ком и о чем они говорят. Ей больше нравилось, когда они пели песни, разученные в Армии спасения. Молодые девушки не стремились завести с ней дружбу, они смотрели на нее как на чужачку, но у них хватало ума не изводить ее без причины, как это делали мальчишки. Никто не задевал ее, в общем к ней хорошо относились, сама же она никогда не затевала ссор, а если кому-нибудь приходило в голову посмеяться над ней, она только показывала обидчику язык. Девочку огорчало, что она не владеет достаточным запасом ругательств. Больше всего ее беспокоила собственная беззащитность перед непристойностями…

Салка Валка нанялась на работу в надежде скопить денег, купить себе платье или, еще лучше, брюки, ведь она твердо решила стать мальчишкой, как сказала Арнальдур. Когда закончился ее первый рабочий день, она задержалась на несколько минут, ожидая, что вот появится подрядчик с полным мешком денег и начнет раздавать их. Но женщины, сбросив с себя грязную одежду, быстро разошлись по домам.

Придя домой, Салка спросила старого Эйольфура, когда она сможет получить деньги. Он ответил:

— Тьфу ты! Когда Ты получишь деньги? А ты посмотри на меня. Я только и знаю, что плету сети. Я плету с тех пор, как себя помню, и много, ты думаешь, я получил за это? На старости лет у меня есть только семь овец и корова. Постарайся научиться от Арнальдура читать, многим беднякам в нашей стране книги доставляют радость, уж этой-то радости тебя никто не сможет лишить — по крайней мере пока ты не ослепнешь.

— Они отняли у тебя зрение, Эйольфур! — воскликнула Салка Валка, возмущенная до глубины души такой бесчеловечностью.

Старик не ответил на ее вопрос, и девочка в смятении глядела на него, ничего не понимая. Неужто всю жизнь, как бы прилежно она ни работала, ей придется ходить в этих лохмотьях на виду у Арнальдура и всего света?

— Я хочу получать деньги за свою работу, тогда я стану богатой, — сказала девочка наконец.

Затянув последнюю петлю, Эйольфур отложил сеть в сторону и посмотрел слепыми глазами в окно.

— Ты еще мала, дитя мое, тебе еще нет полных двенадцати лет. Ты можешь положиться на слова старика, немало повидавшего, пока он не потерял зрение. Работать нужно, работа радует сердце и приносит удовлетворение человеку, к тому же она дает возможность сводить концы с концами. И если человек беспрерывно трудится всю свою жизнь, и в будни, и в праздники, он, пожалуй, скопит столько деньжонок, чтобы оплатить свои похороны. Но поверь, дитя мое, никто еще не разбогател одним лишь своим трудом. Те немногие богачи, которых мне довелось знать, никогда ничего не делали. Трудятся одни бедняки. Думаю, что так обстоит дело не только у нас, а повсюду на свете. Но знания и радость, которую доставляет хорошая книга, дороже всяких богатств на свете, и, будь я на твоем месте, я прежде всего научился бы читать и писать. Ты знаешь, их больше всего раздражает, когда человек грамотен и образован.

Девочка никак не могла понять, кого это «их» имел в виду старый Эйольфур в своих философских рассуждениях. До самой смерти старика девочка воспринимала его высказывания как туманные пророчества, хотя он больше чем кто-либо другой пользовался ее уважением.

Точно так же ничего не добилась девочка, когда стала спрашивать о деньгах своих напарниц. Они даже и не подумали отвечать на такой глупый вопрос.

— Работай, работай, дурочка, нам не до разговоров, а если твои руки не терпят соли, иди домой отдыхать.

Так прошло две недели. Через неделю начиналась пасха.

В вербное воскресенье Салка Валка с трудом натянула на себя праздничное платье. Она из него выросла, и при малейшем неосторожном движении оно трещало по всем швам. Когда она спустилась вниз, то посреди кухни увидела мать, одетую в новое, только что купленное платье с большими розами. Соседские женщины с восторгом рассматривали эту роскошную обнову, а мать, улыбаясь, вертелась во все стороны, давая всем возможность разглядеть материал и не забывая при этом добавить, что, она надеется, господь бог простит ее суетность. Девочка стояла в стороне, не выказывая особой заинтересованности. Новое платье не щадило наружности матери, оно подчеркивало все ее недостатки. Только сейчас Салка заметила, до чего безобразны у матери зубы и как мало они подходят к розам на ее платье, как некрасивы ее руки, цветом напоминающие солонину. А эти бока, широкие, как у лошади! Боже ты мои, да она в тысячу раз лучше в своем старом, истрепанном платье.

На следующий день после работы Салка Валка набралась храбрости и отправилась к подрядчику.

— Вы собираетесь платить мне деньги? — спросила она низким срывающимся голосом.

— Что? — изумился подрядчик.

— Когда я получу заработанные мною деньги?

— Насколько мне известно, твой заработок поступает на счет матери.

— Ничего не знаю, давайте мне мои деньги, — потребовала девочка.

— Я не бухгалтер и не управляющий Йохана Богесена, мое дело отмечать рабочие дни и сообщать об этом в контору.

На следующий день Салка Валка выяснила, что, хотя деньги здесь никогда не выплачиваются наличными, на заработанную сумму можно получить разных товаров в лавке. Узнав, что женщины собираются в субботу пойти в лавку, чтобы сделать закупки к пасхе, она, не теряя надежды, присоединилась к ним. Старый Йоун из Кофина, дедушка Арнальдура, стоял за прилавком. Это был злой, неприветливый старик, он вечно ворчал и жаловался, что ему нет покоя от этих людей, что, как только сезон лова подходит к концу, у этих несчастных одно на уме — как бы поскорее промотать денежки. Они вовсе не думают о том, чтобы отложить копейку на похороны. Старик ходил всегда в старом, лоснившемся сюртуке, блестящем как зеркало. Под пиджаком виднелась серая манишка. Мороз оставил следы на его руках: суставы у него были красные, распухшие. Старик очень неохотно показывал товар своим покупателям, и лишь после долгих уговоров и упрашиваний удавалось добиться, чтобы он вытащил что-нибудь из-под прилавка. Он ворчал, что его покупатели не стоят того, чтобы с ними возиться, и все старался поскорее вновь запихнуть товар под прилавок. Каждую мелочь он словно с кровью от сердца отрывал. Тем не менее ему приходилось снимать с полок и вытаскивать из коробок платья, передники, кружева и тесьму, шерстяные юбки и рубашки для молодых девиц и выкладывать их на прилавок. Девушки сбивались в кучу, рассматривали эти богатства, прикладывали их к себе, охали и ахали, а потом исчезали за перегородкой и, прячась от взоров мужчин, примеряли платья. Женщины постарше довольствовались куда меньшим. Когда первая волна покупателей схлынула и лавка стала пустеть, Салке Валке удалось спросить старого Йоуна, найдется ли в лавке красивое платье для девочки.

— Красивое платье для девочки? Моли бога, дитя мое, чтобы он хранил тебя, вот что я тебе скажу. Ты кто?

Салка Валка объяснила, кто она.

— Ничего не знаю, — сказал старик. Девочка легко представила себе, как по ночам старик превращается в тролля.

— Твоя мать ничего не заработала, сомневаюсь, имеет ли она счет в нашей лавке.

Девочка стояла на своем, но старик и слушать не хотел ни о ее делах, ни о делах ее матери. Он ничего не знает. Пусть она справится у бухгалтера, открыт ли счет в лавке на ее имя или на имя матери. А теперь ей лучше всего оставить эти глупости, пойти домой и не мешать человеку работать.

Вот каким образом девочка неожиданно очутилась в таинственном царстве гроссбухов, в которые в этом поселке заносились человеческие судьбы вместе с их доходами и расходами. Салка Валка была не из той породы людей, что отступают перед препятствиями. Раз Ирод сказал нет, она направила свои стопы к Пилату.

Пилат, встретивший Салку недружелюбным взглядом из-под очков, был старый, высохший счетовод со злым, визгливым голосом; он почти с головой утонул в книгах, похожих издали на Ветхий и Новый завет.

— Тебе что нужно?

Девочка объяснила, что привело ее сюда. Счетовод посмотрел на нее из-под очков. Уголки его рта были опущены, точно он собирался заплакать.

— Сигурлина Йоунсдоттир не имеет у нас ничего на счету, — ответил он холодно, дребезжащим голосом и снова нырнул в свои фолианты. — Вот здесь все расписано: кредит — ее дочь Сальвор Вальгердур работает на очистке рыбы… дней столько-то… Дальше тут записано: дебет — клеенчатый фартук для девочки, для себя — платье, чертовски дорогое, ночная сорочка, чулки, ботинки, кружева и прочее и прочее. Сигурлина Йоунсдоттир осталась нам еще должна около пятидесяти крон. А ну, отправляйся и закрой за собой дверь.

Едва за девочкой захлопнулась дверь лавки, она расплакалась тут же па крыльце. Представьте себе девочку-подростка в обтрепанной куртке, подпоясанной шнурком, горько плачущую на ступеньках крыльца, здесь, в маленьком городишке у моря, в сгущающихся сумерках вечера. И не так уж громко она плакала, в ее плаче не чувствовалось отчаяния. Но сколько было в нем горечи из-за несовершенства мира, равнодушного к ее желаниям, к ее маленькой особе! Неужели богу доставляет удовольствие видеть ее в этих вот лохмотьях? Как может это нравиться Иисусу, который сам всегда так красиво одет на картинках в библии. Обида, как раковая клешня, глубоко засела в душе. Девочка не знала, что ей делать: перебить ли окна в этой проклятой лавке или пойти домой и разорвать в клочки новое платье матери. А может быть, лучше всего забросать камнями все окошки в церкви, чтобы показать богу, что она все равно не сдастся? Она брела по площади, не разбирая дороги, полностью отдавшись чувствам, клокотавшим в ее душе. Позади нее послышались шаги, ее обогнал какой-то мужчина. Наверно, он не обратил бы на нее внимания, если бы не услышал приглушенных рыданий у себя за спиной. Мужчина остановился и обернулся.

— Чего плачешь, малышка? — спросил он.

Девочка не собиралась отвечать. Она больше не верила, что бог или люди могут помочь человеку, оказавшемуся в беде. Но мужчина подошел к ней, погладил по щеке и сочувственно спросил:

— Что случилось, бедняжка?

— Они не хотят платить мне денег, — пробормотала девочка сквозь слезы, не поднимая глаз.

— Что, — удивился мужчина, — денег? Кто не хочет платить тебе денег?

— Да в лавке… Я три недели чистила рыбу… у меня нет платья к пасхе.

— Чья же ты, девочка? — осведомился мужчина.

Салка Валка назвала имя Сигурлины из Марарбуда.

— Но она мне больше не мать. Это из-за нее у меня нет платья. На мои деньги она купила себе дорогое платье с розами, чтобы понравиться этому рябому уроду. А надо мной смеются все ребята, дразнят, кричат, что моя мать шлюха, и швыряют в меня грязью. И я не умею читать, ничего не умею!

— Бедняжка, — посочувствовал мужчина.

Это был пожилой человек в макинтоше, должно быть, богатый, с большими усами и в котелке. Девочка решила, что он не из здешних, а какой-нибудь проезжий с Юга, остановившийся здесь, в Осейри.

— Сейчас постараемся все уладить, — сказал он. — Ну, пошли со мной, малышка. Мы что-нибудь придумаем.

Оказалось, что мужчина живет здесь, в рыбацком поселке, и ни больше ни меньше как в доме самого Йохана Богесена. Оставив Салку Валку на кухне и велев ей подождать, он скрылся за дверью. Но тут одна из служанок узнала девочку и тотчас принялась расспрашивать, правду ли говорят люди, будто ее мать помолвлена. Конечно, сказала она, это в порядке вещей, что люди обручаются, если подвернется такая возможность. Она-то сама вовсе об этом не помышляет. Всем известно, у нее женихов хоть отбавляй и, конечно, она могла бы обручиться с любым из них.

— Но боже мой, несчастная, как ты выглядишь! — воскликнула она. — И что это хозяину вздумалось притащить тебя в дом?

Тут неожиданно в кухне появилась сама хозяйка дома. Одетая в зеленое нарядное платье, статная и красивая, она походила на даму в карточной колоде. Она осмотрелась вокруг, сияющая и счастливая. Никогда прежде Салке Валке не доводилось видеть человека, излучавшего столько, счастья. На руке у хозяйки висели разноцветные одежки. Когда она заговорила, девочка даже не поняла, о чем речь, ей казалось, будто сама радость заговорила с ней, так приятно было смотреть на подвижное лицо молодой женщины, а ее взгляд, ее слова будто излучали аромат цветов. Хозяйка пожаловалась, что от девочки неприятно пахнет, и приказала служанке тотчас же бросить в огонь ее юбку и куртку. Когда с Салки стянули верхнюю одежду и она осталась в одном белье, оказавшемся безобразно грязным, мадам не удержалась и вслух взмолилась:

— Не осуди меня, господи, не могу я видеть одежду моей дочери на этой куче грязи и вшей!

Мадам попросила Стину сходить наверх и посмотреть, нет ли в комоде старого белья. Другой служанке она приказала сорвать с девочки тряпье и бросить его в огонь. Но тут Салка заплакала, закрыв лицо руками. Она боялась, что кто-нибудь увидит ее голой.

— Тогда отведите ее в ванну, — распорядилась хозяйка.

С Салкой Валкой поступили так, как поступают с паршивой овцой: плачущую, в одном белье, ее потащили через весь дом, потом вверх по лестнице, такой красивой и белой, что в памяти девочки она на долгое время осталась как бы высеченной из огромного куска белого сахара. Неожиданно появился сын купца, веселый и сияющий, как хорошо начищенный кофейник. Увидев их, он принялся ругаться и уже собирался пустить в ход кулаки, но служанка успела ввести девочку в ванну и заперла дверь. Домой Салка Валка пришла вечером, вымытая и причесанная, накормленная и счастливая, одетая в светло-голубое платье, с множеством строчек и оборок спереди и сзади, в новых башмаках прямо из лавки и с двумя кронами наличных денег в придачу. Деньги ей вручил сам Йохан Богесен в виде премии за то, что она существует на свете.

Сигурлина не осмеливалась взглянуть на свою дочь. Она ушла на благочестивое собрание, даже не попрощавшись. Стейнтор явился домой пьяный, но вид девочки тотчас отрезвил его.

— Да, это все Йохан Богесен, добрая душа, дай бог ему здоровья, — сказала старая Стейнун со слезами на глазах.

Через поселок протекал небольшой ручеек, который брал начало в горах. Ручей не замерзал зимой, не высыхал летом. Через него был переброшен мостик. По другую сторону ручья, ближе к фьорду, находился принадлежащий доктору выгон, обнесенный каменной изгородью. В апреле, когда наступали теплые дни, здесь собирались дети и затевали игры — в это время они были свободны от чистки рыбы. По воскресеньям Салка Валка часто приходила сюда на мостик посмотреть на играющих ребят. Никто не приглашал ее принять участие, а гордость отверженного не позволяла ей перебраться через изгородь и явиться к ним непрошеной. Иногда кто-нибудь из ребят выкрикивал какие-нибудь гадости; хихикая, указывал пальцем на Салку, но она скоро перестала отвечать обидчикам. Она только глядела на них исподлобья, подобно тому как смотрит упрямое животное на свору собак по другую сторону решетки. Однако она часто представляла себя среди них и, конечно, в мечтах верховодила ими. Когда она спросила Арнальдура, почему он не играет с другими детьми, он ответил:

— Я нездешний, я не хочу с ними знаться, они противные, они плюют на меня, а я, когда захочу, могу брать книги у учителя и у Йохана Богесена.

Превосходство, с каким держался мальчик, его независимость делали его в глазах Салки образцом величия и силы. Знакомство с Арнальдуром вознаграждало ее за те унижения, которые ей приходилось терпеть. Однако их дружба не основывалась на равенстве; он был идолом, которому она поклонялась, его симпатии и антипатии были ее симпатиями и антипатиями, она принимала от него все, верила с одинаковой готовностью всему — вероятному и невероятному, и хотя ей было неполных двенадцать лет, она всегда ждала его с сильно бьющимся сердцем, нетерпеливо, как трава ждет ночной росы. Кровь ее бурлила от радости, которая еще не обрела ни формы, ни значения. Совсем по-иному тянулся Арнальдур к Салке Валке. Во сне и наяву его волновали мечты о таинственном, неизвестном, и человеческая душа, не стремившаяся обратить его к жестокой действительности, а, наоборот, видевшая в нем обладателя неведомой тайны, эта душа стала его самым близким другом, которому он открывал свои мысли. Какое утешение для бедного измученного существа — возможность поверять свои сокровенные мечты, не принадлежащие ни времени, ни пространству! Не важно, что твой поверенный жалок и беспомощен, ему прощаешь все его грехи. Да боже мой, им мог быть и скулящий бездомный щенок, лишь бы он смотрел на тебя как на высшее существо. Арнальдур никогда больше не напоминал Салке Валке о том, что она грязная, правда, может быть, с тех пор она и не ходила грязной. Начиная с пасхи не было вечера, чтобы она не умылась и не расчесала волосы. Однажды они заговорили о двух братьях, злых мальчишках, не упускавших случая оскорбить Салку или швырнуть в нее камень. Арнальдур лишь сказал:

— Фу, да они вшивые.

С тех пор по утрам и вечерам девочка тщательно осматривала свою кровать, нет ли там насекомых. Теперь она ходила в голубом платье с черным бантом на боку и радость жизни пела в ее юной душе.

Маленькая Сальвор Вальгердур была далеко не глупой; в сравнительно короткий срок она научилась читать по слогам и писать. Однажды вечером она сидела за грифельной доской в ожидании Арнальдура. Сегодня у них состоится первый урок арифметики. Ни о чем особенно не думая, она машинально выводила белые черточки на черной поверхности. Даже если твоего умения недостаточно для того, чтобы придать этим черточкам определенную форму и смысл, все же приятно, что и ты можешь что-то нацарапать, и радость нисколько не уменьшается от того, что все это можно тотчас стереть. Девочка начертила небольшой кружок, внутри кружка поставила две точки, между ними палочку, под ними горизонтальную черточку — получилось лицо. Несколько мгновений она изумленно смотрела на изображение. Затем она приделала ноги, идущие непосредственно от головы, от щек протянулись руки, и тут она не удержалась и фыркнула. Боже мой! Но не успела она обнаружить, что человечку не хватает туловища, как услышала голос Арнальдура. Он здоровался на кухне. В смущении, не сообразив, что рисунок легко стереть, Салка заметалась, ища, куда бы спрятать доску. Увидев ворох белья на столе, она сунула ее туда. И тут на пороге появился Арнальдур с кепкой в руках. Мальчик не был особенно разговорчив, если только какой-нибудь случай не заставлял его говорить. Он вытащил книгу и предложил девочке начать чтение. Потом достал мел и велел ей писать.

— А где твоя доска? — спросил он. Салка Валка посмотрела на него, заморгала глазами и покраснела. Она и мысли не могла допустить, чтобы он увидел ее рисунок. Человечек, нарисованный ее рукой, почему-то смутил ее и вызвал какую-то странную робость. Тут Арнальдур вдруг заметил торчащий из-под белья кончик доски и потянулся за ней.

— Не смей, не смей! — крикнула девочка. Вскочив на ноги, она выхватила доску из его рук и спрятала за спину. — Нельзя смотреть!

— Да что ты! Это же обыкновенная доска.

— На ней кое-что нарисовано, тебе нельзя смотреть.

— А я видел… там нарисован…

— Неправда! — возразила девочка.

Не успев даже осознать, что происходит, они начали настоящее сражение. Стол отлетел в сторону. Противники вскочили на сундук, стоящий у стенки. Через мгновенье оба уже покатились по полу. К счастью, доска не разбилась. Поле битвы перемещалось из одного конца комнаты в другой, пока доска не очутилась на кресле старика. Казалось бы, чего проще — воспользоваться этим случаем и взять доску. Но мальчик и не подумал. Он продолжал бороться с девочкой. Трудно только сказать, насколько серьезна была эта борьба. Он не причинял ей боли, он только щекотал ее и делал вид, что хочет укусить ее. Но позвольте, из-за чего же завязалась драка? Забавляла она девочку? Нет, нет, тысячу раз нет, ей не нравилось, пусть он не думает, что ей это нравится! И она принялась кусаться, кричать и царапаться.

— Али, я прибью тебя, если ты меня не отпустишь! Слышишь?

Кресло опрокинулось. Подушки полетели на пол. Противники катались по полу. Все чаще раздавался смех, они щекотали друг друга, хватали за подбородок, за грудь, забирались под мышки, пока он, подмяв ее под себя, не прошептал ей на ухо:

— Я хорошо разглядел — там нарисован ребенок.

Тут волна негодования нахлынула на девочку. Освободившись быстрым рывком, она вскочила на ноги и сердито закричала:

— Как тебе не стыдно!

Этот крик был первым выражением какого-то сознательного чувства с того момента, как они начали возню. Она смотрела на него со смешанным выражением гнева, боли и стыда, ее волосы растрепались, платье задралось выше колен. Оправив на себе одежду, гордо подняв голову, Салка отвернулась к окну.

Очевидно, шум сражения и крики донеслись и до кухни, потому что старый Эйольфур недовольным голосом спросил, что там у них приключилось. Арнальдур поспешил привести себя в порядок, водворил подушки на кресло. Доска валялась на полу, но он уже не смотрел на нее, хотя она лежала рисунком кверху. Девочка стояла у окна, неподвижно устремив в апрельские сумерки полные слез глаза.

— Ты сердишься на меня? — смущенно спросил мальчик.

Но девочка ничего не ответила, она только тряхнула головой. Наконец она повернулась к нему. Гневно, с трудом сдерживая дрожь, она выпалила:

— Я не хочу быть девчонкой, я никогда не буду женщиной, как мама!

Арнальдур не решался взглянуть на нее. Но он задумался. И высказанная ею мысль не поразила его своей несуразностью, как и тогда, когда он в первый раз услышал об этом.

— Я могу дать тебе хорошие брюки, — сказал он, — их несколько лет назад оставил у нас один рыбак.

А ночью, когда она спала у себя в кровати в спальне стариков, ей приснился сон, будто она стоит на мостике, переброшенном через ручей, который никогда не высыхает, ни зимой, ни летом, и — о, чудо! — мостик неожиданно превращается в глыбу белого сахара, как лестница в доме купца. На докторском выгоне стоит мальчик с ракеткой и мячом, он бросает ей мяч — наконец-то ее приняли в игру, — и она протягивает руки, чтобы поймать мячик. В тот самый момент, когда ей кажется, что она вот-вот схватит его, она вдруг видит, что мальчик вовсе не Арнальдур, как она думала вначале, а Стейнтор.

Она проснулась в ужасе и отвращении.

Вечерами, возвращаясь с моря, Стейнтор первым делом напивался допьяна. Обычно он подолгу болтался где-то в поселке и домой возвращался поздно. А дома он ругался, сквернословил, стаскивал свою нареченную с постели и требовал есть. И непременно заводил прежнюю песню: ему-де, Стейнтору Стейнссону, принадлежит весь поселок, он носит его в своем сердце, в своих легких, в своей крови. Это он, Стейнтор, владеет горами, морем, ему подчинены морской ветер, туманы и, конечно, купец Йохан Богесен со всеми рыбачьими снастями в придачу. Он объехал весь мир вдоль и поперек, изведал все, что может предложить мир страннику, прошел огонь, воду и медные трубы, через все испытания, трудности и опасности. Он не раз отличался в драке с вооруженными до зубов чужестранцами, нападавшими на него. Он один мог устоять против многих. Кто посмеет утверждать, что Йохан Богесен прошел через все это?

В его пьяной болтовне проступала мания величия. За морями он кичился своим чужеродством, а очутившись в родных краях, хвастался знанием света, хотя это знание сводилось лишь к знакомству с самыми отвратительными портовыми трущобами, где мужчины в пьяном угаре проводят несколько ночей, пока вновь не уйдут в море. Стейнтор никогда не читал ни книг, ни газет, никогда ему но приходилось иметь дело с образованными людьми. Смутные представления о событиях, происходящих в мире, преломляясь в кривой призме его фантазии, сливались в сумбурную путаницу цветов. Его патриотические чувства выражались в привязанности к этому местечку у подножия горы Акслар и к этой полоске приморья. Была у него слабость — любовь к родному языку. У моряков она проявляется тем сильнее, чем реже они бывают в море. Он подолгу жил и бродил среди чужих народов в разных заморских краях, чуждый их обычаям, их образу жизни. Одиночество наложило отпечаток на его самобытную натуру, он снискал репутацию человека острого на язык, более находчивого, чем другие, в словесных перепалках. Он хорошо слагал стихи, и в его речи подчас слышалось трепетание крыльев поэзии, хотя и в грубейшей, примитивной форме. Он выражался простым языком, обогащенным, однако, мифологическими образами.

В сознании Салки Валки представление об этом человеке невольно все больше связывалось с образом матери, с ее опухшим от слез лицом. Она молча ненавидела Стейнтора. Ей было ясно: все страдания матери из-за него. Еще зимой Салка Валка часто просыпалась от пения. Это ее мать, хлопоча по хозяйству, напевала о чистой виноградной лозе. Теперь она уж не пела по утрам. На пасху Салка Валка рассердилась на мать за то, что та купила себе платье на заработанные ею, Салкой, деньги. Несколько раз девочка порывалась высказать матери, как это нечестно с ее стороны. Но всякий раз при виде измученного лица матери у нее не хватало духу. Однажды вечером, вскоре, после пасхи, когда Салка ужинала на кухне, Сигурлина неожиданно нарушила молчание и, не глядя на дочь, сказала:

— Я собираюсь пойти сегодня вечером на исповедь.

— Что? — удивленно переспросила девочка.

— Хочу исповедаться перед богом и людьми.

— Это как же?

— Пойдешь со мною в Армию, дорогая Сальвор? Я буду исповедоваться в своих грехах и поверять свои надежды! Быть может, спаситель поможет мне.

Девочка видела, что по щекам матери бегут слезы — будто по воле божьей. Но мать не поднимала глаз, она говорила с дочерью, как с посторонним человеком. Салка Валка подумала, что прошла уже целая вечность с тех пор, как мать обращалась к ней по имени. Кажется, в последний раз это было в тот самый вечер, когда они перебрались сюда, в Марарбуд, и мать сказала, что она и Салка — это две женщины… Девочка отчетливо осознала, что она давно перестала быть для своей матери Салкой Валкой, она была просто девочка по имени Сальвор. Какие преграды воздвигает иногда господь между людьми!

Салке Валке нравилось бывать в Армии спасения, слушать красивое пение и музыку. Поэтому и сейчас она охотно согласилась пойти с матерью. Их встретили очень радушно. Мать проводили вперед, усадили на помост среди самых почетных гостей, Салка Валка пристроилась в последнем ряду и, вытянув шею, завороженно уставилась на музыкантов. Хор запел.

Что-то в выразительных голосах певцов напомнило девочке об удивительной родине Арнальдура, и она унеслась за облака, в иной мир, где душа забывает пронизывающие резкие ветры ранней весны и снеговые ураганы.

Но не успели уши девочки вдоволь насытиться пением, как началась молитва. Ей казалось, что капитан говорит на чужом языке. Понять его речь, сплошь пересыпанную датскими словами, было выше ее возможностей, поэтому девочка довольствовалась тем, что рассматривала блестящие пуговицы на его форме. Вслед за капитаном выступил один из кадетов и двое рядовых. После каждого выступления исполнялась коротенькая песнь. Наконец пришла очередь Тоды-Колоды. Днем она чистила рыбу и особенно не стеснялась в выражениях, к вечеру же превращалась в просветленного ангела и говорила высокопарно и торжественно. Тода была весьма красноречивым оратором, мало кого из слушателей не трогали ее слова. Если уж что-либо могло внушить Салке Валке истинный страх перед богом, так это речи Тоды-Колоды. Они наполняли девочку ужасом и жалостью к доброму Иисусу. Ведь за его доброту и милосердие его повели на казнь, безжалостно пригвоздили к кресту, а потом содрали с него кожу. Девочка невольно стала думать о бойне, где скотину убивают и ошпаривают в огромных котлах.

— Единственное, что еще связывает тебя сегодня, это твои товарищи по работе у кадок с рыбой, или твои сестры и братья, или твоя кровать со всем, что есть на ней и под ней, или мать и отец твои, или муж, или любовник, или другие узы, которыми дьявол крепко опутал тебя, чтобы держать во грехе.

После этого словесного извержения пришел черед выступать Салкиной матери, жалкому существу в цветастом платье, и всем было ясно, что в силках, которые коварный дьявол сплел и крепко привязал к ее шее, сидел не кто иной, как Стейнтор. Но в тот момент, когда Салка Валка увидела свою мать, пробирающуюся к краю помоста, бедную, жалкую, грешную, в ее душе поднялась такая волна сочувствия и любви, что она тут же торжественно поклялась не только безропотно чистить рыбу, но и никогда не обмолвиться ни единым словом, не подать и виду, что обиделась на мать за то, что та, не спросившись, истратила ее заработок. В этот момент из груди девочки исторгся вздох, вознесшийся прямо к божьему престолу и умоляющий его любить эту женщину и простить все ее грехи. Но вот заговорила мать… Она подняла глаза к небесам, к нашему творцу, которому мы обязаны всеми нашими земными благами. Быть может, неясное, неосознанное чувство, что ей лично не так уж много их досталось, мешало женщине говорить с ликованием, как было принято здесь. Она говорила тихо, от страха и слабости голос ее каждую минуту прерывался, а порой у нее совсем перехватывало дыхание, язык заплетался и она бормотала что-то невнятное. Мужчины похотливо оглядывали ее фигуру и отпускали грубые остроты.

— Я знаю, я очень грешная женщина, страшно грешная, я постараюсь рассказать все, как оно есть, пусть весь мир узнает, сколь недостойна я благословенной милости Христа. Я всегда стремилась стать другим человеком, но это нелегко тому, у кого тяжелая жизнь, кому никогда не доводилось учиться. В своем невежестве я думала, что смогу стать лучше, если заработаю побольше, потому что не знала я Иисуса, моего спасителя, хотя и знала, что он существует. Я навсегда покинула свой родной край и отправилась на Юг. Я не познала его, хотя и знала о нем, потому что, еще когда я воспитывалась за счет прихода, одна старушка научила меня обращаться к нему в тяжелые минуты жизни, когда валишься с ног от усталости или после очередной порки. Я сильно уставала, и меня нередко били, потому что люди, среди которых я росла, были суровы, они сами тяжко трудились. Старушка говорила мне, что Иисус друг тех, кто трудится в поте лица своего, у кого нет достаточно пищи и кто летом постоянно болеет простудой, потому что, не имея башмаков, ходит босиком по росистым полям. Больше всего, говорила она, он любит тех невинных, которых бьют и наказывают ни за что. Но я росла, набиралась сил, и мне легче становилось работать день и ночь, спать в холоде и голоде. Вскоре меня перестали колотить, иногда даже выпадал кусочек получше, и я забыла своего Христа.

Шло время и через несколько лет, признаюсь в этом не без сожаления и раскаяния, я совсем позабыла святую кровь моего Иисуса, смывающую грех. Я слишком мучилась своим грехом и тем, что он принес мне, я не видела другого выхода… Правда, живут же слабые и маленькие своей жизнью, хотя люди проходят мимо них. Но для себя я не видела иного выхода из разочарования, охватившего меня, из моего греха и его последствия, и поэтому я очень испугалась этой зимой, когда один почтенный человек сказал мне неожиданно: в твоем лице я вижу твоего старого возлюбленного. Я носила смерть в своем сердце неделями, месяцами, годами. Однажды я даже выбрала место и решила, что брошусь в море, как только начнется прилив. Но тут бог послал мне своего ангела-хранителя, и тот шепнул мне на ухо: это правда, Лина, ты плохая женщина, ты долго жила греховной жизнью, и удивительно, что до сих пор ты осталась ненаказанной; но сейчас ты носишь под сердцем ребенка, и хотя он зачат в грехе с женатым человеком, все же это новая, чистая жизнь, дарованная богом, и если ты уничтожишь ее, то в глазах бога заслужишь еще большего наказания. Ты не имеешь права лишать себя жизни, раз ты носишь в себе новую, невинную жизнь. Когда появилась на свет моя дорогая Салка, мне казалось, будто это я сама родилась заново. Я забыла о том страшном грехе, который собиралась совершить, я поклялась, что пожертвую всем, но буду к ней добрее, чем был мир ко мне когда-то, когда я была маленькая. Я по-прежнему была бедна и одинока. Я бродила с места на место в поисках работы, всюду платили плохо, и все смотрели на моего ребенка, как на приблудного щенка. Единственно, от чего мне удалось оградить мою девочку, — это от страшных побоев, которые достались на мою долю в детстве.

Но если ты бедная, одинокая женщина с ребенком на руках, то все смотрят на тебя как на падшую и любой мужчина считает, что может делать с тобой все, что ему вздумается. Искушение подстерегает тебя на каждом шагу, и приходится без конца бороться против греха, заложенного в тебе самой природой, — хотя ты и испил чашу наказания до дна. Я хочу поблагодарить бога за то, что много лет я стойко держалась против новых искушений и не впала в новый грех. За это я еще должна благодарить свою Салку. Я старалась обучить ее молитвам, которые знала сама, хотя должна признаться, что делала это не всегда с такой искренней верой, какой достоин он, мой благословенный спаситель, сошедший на землю в своей благословенной плоти, чтобы жить и умереть за меня.

Я как та бедная грешница, о которой где-то говорится в библии, и поэтому сейчас, у ног святого отца, я ничего не скрою, я чистосердечно покаюсь во всех своих грехах и буду молить Иисуса о прощении. Я несчастная женщина, повидавшая и перенесшая много зла на своем веку, в течение многих лет старалась вести добродетельную жизнь. И вдруг меня однажды попутал сатана. Он подкрался ко мне сзади в образе моего хозяина и заманил меня поздней ночью на чердак, где он спал в то время. Жена его, моя добрая хозяйка, болела после родов. Только тот, кому суждено читать в наших сердцах, знает, какие душевные муки и угрызения совести я испытывала перед этой женщиной, пока она не поправилась. Я уже не была чиста перед ней. Я признаюсь во всем этом открыто и чистосердечно, и пусть все, кто слушает меня, бросают в меня каменья, ибо я заслужила это, я не блюла добродетель. И опять смерть поселилась в моем сердце как неизбежное следствие греха, избавиться от которого невозможно без милости божией. Когда прошлой зимой, под рождество, я вновь собиралась лишить себя жизни, милостивый, мудрый господь бог помог прозреть этой женщине, и она, обнаружив мой грех, тотчас прогнала меня с места.

Поэтому я очутилась на пароходе, идущем на Юг, в столицу, где, говорят, людям хорошо живется. Но разве на мои гроши далеко уедешь? Вот господь бог и послал меня сюда — в темноту и снежную бурю в самый разгар зимы. Многие думают, что он, наш небесный отец, слишком суров к нам. Так думала и я, пока не узнала, что ждет меня здесь Сын его с открытыми объятиями, готовый искупить мои грехи и спасти меня от верной гибели. Не буду много говорить, что принесло мне нежное прикосновение Иисуса к моей душе, но должна сказать, что он не удовольствовался только спасением моей души от гибели. В тот же самый день он послал мне возлюбленного, и по воле божьей он вскоре станет моим мужем. Но за все свои милостивые дары он решил проверить меня, дав мне в возлюбленные человека, который испытывает мое терпение и мои христианские чувства. С тех пор как я обручилась со Стейнтором, не проходит ни одного дня, ни одного вечера, чтобы я не обращалась всем моим сердцем к небу. Я умоляю бога избавить его от двух грехов, обременяющих жизнь, — от неверия и пьянства. Я постоянно молю господа бога спасти моего возлюбленного и умоляю вас всех, собравшихся здесь, присоединиться к моей молитве и просить всевышнего обратить Стейнтора на правильный путь, сделать его набожным и трезвенником, отвратить его от разврата, предостеречь от шатания по ночам и заигрывания с девицами, которые подбивают незнакомых мужчин покупать им дорогие наряды… Раз уж я рассказала так много и зашла так далеко, что заговорила о нарядах, то разрешите мне поведать вам то, что недавно со мной произошло…

Салка Валка, пораженная, слушала мать, удивляясь разительной перемене, происшедшей в ней. Мать словно подменили; перед ней стоял и говорил совсем новый человек. Она не только сбросила покрывало с лица той женщины, которую девочка в простоте душевной считала знакомой до мельчайших подробностей, но выступала как обвинитель и защитник этой самой женщины, говорила плавно и свободно, прибегая к божественным словам и выражениям.

— Я прошу тебя, возлюбленный Иисус, несмотря на мои грехи и проступки, открыть свои объятия и принять в них меня, как мать грудного младенца. Я прошу всех собравшихся здесь в этот вечерний час присоединиться к молитве бедной грешницы и попросить хозяина виноградника напоить моего Стейнтора своим благословенным небесным вином и сделать все другие напитки неприятными и горькими для его рта. Я призываю всех вас вместе со мною приникнуть к священной груди хозяина виноградника, который протянул мне всепрощающую руку, несмотря на мои прегрешения и бедность. И когда сумерки последней зимней ночи закроют мои смиренные невежественные глаза, в которых часто светился грех, я желаю только одного — пусть небесные святые ангелы в своих светлых, блестящих одеяниях сыграют на красивых трубах эту волнующую сердце песнь о чистой виноградной лозе в память об этом вечере, когда впервые в этом зале я поверила в свое исправление и искупление своих грехов.

Ведь я не знаю ничего прекраснее этой мелодии, возносящейся к обители моего небесного отца. Он восседает на своем священном троне над этим жестоким и бурным миром, миром, в котором я провела не одну бессонную ночь, сидя на берегу бушующего моря. Я проливала слезы над своим несчастьем и грехом, как проливали их, должно быть, до меня много, много сотен бедных и маленьких людей. И никому не сосчитать всех слез, пролитых в море, только он один может отделить эти слезы от моря.

Как-то весенним вечером Салка Валка возвращалась из поселка домой. На ней были коричневые брюки И серая фуфайка. На дороге ей повстречался Стейнтор.

— Что это тебе взбрело в голову так вырядиться? — спросил он, имея в виду брюки. — Если тебе нужно платье, почему ты не пришла ко мне? Ты бы получила столько красивых платьев, сколько твоей душе угодно и когда тебе угодно.

— Что ты болтаешь! Ты бы лучше раскошелился и купил платье моей маме. Ты же, осел, разыгрываешь из себя ее жениха.

И девочка хотела пройти мимо.

— Послушай, ты что, не можешь постоять со мной минуту, долговязая? Я только собрался поговорить с тобой, а ты убегаешь, точно тебе соли на хвост насыпали. Раз я обручен с твоей матерью, то ты мне теперь доводишься падчерицей.

— Нет уж, спасибо, никакая я тебе не падчерица. Ты бы постыдился обращаться так с моей мамой. Она днем и ночью молит бога, чтобы ты не был негодяем и подлецом. Это по твоей вине она теперь такая несчастная. А в чем она ходит? У нее нет ни одного приличного платья, кроме того цветастого, что она купила на мои деньги. А ты пьянствуешь и бегаешь за другими да даришь им дорогие наряды. Ты такой противный, что я с удовольствием снесла бы тебе голову.

— Ну и язычок у этой девчонки, вы только послушайте ее!

— Ты другого не заслуживаешь.

— Такое, как у тебя, лицо можно увидеть в зверинце там, за границей.

— Придержи язык.

— Твое лицо соленое, оно пахнет морскими водорослями. Я люблю его.

— Заткнись.

— Но если Йохан Богесен мог дать тебе две кроны, я могу позволить себе дать четыре.

Минуту-две девочка стояла молча перед ним. Ее взгляд только перебегал с монет у него в руке на его глаза. Быть может, эти неистовые глаза выражали какую-то мольбу, какое-то искание, близкое и понятное ей, одинокому, заброшенному существу? Страх перед коварством моря, инстинктивно пробудившийся в душе ребенка, и ненависть ко всему, что лишает уверенности и спокойствия, сейчас, казалось, совсем исчезли. Девочка проворно выхватила обе монеты из его руки. Не сказав ни слова благодарности, она крепко зажала деньги в кулаке и спрятала руку за спину.

— Если бы мне довелось очутиться на чужбине и много лет прожить среди людей, которые говорят на чужом языке и которые не имеют ни малейшего представления о том, кто я, какие горы возвышаются над этим фьордом, или, предположим, я попал бы в бешеный шторм где-нибудь в океане, на другом конце света, или очутился бы в городе, где у людей по-иному приделаны ноги, чем у нас, и глаза глубоко сидят в глазницах, а кожа темная, как у чертей, все равно с величайшей радостью я отдал бы все на свете, только бы узнать, о чем ты думала или что ты чувствовала прошлой зимой, сидя на кухне в Марарбуде, когда я смотрел на тебя. У тебя такое выразительное лицо. Мне невыносимо больно, что в твоей памяти я останусь только пропащим пьяницей, совратившим твою мать.

— Ты сказал маме, что собираешься уезжать? — спросила Салка Валка.

— Я никому не говорил, что собираюсь уезжать. Насколько мне помнится, я и тебе не говорил об этом. Да я и не думаю уезжать. Я только сказал, что если бы уехал и очутился на другом конце света, если бы мне довелось бороздить моря в шторм и непогоду, если бы мне пришлось сразиться с целым вооруженным отрядом в другой части света — понимаешь, — передо мной всегда был бы только один образ, одно лицо во всем мире. Иногда один-единственный образ живет в душе человека и властвует над ним всю жизнь, до самой смерти.

Вся трагичность положения заключалась в том, что он обращался к ошеломленному ребенку, никогда даже в мыслях не представлявшему себя взрослой женщиной. Девочка была охвачена ужасом, она позабыла даже про ненависть. У нее так сильно билось сердце, что она слышала, как его удары эхом отдаются в горах, она побледнела, колени дрожали, казалось, ноги вот-вот откажутся ей служить. Но только несколько мгновений девочка стояла перед ним, дрожащая, с глазами, полными страха и ужаса. Через секунду она уже со всех ног мчалась к дому.

Может быть, она спешила к матери, чтобы на ее груди выплакать свой страх, как это делают испугавшиеся дети?

Нет, она не побежала в дом. Обогнув его, она влетела в хлев, захлопнула за собой дверь да еще намотала шнурок на гвоздь. Корова и девочка не были задушевными друзьями, они не привыкли поддерживать друг друга в беде. Поэтому Салка осторожно обошла корову и, добравшись до сена, бросилась на него. Должно быть, она пролежала здесь очень долго. Мало-помалу к ней вновь возвратились силы, сердце перестало колотиться. Девочка раскрыла вспотевшую руку и с удивлением уставилась на монеты. Вероятно, на какой-то миг она даже думала, что это сон, — до сегодняшнего дня ей не приходилось наяву держать такие деньги. Кто-то постучался в дверь хлева. Это была мать, она попросила впустить ее.

— Ты что здесь делаешь, Сальвор?

— Ничего, — ответила девочка.

— Что хотел от тебя Стейнтор? Я видела вас из окна, он что-то дал тебе.

— Он дал мне две монетки, — ответила девочка неуверенно, краснея и смущаясь, будто ее застали на месте преступления. Она почувствовала, что, приняв эти деньги, она стала соперницей матери.

— Как тебе не стыдно, негодница, принимать деньги от мужчины! И от кого? От жениха твоей матери! Постыдилась бы. А ну, давай их сейчас же!

В эту минуту Салка Валка уже не питала ненависти к Стейнтору, нет, она ненавидела эту толстую женщину с гнилыми зубами, которая видела в ней, еще подростке, только свою соперницу и пускала в ход материнскую власть, чтобы унизить и оскорбить ее.

— Это мои деньги.

— Неправда, ты не имеешь права на них. Мужчина может легко угодить в исправительный дом, если он склоняет девочек брать от него деньги. Отдай сейчас же деньги, а не то я тебе задам взбучку.

— Ни за что! — закричала девочка. — Только попробуй подойди ко мне.

Мгновение женщина в гневе смотрела на свою дочь. Каждый мускул на лице дрожал от злобы, но потом черты лица обмякли и две большие слезы скатились по щекам. Женщина разразилась судорожными рыданиями. Она обратилась с пылкой мольбой к Иисусу. Девочка убежала.

На следующий день вечером, когда все семейство находилось в сборе за столом, за дверью послышались чей-то кашель, пыхтенье, вздохи, словно приближалась целая пароходная команда. Оказалось, это был всего-навсего пастор. Он вошел в кухню в длинном пальто, с шерстяным шарфом на шее, почтительно поздоровался со всеми. Голос его, казалось, шел из какой-то пустоты в голове. Никто так, как он, не умел показать, какая ответственность возложена па его плечи — шуточное ли дело около сорока лет заботиться о спасении душ в таком жалком приходе, да еще вдобавок присматривать за северной частью Баркарфьорда, пробираясь туда через горы и глухие ущелья.

— Э-э-э, — протянул он.

Старая Стейнун поспешила пригласить благословенного слугу господа бога в комнату, где вязали сети, чтобы усадить почтенного гостя в единственное приличное кресло в доме, принадлежащее старику Эйольфуру.

— Сердечно благодарю, сердечно благодарю, дорогая Стейнун. Но у нас, служителей бога, нет времени рассиживаться. О, дорогой Эйольфур, добрый вечер. Могу я предложить тебе понюшку табаку в благословенной темноте, посланной тебе господом нашим? Да… О чем же я хотел поговорить? А, вот и старина Стейнтор. Прошел уж целый век с тех пор, как ты ходил в школу, — счастливая пора! Я не хочу сказать, что ты всегда был прилежен. Ты мог бы успевать лучше, у вас в роду все способные и преданные своему краю. Твой прадед Эйольфур из Стурадаля без труда подымал двухсотлитровую бочку, когда ему было шесть десятков, и сочинял саги в стихах. Вот так-то. В ту пору на земле жили крепкие и верующие в бога мужчины. Как говорит апостол, э-э-э… Ну, перейдем к другому. Да, Сигурлина Йоунсдоттир. Как я уже говорил вам, я плохо знаю родословные жителей Севера. О чем это вы, бишь, говорили вчера, когда заглянули ко мне? Армия спасения? Да, это одна из тех сект, о которых говорил апостол: посмотрите, они щекочут уши глупцов человеческими мыслями и выдумками. Наша церковь, как говорил я вам, самая святая, епископ Йоун Видалин называет ее своей возлюбленной невестой, а Хадльгримур Пьетурссон где-то говорил о ней следующее: «Жертвую своему родному и чистому языку от всяких источников ясных и чистых». Э-э-э, как говорит апостол: они набрасываются на тебя, как волки. Наша евангелистская лютеранская церковь — это церковь, которой мы обязаны быть верны при жизни и после смерти, и когда мы обращаемся с молитвой к богу, то не к чему играть на мандолинах и бить в барабаны. Да. Я знаю, мои слова западут вам в сердце, и вы, оставшись одни, задумаетесь над ними. Что же я собирался сказать, Стейнтор, друг мой? Да, вспомнил. Могли бы мы поговорить с тобой с глазу на глаз?

Стейнтор препроводил в рот кусок прессованного табака, которым он завершил вечернюю трапезу, и презрительно посмотрел на слугу господнего.

— Да нам, собственно, не о чем говорить, — ответил он. — Ты крестил меня, конфирмовал, но пока что это мало принесло мне пользы. Теперь тебе до меня но добраться, пока я не протяну ноги.

Сигурлина молча поднялась. Ее, видимо, не удивил этот разговор. Она открыла дверь, ведущую в спальню. Стейнтор угрюмо поднялся и последовал туда за пастором. Сигурлина закрыла за ними дверь.

Вскоре мужчины вернулись. Пастор тут же попрощался и ушел. Стейнтор был угрюм. Он молча стоял и ждал, пока за пастором закроется дверь. Сигурлина, как бы ища защиты, уселась за прялку и принялась сучить грубую серую шерсть. На щеках у нее пылали красные пятна. Она не отваживалась поднять глаза. Наконец Стейнтор оглянулся осторожно, как человек, находящийся в клетке со львом, и злобно посмотрел на Сигурлину.

— Так это ты натравила на меня это чучело? Похоже на вас, женщин.

Сигурлина не проронила ни звука. Нитка трепетала между ее опухшими, дрожащими пальцами. Стейнтор приблизился к ней и с нарастающим гневом в голосе сказал:

— Разве это не мой берег?

Женщина молчала.

— Разве я не объехал весь мир, когда мне этого хотелось?

Молчание.

— Отвечай мне, да или нет? Объехал я весь свет или не объехал?

— Да, — произнесла женщина дрожащим голосом.

— Отвечай: да или нет? Я человек, который принадлежит сам себе и ни от кого не зависит. Объехал ли я весь свет от южного океана до западного побережья или я отсыпался здесь, в Осейри у Аксларфьорда? Отвечай мне, да или нет?

На этот раз женщина только вздохнула.

— А раз я таков, каков я есть, то для меня не существует никаких законов. Я сам устанавливаю себе законы. Я сам себе спаситель, я сам свое спасение. Пытаться поймать меня в сети евангельской болтовней — это все равно что пытаться заковать в цепи морские волны, понятно тебе это?

И Стейнтор, размахивая кулаками перед лицом женщины, испустил рев, эхом отозвавшийся во всем доме. Женщина выронила из рук веретено, нитка оборвалась, и она в ужасе прижала руки к груди. Стейнтор бросился к двери. Старая Стейнун схватила его за руку, пытаясь утихомирить. Но Сигурлина уже пришла в себя, она поднялась со стула и обратилась к Стейнтору.

— Я знаю, что вчера вечером на выгоне ты заставлял моего ребенка принять от тебя деньги.

Как ни странно, но это обстоятельство волновало ее больше всего. Она продолжала:

— С другой стороны, соблазняя мою Сальвор, моего единственного ребенка, которому я обязана жизнью, ты обманывал меня. Готов ли ты держать ответ перед нами обеими за все, что ты сделал?

— Да! — прокричал в ярости Стейнтор. — Да! — и, шагнув вперед, топнул ногой.

— Вот как? Что ж, хорошо. Я спрашивала пастора, что бывает человеку, если он соблазняет подарками подростков в возрасте Салки. Тебя ждет ни больше ни меньше как тюрьма. Теперь я тебя раскусила. Ты целую зиму преследовал девочку, всеми способами старался соблазнить ее. Не думай, не такая уж я глупая, как тебе кажется. Но я пошла к пастору не поэтому, истинная причина тебе известна. Лучше я скажу об этом сейчас, пусть все знают — и старики, и Сальвор. К тому же этого долго не утаишь, скоро об этом заговорят все в поселке. Так слушайте; у меня будет от него ребенок, я уже на четвертом месяце.

— Ребенок, от меня? Чем ты это докажешь? Ты перед всем честным народом недавно говорила, что путалась с каким-то типом там, на Севере, как раз перед приездом сюда.

— Время и бог докажут, кто отец ребенка.

— Глупые вы мои, как же могло быть иначе? — вмешалась старая Стейнун. — Разве я не предупреждала вас зимой, когда вам непременно хотелось спать в одной комнате. Я же вам говорила, глупцы. А теперь прекратите наконец свою игру в прятки и соединитесь по христианскому обычаю. Вы такая хорошая пара!

Уговоры старой Стейнун были напрасны. Стейнтор пригрозил напиться до смерти и с бранью и руганью покинул дом, громко хлопнув дверью.

— Тьфу ты, да разве бедняки когда-нибудь ведут себя, как люди? — проворчал старый Эйольфур и, встав из-за кухонного стола, поплелся в свою комнату.

Позже вечером, после того как подоили корову и старики улеглись спать, Сигурлина, подавленная и угнетенная как никогда раньше, позвала дочь и, не подымая глаз, заговорила с ней:

— Сальвор, ты не могла бы сегодня лечь со мной?

— Зачем? — спросила Салка Валка.

— Он может вернуться злой, я боюсь остаться одна. Я молю господа, чтобы ничего не случилось, но все же я не хотела бы оставаться одна.

— Что-то ты не просила меня спать вместе, когда грозилась выпороть меня, — сказала девочка.

Женщина посмотрела на свою дочь. Она ничего не ответила, слезы катились у нее из глаз, ей было так тяжело!

Они разделись и легли, не глядя друг на друга и не разговаривая. И вышло так, что мать не попросила дочь присоединиться к ее молитве, как делала это прежде, даже тогда, когда ее вера была слабее, чем сейчас. Может быть, она ждала, что девочка сама опустится на колени. Но Салка утратила страх перед богом — наверное, потому, что она ела слишком много рыбы, только что выловленной из моря. Она испытывала теперь страх разве только в тех случаях, когда ей приходилось слушать крикливые причитания Тоды-Колоды. Лежа в постели, она смотрела, как мать снимает с себя одежду. Затем эта забитая женщина в заплатанном белье опустилась на колени в полной уверенности, что стоит перед самим распятым Христом; она принялась читать новые и старые псалмы, духовные песни, красивые молитвы и закончила длинным обращением к господу богу от своего собственного, имени, в котором Иисус Христос, Стейнтор Стейнссон и святой дух смешивались самым противоестественным образом. Затем мать легла в постель и натянула на себя перину, дрожа от холода, но спокойная и умиротворенная, так как бог во время молитвы влил в ее душу бальзам и придал ей силы. С именем Христа она пожелала Салке Валке спокойной ночи и убавила свет, оставив совсем маленький огонек, какой оставляет дева, ожидая своего возлюбленного. Вскоре девочка уснула. Ночь опустила свою ласковую руку на сердца всех рабов божьих в этом поселке.

Но крохотный огонечек продолжал светиться в романтической ночной тишине. Словно некий аккомпанемент сонному дыханию и биению пульса, он наполнял комнату чадом и оставлял полоску копоти на стекле. О чем может думать такой крохотный и незначительный огонек в этом поселке? Быть может, Иисусу следовало бы выкрутить фитиль чуточку больше, так как слишком малое или слишком большое пламя вызывает чад. Все стихло, кроме блаженного ночного храпа. И вдруг после долгой паузы ночную тишину прорезали громкие крики. Их отзвуки пронеслись над фьордами, перекликаясь друг с другом, как перекликается испуганное стадо. Но это была всего-навсего пришедшая откуда-то баржа, груженная товарами для Йохана Богесена. Женщина увидела рассвет среди зимних сугробов. Прежде чем уснуть, она погасила лампу.

Но в сером рассвете, который гонит прочь приятные сновидения, послышался скрип двери на кухне, затем широко распахнулась дверь спальни. Это явился Стейнтор. Он позвал Сигурлину и потребовал, чтобы она накормила его.

— Дорогой Стейнтор, — умоляла женщина, поднимаясь с постели, теплая от сна.

Но он не стал слушать ее ласковых слов, бесцеремонно стянул ее, полуголую, с постели и толкнул к кухонной двери.

— Понятно?

От шума проснулась девочка.

— Ты бьешь мою маму! Подлец!

Как только Стейнтор осознал присутствие девочки, пьяное безумие на его лице сменилось удивлением, а затем похотью; ни слова не говоря, он бросился на кровать прямо поверх одеяла, как был, в грязных сапогах. Девочка пыталась вырваться и убежать, но Стейнтор крепко держал ее.

Сигурлина, натянув юбку, помчалась в кухню в поисках еды. Девочка вылила на Стейнтора такой поток оскорбительных слов и ругательств, что он принял свое поражение. Вскоре Сигурлина вернулась из кухни. Она принесла миску с кашей и молоком. Стейнтор приказал вытащить у него изо рта кусок табака и кормить его. Она покорно послушалась — опустилась на колени у кровати на том самом месте, где недавно возносила молитву Иисусу Христу. Стейнтор ворчал, ругался, ложка не попадала ему в рот, так как он был не в состоянии повернуть головы.

— Ты что, ослепла? — заорал он. — Не видишь, где у меня рот?

Потом он вообще отказался есть.

— Ну и дьявол, до чего же ты страшна, — сказал он.

Сигурлина поднялась, словно ее ударили по лицу, и, сдерживая рыдания, тик стиснула губы, что они побелели.

— И все же я ношу твоего ребенка, — сказала она. Но стоило ей произнести эти слова, как она потеряла власть над собой и громко разрыдалась.

— Какое мне дело до твоего ублюдка? Такая шлюха, как ты, не от меня, так от кого-нибудь другого заимела бы ребенка.

— Ты можешь обзывать меня, как тебе вздумается, Стейнтор, но знай, оскорбляя меня, ты оскорбляешь своего ребенка как часть меня самой.

Но тут терпение Салки Валки лопнуло. Она вскочила на ноги и принялась колотить Стейнтора кулаками по лицу, сопровождая удары самыми страшными проклятиями. Однако результат оказался обратный. В Стейнторе, который позабыл было о девочке, вдруг с новой силой вспыхнуло желание. Мать, охваченная безумной ревностью, бросилась на них, пытаясь вырвать девочку из рук Стейнтора. Ярость женщины раздражала Стейнтора не меньше, чем ее нежность. Он выпустил из рук Салку Валку, вскочил па ноги, набросился на Сигурлину, одной рукой скрутил ей за спиной руки, другой схватил сзади за волосы и дал коленом такой пинок, что она вылетела через дверь в кухню и, перевернувшись в воздухе, упала на иол. После этого Стейнтор закрыл дверь спальни на крючок.

И вот он остался наедине с девочкой, которая наговорила ему так много оскорбительного. Стоя у двери, он дикими глазами уставился на нее, а с плотоядно улыбающихся губ слетало нечленораздельное, как в бреду, бормотанье:

— О маленький моржонок, всю зиму меня преследовал запах твоей крови… Это как весенний прибой… Только благодаря тебе пламя жизни бушует в моих старых костях, которые я презираю, пусть они превратятся в тлен и прах на дне морском… Наступил день любви во всей ее сладости.

И он медленно направился к ребенку.

Когда несколько минут спустя люди, которых позвала Сигурлина, взломали дверь, Салка Валка лежала на постели без сознания. Мужчина выскочил из комнаты и исчез в сером рассвете наступающего дня. И только когда девочка пришла в себя, все принялись разыскивать Стейнтора. Но, увы, было уже поздно.

Таков был первый личный опыт Салки Валки на поприще любви.