Военных попадается всё гуще…

«То одинцом… То целыми кучками вышагивают в ногу, отбивают шаг… Совсем мальчишечки… Все одинаковые, как цыплятки суточные. Поди угадай своего…»

До звенящей ломоты в висках вглядывалась Жения в военные лица.

Горького взгляда её не выдерживали, совестливо отворачивались. Стыдились. Мол, до таких степеней аховые мы защитнички, что немчурёнок уже посреди державы вольничает…

Потеряла Жения всякую надежду увидеть своего Вано и потому, пригорюнившись, в печали машинально скользила глазами по военным.

– – Дэда!.. Дэдико!.. Дэдико!.. Аи мэсмис!..

Жения встрепенулась. Родная грузинская речь!

Вано! Голос Вано!!

Откуда?!

– Чемо швило!.. Сада хар шен?.. Сада?.. – с плачем за – кричала Жения.

Она сорвалась с подводы, кинулась к проходившему мимо строю, откуда хрустально звенел голос Вано. Голос она ясно слышала, но никак не могла увидеть самого Вано и потому, заполошно перебирая глазами идущих, вприбежку засеменила боком рядом со строем.

– Ме ака вар!.. Ака!!.. Мартла ака вар!!!.. – надрывчато сыпал Вано, в яростной досаде подскаживая себя в грудь и порываясь выскочить из строя и одновременно не решаясь. Был он в середине строя.

Строй срезал шаг, стал. С любопытством ждёт, что ж дальше.

Взводный Селецкий сердито выпрямил спину, раздул ноздри.

– Рядовой Жвания! Наговорились? Что это за непонятная темпераментная перекличка в строю с неизвестной гражданкой?

– Никак нэт, товарищ лэйтэнант!.. Хорошо исвесни гражданка… Мой мат вижу!

– Откуда мать?!

– Ис доме, товарищ лэйтэнант! Мой мат пришёл! Я спокойно скажи: мама, мамочка, я сдэс… Болша я ничаво непанятни нэ скажи…

Лейтенант потеплел, отступчиво качнул головой. "Ну, Генацвалик, совсем как в детском саду… Вечером матуня приходит за сынком. Сынок соскучился за день, летит навстречу со всех ног…" И, подпуская в голос строгости, приказал:

– Рядовой Жвания! Выйти из строя. Отправляйтесь с матерью к командиру роты Морозову.

 

Счастливые вышли мать и сын от Морозова.

У Вано в каждой руке по чемодану. Шагает он широко, развалисто. Жения семенит рядком, едва поспевает; не сводит горячих глаз с сына.

"Война не курорт… Совсем спал с тела. Высох. Потемнел… Ещё этот шрам на шее… Не беда, главное – живой. Идёт! На домашних харчах поправится у меня, разбежится в плечах…"

Жения ловит себя на том, ой как плохо сделала, что не догадалась хоть что-нибудь дать Морозову. Какого человека обошла!

– Вано! А давай Морозову хоть маленького цыплёнка отнесём. Когда он в последний раз ел домашнюю еду?

– Думаю, не позже июня сорок первого… Но под каким соусом поднесёшь? Ещё подумает, маленький дар туда шагает, откуда большого дара ждут. Нет, неудобно.

– Нашёл неудобно! Человек золотой! Смотри, совсем молодой. А уже начальник! Из десятка не выбросишь. Умный, мягкий, уважительный… Красивый ещё, из-под ручки посмотреть… Взгляд с веселинкой. И добрый… На целый день отпустил тебя ко мне! Уважил мать. Мне кажется, он не такой, как тот первый начальник.

– Селецкий?

– Ну… Который командовал строем… Не знаю, чем я не попала ему в честь. Но он немножко холодновато смотрел на меня.

– Хорошо, что немножко! – сказал Вано. – На его месте… У тебя ж во лбу, вижу, не сияет, что ты мать солдата, а не лазутчица.

– Лазутчицам только и осталось пробираться к врагу с чемоданищами наперевеску!

– Пожалуй, его насторожило то, что ты вломилась с немецкой стороны.

– Это ка-ак? – не поняла Жения.

– Я вот тоже только сейчас начинаю туго соображать… Дорога на Геленджик под немцем. Всю неделю бои. Мы раненых не решаемся отправить в Геленджик, в тыловой госпиталь. Даже трупы свои не можем собрать. Вот только сегодня послали наш взвод подбирать убитых… Мы и шли… Как ты проскочила?

– Не знаю… Нигде я не проскакивала… Я просто шла. Я не видела ни одного немца. Может, они тоже хоть немножко люди. Не посмели стрелять в мать.

И мать, и сын разом обернулись на гулкий топот сапог.

К ним бежал солдат с забинтованным горлом.

Мать с сыном остановились.

– Эй! Милай Генацвалик! – просяще позвал солдат, простирая руки к Вано.

У Вано было ласковое прозвище Генацвалик. Прозвище Вано нравилось. Знакомые всегда звали его Генацваликом.

– Слушай, Генацвалик! – хрипло продолжал солдат, подойдя. – Вот такая петрушка… Я от Морозова. Морозов сказал: приказать не могу – мамаша приехала! – а попросить от его имени разрешил… Такая, значит, петрушенция… Не тебе докладать… Знаешь… Кухню разнесло… Народу нашего уцелело раз, два и закрывай счёт. А кормить вас, бомбистов, надо? А кто готовить будет? На аркане ж на кухонные должностя никакого холерца не затянешь! Всем дай-подай стрелять. Дай бить немчуру. А разве я не хочу? У меня поболе кого прав бить! – вполголоса твёрдо сказал солдат, показывая на завязанное горло.

– Нэ агитируй, Заваров! На кухни я нэ иду, чемо карго мегобаро! – чужевато бормотнул Вано.

– О! Ляпанул. Ни в какую гору не складёшь! Вот так все! Не хочешь – не иди. Но… Я тоже человек мало-маленький… Время обедать – у меня нетути обеда… А однех ранетых эскоко? Да что… Тебе печали… ни мой Бог… Два чумадана нескоро в себя впихнёшь. У тебя припасу до горла. Вдохват!

– Скажи, чито канкретни нада? – хмурится Вано.

– Капелюшку! – ликующе вскрикивает Заваров, довольный. – Раскомандировка такая… Всего на два-три часика… Притарань на лошадях пять бочек воды. А то как же готовить без воды?

– Будэт вада, – соглашается Вано и переносит чемоданы в тень от палатки.

– Вы уж, мамаша, – повинно заглядывает Заваров Жении в глаза, – сильно на меня не пообижайтесь. Нужда… Беда мир качает… Не бойтесь, это доточно… Не на век скраду я у Вас Вашего Ванюшку…

Передал Вано матери разговор с Заваровым. Приобнял её за плечи.

– Мама, не серчай. Мне надо отлучиться ненадолго.

– Какое серчанье! – отвечает мать и себе жмётся в тень от палатки, в прохладу.