КНИГА ПЕРВАЯ
ЛЮБОВЬ
Глава 1
Почтовое судно, прокладывая себе путь и в бурную погоду, и в тихую, проскальзывая в узком фьорде между горами, ориентируясь по звездам и вершинам гор, медленно приближалось к Осейри у Аксларфьорда. Протяжно выла сирена, падал снег. Несколько роскошно одетых путешественников с Юга, сидя в салоне первого класса, с любопытством смотрели на тусклые огоньки маленького поселка. Один из них заговорил:
— Когда проезжаешь зимней ночью мимо этих берегов, невольно задумываешься, есть ли на свете что-либо более жалкое и бессмысленное, чем такой вот городишко, затерявшийся в горах. Одному только богу известно, как живут люди в этом месте. Как они умирают? Что говорят друг другу, просыпаясь по утрам? Как смотрят друг на друга по воскресеньям? О чем может думать пастор, отправляя службу на рождество и пасху? Я имею в виду не то, что он говорит, а о чем он думает. О чем мечтают, к примеру, дочки торговца, ложась спать? В самом деле: какие радости и печали могут рождаться при тусклом свете керосиновых ламп? Люди в этих местах, должно быть, видят в глазах друг друга отражение всей суетности своего существования. Любому ясно, до чего бессмысленна жизнь в таком захолустье, где нет ни клочка нормальной земли, разве только вот небольшая долина, родившаяся из речного ила. Благосостояние и цивилизация создаются на равнинах. В местах же, откуда человек не может никуда уехать и где его никогда не ждет встреча с незнакомцем, не на что надеяться. Что делать, например, если сыну пастора надоест дочь торговца? Да, да, что делать в этом случае, я вас спрашиваю?
Но тут от берега отделилась лодка. На веслах сидело несколько здоровенных бородатых мужчин. Вскоре им удалось подойти к пароходу.
— Почта и пассажиры на берег! — протрубили они, будто извещая о начале кровавой бойни.
Столичный коммерсант натянул поглубже на уши выдровую шапку, застегнул на все пуговицы пальто и осторожно спустился в лодку по трапу. Затем парни в лодке подхватили наполовину пустой мешок с почтой.
— Еще что-нибудь будет?
— Минутку! — крикнул кто-то с палубы. — Тут в третьем классе женщина с девочкой. Они хотели сойти. Подождите, подождите, не отчаливайте. Сейчас они выйдут.
— Мы-то подождем, только Йохан Богесен не давал нам никаких указаний. Болтайся тут всю ночь из-за каких-то женщин, — проворчал один из гребцов, вероятно, главный в лодке. — Заранее надо готовиться.
С палубы ответили:
— Она не могла выйти раньше, еле жива, ее укачало.
— А нам какое дело, жива она или нет. Йохан Богесен не давал нам никаких распоряжений.
Но, несмотря на отсутствие распоряжений, на палубе через несколько минут показалась женщина с ребенком. Девочка была тепло укутана в платки, одежда же матери мало подходила для путешествия в зимнее время в этих северных широтах. На ней было серое поношенное пальто, такое узкое, что оно едва сходилось на ней, грубые простые чулки, стоптанные полусапожки, на одной ноге шнурок был оборван и голенище било по икрам. Голова была повязана старым платком. Одной рукой женщина держала за руку дочку, в другой несла маленький узелок, где помещались все ее земные сокровища.
Женщина с испугом взглянула на подпрыгивающую на волнах лодку.
— Ну, смелее спускайся, старуха! — закричал кто-то из лодки.
— Да поможет нам бог, дорогая Салка! Видно, нам суждено остановиться здесь.
— Ну что ты торчишь, как приманка для акулы? Спускайся живее! — снова раздался тот же голос.
Один из матросов перенес девочку через борт, а боцман помог ей спуститься по трапу в лодку.
— Мама, я уже здесь, — сказала девочка. — Как интересно!
Таким же способом мужчины переправили в лодку женщину. Поднять ее было делом нелегким. Широкие бедра, полная талия, большие ноги — одним словом, это была крепкая и здоровая женщина. Правда, лицо у нее было сейчас серое, отекшее после морской болезни. Казалось, весь румянец ушел с лица в руки — распухшие и красные, как вареная солонина.
Мать и девочку усадили на скамейку напротив гребцов. Женщина держала на коленях узелок, оберегая его от воды. Это был простой холщовый мешок, в котором, по-видимому, находилась небольшая коробка и какие-то мягкие вещи. Волны вздымались и падали. Лодка неприятно подпрыгивала, и женщина испуганно смотрела в темноту. Девочка рядом с ней была совершенно спокойна. В тот самый момент, когда лодка очутилась на гребне волны, она обратилась к матери:
— Мама, а почему мы не поехали дальше, на Юг? Почему мы решили сойти здесь?
Лодка погрузилась в очередное водяное ущелье, и женщина в страхе ухватилась за скамейку, отвернув лицо от морских брызг и снега. Наконец она ответила:
— Мы не застрянем здесь надолго. Как только наступит весна, уедем на Юг.
— А почему мы не поехали сейчас? Мы же собирались. Мне так хочется на Юг!
В девочке прежде всего поражал ее голос — низкий, глубокий, почти мужской. Разговаривала ли она или молчала, она то и дело щурилась, морщила нос, шевелила губами, встряхивала головой — словом, ни единой минуты не сидела спокойно. Все в ней говорило об избытке радости и сил.
— С тех пор как мы отправились в дорогу, я все ждала, когда мы наконец приедем на Юг и я увижу красивые дома, большие, светлые комнаты, где на стенах висят картины, увижу все, о чем ты мне рассказывала. Ты знаешь, мама, я хочу жить в таком доме. Я хочу жить там, где люди каждый день ходят в воскресных платьях. Но, может быть, все это неправда, мама?
Правда, Салка, дорогая. Только сейчас мы не можем ехать дальше. Я очень плохо себя чувствую. Мы проживем здесь зиму, перебьемся как-нибудь, а когда наступит весна, отправимся на Юг, туда, где хорошая погода.
— А там всегда хорошая погода, мама? Давай поедем сейчас. Ведь осталось ехать всего пять дней…
— Я так плохо себя чувствую! Ну какая разница? Поживем здесь до весны. Будем крепко держаться друг за друга, как и раньше, правда? Моя маленькая Салка не будет сердиться на маму из-за того, что она не может ехать с ней на Юг. Мы останемся с тобой друзьями?
— Да, мама, но все же жаль…
Гребец, сидящий против них, посмотрел на девочку и изрек:
— Мы должны поступать так, как велит нам всевышний.
Висящий на корме фонарь осветил на минуту его лицо. Девочка взглянула на мужчину, скорчила гримасу, но ничего не сказала. Эти слова, прозвучавшие как глас божий, положили конец беседе двух женщин о продолжении путешествия. Гребец, не получив ответа на свое замечание, решил, должно быть, как-то объяснить свое вмешательство в чужие дела.
— Не подумайте, что я хочу навязать вам наше бедное маленькое местечко. Это не я вам посоветовал, слово мудрости само сорвалось у меня с уст. Господь бог решает, где будет наш ночлег. Поселок наш, конечно, совсем маленький и ничем не примечателен. Я прожил в нем почти полвека — пятьдесят лет без трех годков. Мне пришлось жить и в долине, и в поселке — и представьте себе, за все это время не было ни одного происшествия. Но бог не забыл нас, он послал нам благословенную нашим Иисусом Армию спасения, чтобы мы могли славить нашего спасителя. Раньше у нас был только пастор, но сейчас он стар и хил. И какой бы незначительной и ничтожной ни казалась жизнь в таком местечке, все-таки там, где люди преклоняют колена перед распятием Христа, торжествует правда святая.
«Быть может, и я найду свое спасение», — раздумывала женщина, пока лодка прыгала на волнах, пробиваясь в фьорд. Собеседнику она ответила:
— Я надеюсь, господь поможет мне и будет так милостив, что пошлет мне работу и мы с моей маленькой дочкой как-нибудь перебьемся. Не знаете, можно ли здесь найти место прислуги?
— Зовут-то тебя как? — спросил мужчина.
— Сигурлина.
Мужчина помолчал, как бы соображая, какие существуют возможности для женщины с таким именем найти место прислуги.
— Ночью будет дурная погода, — сказал он.
— Эх, мама, если бы мы так не спешили, я успела бы поесть солонины с бобами.
— Шустрая девчушка, — заметил мужчина. — Простите за любопытство, вы вдова?
— Нет.
— Извините за вопрос, но почему же вы не поехали на Юг?
— Я считаю, что бог есть здесь так же, как и на Юге, — ответила женщина, сразив мужчину его собственным оружием.
— У вас есть родственники в наших краях?
— Нет, но я надеюсь найти ночлег. У меня есть чем заплатить.
— Попробуйте найти приют в Армии спасения. Вот только не знаю, принимают ли они женщин.
Когда до берега оставалось всего несколько взмахов весла, женщина спросила:
— Не будете ли вы так добры сказать мне, как нам пройти в этот приют?
— Я, пожалуй, вас провожу, как только мы кончим разгружать пароход.
Пассажир первого класса быстро сошел на берег и, бросив небрежно несколько фраз, направился к городу. Скоро он исчез из виду. Женщина стала на краю пристани с мешком в одной руке, держа девочку другой и дожидаясь, когда освободится гребец и проводит ее в Армию спасения. Вряд ли когда-либо на этот неказистый берег сходила более незначительная и непримечательная особа. Наконец мужчина освободился и подал матери и дочери знак следовать за ним.
Повсюду лежали огромные сугробы. Дорожек не было. Идти было трудно. Ветер и снег хлестали путникам в лицо. Что им церемониться с такими людьми? Путники прошли мимо рыбачьих бараков, свернули налево и направились к берегу. Замелькали слабые огоньки в крошечных окнах рыбачьих лачуг. Мужчине, сопровождавшему женщину, и в голову не пришло помочь ей нести узел. Наконец они подошли к низкому нескладному дому с множеством пристроек и флигелей. Кое-где пробивался свет.
— Вот мы и пришли, — сказал мужчина. — Если вам удастся остаться здесь и что-нибудь вам понадобится, спросите кадета Гудмундура Йоунссона. Мне самому не раз доводилось пользоваться милостью Йохана Богесена. На вашем месте, я непременно обратился бы к его жене. Очень почтенная женщина. Поклон от меня капитану Андерсену. Спокойной ночи. Если пойдете к фру Богесен, передайте поклон и ей. Она сразу поймет, о ком речь. Она меня хорошо знает.
Мать и дочь поднялись по ступенькам и, очутившись в прихожей, стали отряхивать с одежды снег. Женщина сняла платок с головы, пригладила бесцветные волосы. За дверью слышались резкие, нестройные голоса. Женщина набралась духу и постучала в дверь. Изнутри отозвались:
— Кто там, черт побери?! Входи!
Женщина нерешительно приоткрыла дверь и заглянула внутрь. Девочка тоже просунула голову в комнату. Там в облаках табачного дыма и винных паров за непокрытым столом сидело несколько мужчин. На столе стояли бутылки с безобидными наклейками. И хотя никто из присутствующих не был пьян, атмосфера, господствующая здесь, говорила о том, что в карманах скрывались бутылки с более крепкой влагой, чем стоявшие на столе у всех на виду.
Несколько человек бросили недовольные взгляды на женщину. Никто из них не испытывал ни малейшего желания оказать ей какую-нибудь услугу.
— Могу я поговорить с главным? — спросила женщина.
— Закрой дверь, здесь не так уж жарко, черт побери!
Мать и дочь переступили порог и закрыли за собой дверь. На одной из стен висел портрет генерала Бутса и картина, изображающая семью пропойцы. Мать в испуге прижала к себе детей, защищая их от пьяного разъяренного отца, перевернувшего все вокруг вверх дном. Вдоль другой стены были развешаны открытки с изречениями из библии на датском языке. Женщина вновь подняла руку к волосам, поправила их, так что уж никто не мог усомниться в ее женских достоинствах. Она не была дурнушкой, и хотя путешествие по морю измучило ее и губы ее были еще бледны, она, пожалуй, даже и сейчас могла бы соблазнить пьяных рыбаков, без дела болтающихся на суше в дурную погоду. Но она не имела такого намерения.
— Что ей нужно? — спросил один из мужчин.
— Спрашивает главного, — ответил другой.
— Дай-ка я выясню в чем дело, — вызвался третий.
Это был рослый мужчина лет тридцати, темноволосый, со следами оспы на медно-красном лице. Черты лица — правильные, резкие, карие глаза сверкают неукротимым огнем, голос глубокий, сильный, с внезапными теплыми нотками, так не вяжущимися с его бесшабашным, грубым обликом. На нем были синие брюки, серая шерстяная фуфайка, шея повязана красным платком.
— Добро пожаловать, подружка, — сказал он, потрепав женщину по подбородку и не обращая внимания на девочку. — Итак, ты только что прибыла? Садись, пожалуйста, я к твоим услугам. Приказывай все, что пожелаешь, запрещай все, что вздумаешь, я слушаю тебя.
— Что-то не похоже, чтобы вы были здесь хозяином. Мне не о чем с вами разговаривать, я попрошу вас оставить меня в покое. Мне нужно видеть главного.
— Главного? — переспросил он, весело подмигнув компании, как бы приглашая их поучиться, как надо беседовать с дамами. — Вам нужно главного, мадам? Что ж, главный здесь я. Трудно представить, как бы этот поселок жил без меня. Я болтался на грузовом судне по всему свету, был в самом Нью-Йорке, охотился на китов в Африке, но, сказать правду, меня всегда тянуло сюда. Родные места звали обратно. Им не вынести разлуку со мной, они не могут жить без меня, а я не могу без них. Так что, если у вас какое-нибудь дело в этих местах, пожалуйста, прошу, обращайтесь к вашему покорному слуге. Приезжий, кто бы он ни был, попадая в Осейри у Аксларфьорда, идет прямо ко мне. Я владею Осейри, Осейри владеет мной. Иностранцы пускают в ход ножи, я же никогда. Иностранцы подкрадываются к человеку исподтишка, я не делаю этого. Не подумай, красотка, что я прибежал домой, испугавшись их ножей. Я дрался без ножа с семью иностранцами из-за пары туфелек, да, да, пары туфелек на высоких каблучках, с острыми носочками и ремешком на подъеме. Но это другое дело. Хочешь стаканчик пива?
Сигурлина растерялась. Что он, пьяный или сумасшедший? А вдруг он действительно тот, за кого себя выдает, и ведает здесь всеми делами? Он говорил о своей власти таким тоном, что трудно было принять это за шутку. В то же время все это как-то не вязалось с красным платком на шее. Сигурлина заколебалась.
— Должно быть, это были прехорошенькие туфельки, — заметил один из мужчин. — А что в них было особенно ценного?
— Их хозяйка, ты, образина! Не женщина, а персик!
— Мне нужно поговорить с главным. Может быть, кто-нибудь будет так любезен помочь мне?
— Подожди! Туфельки были на мулатке. Сказать вам правду, она была скорее черная, чем белая. Иностранцам такие правятся. Но я сказал себе: тебя ждет Осейри у Аксларфьорда. И вот я вернулся в свой родной поселок и владею им безраздельно, как и он владеет мной.
— Ты хочешь сказать, что поселком владеет Йохан Богесен?
— А что мне Йохан Богесен? Я ловлю рыбу, он мне платит за нее, а что он знает обо мне? У него нет ни моего опыта, ни моей души, ни моих сил. На что мне сдались его хоромы, его дети, его женщины, его рыба! Эти горы здесь мои, долины мои, море, этот поселок, здешний народ, дом — все мое! Здесь, в моем сердце, в моей крови. А он кто? Выскочка! Чужак! Он нажился на крахе иностранных торговых фирм, дела которых вел. Все, что он имеет, это счета да квитанции в банке. А что ждет его? Кем он станет, если один из банков на Юге лопнет, а? Бродягой. А я таков, каков есть. Как этот фьорд, как горная вершина, как этот берег и все, что происходит на этом берегу. Ты, может быть, думаешь, что я один из тех жалких негодяев, которые завидуют ему потому, что у них нет настоящей жизни? Уж не думаешь ли ты, например, что фьорд завидует Йохану Богесену или ему завидует гора Акслар, способная выдерживать натиск пятидесяти ураганов за один рыболовный сезон? Я хозяин моря, хозяин этого поселка и неба над ним. Я владыка над всеми бурями и непогодами. Йохан Богесен тоже принадлежит мне, когда сидит в кресле с очками на носу и подсчитывает мои заработки.
После этого монолога женщина растерялась еще больше и совсем уж не знала, что и думать. Не видя иного выхода, она обратилась к его друзьям с просьбой помочь ей разыскать главного.
— Кончай болтать, — сказал мужчина тем же властным голосом, который, как это ни странно, оказывал на собеседников гипнотизирующее действие. Им и вправду начинало казаться, что они пребывают совсем в ином мире, в котором ему принадлежит все — и небо, и море. Глаза мужчины горели беспокойным, диким огнем, свойственным примитивным натурам, не ведающим угрызений совести, живущим сегодняшним днем, без сожалений о прошлом, без цели в будущем.
— Ну что ты надеешься выпросить у этой благочестивой образины? Моя мать всю жизнь читала проповеди, знала на память семьдесят молитв и «Отче наш». И ты думаешь, это ей помогло на старости лет? Я не знаю, откуда ты пришла и куда направляешься, но, поверь мне, гиблое дело уповать, как того требует писание, на всякий вздор. В евангелии сказано, что такого человека постигнет разочарование, и тебе это станет ясно рано или поздно, голубка моя. Ну, иди ко мне со своими печалями, преклони колена передо мной, а не перед датским крестом или датскими болванами. Если ты не поведаешь мне, чего ты хочешь, ты ничего не добьешься. Я — море, омывающее этот берег, я — ветер, играющий вокруг этих вершин, я — прилив и отлив на этом фьорде. Так приди же ко мне, моя возлюбленная, положи свою голову на мою сильную вероломную грудь. И я развею все твои печали и осуществлю твои мечты.
С этими словами он заключил женщину в объятия и поцеловал в губы. Но это было уж слишком. Терпение девочки лопнуло. Она не могла допустить, чтобы такое происходило у нее на глазах, и, прежде чем мать успела вырваться из объятий мужчины, принялась колотить и осыпать ругательствами этого мирно настроенного человека.
— Уродина, дурак, ты отпустишь мою маму?! Убери свои грязные лапы!
— О, маленькая пташка, — сказал мужчина и улыбнулся, показав крепкие и большие, — как у лошади, зубы. С этими словами он приподнял девочку с пола и поцеловал в щеку под дружный хохот своих друзей. — Сейчас в Марарбуде у моей тетки ужин, мне пора, — сказал он, явно уверенный, что его уход доставит всем огромное огорчение. — Запомни, красавица, если тебе что-нибудь понадобится, я всегда тут как тут.
Глава 2
Кто-то сжалился над женщиной и послал за капитаном Армии спасения. И не успел наглый малый скрыться за дверью, как на пороге появился хозяин дома капитан Андерсен. Это был один из тех тощих служителей бога, которые успешно ведут хозяйство и успешно справляются с обязанностями управляющего — глубокие борозды на лбу свидетельствовали о практическом складе ума, а мелкие морщинки вокруг хитрых глаз резко противоречили их елейному выражению и слащавой улыбке.
Капитан сказал, что ему трудно приютить женщину «при таких обстоятельствах». Он добавил, что это всего-навсего заведение для моряков и здесь нет комнат для дам.
— Я могу уплатить за ночлег, — сказала Сигурлина.
Капитан нисколько в этом не сомневался. Он попытался объяснить ей устройство дома. Комната, где они сейчас находятся, — гостиная для моряков, вот та дверь ведет в зал, где происходят собрания, другая — в кухню и в его квартиру. По другую сторону передней находятся спальни моряков, там всего десять комнат, и все они заняты. Даже прислуге пришлось освободить кровать, так как началась путина, рыбаки повалили сюда со всех сторон.
— Кадет Гудмундур Йоунссон просил передать вам поклон, — промолвила женщина. — Он выразил надежду, что вы найдете какой-нибудь выход…
Капитан в свою очередь попросил передать привет Гудмундуру Йоунссону, однако должен был признаться, что не видит выхода из создавшегося положения.
Женщина, вероятно, была не лишена способности добиваться своего. Она продолжала говорить.
— Пусть Армия не может приютить меня, но я уверена, ни у кого не хватит жестокости захлопнуть дверь перед таким ребенком, как моя Салка, и выгнать ее в темноту и непогоду, лютой зимой, спустя три недели после рождества нашего благословенного спасителя.
Но капитан все же не видел иного выхода, как только уповать на господа бога. Ему одному известно, где проведут эту ночь мать и дочка. При этом капитан сказал, что скоро начнется собрание, и от всего сердца пожелал, чтобы во время молитвы бог осенил их доброй мыслью. Заметив, что стали накрывать столы к ужину, он пожелал женщине оставаться с богом и удалился.
Дочь и мать устроились в самом уголке. Девочка ела с большим аппетитом. Ни на море, ни на суше ничто не могло помешать ей наслаждаться пищей. Да и на женщину еда оказала благотворное действие. Утомленному лицу вернулось выражение жизни, щеки и губы мало-помалу приобрели обычные краски; надо сказать, что во всем ее облике чувствовалась женская уверенность. Она расстегнула пальто, оттуда выглянула цветная кофточка, довольно помятая, правда, но она намного прибавила Сигурлине привлекательности. Во время ужина женщина все чаще поглядывала на мужчин. Они жадно поглощали еду, смеялись и переругивались и всякий раз, отпуская соленые словечки, кидали косые взгляды в ее сторону.
Салка сбросила платки, которыми были укутаны ее голова и плечи. Она не знала иных правил поведения за столом, кроме тех, которым ее научила сама природа. Ее грязные руки от жирной рыбы стали еще грязнее. Девочка была какая-то нескладная, угловатая, точно молоденький жеребенок. И только сильные и уверенные движения сообщали грацию ее длинным и неловким конечностям. Ее пепельного цвета волосы были заплетены в две косички, а светлые, почти водянистые глаза без смущения перебегали с одного предмета на другой. Говорила Салка или молчала, ее пухлые влажные губы постоянно были в движении. Улыбка, открывавшая сильную челюсть и крепкие зубы, походила на гримасу, глаза превращались в узенькие щелочки. Но это юное, полуоформившееся лицо излучало ум и решительность. Если девочка не теребила что-нибудь в руках и не болтала ногами, с любопытством разглядывая все вокруг, она прислушивалась к разговорам или просто-напросто гримасничала без всякой видимой цели или кивала головой в ответ на мелькавшие в ее уме мысли. Все ее существо излучало энергию, избыток жизненных сил.
После ужина отворилась дверь, ведущая в зал собраний. Убранство его было незатейливо: десять рядов скамеек без спинок, небольшой помост в конце комнаты, над ним эмблема Армии спасения. На одной стене висела картина — длиннобородый генерал с женой, на другой стене — Иисус Христос с коротенькой бородкой, один. На стульях, стоящих на помосте, расположилось несколько человек из Армии спасения и их друзья. Они с достоинством беседовали между собой, в меру оживленно и весело.
Сигурлина и ее дочь сели на одну из последних скамеек. Народ все прибывал. Большинство приходили с улицы, но кое-кто и из этого же дома. Тут были мужчины, почтенные и благонравные, бесшабашные и неверующие, и женщины в будничной одежде, молодые и постарше, они потихоньку оглядывались вокруг, перешептывались и жеманно хихикали друг дружке в плечо. Женщины уселись на лавках, мужчины стояли за их спинами и ухмылялись, не упуская случая щипнуть за бока то одну, то другую. От благоговейного трепета, насыщавшего атмосферу, у девиц перехватывало дыхание; и непременно в тот самый момент, когда их голосовые связки были настроены на самую высокую ноту, из их груди вырывался положенный в таких случаях визг, который они пытались замаскировать усмешкой. Этот визг должен был выражать естественную женскую стыдливость и возмущение непристойным поведением мужчин.
По кругу пошел последний выпуск листка «Воинственный клич», выпускаемого штаб-квартирой Армии спасения. Его закупили в нескольких экземплярах с занесением стоимости в личные счета покупателей в лавке Йохана Богесена. Теперь листок рвали на мелкие кусочки и скатывали в шарики, которые во время собрания служили единственным средством общения между верующими. Мужчины ловко запускали ими в предмет своего обожания.
Хвала господу, хвала господу, отзовемся на зов его.
Хвала господу, хвала господу. Вечной радости торжество.
Ради сына деяний, о, придите к отцу,
Благодарность за милость возносите творцу.
Какая чудесная песнь! Разве это не удивительно? Явиться сюда после холода, темноты, штормового моря и полной неизвестности и растворить все свои печали и обиды в нежных звуках песни? Да, это и вправду промысел божий — очутиться среди этих набожных, благочестивых людей, сидящих на возвышении с музыкальными инструментами в руках. Кроме капитана, Сигурлина не знала никого, но, внимательно присматриваясь к каждому из них, она пришла к выводу, что все они намного превосходят ее и ей подобных и, должно быть, высоко ценятся господом богом, потому что они познали Христа. Какое блаженство и какое счастье познать Христа и обладать даром игры на мандолине или хотя бы иметь возможность ударять в барабан. Подумать только, долговязая женщина с торчащими, как у моржа, клыками, та, что стоит за спиной капитана, она тоже познала Христа и имеет право стоять на возвышении и петь.
Вот только поведение молодежи казалось странным. Парни ни на минуту не оставляли девушек в покое. Они придумывали все новые и новые проделки, и хотя девушки делали вид, что поглощены пением и ничего не видят и не слышат, нетрудно было заметить, что им далеко не безразлично, чем заняты парни. Их пение было лишено настоящей серьезности, то и дело слышался визг, и гимн заканчивался хихиканьем и смехом. Девочка с огромнейшим интересом следила за каждым движением в зале. Она едва могла усидеть на месте, и больше всего ей хотелось стукнуть уродливого черноволосого парня. Он вес время толкал скамейку, на которой сидели четыре девушки, и норовил опрокинуть ее. Девочка возмущалась его недостойным поведением и никак не могла понять, почему девушки не отчитают парня или не пожалуются на него капитану. Гораздо хуже было потом. После первой песни, когда капитан, закрыв глаза, начал читать трогательную молитву на непонятном языке, парни дошли до того, что стали издавать непристойные звуки. Одни девушки хихикали, другие фыркали и неодобрительно шикали.
Коль, бурю пророча, сгущаются тучи,
И ветер крепчает, и волны все круче,
Коль в мире все меньше друзей моих лучших,
Спешу, Иисусе, к тебе.
Коль я одиноко блуждаю в пустыне
И дух мой о счастье томится в унынье,
Коль мимо все люди проходят отныне,
Спешу, Иисусе, к тебе.
Коль сердце тоскует по светлым высотам
И скука томит его тягостным гнетом,
Коль горькая тяжесть ляжет на сердце,
Спешу, Иисусе, к тебе.
После этой песни на подмостки вступила худосочная женщина с голодными глазами и жидкими космами волос. Голос у нее был скрипучий, резкие складки вокруг рта как бы говорили: «О, как ты жесток, мой господь!» Следуя примеру своего начальника, она во время речи закрыла голодные глаза и обратила лицо к королю славы, позволив благословенной улыбке осветить свое скорбное чело.
— Благодарю моего спасителя за то, что он пустил свою кровь в мою душу, воздаю ему хвалу за то, что он привел меня чудесным путем к своему распятию. Я счастлива поведать всем, что, когда я опустилась на колени перед образом Иисуса с молитвой на устах, душа моя была полна надежды, что он простит меня и все мои прегрешения; моя душа была полна веры в справедливость господню к своим детям. Я знала, что он никогда не оттолкнет того, кто стремится к нему простодушно, как дитя. Он всем пошлет такую же уверенность, какую послал мне. Да, своей милостью он дарует незаслуженное нами спокойствие и истинный мир. Ищите его и обрящете, пока еще не поздно!
После этого капитан объявил, что их любимая сестра юнкер Тордис Сигуркарлсдоттир хочет обратиться к собранию с несколькими словами.
— Тода-Колода, Тода-Колода! — зашептались в зале. Огромная краснощекая женщина с моржовыми клыками, прокладывая себе дорогу, прошла мимо капитана, опрокинув по пути две мандолины и барабан. Нос у нее был курносый, ноздри широкие, — обращая лицо к всевышнему, она с успехом могла бы собирать в них дождевую воду. На ней был исландский костюм — черная кофта и ярко-красный галстук. По виду она очень походила на мужчину и всячески старалась подчеркнуть это сходство.
— О, какое блаженство, — затянула она, скрестив руки на животе и вращая глазами; вероятно, она чувствовала себя на седьмом небе, точь-в-точь пьяный архиепископ, отправившийся в море на фрегате его королевского величества.
— О, какое блаженство, — продолжала она с возрастающим пафосом, — познать Иисуса, пасть к ногам этого чудесного, божественного, этого всемирно известного агнца, принесенного в жертву. Он пролил кровь своего сердца ради меня. Вот так льется кровь, когда в осенний день закалывают невинную скотину. О, какое блаженство сознавать, что это сердце, вырванное из груди, послужило тебе на пользу, оно исполнено справедливости и милосердия, а кровь и вода так и сочатся из него…
После этого образного и красочного вступления, которое женщина выпалила с легкостью бывалого оратора, она немного постояла на помосте, молча и неподвижно, обратив лицо с закрытыми глазами к богу. Открыв затем глаза, она устремила взор на черствую, легкомысленную и нечестивую толпу у ее ног и, скривив рот в гримасу, угрожающе сжала кулаки — ни дать ни взять мужик, решивший постоять за себя. Женщина вновь возвысила голос, но на сей раз он дрожал от священного гнева.
— Но вы, вы! — гремела она. — Вы, которые стоите перед агнцем с сердцами, полными грязи и греха, с чем вы приходите сюда? Что вы можете предложить взамен этих священных потрохов, из которых сочится кровь и вода? Кровь и вода! Вы стоите перед престолом агнца, у священного потока крови, который мог бы омыть и очистить ваши грязные души от чумных язв. Уж не думаете ли вы, что он, ведающий нашими сердцами, легкими и печенками, не знает всей подноготной ваших сердец, печенок и легких? А вы, девчонки! Вы делаете вид, что приходите сюда, в Армию, для того чтобы выбросить в море нагар со светильников и поправить в них фитили, зажженные в честь благословенной Армии спасения, на самом же деле вы думаете лишь, как бы поразвлечься. Неужто ж, по-вашему, господь слеп и не видит, что вы приходите в его святая святых только хихикать да заигрывать с мужиками?
— Заткнись, Тода! — крикнул кто-то из слушателей. Он напомнил ей, что не так давно на этом самом месте она вешалась на каждого встречного, будь то иностранец или местный житель.
— Ах ты обманщик, ах ты бездельник! Что путного сделал ты за всю свою жизнь? А может быть, ты еще надеешься что-нибудь сделать? Ничего тебе не удастся ни на этом свете, ни на том! Меня не задевают земные оскорбления и обвинения, потому что я уповаю на спасителя, который оградил меня от мирских искушений и дьявольских козней.
На мгновение она умолкла, а когда заговорила вновь, голос ее звучал мягче, проникновеннее.
— Когда сейчас я оглядываюсь на свой грех, великий грех в глазах господних, я желаю только одного — пусть как можно больше из вас испытают ту свободу, ту радость, которая дается человеку, когда он стоит согбенный перед крестом. Агнец принял меня к себе, и мне теперь нечего бояться наступления великого дня, когда он сойдет с небес и начнет проверять, что делается в моем сердце, в моих печенках, в моих легких и в моем желудке. Эй вы, парни, я чуть было не забыла про вас. Должна сказать вам, что вы ничуть не лучше женской половины. Вы бегаете за юбками, богохульствуете, сквернословите перед ликом господним, играете в двадцать одно и дебоширите в преддверии Страшного суда. Нализавшись сивухи, вы валяетесь в блевотине перед святой троицей. Но послушайте, что я вам скажу. Единственное наше вино — наш святой спаситель, и тот, кого мучит жажда, пусть пьет из него. Взгляните на виноградаря, труженика, великого Иисуса Христа, нашего спасителя. Он давит божий виноград гнева. Пот струится с его священного чела. Ступайте туда, мужчины и женщины, вступите в его виноградник, пока еще не поздно. Заблудшие души с последних скамей! Проходите вперед и преклоните колена перед господом богом сейчас, — после смерти будет поздно. Тогда огонь преисподней охватит вас, подберется к вашим грешным душам. Аминь! Аллилуйя!
Эту яркую речь, одновременно такую земную и божественную, Салка Валка слушала не мигая. А мать ее сидела словно завороженная. Глаза ее приобрели отсутствующее выражение, складки, которые оставляет жизнь на лице, смягчились; и в то же время с лица исчезло выражение мысли, женщина казалась беспомощной, отрешившейся от всего, не ведающей ни времени, ни пространства, ни печали. Такая отрешенность бывает у человека, пожалуй, только на смертном одре.
И прежде чем женщина очнулась и сообразила, что с ней происходит, зазвучала следующая песня, песня о священной виноградной лозе, избранная, вероятно, потому, что Тода-Колода называла Иисуса Христа единственным священным напитком.
Лоза вечно чистая, вечно живая,
Я только побег твой, сращенный с тобой,
В дни счастья и мук раскрываешь объятья
Ты мне, Иисусе, возлюбленный.
Лоза вечно чистая, вечно живая,
Даешь ты мне силы и соки свои,
В тебе, Иисусе, я мир обретаю,
В тебе открываю источник любви.
Лоза вечно чистая, вечно живая,
Мое упованье, опора моя,
Коль огненный зной мне чело обжигает,
Прохладою ты осеняешь меня.
— А теперь будем петь все вместе, — сказал капитан, красный, возбужденный, сияющий. Было что-то залихватское и разухабистое в его голосе и взгляде, сопровождавшем приглашение. Его слова с успехом могли бы означать: «Выпьем-ка этого сладкого хмельного вина, напьемся вволю, а завтра будь что будет».
Все запели. Песнь подхватили даже маловеры и не угодные богу безбожники, и они воспарили ввысь, зачарованные ее словами и мелодией, исполняемой в унисон солистами и инструментами.
Лозу я чистейшую славлю,
Тебя, Иисусе святой,
Вовеки тебя не оставлю,
Всем сердцем я сросся с тобой.
Непримечательная женщина попала на этот ничем не примечательный берег, словно щепка, гонимая волной неизвестно откуда и куда, и, конечно, подобно многим в этом нелегком мире, где бог на плечи каждого возложил тяжкое бремя, ей приходилось туго; что и говорить, на ее совести лежало немало прегрешений, и не очень-то приятно было вспоминать о них. Женщина без роду и племени, а такие всегда обременены грехами, — она всюду таскала за собой убедительное доказательство злосчастной любви, познанной на задворках общества. Так может ли быть для нее что-нибудь прекраснее сознания, что прошлое — прах, а впереди свет? Что может быть сладостнее радостей престола, искупленного священной кровью Иисусовой? Чем сильнее ощущаешь свою незначительность (она и вправду была незначительна) в огромной, враждебной вселенной, тем желаннее становится для тебя спаситель. И если многие находят спасение по воле господа бога, почему бы ей не пойти по их пути? Он единственно вечная, чистая и праведная виноградная лоза, и сегодня вечером ей предлагают стать побегом этой лозы, брать от нее соки и жизненные силы. После поисков пристанища на этом неизвестном берегу она чуть было не поддалась сомнению, но тут явился Он, открыл свои объятья и изгнал с ее чела все сомнения. Они исчезли, как исчезает комариный рой от свежего дуновения восточного ветра. И случилось так, что мать Салки Валки забыла весь мир в сладостных объятиях Христа. В полузабытьи она потянулась вперед, чтобы впервые в жизни склонить душу и тело перед своим спасителем. Девочка осталась на месте. Она открыла рот, зажмурила глаза, завертела головой. К месту моленья потянулись другие души из Армии спасения и, преклонив колена, стали рядом с Сигурлиной. Они присоединились к ее слезам и причитаниям. А хористы в это время распевали во всю мочь победную песню.
Радость, о радость, мы песню победы поем,
Мы Иисусу смиренно хвалу воздаем,
Ибо он кровью своей и любовью нас спас,
В царство небесное путь проторил Он для нас.
Дай припасть к тебе, господь,
Дай твой крест обнять хоть раз,
Дай припасть к тебе, господь,
К ранам, принятым за нас.
Когда дошли до этого места, Салка Валка увидела, что в зале произошли заметные перемещения. Черномазый парень, пытавшийся опрокинуть скамью, вдруг очутился между двумя девушками и обеих обнимал за талию. Больше всего девочку удивляло то, что, как ей показалось, девушкам это нравилось. В другом углу комнаты какой-то мужчина на виду у всех целовал девушку в шею, она же делала вид, что ничего не замечает, и продолжала петь. Так отвратительно вести себя в церкви! Этого Салка Валка даже представить себе не могла.
Когда священное единение душ со спасителем достигло апогея, темные силы не выдержали. Враг, обычно прячущий зависть глубоко в тайниках души, вдруг дал выход своим подлым чувствам, и они забушевали самым неожиданным образом. В комнату полетела гнилая солома, мусор, рыбьи хвосты и чешуя, снег и водоросли. Весь этот грязный поток хлынул из полуоткрытого окна и входной двери, которую на минуту приоткрыл сторож, жаждущий присоединиться к молитве и пению. Это грубое вторжение напугало участников богослужения. Пение оборвалось, один за другим замолкли инструменты. Капитан и еще несколько мужчин вскочили на ноги и бросились к двери. Они обежали вокруг дома и вернулись, не выяснив истинной причины этого необычного явления. У Салки Валки сильно забилось сердце, она была уверена, что это бог послал парням и девушкам наказание за непристойное поведение. Капитану же было ясно как божий день, что в этом деле замешан сам сатана и правосудие не восторжествует до тех пор, пока Христос не разрушит врата преисподней.
Глава 3
Бедная, никому не известная сестра внезапно и неожиданно уверовала в Иисуса, и, как уже повелось в этих местах, после этого не могло быть и речи о том, чтобы Армия отказала ей и ее ребенку в приюте хотя бы на эту ночь. Итак, Сигурлину вместе с дочкой поместили в комнате одной из служанок. На следующее утро, расплачиваясь за ночлег, она спросила, не нужна ли здесь в доме старательная прислуга. Но где там! Все места оказались давным-давно заняты, и не было никакой возможности принять лишнего человека. Женщине посоветовали обратиться к купцу, учителю или доктору. Кроме того, ей сказали, что если она найдет себе жилье, то устроиться к Йохану Богесену чистить рыбу не так уж трудно. Сезон ведь только начинается.
Сегодня женщина была спокойна и полна надежд. После отдыха тошнота, вызванная морским путешествием, прошла, к тому же она верила теперь, что Иисус не покинет ее. Она уповала на своего спасителя, какое ей дело до того, что мир устроен не совсем хорошо. Иисус оградит ее от всех превратностей судьбы. Прекрасная песнь о чистой виноградной лозе захватила ее душу, она звучит в ее ушах во сне и наяву, при каждом движении она ощущает ее аромат.
Погода стояла морозная. Кругом лежали огромные снежные сугробы, весь поселок словно застыл от холода. Хижины в большинстве своем представляли старые рыбачьи хибары, сохранившиеся с прежних времен, одна или две стены которых были сложены из торфа. Почти у каждой из хижины под крышей висела вяленая рыба. На подоконниках в ржавых банках росли чахлые комнатные цветы. Лишь изредка в каком-нибудь окне промелькнет старческое лицо.
Беспорядочно сгрудившиеся дома все-таки образовывали что-то похожее на улицу, совершенно равнодушную ко всем прохожим и незнакомцам. И редко-редко любопытная хозяйка, приоткрыв дверь и спрятав под передник опухшие от мороза руки, бросала полный недоумения взгляд на бездомную женщину, которую никто не знал здесь и у которой ничего за душой не было, кроме Иисуса Христа и незаконного ребенка.
Полоска земли в этом месте была совсем крошечная, она почти сразу же переходила в горы, и вот здесь, между горами и фьордами, были разбросаны эти домишки. Некоторые стояли прямо на косогоре. По другую сторону фьорда горы опять круто поднимались вверх. Между горами лежала небольшая долина, а за ней опять покрытые снегом горы. Рядом с пристанью находился торговый склад Йохана Богесена. Вход в него был с улицы, а позади следовала вереница ветхих рыбачьих хижин. Склад Богесена размещался в двухэтажном доме, пропитанном запахом бензина, креозина, рыбы, табака и бакалейных товаров. Здесь, на втором этаже, жил управляющий со своим семейством. По другую сторону дороги, на пригорке, возвышался прекрасный каменный дом самого хозяина Йохана Богесена, белый, как снег на горах, с плоской крышей и бесчисленным множеством четырехугольных башенок по бокам на манер старинных крепостей. Окна в доме не были разукрашены морозным узором; они были занавешены полуспущенными желтыми гардинами из шелка. К массивной дубовой двери вела широкая каменная лестница, как на картинах в библии. Сигурлина была не из тех людей, что могут ринуться прямо к парадному подъезду такого дома. Она решила отыскать вход попроще, и вскоре мать и дочь очутились в большой светлой кухне, где хозяйничали две девушки. Они что-то пели, окутанные паром, поднимающимся из блестящих кастрюль и сотейников. Одна из девушек, прекратив пение, спросила гостей, что привело их сюда.
Сигурлина осведомилась, нельзя ли поговорить с хозяйкой дома.
— С хозяйкой? Видать, вы приехали издалека. Разве она встает когда-нибудь в это время? Что вы! Упаси бог! Я, конечно, ничего не говорю. Вы из Йокульдаля?
— Нет, я с Севера. Я приехала вчера вечером почтовым пароходом. Как вы думаете, можно здесь в каком-нибудь доме найти работу?
— В каком-нибудь доме? Какие же тут дома? Здесь всего-навсего один дом, тот, в котором вы сейчас находитесь. Я, например, не назвала бы дом управляющего Стефенсена настоящим домом, хоть он и держит прислугу да еще девчонку приглядывать за детьми. Я сама с Востока, из Силисфьорда, и должна сказать, что здесь вообще нет ни одного приличного дома, и, не будь этой несчастной Армии спасения, над которой все смеются, жить здесь было бы невозможно, потанцевать даже негде. Конечно, во всем виноват Богесен, он просто не желает выдавать людям ни единого гроша с их счетов в лавке. Здесь каждый имеет счет у него, понимаешь? Потанцевать удается только в конце лова, пожалуй, только в это время и увидишь несколько грошей. Мы-то, я и моя подруга, можем получить наше жалованье, когда нам захочется, хотя какое уж это жалованье! Но нам не разрешают приглашать мужчин. А насчет вашего дела, вряд ли фру Богесен возьмет в дом еще одну служанку. Она не встает с постели раньше двенадцати, она датчанка, понятно? Вот и все. Да что тут говорить… Позвольте, это ваша девочка? Какая большая! Бог ты мой, представляю, что за шум был вчера вечером в Армии, когда эти дуралеи швырялись золой. Клянусь, среди них был Аунгантир — сын нашего купца, и, уж конечно, сын управляющего, и этот, ну, как его зовут, внук старого Йоуна из Кофа. Что ж, желаю, чтобы вера в спасение принесла вам счастье. Лично же я надеюсь, что Иисус спасет нас всех, если он только существует…
— Ты хоть бы минуту помолчала, Стина, — оборвала ее другая девушка. — Почему ты не проводишь их в желтую комнату, там сейчас никого нет, кроме Тури, а он занят уроками. Может быть, фру Богесен и сможет что-нибудь сделать для нее, а ты сразу отсылаешь ее. Ничего с хозяйкой не случится, если раз в жизни ее разбудят в одиннадцать часов.
Итак, мать и дочь ввели в комнату, расположенную рядом с кухней. Это была не очень большая комната, оклеенная светло-коричневыми обоями и обставленная красивой мебелью. Здесь было так удивительно красиво, что пришельцы преисполнились благоговения и страха. Нелегко определить, для чего, собственно, предназначается такая комната; скорее всего в ней отдыхают после обеда, выходят посидеть, почитать и покурить. У стен стояли шкафы, заполненные книгами, а посреди комнаты — массивный стол с множеством различных приспособлений для курения. На стенах висели старинные картины с заморскими ландшафтами, которые, конечно, вызвали у гостей восхищение и удивление. Из мебели больше всего бросались в глаза четыре огромных кожаных кресла и такой же диван. Был здесь и большой закрытый буфет красного дерева. Батареи центрального отопления распространяли по комнате приятное тепло. С потолка свисала большая люстра с электрическими лампочками. Можно подумать, что ты очутился на Юге. На маленьком столике у окна лежали какие-то учебники, и в одном из кресел сидел мальчик не старше десяти лет. Он строил рожи серому коту, целиком отдавшись этому занятию. Кот сидел напротив него на одном из стульев и глядел на мальчишку с нескрываемым презрением. Ему явно хотелось спать, он закрывал глаза и клевал носом. Но всякий раз, открывая глаза, он видел перед собой перекошенное лицо мальчишки. Вероятно, коту это не очень нравилось, потому что он выпускал когти и громко мяукал, выражая свое возмущение. На мальчике был новый синий костюм, волосы у него были каштановые, кожа белая, глаза светло-голубые, он него веяло здоровьем ребенка, живущего в полном достатке. Мальчик не обратил ни малейшего внимания на вошедших. Он даже не взглянул на них и продолжал гримасничать. Это же занятие помешало ему ответить на их приветствие. Девушка, сопровождавшая мать и дочь, оглядела, все ли в порядке в комнате, и, сказав им еще несколько приветливых слов, хотя она была далеко не так разговорчива, как ее подруга, обратилась к мальчику.
— Как приятно на тебя смотреть, Тури. Тебе дела нет, что отец платит бешеные деньги твоим учителям. Ишь что выдумал. Вместо того чтобы учить уроки, ты мучаешь старого кота.
— Заткнись и убирайся отсюда, пока я не заехал тебе хорошенько, — огрызнулся мальчишка и продолжал свое дело.
Девушка фыркнула, вышла из комнаты.
Мать и дочь присели на диван. Сигурлина положила свои красные, опухшие руки на колени и устремила взгляд перед собой в одну точку, как будто собираясь фотографироваться, — так обычно ведут себя бедняки, попадая в дом богачей, — точно она дала обет не двинуть ни единым мускулом. На фоне дорогой, красивой мебели эти жалкие женские фигуры казались щепками, выброшенными на берег, — до того их вид не соответствовал обстановке. Девочка, менее чем мать знакомая с жестокими законами общества и не представлявшая, в какую ловушку они попали, преспокойно осматривала комнату внимательным, открытым взглядом. Ей очень понравилась люстра, но прежде всего ее заинтересовали удивительные мимические упражнения наследника дома перед старым котом. Удивительно, до чего могло исказиться это красивое лицо с живыми глазами и нежной кожей; оно вытягивалось вкривь и вкось, от глаз оставались одни белки, рот так растягивался вширь, что в нем можно было легко сосчитать зубы и виден был язык. Наконец мальчишка приложил пальцы к щекам, оттянул веки, растянул ноздри и рот почти до ушей и издал оглушительный рев. Девочка вопросительно поглядела на мать, проверяя, как она относится к такому безобразию, но женщина продолжала сидеть, неподвижно устремив взгляд перед собой. Она призывала на помощь Иисуса. В конце концов девочка не выдержала и нарушила молчание, обратившись к мальчишке.
— Эй, мальчик, ты зачем дразнишь кота?
Мальчику даже не пришло в голову обратить внимание на присутствие таких гостей, поэтому он очень изумился и на какое-то время забыл про кота. Широко открыв глаза, он смотрел на девочку.
— Зачем? Мальчик? Да как ты смеешь обращаться ко мне? Заткнись.
— Сам заткнись, — оскорбленно ответила девочка, не задумываясь над тем, что дозволено в высоком обществе беднякам.
— Тсс, Салка! — предостерегла ее мать. — Разве можно так грубо разговаривать в чужом доме? Не вмешивайся в то, что тебя не касается.
Девочка обиделась, что ей приказывают молчать, когда она вовсе не виновата, поэтому она не собиралась слагать оружие.
— Он первый крикнул «заткнись», хотя я ничего обидного ему не сказала.
Мальчик еще несколько минут продолжал гримасничать, затем поднялся с кресла, стал посреди комнаты и в упор уставился на девочку, нисколько не скрывая своего пренебрежения.
— Вот как сейчас залеплю тебе! — сказал он спокойно.
— А ну попробуй, — не смутилась девочка.
— Собака!
— Сам ты собака.
Обмен ругательствами последовал с такой быстротой, что Сигурлина не успела вмешаться.
У мальчика от изумления слова застряли в горле. Первый раз в жизни он встретил себе равную по запасу ругательств. Он растерянно пробормотал:
— Ты не смеешь со мной так разговаривать!
Мать прикрыла девочке рот рукой, умоляя ее ради всего святого замолчать. Кот спрыгнул на пол, выгнул дугой спину и зевнул во всю пасть. Мальчик повернулся к Сигурлине и спросил:
— Тебе что здесь нужно?
— Мне нужно поговорить с хозяйкой, — ответила она робко.
Мальчик подошел к ним вплотную и, показав Салке кулак, продолжал:
— Вы откуда?
Девочка молчала, мать же ответила, что они приехали с Севера.
— А я датчанин, — заявил мальчик.
— Вот как! — почтительно улыбнулась женщина.
— Ну да, датчанин, — подчеркнул мальчишка, поглядывая на девочку и всем видом показывая, что именно ей он бросает вызов.
Девочка продолжала молчать.
— Моя мама датчанка, и я три раза был в Дании. Я могу говорить по-датски.
Молчание.
— У меня есть лошадь, — сказал мальчик.
Наконец девочка взглянула на него и задержала взгляд на белоснежной коже и волнистых волосах, блестящих и ухоженных.
— Подумаешь! А мне наплевать.
Но ей было далеко не наплевать. В душе она завидовала ему.
— Клянусь, настоящая лошадь, ей три года. Можешь спросить у Гудды.
— Подумаешь! Это же просто жеребенок.
— Жеребенок? Сама ты жеребенок! Дура!
— От такого слышу.
— Ради бога, — вмешалась Сигурлина.
— А у меня есть тысяча крон, — не унимался мальчик.
— Тысяча крон? У тебя?
— Честное слово, я получил их за селедку.
— Ты, за селедку?
— Я рыбачил, ей-богу, спроси папу. Он прошлой осенью дал мне на неделю сети, и я заработал на этом тысячу крон.
— Ты сам ловил рыбу?
— Я два раза выходил в море, далеко-далеко, мы чуть не попали за границу. Я сидел со шкипером в машинном отделении.
— Я тебя спрашиваю, ты сам ловил рыбу сетью?
— Вот балда!
— От балды слышу!
— Ты небось думаешь, что тот, кто владеет сетями, сам ловит рыбу? Вот тупица. Конечно, на меня работали рыбаки. Я был главным. Мой папа никогда сам не ловит рыбу, а ему принадлежат все лодки и вся рыба в фьорде. Шкипер угощал меня сигаретами.
— Тебя? Такого маленького! И тебе не стыдно?
— Подумаешь, я умею курить.
Девочка оторопело посмотрела на мальчишку. Никогда в жизни ей не приходилось встречать такого хвастуна.
— Я часто курю. Я даже вчера курил.
— Разве можно курить таким маленьким?
— Маленьким? Да я больше тебя. Сколько тебе лет?
— Исполнилось одиннадцать.
— А мне скоро будет двенадцать.
— Так я тебе и поверила!
— Да я ростом с тебя.
— Для двенадцати ты маленький.
— Ну, давай померимся, если ты не боишься.
Девочка подошла к мальчику, и, прислонившись спиной к спине, они стали мериться. Мальчик поднялся на носки и оказался на несколько сантиметров выше девочки.
— Ты стоишь на носках.
— Врешь, — возразил мальчик, вытягиваясь еще выше. Тогда девочка тоже встала на носки и оказалась выше мальчика.
— Дура, мне только шесть лет. Выходит, я в два раза больше тебя.
— Шесть лет? — изумилась девочка. — И ты был главным в лодке и даже куришь? Так я тебе и поверила!
— Давай, закурим. Посмотрим, кто выкурит больше.
— И ты думаешь, я соглашусь взять в рот эту гадость? Курят только самые плохие дети.
— Конечно, тебя затошнит от одной сигареты.
— Нисколько.
— Я знаешь сколько могу выкурить! А ты и понюхать-то побоишься.
— Я? А ну, давай сюда сигареты!
— Что ты, — сказала Сигурлина. — Он хороший мальчик. Пусть делает, что ему хочется. Ты не должна вмешиваться.
— Вот видишь, — заявил мальчишка, обрадованный тем, что женщина взяла его сторону. — Я хороший, а ты плохая. Я летом поеду в Копенгаген, а ты приехала с Севера.
— Так ты и поедешь! Ты просто хвастун.
— Ты сама хвастунья, хотя тебе и хвастать нечем, негодная девчонка.
— Не хочу с тобой разговаривать.
Молчание.
Но мальчик решил во что бы то ни стало продолжить начатый поединок и ринулся в новую атаку.
— Спорю, ты опьянеешь от стакана вина.
— Вина? Ты даже пьешь водку! — изумилась девочка, не зная разницы между вином и водкой.
— Захочу, буду пить и водку, хотя водку пьет только такой сброд, как матросы. Водка все равно что глицерин или денатурат. А я джентльмен, я пью вино. Я могу выпить целый стакан одним залпом, нет, два стакана, нет, даже полную бутылку. Держу пари на тысячу крон, что если ты выпьешь столько же, сколько я, то будешь пьяная, как дохлая крыса.
— Как тебе не стыдно! Думаешь, что девочки могут напиваться пьяными?
— Фи, моя сестра пьет, а ей пятнадцать лет. Я видел ее пьяную-препьяную, как крыса. И вдобавок она водится с мальчишками. В прошлом году я видел, как ее целовали мальчишки. Наверное, и сейчас в Копенгагене она шляется с мальчишками.
— И тебе не стыдно так говорить о своей сестре?
— Вот дуреха, ведь она просто веселится. У меня тоже есть девчонка. Я обручен в Дании. Правда, правда. Волосы у нее черные как уголь. Мы скоро поженимся. Здесь у меня есть другая девчонка, но с ней я не обручен, я только дурачусь. Это Бибба, дочь шорника, она некрасивая. Мама говорит, что все исландские девчонки ничего не стоят. Папа тоже говорит это.
— Не хочу с тобой разговаривать, — повторила девочка и отвернулась к стене. Видимо, его развращенность потрясла ее.
Но мальчик еще не исчерпал своих достоинств, кое-что у него оставалось еще в запасе. На сей раз он спросил девочку, умеет ли она ругаться.
Девочка молчала и даже не шелохнулась.
— А я могу, — заявил мальчишка.
Молчание.
— Черт, дьявол, — начал мальчик.
Девочка только плотнее прижалась к спинке дивана.
— Разрази тебя гром, будь ты проклята, — продолжал мальчик.
Девочка заткнула уши пальцами.
— Сгореть тебе в преисподней, — заорал мальчишка таким громовым голосом, что Сигурлина в ужасе вскочила с места и изо всех сил стала призывать на помощь Иисуса Христа.
— Пойдем отсюда, дорогая Салка, пойдем скорее, ради бога. Нужно бежать из этого дома.
Как раз в этот самый момент в комнату вошла служанка и сообщила, что хозяйка дома не может встать так рано. К тому же ей не о чем говорить с этой женщиной. Она ничего не может для нее сделать.
— Убирайтесь к дьяволу! — закричал им вслед мальчишка.
Итак, мать и дочь снова оказались на дороге, и резкий, пронизывающий ветер пробирался под их ветхую одежду и щипал за щеки. После долгого молчания девочка наконец сказала:
— Ну и противный же мальчишка!
— Я надеюсь и уповаю на бога, дорогая Салка. Хоть я всего-навсего бедная женщина, но тебе никогда не придется стыдиться своей матери. Некоторым людям бог посылает прекрасные дома с электричеством, паровым отоплением и красивой мебелью, но я это ни в грош не ставлю. Сын господний странствует по свету, и нет места, где он мог бы приклонить голову. Богу ни к чему красивая обстановка, он мне подарил чистую виноградную лозу, от которой я черпаю свои силы, вечные соки жизни, и рано или поздно наступит день, когда я и мать этого мальчика предстанем перед престолом господним.
Глава 4
На этот раз они спросили, как пройти к дому пастора, так как одна женщина сказала им, что он слуга господень. Мать и дочь подошли к старому деревянному зданию с остроконечной крышей и стенами, окрашенными в зеленый цвет. Дом стоял одиноко на пригорке среди пустыря. Пожилая неприветливая служанка открыла кухонную дверь и спросила, что привело их сюда. Сигурлина робко осведомилась, нельзя ли ей поговорить с пастором или с его женой. Вскоре служанка вернулась и сообщила, что их велели впустить в дом. Пастор сидел за ветхим столом в кресле, заваленном множеством всевозможных подушек. У пастора была рыжеватая, начинающая седеть козлиная бородка, багровые с синими прожилками щеки. Под выпуклыми глазами висели большие мешки. Выражение глаз было такое, словно он, взобравшись на высокий амвон, оглядывает свою паству, видит всех и никого не замечает и уж совершенно не думает, о чем будет говорить, так как все, что он собирается сказать, написано в проповеди. Брови его как-то странно высоко забрались на лоб, весь испещренный морщинами. Быть может, происхождение этих глубоких морщин было связано с застарелой привычкой нюхать табак? Вот и сейчас перед ним стояла большая серебряная табакерка, к которой он прикладывался каждые две минуты. В общем лицо пастора было преисполнено достоинства и важности, трудно было только определить, выражало ли оно какие-либо человеческие мысли и чувства. Когда он заговорил, раздался монотонный, холодный, глухой голос, он будто исходил откуда-то из пустоты в голове. Ничто не изменилось ни в его глазах, ни в лице. Казалось, что все его мысли и чувства, если таковые существовали, рождались на губах одновременно со словами, нос же был всегда заложен.
— О, с Севера, да, да, — произнес он, после того как расспросил женщину, откуда она прибыла и где проживала прежде. — Да, в долинах Севера есть много различных селений. К стыду своему, должен признаться, я там ни разу не бывал. Вы, наверное, из одного из них. Но перейдем к делу. Могу я спросить, что привело вас в наши края?
— Видите ли, я решила отправиться с дочкой на Юг. Скажу вам все начистоту, как оно есть, вы же слуга господень. Моих денег хватило только, чтобы добраться сюда, и сейчас, когда я уплатила за ночлег в Армии, у меня осталось всего лишь четыре кроны.
— Четыре кроны, — произнес пастор, глубоко затянувшись табаком. — Э-э, подумать только, четыре кроны! Итак, у вас осталось четыре кроны! Четыре кроны не так уж много. — И резко добавил — Но чем я могу помочь?
Возможно, Сигурлина уже раскаивалась, что пришла сюда, — совершенно никому не известная женщина, врывается в дом почтенного человека. И как это ей могло взбрести в голову, что пастор заинтересуется ее трудным положением? Тем не менее женщина сочла нужным как-нибудь объяснить свой приход.
— Мне посоветовали… Да я и сама уверилась со вчерашнего дня, что Христос не оставит меня в беде, он ведь бог угнетенных и обездоленных, вот я и решила обратиться к вам. Раз вы священник этого прихода, избранный слуга Иисуса, то, быть может, вы подскажете мне, где бы я могла со своей Салкой найти пристанище до тех пор, пока не найду постоянной работы, например наймусь чистить рыбу или еще что-нибудь.
— Подсказать вам, где вы можете найти пристанище? Мне пришли на ум слова нашего господа бога из священного писания: «Должно быть, я собака, если ты приходишь ко мне с палкой». Вы просите указать вам место, но я не знаю такого места, кроме того, на Севере, которое вы покинули. Э-э, я и все мы здесь не очень-то доверяем приезжим. Я пастырь здешнего прихода и должен прежде всего оберегать его от пришельцев. Мы в Аксларфьорде убедились, что пришельцы приносят больше вреда, чем пользы. Произносить имя Христово — это еще не свидетельство добродетельного поведения. Мы в этом убедились, глядя на свору бездельников, называющих себя Армией спасения. Им удалось отпугнуть от церкви и переманить на свою сторону не одного человека. А какие безнравственные сборища они устраивают в городе, противные праведному, святому евангелию! Теперь вы видите, какая ответственность лежит на духовном отце, попечителе душ, когда он сталкивается с этими шатающимися и рыскающими повсюду искателями счастья с пустым карманом. Не подумайте, что я намекаю на вас лично — я вас вовсе не знаю. Но поговорим о чем-нибудь другом. Почему вы не остались на Севере?
— У меня были на то причины.
— Причины, да… Э-э, причины. Мы здесь в нашем местечке мало-помалу убедились, что все на свете имеет свои причины. Не буду называть имена, укажу только, что в прошлом году сюда приехала девушка, она поселилась в доме нашего шорника, не указывая, по каким причинам она приехала откуда-то с Островов или с Юга… Шорник и его жена — благочестивые, славные люди, не сделавшие никому ничего дурного, сжалились над бедной девушкой, взяли ее к себе в прислуги, потому что ей некуда было деваться. И как вы думаете, чем она их отблагодарила? Ни больше ни меньше как нагуляла где-то младенца и преподнесла его им. Вот как отнеслась к добрым людям эта чужая девчонка. Когда я говорю: причины, причины — это вовсе не относится к вам. В священном писании сказано: э-э, нужно что-то сказать, чтобы не молчать. Конечно, меня не касается прошлое тех людей, которые не живут в моем приходе, но я вижу, что у вас имеется на шее тоже немаленький груз, вот этот ребенок. Я только сказал — груз, я ничего не знаю больше, ничего не вижу больше, я ничего не хочу знать, ничего не хочу видеть. Я уверен, вы скажете: «невинный ребенок». Верно, конечно, кто станет отрицать! Но вы тоже не станете отрицать, что я, пожилой и опытный человек, которому поручено спасение душ далеко не образцового прихода, за сорок лет службы повидал немало. С кем мне только здесь не приходилось иметь дело — и в горах, и в долинах, и на пустоши. Я знаю, вы поймете, я спрашиваю о причинах не из праздного любопытства, ведь так много грехов совершается в мыслях, словах и деяниях, а священное писание ставит перед нами, слугами господними, великие требования, когда речь идет о поведении рабов божиих. На неусыпном христианском бдении слуг господних покоится благосостояние подданных и общества. Я не вижу особых причин, почему вам понадобилось покидать своих хозяев на Севере. Как истинный христианин, я сошлюсь на слова нашего господа бога: если соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленой?
Женщина была совершенно беззащитна перед потоком столь веских слов. Если один только внушительный вид этого человека приводил ее в такой трепет, что слова застревали у нее в горле, то какое же впечатление могли произвести на нее его доводы? В душе она чувствовала, что он наговорил ей много несправедливого и даже просто обидного, но как могла она выказать свои чувства такому важному человеку, равнодушному, как эти высокие горы, нависшие над фьордом, ко всему, что говорят простые смертные, и еще более равнодушному к их мыслям и чувствам.
— Что ж, простите, мне больше ничего не нужно, — сказала женщина, собираясь уходить.
— Так, так, — промолвил пастор, поднимаясь во весь свой величественный рост, достигающий не менее шести футов, — Да, как сказал апостол, все, что я могу предложить тебе, это пожелать удачи и счастья во имя всемогущего бога. Я не обладаю ни златом, ни серебром, но все, что я имею, я дарю тебе… Каритас! Каритас! Угостика эту женщину чашкой кофе, если осталось от завтрака. И, быть может, ты найдешь еще что-нибудь для них?
И не успела за ними захлопнуться дверь из кабинета пастора, как на пороге появилась сама хозяйка дома — жена пастора. Это была краснолицая женщина лет шестидесяти, дородная и здоровая, одетая в исландский костюм.
— Я слышала, мой муж просил угостить вас кофе, — обратилась фру к Сигурлине. — Но, к сожалению, нам нечего предложить вам к кофе, мы еще за завтраком подчистили все до крошки, осталось разве только несколько черствых печений, но, я уверена, вы не станете их есть. Послушай, Каритас, подлей-ка в кофейник воды, там немного осталось после завтрака. Лично я не пью крепкий кофе между завтраком и обедом. Присаживайтесь сюда, на скамейку, и расскажите о себе. Говорят, вы приехали сюда издалека.
— Спасибо, мне кажется, нам пора идти. Мне сказали, что доктору нужна помощь по хозяйству, я хочу успеть зайти к нему до обеда.
— Где вы остановились?
— Мы ночевали в приюте Армии спасения.
— В приюте? Вы, одинокая женщина! Упаси вас всемогущий очутиться среди этого сброда в самом начале сезона. В этом безнравственном…
— Думайте, как хотите, — осмелилась заявить женщина, — но я нашла там своего спасителя не далее как вчера вечером.
— Ах, вот как! Вы, видно, быстро столковались с этим сбродом.
— Я сошлась с теми, кто верит в Иисуса. Быть может, у вас есть основания называть Армию спасения сбродом, У меня же их нет.
— Да поможет вам бог, женщина. Но что привела вас к нам? Я слышала, как вы жаловались моему мужу на бедность. Уж не думаете ли вы, что попали в страну с молочными реками и кисельными берегами, где можно целый день лежать на боку да ждать, когда жареный гусь сам прилетит к вам в рот.
— Я вовсе не говорила этого, — возразила женщина. — Но как бы ни тяжела была жизнь в маленькой деревушке, нельзя отрицать, что там, где люди преклоняют колена перед распятием Христовым, там воистину господня страна обетованная.
— Уж не значит ли это, что всякий, кто приходит со словами «господи, господи»… А зачем вы таскаете за собой эту девочку?
— Это мой ребенок, — сказала Сигурлина.
— Ну, ну, дорогая, чего вы рассердились? Садитесь сюда, на скамейку, выпейте горячего кофе.
Но как ни бедна была Сигурлина, больше терпеть она не собиралась. Внезапно былое легкомыслие взяло верх, я женщина впала в новый грех.
— Сами пейте свои помои! — выпалила она и, взяв девочку за руку, быстро направилась к двери.
Но на этот раз, когда они вновь очутились на морозе, Сигурлина ничего не сказала своей дочери. Огромная тяжесть легла ей на сердце после этого посещения.
Сколько совершаем мы грехов! Священное писание слишком многого требует от простых смертных.
Глава 5
В аптеке доктора царил неописуемый запах, тот таинственный аромат, который говорит непосвященным о существовании какого-то особого мира. И среди этого нагромождения всевозможных склянок, пробирок, бутылок, пузырьков и баночек с непонятными надписями на наклейках смутно выделялся сам доктор в белом халате, похожий на кудесника. Он развешивал на крошечных весах какой-то порошок и ссыпал его в маленькие лоскутки бумаги. Это был высокий сухопарый человек, он улыбался в рыжие усы, кланялся и смотрел из-под очков на мать и дочь с таким видом, будто хорошо знал все их тайны и хотел заверить их, что он ничего не разболтает.
— Хорошо, вполне хорошо, — сказал он, улыбаясь им весело, спокойно, любезно и таинственно.
Его вид, его поведение и все его существо как бы говорило о том, что все на свете трын-трава и суета сует. Таким сознанием проникается лишь человек, привыкший прямо смотреть в лицо самым страшным болезням и смерти. Он прекрасно знает, что, несмотря на все могущественные и таинственные средства медицины, только одно лекарство может принести облегчение… Поэтому, надо сказать, порой он относился несколько насмешливо к своему мирку, где вечная субстанция материи во имя торжества фармакологии распространяла пары из горшков. Способны ли они облегчить человеческие страдания, было весьма сомнительно.
— Стул, — сказал он, — два стула! Ну, теперь все в порядке.
Теперь действительно все было в порядке: для матери и дочери нашлось два стула.
Несколько минут прошло в молчании. Доктор продолжал развешивать порошки, он улыбался, наклонялся, закрывал глаза, открывал их вновь и делал надписи на обертках.
Кончив это занятие, он подошел к своим гостям, поклонился им, улыбнулся, пожал им руки. Глаза у него были какие-то странно скучные, сонные, как у пьяницы. Но время от времени в них проскальзывали проблески мысли, из чего можно было заключить, что все это только притворство и что из-под маски рассеянности он видит все, что ему хочется видеть, а может быть, и больше.
— Я рад, весьма рад, — сказал он. — Я надеюсь, вы надеетесь, мы надеемся. Желудок, легкие, сердце, печень. Полностью к вашим услугам.
— Большое спасибо, — сказала Сигурлина. — Мы не больны, слава богу. Мы пришли по другому поводу. Дело в том, что мы с дочкой только что прибыли сюда в поселок.
— Только что прибыли. Да. Совершенно верно. Я понимаю. Значит, только прибыли сюда к нам. Хе-хе-хе. Мило. Я бы сказал, почти… восхитительно. Маленький поселок среди высоких гор, чудесное место, не правда ли? Как я уже сказал, полностью к вашим услугам. Хе-хе-хе.
Он скромно и любезно улыбнулся, закрыл глаза и стал потирать руки, словно они у него замерзли или как будто ему хотелось произвести хорошее впечатление на своих посетителей.
— Нелегко двум несчастным без родни и друзей очутиться в краю, где они никогда прежде не бывали, в такую погоду, да еще искать работу, не говоря уже о том, что мы не знаем, где будем ночевать следующую ночь. Что и говорить, — доктор улыбнулся во все лицо, поклонился и остановился перед ними, опустив голову. — Что может быть неприятнее? Полностью с вами согласен. Непостижимо. Жизнь, видите ли! Маленький поселок, дурная погода, нет ни родни, ни друзей, трудно найти работу, нет постоянного жилища, неизвестно, где ночевать. Хе-хе-хе. Все складывается отлично — я понимаю, вы понимаете, мы понимаем. И знаю, мне нечего больше сказать.
— Сегодня утром я была у купца и пастора. Я думала найти у них какую-нибудь работу. Но ничего не оказалось. Никто не хочет брать в дом чужих людей, не из своего прихода. Мне кто-то сказал, что, может быть, вам нужна помощь по хозяйству.
— Совершенно верно. Будто исходит из моего собственного сердца. Почти как в моей собственной практике. Купец, пастор и никто, никто больше. Местечко переполнено. Совершенно переполнено. Кто-то упомянул доктора. Хе-хе-хе. Доктор, аптека, пожалуйста. — Он поклонился, прижав одну руку к груди, а другой указал на стену и выпалил: — Тинктура дигиталис этерэ, тинктура нуцис вомице, тинктура строфаяти, салицилус физостигмикус, хлоратум аммониум сублиматум, хекзаметилентетрами-нум, ацидум салицилиум, ацидум сульфурикум, ацидум натрикум… Вы меня понимаете. Я знаю, что между нами нет и тени недоразумения и никогда не будет. О, мой маленький друг, — он кончиками пальцев потрепал Салку Валку по подбородку. — Разрешите мне? Как свежий цветочек в саду молодом. Наверное, двенадцать?
— Нет, ей только исполнилось одиннадцать, — ответила женщина.
— Одиннадцать! — воскликнул доктор вне себя от удивления и скрестил руки на груди. — Великолепно! Прелестно! Я бы сказал — непостижимо. Какое лицо! Такое сильное, живое! Что за брови, веки, губы — и все в движении! Я бы сказал, что это «тремур пубератис». Как сказал один поэт; в саду распускается прекрасный розовый бутон. Ты видишь, ты слушаешь. Ты замечаешь, ты слышишь. Берег. Небольшой поселок у моря. Мы входим в него и кричим — это жизнь. Мы кричим и уходим — это смерть. Доктор, говорит фру. Медицина, говорит доктор. И тем не менее это только морской берег. Я считаю. Я жду. Я благодарю. Вы надеетесь. Вы понимаете. Вы прощаете.
Все события сегодняшнего утра не ошеломили Сигурлину так, как этот разговор. Она просто оторопела и стояла, как чурбан. Манера разговаривать этого человека, его мысли были так же непостижимы для нее, как и те загадочные запахи, которые исходили из его бутылей. Она со страхом думала о непроницаемой темноте, которая скрывала от нее этого человека, хотя он уверял, что между ними нет и тени непонимания. Может быть, думала она про себя, ей следовало бы еще раз произнести чудесные слова о священной земле обетованной и о распятии Иисуса? Но почему-то ей казалось, что это только усложнит дело. Она сделала еще одну попытку вырваться из этого темного леса премудрости, где людям так трудно понять друг друга. И, ухватив прерванную нить, она продолжала.
— Не знаю, поняли ли вы меня. Дело в том, что я приехала сюда с Севера, я направлялась на Юг, но у меня вышли все деньги, я вынуждена была сойти здесь на берег, чтобы попытаться найти работу. Может быть, вы, по какой-нибудь счастливой случайности, знаете такой дом, где нужна служанка. Я сейчас без крова над головой. Это бы еще куда ни шло, но моя бедная девочка…
— Да-да-да, — перебил ее доктор. — Это как раз то, о чем я говорю. Я вижу, что мы отлично понимаем друг друга. Такой маленький, невинный ребенок! Я искал именно это слово. Лед, как говорят, хе-хе-хе, только лед, ничего больше. Непонятное взаимодействие: сначала лед и ничего больше, потом оттепель и ничего больше. Лед и оттепель, зима и лето, весна и осень. Этого не понимает ни один человек. А мы понимаем друг друга. Так, значит, с Севера, вы говорите? Направлялись к Югу, в столицу, вы говорите? Как будто все всходит из моего собственного сердца. Мы все на пути к Югу. Подумайте только: молодая девушка — рак почек, понимаете? Мы оперируем, вопрос жизни и смерти. Пришлось кое-что удалить из нее. Всего лишь месяц тому назад. После операции она уже не была больше женщиной. Три дня она только и говорила, что о замужестве. Она собиралась на Юг. Доктор помог ей, хе-хе-хе, он понимал ее и сделал все, что мог. Потом она умерла. Сейчас лежит под снегом. Она добралась до Юга.
— Не знаю, правильно ли я поняла вас, — сказала женщина. — Вы что, советуете мне лишить себя жизни?
— О, что вы, ничего подобного, ничего подобного. Мы впервые не поняли друг друга. Пусть же это не повторится никогда, никогда, никогда! Я всего-навсего доктор. Все, что могу делать, это лечить. Простите, если я задам вам всего лишь один вопрос. Назовите мне хотя бы один случай, когда в смерти не был повинен мужчина. Я всматриваюсь в ваши черты и вижу, что в них дремлет старая любовь. Быть может, и не дремлет. Может быть, пробудилась вновь. Влюбленная женщина знает, как возлюбленный сливается со всем ее существом, как в нее вливаются силы и настроение, которые живут в ее возлюбленном. Слышали вы о половом влечении? Физиологическое явление. Бели называть вещи своими именами. Я понимаю вас прекрасно. Я вижу вас насквозь. Между нами нет и тени непонимания. Я знаю, у вас был возлюбленный. По вашему лицу я могу определить, какой он был. Я знаю, что он по-прежнему ваш возлюбленный, я уверен, что вы в конце концов доберетесь к нему на Юг. Желаю вам удачи. Счастливого пути. Мы понимаем друг друга. Я признателен вам, что вы оказали мне честь, здесь, на этом берегу. Я надеюсь, что вы доставите мне еще такое удовольствие…
Он широко распахнул руки, как бы собираясь обнять их обеих, улыбнулся и раскланялся. После этого излияния вежливости он потянулся к стеклянной банке на одной из полок, взял оттуда пригоршню мятных лепешек, отсыпал несколько штук в бумажный кулечек и, улыбаясь, протянул их девочке, потрепав ее по щеке.
— Меня очень радует, что мы понимаем друг друга, как друзья, настоящие друзья. Сердечное спасибо за это. Я надеюсь, вы доставите мне еще удовольствие, вы понимаете, удовольствие увидеть вас вновь. Как говорят старые люди, я рад сознавать, что ты мне друг. Хе-хе-хе. Храни вас господь, как говорится. Большое спасибо.
Он открыл широко дверь аптеки и выпустил своих гостей в снежную вьюгу.
Глава 6
Рябой матрос с затаенным огнем в глазах сидел, развалившись, на шатком стуле, в столовой Армии спасения, он плевал на пол и потешался над пьяным в дымину парнем, забившимся в угол и пытавшимся читать стихи. Когда Сигурлина с девочкой вошли в комнату, матрос не изменил положения, не поздоровался с ними, а, сделав вид, что не замечает их, продолжал разговаривать с пьяным, как разговаривают с попугаем, и всякий раз получал самый нелепый ответ в прозе или в стихах. Хотя вареная рыба уже остыла и была с душком, мать и дочь после приключений сегодняшнего утра жадно поглощали ее. В столовой появился капитан собственной персоной, чтобы пожелать им аппетита во имя Иисуса и справиться о новостях. Страшный рябой матрос даже не подумал ответить на приветствие хозяина. Он с презрением посмотрел на этого датского болтуна-евангелиста. Пьяный же парень пытался вскочить на нетвердые ноги, чтобы показать свое почтение к уважаемому человеку. И, подавшись вперед, он с пьяным подобострастием выпалил следующие строки:
Страсть к тебе в моем сердце пылает
Жарко, преданно, беззаветно,
Очень слабо, совсем незаметно.
Опустившись затем на стул, он снова впал в блаженное забытье.
Конечно, капитан нашел положение матери и дочери незавидным, узнав, какой прием они встретили в домах местной знати. По мнению капитана, пока не начнется лов, работы в поселке найти не удастся. Поэтому единственное, что он мог посоветовать, — это уповать на помощь господа бога и по доброте своей душевной обещал помянуть их в своих молитвах. Тем не менее, сказал он, не мешало бы узнать, не нужна ли прислуга шорнику, который был одновременно парикмахером, часовщиком и местным поэтом и к тому же торговал кофе, пивом и другими товарами. Жил он в хорошем доме и всегда держал прислугу. Затем в самых приятных выражениях, вставляя датские слова, капитан пожелал им всего хорошего и вышел.
— Мы единодушно протестуем, — мрачно брякнул пьяный, полагая, очевидно, что находится на большом народном вече 1851 года.
Как только вышел капитан — но не раньше, — рябой матрос сделал вид, что вдруг обнаружил присутствие женщины. Внимательно посмотрев, как они с дочерью едят рыбу, он откашлялся. Женщина подняла голову и опять увидела перед собой его необыкновенные глаза, таящие вулкан необузданной силы. Ей показалось, что она где-то уже видела однажды эти глаза, что с ними связана какая-то давно забытая тайна. Да, верно, они напоминали ей костер, так пленивший ее в детстве, когда она читала о страданиях и смерти Христа. Быть может, с тех пор этот забытый огонь тлел в ее душе. Какое удивительное совпадение: она вновь обрела своего спасителя в тот самый вечер, когда встретила эти глаза.
— Значит, прошлой ночью свершилось превращение? — сказал мужчина, как бы читая се мысли.
Видно, как и в прошлую ночь, он был не совсем трезв.
— Я всегда верила, что спаситель не оставит меня, — сказала Сигурлина.
Мужчина с отвращением плюнул на пол.
— Я не знаю, как зовут твоего спасителя, не знаю, на что он способен, — сказал мужчина. — Впрочем, мне это безразлично, но я точно знаю, кто мой спаситель и какой силой он обладает. Его зовут Стейнтор Стейнссон, и он никогда не попадал впросак. Йохан Богесен приходит к нему на поклон, он же к Йохану Богесену никогда.
— Стейнтор Стейнссон! В чем же его заслуги? — спросила женщина. — Что за деяния он совершил во славу господа?
— Они здесь, — ответил мужчина, указывая на свое сердце, — Мой спаситель родился и вырос среди этих гор, у этого моря, на этом берегу. Здесь я заботился о своей престарелой матери до тех пор, пока она не умерла, простудившись от сквозняков и течи в худой крыше, и это в то время, когда парикмахер, наш местный поэт и председатель общинного совета шорник Свейн Паулссон построил себе свинарник на деньги, которые выжимали из меня на другом конце света. Ты спрашиваешь, каковы мои заслуги перед богом? Я дрался на трех континентах голыми руками против вооруженных до зубов иностранцев и победил. Способны ли на это молодчики из Армии спасения? В прошлом году, в тяжелый год безработицы, когда миллионы людей умирали с голоду, я уплыл в Африку. Месяца три мы жили на одной сырой китовой требухе, ты понимаешь это? Когда кончился провиант, когда была сожжена последняя лопата угля и умерли от оспы мои товарищи, в живых остались только я и еще трое; и мы находились в тысячах миль от всего живого, от добра и зла. Посмотри на мою голову и еще раз спроси, кто мой спаситель. Разве вернулся бы я на берег, которому принадлежу душой и телом, где раскаты грома в горах и над морем возвестили о моем рождении и возвестят о моей смерти, разве вернулся бы я сюда, если бы верил всяким побасенкам об Иисусе? Разве те, кто живет безвыездно здесь, знают родной язык лучше меня? Я берусь в любое время дня и ночи сочинять тебе стихи не хуже любого книжного червя или любой здешней сухопутной крысы. Я знаю, как управляться со своими делами, и могу устраивать дела других куда лучше, чем Армия спасения, Йохан Богесен, доктор, пастор и все вместе взятые.
Пьяный громко продекламировал:
Андри так засмеялся, что зал задрожал,
И соседям сказал:
— Посмотрите, какой сумасшедший!
Хотя слова рябого матроса произвели глубокое впечатление на Сигурлину, но она после своего публичного покаяния не считала приличным выказать это. Поэтому, изобразив на лице насмешку, она спросила:
— Должно быть, приятно чувствовать себя таким всемогущим?
— Так почему же ты не обратишься ко мне? Теперь ты знаешь, кто я такой. Я говорил тебе это еще вчера вечером.
— Вчера ты был пьян. Впрочем, и сегодня, кажется, тоже.
— Неправда.
— Тогда скажи, ты можешь найти приют для меня с дочкой?
— Конечно, могу.
— Ты говоришь «конечно», но кто тебе поверит?
— А какие у тебя основания верить Иисусу Христу, которого ты никогда не видела и не слышала?
— Если бы я никого не видела и не слышала, кроме тебя, то все равно никогда в жизни не попросила бы тебя спасти мою душу.
Мужчина сплюнул с презрением, но ничего не ответил.
— Тем не менее, — сказала женщина, — я спрашиваю тебя всерьез. Можешь ты устроить нас на ночлег? Покажи же, на что ты способен.
— Ясно, я могу устроить вас на ночлег.
— Тогда скажи где.
— Ну, поторапливайся, разве ты не видишь, я давно жду тебя.
Мать и дочь поднялись и последовали за мужчиной под аккомпанемент выразительной декламации пьяного.
— Убей меня, — дева сказала, — и съешь,
Свари и выпей питья,
Истолки в порошок, на куски разрежь,
— Предлагаю без страха я.
Итак, Сигурлина отправилась в дорогу, которую ей суждено было запомнить надолго. Держа ребенка за руку, она шла за Стейнтором Стейнссоном на некотором расстоянии от него. Какая неуклюжая была у него походка, как часто он спотыкался на скользкой, неровной дороге, как часто казалось, что он вот-вот растянется во весь рост, сколько раз он оступался и проваливался в сугроб! И все же мысль, что он может упасть, не приходила в голову. Мужчине было все равно, куда он ступает, он брел вслепую, качаясь из стороны в сторону, не видя ничего перед собой. Снег стал мягче, небо было покрыто тучами, чувствовалось, что скоро начнется оттепель. Море темнело, холодное, неприветливое; далеко протянувшаяся гряда остроконечных гор возвышалась над покрытой снегом равниной в безграничном равнодушии ко всему живому и мертвому на земле. С берега слышались удары топора — чинили моторную лодку. Из снежных сугробов торчали крыши уродливых рыбачьих хижин, затерявшихся среди скал. Очертания их были так неясны и странны, что трудно было определить, горы ли это превратились в людские жилища или людские жилища стали скалами. Это здесь прогремели громовые раскаты, возвещавшие о рождении Стейнтора Стейнссона. И когда женщина обратила внимание на необузданную и неудержимую силу в его походке и движениях, ей неожиданно пришло в голову: до чего же весь облик этого человека сходен с этим краем! Как удивительно совпадает биение пульса окружающей природы с ударами пульса этого человека. Как совпадают нравы края с нравом этого человека! Под конец она перестала уже отделять одно от другого, и все вокруг — небо, земля, море и этот мужчина Стейнтор Стейнссон — как бы слилось в одно неразрывное угрожающее единство.
Стейнтор привел их к маленькому домику, называемому Марарбуд. Он стоял несколько на отлете, на самом берегу, ближе к долине. Две обшарпанные стенки — одна обращенная к долине, другая к горам — были сложены из камня и торфа. Две другие, деревянные, были покрыты толем, порвавшимся во многих местах и свисавшим лохмотьями. Перед входной дверью было небольшое крылечко. Дом был окружен довольно приличным участком, в глубине виднелся сколоченный из старых досок и бревен навес для коровы и хранения сена. В другом углу двора была маленькая овчарня и стоял невысокий стог сена. Стейнтор Стейнссон широко распахнул дверь.
— Стейнун! Посмотри, кого я тебе привел. Ты так ждала ее! — громогласно объявил он, вталкивая мать с девочкой в кухню, где его тетка месила тесто из ржаной муки. Ее изуродованные подагрой руки были до локтей покрыты мукой, она тяжело перевела дух. Это была одна из тех умудренных жизнью женщин, морщинистых, беззубых и преисполненных доброты и кротости, которые все понимают, все прощают, верят всему и никогда не теряют надежды.
— Ты верен себе, дорогой Стейни, мой мальчик, — сказала женщина, когда он объяснил, что привел в дом «человека», о котором старики давно мечтали: им нужен был помощник в доме. — Стейни не из тех, кто долго раздумывает. У вас, парней, объехавших весь белый свет, сказано — сделано. Вот в чем он не похож на меня и моего Эйольфура. Добро пожаловать, мои милые. Будьте как дома, устраивайтесь тут, на сундуке, только поосторожнее, у него разбита крышка. Не могу ли я предложить вам по чашечке кофе и по куску хлеба с маргарином? Мы еще не дожили до того, чтобы есть масло, куда уж нам, это еда богачей. Для нас и маргарин хорош.
— На кой дьявол ты предлагаешь ей кофе? Ты что, не собираешься нанимать ее? Еще с прошлой зимы, как я только приехал, ты ни о чем другом не говоришь, как только о том, чтобы нанять кого-нибудь в помощь по хозяйству. Ну вот, получай то, что ты хотела!
— Ты всегда слишком торопишься, Стейни, мой мальчик, — возразила старуха. — Я должна прежде поговорить с Эйольфуром, мы пока еще не решили, нанимать нам человека или нет. Это правда, мы почти три года подумываем об этом, я теперь совсем слаба стала, и от меня никакого толку нет на полевых работах, да и зимой трудно управляться со скотиной, особенно когда приходится возиться с пересохшей соломой, как в этом году. От пыли мне всю грудь заложило, не продохнешь. Мой Эйольфур слеп вот уже тринадцать лет. Старики подолгу все обдумывают и взвешивают. Быстро решает только молодежь. Но я уже говорила, что мы со стариком не раз подумывали о том, чтобы взять себе в дом человека. Простите меня, старуху, за любопытство, откуда вы, милая?
Сигурлина начала рассказывать свою историю. Вскоре появился хозяин дома, лысый старичок с седыми баками, желтый, как высохший пергамент; руки у него были узловатые, огрубевшие от тяжелой работы. На нем была серая рубаха и большие войлочные туфли. С видом апостола держал он в руках вязальную иглу и сеть. Мать и дочь подошли и поприветствовали его. Голос у него был холодный, даже брюзгливый; впрочем, такие голоса часто бывают у мужчин, чьи жены добродушны и мягки характером. А может быть, это происходило оттого, что он не питал доверия к зрячим вообще? Сначала старик обратил лицо к матери, потом к дочери, затем попросил их подойти поближе и стал знакомиться с ними на ощупь. Так осматривают овец перед убоем. Они оказались крепкими.
Узнав, что у них нет пристанища, старик сказал:
— Да что тут думать, оставайтесь у нас на ночь, как в Армии, а то и на две, а там видно будет. Может быть, вам еще удастся найти что-нибудь получше, а у Стейнун пройдут боли в груди, и мы сможем обойтись без посторонней помощи еще с годок. У нас за кухней есть маленькая комнатушка, там и располагайтесь на ночь. Правда, там ночует Стейнтор, с тех пор как явился домой, но человек, переболевший оспой где-то в Южной Африке, может устроиться на ночлег в любом месте. Приносите свои пожитки, на несколько дней мы можем приютить вас.
— О, их у нас не так уж много, всего-навсего небольшой узелок, мы оставили его в Армии. Салка сбегает за ним.
— Ну ничего, мои дорогие, — сказала старая Стейнун, — бережливость и расчетливость — лучшие качества. Когда мы поженились и нанялись к священнику Бьерну в Осейри — царство ему небесное, он умер сорок пять лет назад, — у нас ничего не было, только два тонких одеяла, ну и, конечно, несколько овец, но бог был милостив, и нам никогда не приходилось ничего просить у других. А сейчас по крайней мере у нас есть вот эта маленькая лачужка, которую мы с полным правом можем назвать своей, огородик, корова Драфна и семь ярок. Если бог пошлет нам весну — вновь будут и ягнята. А самое главное — наши дети, те, что не умерли. Они, слава богу, выросли, и, хотя живут в других краях, мы должны благодарить бога, что они здоровы, крепки телом и духом и никакие большие несчастья их не коснулись. Пока человек молод и силен, он не должен жаловаться, даже если его ноша слишком тяжела, а уж если она начинает сильно перетягивать на одну сторону, мы должны молить бога, чтобы он поддерживал нас. Что и говорить, бережливость и расчетливость — лучшие добродетели.
— Тьфу, — сказал старик, направляясь к двери. — Уж не знаю, велика ли заслуга, что мы держались за каждый эйрир, который приходил к нам, и вздыхали по каждому эйриру, который от нас уходил. Но знаю наверняка, что наша бережливость и расчетливость — от нашей бедности и нашего ничтожества. Что пользы в бережливости, когда нет денег, чтобы их тратить? Уж если у кого бережливость — добродетель, то это у Йохана Богесена. У нас здесь в поселке только он может гордиться своей добродетелью и бережливостью. Сейчас он опять снизил плату за сети, которые я для него делаю, хотя никогда еще ему не удавалось выгрести из моря столько золота, как этой осенью, когда весь фьорд до самого моря был забит сельдью и напоминал горшок с густой ячменной кашей.
Женщины пошли в хлев. Драфна не ожидала прихода гостей. Она мирно спала после обеда. Вскочив в испуге на ноги, она металась и мычала. И только спустя некоторое время она решилась взглянуть на людей. В ее взгляде смешались удивление и пренебрежение, испуг и любопытство, глупость и гордость, присущие, как известно, коровам. Драфна вообще не переносила незнакомых лиц в неположенное время, особенное раздражение вызвала у нее девочка, этот теленок, принявший человеческий облик. Старая Стейнун попросила Салку не подходить слишком близко, у коровы была дурная привычка бодать детей. Только присутствие старухи Стейнун извиняло в глазах коровы вторжение незнакомок. Со старухой они были друзьями и понимали друг друга без слов. Старуха прошла к корове в стойло, потрепала ее по шее, приговаривая при этом: «кус, кус». А Кус-кус большим шершавым языком лизнула руку старой женщины и попыталась вытереть свою слюнявую морду о ее юбку.
— Успокойся, успокойся, это Сигурлина, она приехала с Севера, она пробудет у нас несколько дней. Кус-кус, будь добра к ней, Кус-кус, и не брыкайся, когда она будет доить тебя. Моя Кус-кус не будет брыкаться и опрокидывать подойник, моя Кус-кус не обидит Сигурлину с Севера, у нее, бедняжки, нет дома.
Нельзя сказать, чтобы корова реагировала на ее уговоры должным образом, она вовсе не собиралась ничего обещать и опять принялась лизать руку старухе, а сама все таращила глаза на Салку Валку. Похоже, что она думала: «Хорошо было бы весной в поле догнать эту девчонку и подбросить ее на несколько саженей в воздух». Размечтавшись, корова уже не могла больше молчать и громко замычала, должно быть, она хотела сказать: «Ничего, девчонка, дай только дождаться весны, вот тогда я тебе покажу!»
