Чтобы понять значение великого княжения Казимира, надо не терять из виду следующих черт в тех событиях, которыми характеризуется судьба Литовско-Русского государства по смерти Витовта за десятилетие 1430—1440 гг.:

1) Активная политическая роль русских княжат и панят в борьбе за великокняжескую власть сказывается и в том участии, какое приписывается современными известиями русскому элементу в доставлении великокняжеской власти Свидригайлу; и в той самостоятельной, независимой политике русских земель, которая дает Свидригайлу силу для продолжительной борьбы, а потом превращает его в беспомощного беглеца; наконец, в участии русских сил в гибели Сигизмунда Кейстутовича.

Прусский гроссмейстер так извещал поверенного Ордена в Риме о вокняжении Свидригайла: «По смерти же упомянутого Витовта литовские вельможи с общего согласия всех князей и бояр русских избрали на великокняжеский престол литовский пресветлейшего князя Болеслава, иначе Свидригайла». И это известие соответствует всем остальным данным, как и дальнейшему ходу событий. Поэтому вокняжение Свидригайла нельзя не признать весьма крупным и многозначительным событием в развитии литовско-русской государственности: это первая попытка объединить в одном акте провозглашение нового господаря сразу князем и великого княжества Литовского в собственном смысле слова и земель-аннексов. Свидригайло, можно так это выразить, стал uno actu, господарем Литовско-Русского государства во всем его составе.

Обстановка, в которой это произошло, рисуется так: в момент кончины Витовта в Вильне был людный съезд князей и панов из разных земель Литовско-Русского государства; был тут и Свидригайло. Так возникло по случаю предполагавшейся коронации Витовта то «собрание литовских и русских князей и бояр», которое выдвинуло и провело в жизнь кандидатуру Свидригайла.

Можно согласиться с Любавским, когда он называет это собрание «предвестником позднейшего великого вального сейма всех земель великого княжества». Но он идет слишком далеко, когда затем говорит «об избрании Свидригайла на великое княжение на общем литовско-русском сейме», относя такой неосторожной фразеологией (стр. 165) возникновение учреждения к моменту отдельного, эпизодического факта, не имевшего продолжения в ближайшем десятилетии.

2) После переворота в пользу Сигизмунда Кейстутовича (1432 г.) «Литва же посадиша великого князя Жигимонта Кейстутьевича на великое княжение на Вильне и на Троцех… и приде Швитригайло на Полоцк и на Смоленск, и князи русские и бояре посадиша князя Швитригайла на великое княжение на Русское», и наметившееся единство распалось. Русские земли—и южные и северо-западные — в дальнейших событиях действуют врозь, то поддерживая Свидригайла, то изменяя ему волей-неволей. Перед нами опять не одно литовско-русское политическое целое, а совокупность политических единиц, в которых местная государственность легко отрешается от общей связи, становясь самостоятельным политическим фактором, — «великое княжение Русское».

3) Свержение Сигизмунда Кейстутовича совершено заговором по инициативе литовских вельмож, призвавших к тому русские силы. Казалось бы естественным ожидать, что снова повторится то, что наблюдалось в 1430 г., т. е. что судьба Литовско-Русского государства будет решена совокупностью литовских и русских, руководящих общественных сил. Но ничего подобного не произошло. Литовская правящая знать с Гаштольдом во главе провозгласила великим князем 13-летнего Казимира Ягеллончика, взяв в свои руки регентство. Как же при этом решился вопрос о политической власти над землями-аннексами?

Мне уже приходилось по другому поводу упоминать о том, как утвердилась великокняжеская власть на Жмуди.

Жмудины, склонные признать Михаила Сигизмундовича, прогнали наместников прежнего старосты и избрали себе старостой жмудина Довмонта, но Гаштольд, с поддержкой влиятельного жмудина Контовта, добивается именем Казимира признания этого последнего старостой на Жмуди, старостой «по их воли», но временно; когда великокняжеское правительство окрепло, то «Контовта отняли», прежний староста, Кезгайло, вернулся на Жмудь.

^{Великий князь Литвы и король Польши Казимир IV Ягайлович (1427—1492). Худ. М. Бачиарелли} 

Приходилось мне ссылаться и на события, разыгравшиеся в то же время в Смоленске. Наместник, пан Сакович, узнав о смерти Сигизмунда Кейстутовича, привел смольнян к присяге, что им признавать того великого князя, какого посадят на великом княжестве Литовском, не отступать от Литовской земли, а пока держать у себя по-прежнему воеводой его, пана Саковича. Но лишь боярская партия поддержала Саковича, остальная община его выгнала, призвала себе сперва Андрея дорогобужского, потом, когда уже состоялось провозглашение Казимира великим князем, Юрия Лугвеновича, и водворять снова власть виленского правительства в Смоленске пришлось вооруженной силой:

Юрий Лугвенович бежал в Новгород Великий. О Витебске и Полоцке не слышно. Тут, по-видимому, новое великокняжеское правительство не встретило затруднений. Зато на юге наблюдаются события, свидетельствующие о крайне затруднительном положении виленской власти — о возрождении своего рода уделыцины. Ведь на Волыни появился снова Свидригайло, притом завязавший заново сношения с галицким можновладством. Этот пункт не мог не тревожить Ягайла. За галицко-волынской авантюрой Свидригайла чуялась политика малопольской панской партии, политика Збигнева Олесницкого, направленная к разделу литовско-русских земель, к осуществлению инкорпорации по частям взамен унии.

Длугош, верный и хорошо осведомленный ученик Олесницкого, приписывает королю Владиславу такую «salubris intentio» в отношении Литвы: Берестье и Подолию отрезать к Польше, Михаилу Сигизмундовичу оставить Троки, Дорогичинскую землю, захваченную мазовецким князем Болеславом, утвердить за ним, а Казимиру оставить остальные земли, с тем чтобы великое княжество Литовское направило всю энергию на расширение «in terris, quae nondum cultae sunt». Политика же Свидригайла тянула в конце концов к Польше и Волынь и Киевщину

Наконец, само допущение избрания Казимира в великие князья было лишь весьма условным. Длугош говорит, что Владислав послал брата в Литву как наместника, а не господаря («ut vicarius, non dominus»), и краковское правительство в переписке называет его только «dux Lithvaniae», не «magnus dux». Виленское правительство успешно вышло из всех затруднений с помощью ряда компромиссов. Прежде всего удалось перетянуть к себе Свидригайла, признав за ним Волынь пожизненно, придав ему еще Гомель и Туров. И он признал великим князем литовским Казимира, продолжая, однако, и к себе применять великокняжеский титул. Волынь сохранила особого князя.

Получила особого князя и Киевщина (с Переяславщиной и Брацлавщиной) — она дана от имени Казимира Олельку Владимировичу, сыну Владимира Ольгердовича, которого еще в 90-х годах XIV в. «вывел» из Киева Витовт. К Казимиру в Вильну приехал

Грамоты Олелька-Александра, киевского князя-отчича, имеем уже от начала 1441 г.

Это признание самостоятельной княжеской власти за Киевщиной и Волынью было уступкой местным элементам, чтобы оттянуть их от сближения (через Галич) с Польшей и связать с виленским центром хотя бы эфемерной связью признания Свидригайла и Олелька князьями из-под руки Казимира литовского.

Легко справившись с Михаилом Сигизмундовичем, которому пришлось бежать в Мазовию, новое правительство осталось лицом к лицу с одним спорным вопросом — о земле Дорогичинской. Судьба этой земли осложнялась следующими прошлыми моментами: в 1391 г. Ягайло дал ее «в вечность» князю Янушу мазовецкому, но через год ее отобрал Витовт. Затем Сигизмунд Кейстутович, ища союзников против Свидригайла, назначил князю мазовецкому, Болеславу, Дорогичинскую землю с тем, чтобы сохранить ее пожизненно в своих руках. В силу этого договора Болеслав и захватил спорную землю по смерти Сигизмунда. Литовское правительство протестовало, но на сторону Болеслава стали поляки. На съезде литовских и польских панов (в Парчове) 1441 г. последние требовали признания за Болеславом Дорогичинской земли и возврата Михайлушке его Трокского удела (по договору Сигизмунда Кейстутовича с Ягайлом).

Спор этот в 1443 г. дошел до литовско-польской войны. Литвины с татарской помощью опустошили Мазовию, направив набег и в Галичину. Польское правительство мобилизовало шляхетское ополчение, но партия, опасавшаяся окончательного разрыва унии, и так в корень расшатанной, свело дело к перемирию. Дорогичин остался в руках литовских. Болеслав соглашался продать свои права за 6 000 коп грошей.

Выкуп, по-видимому, состоялся, несмотря на резкие протесты против такой уплаты в раде великого князя Казимира.

Так юному Казимиру и его литовской раде пришлось заново собирать Литовско-Русское государство. И большое дело только что было закончено с грехом пополам, как 1444 год принес новое коренное изменение всего политического положения.

10 ноября 1444 г. в битве под Варною без вести пропал король польский Владислав, оставшийся в истории с прозвищем Варненчика. Единственным возможным для поляков кандидатом на престол оказывался Казимир литовский. Но для можновладства польского избрание Казимира крайне усложнялось независимым положением, какое занял Казимир как великий князь литовский. И молодой господарь использовал это положение, опираясь на свою литовскую раду. Потребовалось большое дипломатическое искусство и большая выдержка, чтобы, с другой стороны, принятием короны Польской не расшатать, даже не утратить великокняжеской власти, не расшатать и связей, восстановленных с таким трудом, между отдельными западнорусскими землями и виленским центром.

Восстановив Литовско-Русское государство, Казимир приступает к восстановлению на новых, как увидим, началах и польско-литовской унии.

^{Ян Гаштольд (до 1383—1458), воевода трокский и виленский. Иллюстрация П. Татарникова к книге А. Бутевича «Славутыя родам свахи»} 

Получив приглашение вступить в управление королевством Польским и короноваться королем, как только выяснится, что нет надежды на возвращение Владислава, Казимир обсуждает дело со своей литовской радой. Дело сразу сознательно и подчеркнуто ставится так, что поляки призывают на престол не просто принца польской династии, а господаря литовского, имеющего право на польскую корону. Поэтому Казимир все время действует как господарь литовский в окружении своей литовской рады. Ему необходимо принять корону не иначе, как с согласия политических сил Литовско-Русского государства, чтобы удержать одновременно и великое княжество и корону. Это было не так легко. Литвины дорожили особым представителем верховной власти. Они, говоря по-новгородски, «вскормили себе князя» и боялись потерять его, утратить опору и центр своей особой системы управления.

На первых же переговорах литовских панов с польскими возник вопрос об избрании вместо Казимира особого великого князя литовского, угодного литвинам; и даже о том, что Казимир останется правителем великого княжества, а другой князь (princeps), угодный обоим народам, станет во главе правления в Польше. Но сам Казимир вел дело к тому, чтобы объединить всю польско-литовскую правительственную власть в своей руке, и потому свел первую стадию переговоров к отсрочке и письменному обещанию дать ответ, после того как соберет «conventionem generalem cum terris Lithvaniae et Samogitiae ac Russiae». Так выражается Длугош.

Наши историки, конечно, сейчас говорят о литовско-русском сейме, который должен был «разрешить» Казимиру принять польский престол, а ответ обещан был к 6 января 1446 г. — на польский сейм в Петрокове. Но ни то, ни другое не было сеймом. И в Петрокове собирался только «wiec senatorski» польский, и в Вильно в первых числах января был съезд литовских и русских панов, — в каком составе, не знаем. Сообщая о ходе дел великому магистру Ордена, Казимир говорит только о собрании своих литовских панов. Вся эта фразеология уполномочивает только на предположение общего съезда правящей среды — наместников и воевод, князей, — т. е. общего съезда расширенной рады, но не сейма в техническом смысле слова.

С ответом в Петроков приехало посольство, состоящее из двух князей Острожских, — Василия Красного и Георгия Семеновича, — и четырех бояр-литвинов, Ивана Немировича Овача, каштеляна брестского, Андрея Довойновича и Михаила Монтвиловича. И они начали с заявления, что Казимир вступил на стол великого княжения Литовского не как князь, назначенный от короны Польской, на время и сменимый, которого поэтому можно бы отозвать по желанию на престол королевства Польского, но как подлинный и законный отчич, и правил «pleno jure et dominio, more praedecessorum suorum, magnorum ducum Lithvaniae». Установив эту принципиальную точку зрения, послы ответа по существу не дали, настаивая на необходимости новой отсрочки ввиду неизвестности действительной судьбы Владислава.

И потянулись переговоры между польским съездом и Казимиром, который сидел в Бресте, окруженный своими литовскими и русскими панами. Переговоры эти характерны еще двумя тезисами, выставленными с литовско-русской стороны:

1. Ввиду восстановления унии литовско-русские паны настаивают на исключении из актов ее выражений, направленных к инкорпорации литовско-русских земель (Ягайло и Витовт писали: «omnes terras Lithvaniae et Russiae regno Poloniae, perpetuo — se incorporasse, univisse et appropriasse»), и замене их иными, чтобы не оказалось, будто прелаты, князья и бароны Литвы «regno Poloniae perpetuo esse obnoxios et quodammodo inferiores et subjectos». Действительно, сохранилась грамота Казимира в отрывке, где Казимир, уже титулуя себя польским королем, определяет польско-литовские отношения в следующих выражениях: «in fraterna caritate… confederamus, complicamus, componimus et liga perpetua colligamus, ut qui amicus esset Polonis, erit et Lithvanis et e contra». Уния должна быть понята как свободный союз равноправных в государственно-правовом смысле сторон.

2. Гарантия связи с Литовско-Русским великим княжеством Волыни и Подолии, включая и спорные пограничные волынские волости, также вписана в помянутую грамоту Казимира.

Но вопрос об этой грамоте спорен. Она сохранилась в выдержке, и хотя Казимир обязуется в ней соблюдать обещанное «sub honore et fide et juramento», но весьма сомнительно, чтобы она была подтверждена польскими панами и чтобы она действительно была «соглашением литвинов с Польскою короною, установленным королем Казимиром в Парчове». Скорее это обещание Казимира в Бресте, ценное как выражение стремлений его литовско-русской рады. Рассказ Длугоша хорошо освещает условия этого дела. Польские паны уговаривали Казимира не ставить вопроса ребром, а сперва принять Польскую корону, что затем даст-де ему возможность решить «plena facilitate» вопрос о спорных владениях и другие спорные вопросы. Казимир и пошел этим путем, приняв Польскую корону с тем (короновался 27 июня 1447 г.), чтобы разрешить позднее спорные вопросы польско-литовских отношений. И он в следующие годы ведет долгую борьбу с поляками за свою «plena facultas», отказываясь подтвердить польские привилеи. Не были подтверждены и прежние акты унии.

Что же она в этот момент собой представляет? Никогда еще так резко и определенно не выступал ее личный характер. Великий князь литовский Казимир есть в то же время и король польский, не связанный в понимании взаимоотношений двух государств своих никаким определенным актом, никакой формулой государственно-правового значения. И в таком положении уния осталась в течение всего царствования Казимира. Вопрос о ней не раз поднимался на польско-литовских съездах — в 1448 г., в 1451 г. Поляки настаивали на законной силе первоначального акта унии, унии Кревской, литвины категорически ее отрицали. Столь же спорным оставался и вопрос о государственно-правовом положении Волыни, обострившийся по смерти Свидригайла.

^{Замок в Гераненах — резиденция Гаштольдов. Разрушен в середине XVII века, окончательно разобран в XIX веке. Реконструкция} 

Когда в сентябре 1451 г. распространилась весть о тяжелой болезни Свидригайла, польский сенат обратился к Казимиру с требованием, чтобы он согласно с прежними записями — от Витовта до Свидригайла включительно — принял меры к инкорпорации владений Свидригайла в состав владений Польской короны. В противном случае сенаторы грозили конфедерацией польской шляхты для захвата Волыни.

Казимир уклонился от прямого ответа и решительных действий, указывая на опасность разрыва с Литвой, а в конце года, еще при жизни Свидригайла, на Волынь прибыли с военной силой князь Юрий пинский, Радзивил и Юрша, заняли волынские замки, и в момент смерти Свидригайла (10 февраля 1452 г.) Волынь была в литовских руках. Это вызвало целую бурю в среде малопольского панства с епископом Збигневом Олесницким во главе.

Вопрос обсуждается на ряде малопольских съездов. Состоялось даже решение двинуть ополчение сандомирской, люблинской и галицкой шляхты для оккупации Волыни. Казимир оправдывался, уверяя, что литовские паны его не слушают и действовали самовольно. Идет он на уступки, подтверждает польские привилеи, с чем так долго тянул. И под его влиянием литвины, удовлетворяясь Волынью, не настаивают на возврате западной Подолии, оставшейся в польских руках, на изменении формулы унии.

Во всех этих отношениях чрезвычайно характерно выступает личная роль Казимира как носителя власти, стоящего как бы над и вне его двух государств, над и вне двух правительств, в роли иной раз суперарбитра скорее, чем правителя. И это положение особенно подчеркивается тем, что занять его пришлось господарю деятельному, энергичному и самостоятельному, каким был по натуре Казимир.

Его задача, цель всей его политики — укреплять и развивать значение и реальную силу своей власти, прочность созданного политического положения, а это то же, что укреплять и развивать государственное единство, общественно-политические связи, объединявшие его владения. То, чего ему удалось достичь в Литовско-Русском государстве ко времени вступления на польский престол, было лишь внешней, неглубокой и неполной связью литовско-русских владений под его великокняжеской властью, частью лишь формальной как относительно не только Волыни, но и Киевщины. Местная сила, местная власть была в руках либо князей, либо воевод-наместников, либо наместников-державцев, старост, бояр и князей, военно-аристократического общественного слоя, державшего крепко основные, существенные, местные нити власти и управления на началах держания княжого (близкого к удельному господству), наместничьего, боярского.

Обычно-правовые основы этого держания не только привилегия местного панства и боярства на второстепенные держания, но и обусловленность воеводской, областной наместничьей власти добровольным признанием ее со стороны местных общественных сил создавали для великокняжеской власти необходимость считаться с этими силами, действовать по соглашению с ними, искать в них опоры.

И Казимира Длугош изображает действующим по соглашению с литовско-русским панством, созываемым на «conventiones» или «conventiones generates». Любавский считает все эти conventiones сеймами литовских земель, великими сеймами и т. д. Но насколько следует осторожно обращаться с подобной терминологией Длугоша, легко показать на следующем примере. Любавский, следуя Длугошу, рассказывает, что в 1451 г. Казимир и его советники созвали-де «conventionem terrarum Lithvaniae» для решения вопроса о Волыни и Подолии, и решение это осуществилось в посылке военной силы для оккупации Волыни.

Но возможно ли столь торжественно на сейме принятое решение объявить затем делом, которое совершено без воли и против настояний великого князя, как сделал потом Казимир? По отношению к Польше Длугош слово «conventiones» употребляет безразлично для съездов сенаторских, для сеймиков и сеймов, и потому его указания и для Литвы нельзя толковать по буквальному смыслу выражений, помимо иных данных.

Однако это были съезды «terrarum». В них, полагаю, можно видеть, и притом в более глубоком смысле слова, таких же предвестников литовско-русского сейма, как съезд 1440 г., провозгласивший великим князем Свидригайла. Мы лишь отрывочно, случайно имеем указания на состав этих «conventiones», указания на отдельных лиц, и лица эти — князья, воеводы, наместники, литовские и русские паны. Это нечто более широкое, чем рада: расширенное собрание ее, съезд державцев разной степени, съезды кормленщиков, сказали бы мы по-московски. Назвать их в строгом смысле слова сеймами мне мешает отсутствие данных для того, чтобы усмотреть в их составе элементы представительства земель, какое впервые встречаем в год смерти Казимира — в 1492 г.

В первую половину своего княжения Казимир Ягеллончик выступает преимущественно господарем Литовско-Русского государства и находит опору в своих восточных владениях против поляков с их притязаниями. Общественное возбуждение, вызванное волынским делом в 1452—1453 гг., затем начало большой польско-прусской борьбы втягивают его ближе в дела собственно польской политики, и настает время нового и резкого изменения его литовских отношений. Только пройдя через этот новый кризис, сильно осложненный поднявшимися национальными и религиозными вопросами и началом напряженной борьбы, Литовско-Русское государство вышло на путь новой, сеймовой государственной жизни.

50-е годы XV в. вскрывают одну из капитальнейших трудностей, служивших препятствием для мирного разрешения основного вопроса о польско-литовской унии. Сохраняя свою особую правительственную организацию, ведя свою особую политику, служившую особым интересам как внутренним, так и международным, Литовско-Русское государство нуждалось в личной деятельности господаря, в личном его присутствии на Литве.

Отъезд великого князя в Краков, поглощение его сил и внимания делами польской политики отражались прежде всего на понижении энергии и дееспособности виленского правительства. Представительницей верховной власти на месте оставалась рада, но рада господарская без господаря не обладала сколько-нибудь достаточным кругом полномочий для успешного и твердого ведения дел управления, а тем более дел высшей политики — международных и внутренних, например, таких, которые касались отношений земель-аннексов к виленскому центру. Эти земли даже в наиболее мирные и спокойные моменты тянули к великому князю, сидящему в Вильне и в Троках. Если он как король польский пребывал в Кракове, то и земли либо ослабляли свои связи с центром, чувствуя себя предоставленными собственной судьбе, либо начинали — на юге — тянуть к Кракову вместо Вильны.

Это положение дел, обусловленное личным характером великокняжеской власти, объясняет нам из существа тогдашнего политико-административного строя упорное стремление великого княжества Литовского иметь особого и, по возможности, суверенного великого князя. Оно осложнялось национальными и культурно-историческими отличиями Литовско-Русского и Польского государств, обострялось до крайности столкновением и противоречием их интересов, но создавалось, строго говоря, не ими, а существом политического строя и значением личной деятельности великого князя в практической политике.

То же — mutatis mutandis — надо сказать и об отношении интересов польской государственности к польскому королю, пребывающему на своем великом княжении Литовском и поглощенному его делами. Интересы — чисто практические — обоих государств, несомненно, страдали при таких условиях, чем и объясняется постоянная борьба Литвы и Польши за личность государя. Вспомним, что на всем средневековом Западе можно проследить признание отлучек государя с территории государства явлением ненормальным, что, по мере развития конституциональных норм в недрах сословных монархий, привело, как, например, в Англии, к формулировке такой политической нормы, как отрицание за государем права отлучки без согласия парламента и признание такой отлучки равносильной отречению от престола. Главе государства принадлежала вся исполнительная власть. Его отсутствие парализовало дееспособность государственного организма вне будничных, текущих дел управления.

50-е и 60-е годы XV в. — весьма напряженное время в истории Польши. 13-летняя война с Пруссией (1454—1466 гг.) закончилась Торнским миром, который отдал полякам Поморье, Хельмскую землю и западную Пруссию и привел Орден в вассальную зависимость от короны Польской. Но война эта потребовала огромного напряжения, осложненная внутренней борьбой короля с шляхтой, ставившей расширение привилегий условием участия ополчения в походе. Нешавские статуты 1454 г. завершают целый период в развитии польского шляхетства, признав необходимость согласия сеймиков для созыва посполитого рушенья и издания новых узаконений. Эти дела на ряд лет поглотили Казимира. Из литовското господаря он обращается в деятельного короля польского и лишь изредка, урывками заглядывает в Вильно.

Литовские паны недовольны. Во главе литовской «фронды», как выражается Грушевский, стоит все тот же Гаштольд, глава литовской знати, тесно связанный и с русскими княжатами как тесть Семена Олельковича, киевского отчича, который по смерти отца, в 1454/55 г., сел на княжении Киевском.

Эта фронда требует избрания для Литвы особого великого князя. Длугош говорит о «plures motus» поднятых Гаштольдом для нового изменения польско-литовских отношений. Казимиру приходилось отрываться от польских дел для поездок в Литву по этим делам. В польско-прусской войне не участвуют литовско-русские силы. Напротив, в 1456 г. рада отправила послов к Казимиру с требованием от имени панов и всего великого княжества вернуть великому княжеству Подолию под угрозой захвата ее литовско-русской военной силой и вернуться для постоянного пребывания в Литву. Ходили толки о кандидатуре в особые великие князья Семена Олельковича. Казимир поспешил в Литву, пробыл тут целую зиму, улаживая отношения, и свел дело к выдаче подтвердительного привилея 1457 г., где можно было то шире, то уже толковать обещание «панства нашего земли, великого княжества, не вменьшать але у границах, как же предкы наши… Витовт… и иные держали и володели, такожь (эти земли) здорови, цели, держати… и щитити, а с божьего помочью… размножати». Гаштольд умер в 1458 г., но это не устранило дальнейших пререканий. В 1460 г. Казимир держит в Бресте «cum Lithvaniae primoribus tam conventum, quam consilium, чтобы успокоить «infectas Lithuanorum fere omnium mentes», в 1461 г. видим Казимира в Вильне на «convento terrarum Lithvaniae et Russiae»; собрание это единодушно просит его либо лично и постоянно («personaliter et assidue») пребывать в Литве, либо назначить («constitueret») великим князем литовским Семена Олельковича. Казимиру удалось отсрочить вопрос. В 1463 г. на польский сейм в Петрокове прибыли литовские послы с требованием Подолии, Белзской земли и спорных волынских волостей во избежание разлития христианской крови. Казимир настаивал на разрешении спорных вопросов «jure potius, quam armis» на польско-литовских съездах. На таких съездах и тянулись переговоры в 60-х, 70-х годах с вечными новыми отсрочками. В спорах подымались снова и другие вопросы — об особом великом князе для Литвы (по смерти Семена Олельковича в 1470 г. литвины просили у Казимира кого-нибудь из его сыновей; еще в 1480 г. — та же просьба, чтобы Казимир или сам оставался на Литве, или сына дал), о новой формулировке унии. Но Казимир последовательной дипломатической игрой уклонился и от того и от другого, не желая ни делиться властью, ни восстановлять против себя литвинов подтверждением старых актов унии, ни поляков, которым формально обещал не давать литвинам грамот, нарушающих интересы Короны. Так государственно-правовое положение польско-литовского целого осталось неопределенным до самой кончины Казимира в 1492 г.

^{Верховские княжества в конце XIII — начале XVI века} 

При таком положении дел рада великого князя литовского выступает, особенно во вторую половину правления Казимира, собственно с середины 50-х годов, как самостоятельный политический фактор, противопоставляющий себя своему господарю, в котором пришлось ей видеть не столько великого князя литовского, сколько короля польского. Ее значение как учреждения влиятельного и полномочного должно было окрепнуть.

Но мы, к сожалению, не знаем, отразилось ли это как-нибудь на ее роли в делах управления. По-видимому, нет. Она остается советом при господаре, требовательным, готовым на «фронду», но не превращается в высшее административное учреждение, не приобретает полномочий исполнительной власти. Но, храня традиции регентства первых времен великого княжения Казимира, она поддерживает политику самостоятельности и целости Литовско-Русского государства, политику его объединения и централизации.

Эта последняя тенденция сказалась в уничтожении возродившихся удельных княжеств. Захват Волыни Казимир выставлял делом своей рады, а когда в 1470 г., по смерти Семена Олельковича киевского, Казимир не дал Киева ни его сыну Василию, ни его брату Михаилу, а назначил наместником киевским Мартина Гаштольда (сына Яна Гаштольда), то это Длугош поясняет политикой литовских панов: Казимир последовал настояниям литовских панов, чтобы это княжество, подобно иным русским княжествам, обращено было «in formam provinciae». Протесты киевлян, домогавшихся либо князя греческой веры, либо кого-нибудь из сыновей королевских, не желая склонять головы перед литвином, им равным, не князем, были подавлены угрозой военной репрессии. Родне Семена Олельковича Казимир дал княжество Слуцкое, на котором этот род и «захудал». Позднее один из Ольгердовичей, князь Вельский, попрекал киевских бояр, что они «зрадным обычаем сродника нашего Михайла Олельковича на Киеве зрадили и от нашего подданства отлучилися». Дело, видимо, воспринималось по крайней мере заинтересованными сторонами, как уничтожение удельно-вотчинного владения. «Король его милость граничную землю Киев на себе взял», — читаем в другом тексте. Виленский центр решительно отрицал вотчинные права княжат. Про Олельковичей там говорили: «Дед их князь Володимер бегал на Москву и тем пробегал отчину свою Киев».

На пожалование Семену Киева смотрели как на пожизненное держание. Сидели еще Лугвеновичи на Мстиславле, но после бегства Юрия Лугвеновича в Москву крупнейший город их удела, Могилев, перешел в управление наместничье. На княжениях сидели пришельцы на чужом корню, московские беглецы: внук Василия Ярославича серпуховского, умершего в московских железах, Федор Иванович — на Пинске, Клецке и Рогачеве, а за Днепром: Шемячичи — на Новгороде-Северском и Рыльске, князья можайские — на Стародубе и Гомеле. Но и они окружены были великокняжескими наместниками литовскими по соседним городам.

Ахиллесову пяту Литовско-Русского государства составляли мелкие князья восточной Черниговщины, Рюриковичи «верховские» — Новосильские, Белевские, Одоевские, Воротынские и т. п., — которые стояли вне государственных связей Литовско-Русского государства, на своих вотчинах, находясь одновременно в докончании «послушания» «на обе стороны». Иван III писал о них позднее Казимиру (в 1491 г.), что «те князья на обе стороны служили со своими отчинами», а в договоре Василия Темного с Казимиром в 1449 г. читаем:

Эти могли служить «с вотчинами» на обе или на любую сторону, как вольные отчичи своих уделов.

Если существуют исторические законы, то формула «государственное единство создается под давлением внешней опасности, политическое объединение выковывается в международной борьбе» выражает один из них. Потребности этой борьбы создали великое княжество Литовское, сплотили вокруг него земли-аннексы, создали польско-литовскую унию. Элементы трех народностей, слишком слабые для раздельной борьбы за существование, искали союза и опоры друг в друге, несмотря на глубокие внутренние антагонизмы. А последние десятилетия XV в. принесли новое и грозное напряжение международного положения Восточной Европы.

Этот поворот обусловлен ростом Московского государства и образованием Крымского царства. Этими явлениями как бы восстановлялись внешние условия развития Литовско-Русского государства времен Ольгерда и Витовта, когда восточнорусские и татарские отношения играли такую доминирующую роль.

Время смут, разыгравшихся по смерти Витовта, мало пошатнуло положение Литовского великого княжества на восточной границе. Тут старая его соперница Москва была сама парализована усобицей во времена Василия Темного.

Взаимное положение Москвы и Литвы в первые годы правления Казимира хорошо отразилось в помянутом договоре 1449 г. Его задачу можно бы определить по-нынешнему, как «разграничение сфер влияния». Смута московская закончилась победой Василия, и великий князь московский с подручными удельными (можайским, верейским и боровским) устанавливает заново отношения к западному соседу Союзный договор — не принимать взаимно недругов Дмитрия Шемяку и Михаила Сигизмундовича и быти на них за один; вместе через украинских воевод борониться от татарских набегов на украинские места; в случае кончины одного из великих князей другому печаловаться его детьми, как своими, не вступаясь в чужое великое княжение. Не вступаться московскому князю в Смоленск, ни во все смоленские места, что издавна к Смоленску потягло, а Казимиру не вступаться во Ржеву с волостьми. Но князь тверской с братьею и братиничи «в твоей стороне, а со мною, с великим князем Василием, в любви и в докончаньи».

Затем о служилых князьях, которые служат из своих отчин Казимиру или Василию: их блюсти, не обижать. Идет перечень князей, служащих Москве: князь В.И. Таруский, Блудов, Хлепинский, Фоминский и др.; мещера; «такоже в Новгород и во Псков королю не вступатися» и не принимать новогородцев и псковичей, если те «имуть ему ся давати», а если Василий захочет их «показнити» за какую грубость — их не защищать. Рязанский князь с Василием Васильевичем в любви, и королю его не трогать, не обославшись с Москвой; но восхочет ли он служити Казимиру, то Василий за то не мстит ему. Верховские князья, что издавна давали в Москву, то и ныне, а не увеличивать.

Положение, конечно, далеко не то, что при Витовте. Литва отказывается от энергичной политики на востоке, отступается от Новгорода и Пскова. Расправа с мелкими удельными князьями Московской земли не находит отклика в политике Казимира. И даже события 70—80-х годов — падение Новгорода и Твери, фактический переход власти над Рязанью в московские руки — не выводят литовское правительство из состояния пассивности. Что парализовало Казимира? До 1466 г. — прусская война, затем — напряженность внутренних отношений, раздваивавшая его силы и энергию.

^{Крымский хан Менгли-Гирей (в центре) на приеме у турецкого султана} 

По Длугошу, Казимир считал, что борьба с окрепшей Москвой Ивана III возможна лишь со единенными сила ми Литвы и Польши и, когда литвины по поводу дел новгородских порывались взяться за оружие, уговаривал их, что бы они не пытались вступать в борьбу с великим князем, усилившимся победами и богатствами, пока не обеспечат себе польской помощи, и не надеялись на русских, о которых знают, что они им враждебны из-за различия веры и могут в случае столкновения с Москвой скорее содействовать гибели, чем победе литвинов.

Как бы то ни было, в последней четверти XV в. Московское государство надвинулось на самую литовскую границу, и давление его на внутренние отношения Литовско-Русского государства усилилось, прежде всего на отношения пограничные. Уже в 70-х годах видим часть князей Одоевских на Москве (тогда как другие еще в Литве); в 80-х годах переходят под московскую власть Воротынские, Белевские. Подготовляются более крупные приобретения московской Руси в Чернигово-Северской области 90-х годов. Демаркационная линия между обоими государствами — линия полусамостоятельных крупных и мелких княжеств с разделом сфер литовского и московского влияний — стерта напором Москвы.

Такова одна грозная сила, под давлением которой суждено было в дальнейшем развиваться внутренним отношениям Литовско-Русского государства.

Другая выступает на юге. Тут во второй четверти XV в. Хаджи-Гирей положил начало прочной организации самостоятельной Крымской орды, с которой пришлось считаться продолжателям политики Витовта. Ведь одним из заветов этой политики можно назвать восстановление тяги к югу, к Черному морю. Подольский наместник Витовта, Гедигольд, построил каменный замок близ Белгорода-Аккермана; быть может, это тот «Черный замок» на днестровском лимане, который известен в середине XV в.; в то же время выступает замок и порт Хаджи-бей — отсюда идет польский хлеб в Византию. Малопольско-Галицкая тяга в юго-западном направлении, польский идеал: от моря и до моря.

С 1469 г. во главе Крымской орды стоит Менгли-Гирей, союзник Ивана III ввиду союза Казимира с Ахматом, а Казимир в 1470 г. за себя землю граничную Киев взял! С 1479 г. Менгли-Гирей — турецкий вассал, и это вассальство закончило организацию Крымского ханства. 80-е годы полны татарскими набегами, как и 90-е и начало XVI в.

Эта серия набегов, все более грозных, открывается грозным 1482 годом, когда Менгли-Гирей, по настоянию московского посла, подступил 1 сентября под Киев, сжег город, взял замок, разграбил, уведя большой полон с воеводой (с Иваном Хоткевичем) и воеводской семьей. Иван III получил дар: золотую чашу и диск из св. Софии киевской. Разгром Киева вызвал большой переполох. Казимир мобилизовал все силы великого княжества от Киевщины до Витебска и Полоцка, от Берестья до верховских княжеств, согнав и много крестьян «на работу киевскую» — на восстановление города, по позднейшим известиям, будто до 20 000 топоров. Но этот поход историки справедливо называют «внушительной демонстрацией», и только. До возрождения энергичной наступательной политики Витовта дело не дошло. Все нараставшая вражда с Москвой, с одной стороны, раздвоение сил «объединенного» правительства польско-литовского между польской и литовской политикой — с другой, наконец, само соперничество Кракова и Вильны из-за южнорусских земель делали энергичную и последовательную политику в этом направлении невозможной.

А гроза осложнялась широтой политических предприятий Ивана III. Он стремится объединить враждебные западному соседу силы. Известны его сношения с Менгли-Гиреем крымским; его дары и поминки, поддерживавшие настояния московских послов о постоянных набегах крымцев на владения Казимира; его сношения со Стефаном, господарем молдавским, сватом великого князя московского, с исконным врагом Ягеллонов — Матвеем Корвином венгерским. Отклоняя татарские набеги от Северщины, которую Москва прочила себе, Иван направляет татар на Подолию, на Киевщину, Волынь. Орда кочует «в королевских землях», хан строит крепость в устье Днепра — позднейший Очаков.

Этих указаний, пожалуй, достаточно для общей характеристики того давления внешней опасности с востока, под которым развиваются судьбы Литовско-Русского государства в последних десятилетиях XV и в первой половине XVI в., и перед ее напором вскрывается в последние десятилетия XV и первые XVI в. колебание внутренних связей, на каких держалось политическое целое, именуемое Литовско-Русским государством.

В начале 80-х годов разыгрывается внутренняя смута, известная под кличкой «заговора русских князей». Известие о ней читаем во второй Софийской летописи (т. VI, стр. 233):

Наши историки толкуют часто это движение как русскую и православную реакцию против литовско-польского католического господства. Но любопытно, кто эти «русские» князья, вожаки движения?

Иван Юрьевич Гольшанский или Ольшанский — из литовского княжеского рода, не Гедиминова, а от Ольгимунта, одного из литовских вождей. Одна из Ольшанских, Сонка, была второй женой Ягайла, а ее тетка, Юлиания, — женой Витовта. С другой стороны, рано встречаем Ольшанских на русской почве. Еще Иван Ольгимунтович был при Витовте наместником киевским (1396 г.). Они стоят в первом ряду литовско-русских княжат и связаны родством и свойством с Гаштольдом и Вельскими, с Чарторыйскими и Радзивилами. Женат Иван Юрьевич был на Анне Михайловне Чарторыйской, родной сестре того Александра Чарторыйского, от руки которого погиб Сигизмунд Кейстутович. Ольшанские были вотчичами в собственно великом княжестве. Их удельное княжество Голыыанское со стольным городом Ольшаны, на реке Ольшанке, притоке Березины. Были у них владения в Минской земле (Глуск) и в Полесье, на юг от Пинска (княжество Дубровицкое). Типичные удельные служилые князья или княжата.

Михаила Олельковича знаем. Он — внук Владимира Ольгердовича, вотчич киевский, не получивший «отчины» по смерти брата Семена (ум. в 1470 г.) и вынужденный удовлетвориться другой незначительной дединой и отчиной, тоже на территории великого княжества Литовского, в Пинском Полесье, Слуцким княжеством.

Родич его, Федор Иванович Вельский, — внук Владимира Ольгердовича от старшего его сына Ивана Вельского и Василисы Гольшанской. Этому Ивану, родоначальнику Вельских, Ягайло дал в удельную вотчину Вельскую волость в Смоленской земле, город Вельск в северо-восточном углу ее, насупротив Ржевы.

Таковы действующие лица. В чем их деяния, известно нам очень мало. Больше слухов из вторых и третьих рук, чем сведений, сколько-нибудь достоверных и ясных.

Если Гольшанский и Вельский замышляли «отсесть» от великого князя литовского на московскую сторону земли по Березину, то в основе это — план отъезда с вотчиной. Но это московское известие отражает разве только последний момент истории, после поражения заговорщиков. Суть дела должна быть, по-видимому, освещена иначе.

Перед нами заговор, метко названный у Грушевского династическим. Ольгердовичи (удельные) старшей линии, Бельский, младшей линии, Олельковичи, считали себя отчичами не киевского только, но и виленского стола. Внук Вельского писал в 1567 г. из Москвы Сигизмунду-Августу:

Такие притязания легко могли подняться в эпоху кандидатуры Семена Олельковича на великое княжение Литовское.

Что же замыслили заговорщики?

Польские источники сообщают, что князья задумали убить Казимира, кто говорит на охоте, кто — на свадьбе Ивана Вельского с сестрой Александра Чарторыйского, но были выданы кем-то из «дворян» своих. Приняв эти указания, мы получили бы аналогию заговору, сгубившему Сигизмунда Кейстутовича, только без поддержки литовских магнатов. Но заговор был открыт. Вельский успел бежать в Москву и тут, вероятно, сулил земли «по Березину», лишь бы получить московскую помощь. Ольшанский и Олелькович схвачены и казнены 30 августа 1481 г.

Мудрено видеть «недовольство русских князей тогдашним положением дел в великом княжестве Литовском» (Грушевский) и мудрено видеть и «борьбу центробежных сил удельных с верховной централизующей властью» (Папэ) в этой попытке захватить власть Казимира. Это был «заговор князей» «династически-родовой». Мы знаем имена только трех участников. На «земли» они не опирались. Киевские бояре изменили Олельковичам, и при своей «измене» и остались.

Не более убедительна попытка связать «заговор князей» 1481 г. с очередными вопросами церковной жизни, волновавшими тогда литовско-русское общество.

Не в том, конечно, дело, чтобы разноверие не сознавалось как одно из препятствий к сплочению Литовско-Русского государства. Конечно, ведь и в политике Витовта уже играло роль это сознание, постоянно обостряемое неудобством для Литовско-Русского государства того, что центр православного церковного управления находился в часто враждебной Москве. С начала XV в. этот вопрос становится все острее, тем более что католическое направление политики великих князей литовских поддерживается и другим политическим мотивом: стремлением вырвать духовный меч из рук Ордена и лишить его поддержки западноевропейского мира указанием на христианский, католический характер страны, на которую обрушиваются удары крестоносцев, своей жестокостью лишь мешающие делу миссии, восстановляя население против немецкого запада.

Уже тогда сплелись два вопроса: об отделении западнорусской церкви от московской митрополии и о соединении ее унией с католической церковной организацией.

^{Князь Михаил Олелькович (ок. 1425—1481)} 

Ягайло о соединении церквей вел переговоры с митрополитом Киприаном, Витовт — с Цамблаком, который стал самостоятельным западнорусским митрополитом. Цамблак ездил на Констанцский собор и там перед папой говорил о соединении церквей. Ставленник Свидригайла, митрополит Герасим (потом им сожженный за смоленскую измену), пишет о том же Базельскому собору от имени русских князей и бояр. Но все это касается вопроса о соединении не русской, а всей восточной церкви с Римом, как деле вселенской церкви.

Через пять лет (1439 г.) — Флорентийский собор. Но приезд Исидора с унией не вызывает никакого движения в Литовско-Русском государстве. Польское правительство не поддерживает Исидора, польская церковь тоже. Они на стороне Базельского собора, не Флорентийского. Русские князья признают Исидора митрополитом, но, жалуется Длугош, «unio ilia… breviusculo duravit tempore, Graecis et Ruthenis earn irridentibus et contemnentibus».

Казимир в 1451 г. признает власть московского митрополита Ионы, избранного Московским собором, над западнорусскими епархиями под влиянием Свидригайла и Олелька киевского, т. е. стоящего за ними русского боярства.

Преемник и ученик Исидора, Григорий, был признан в конце 50-х годов особым митрополитом для западной Руси, хотя князья перед тем заявляли, что «мы ден о своем православьи смотрим о всем на господа бога и на пречистую его богоматерь и на своего господина в благочестии цветущего православного великого князя Василия Васильевича и отцом себе и учителем держим господина отца нашего митрополита Иону». Эти князья — Семен и Михаил Олельковичи и Юрий Гольшанский. Они не хотят Григория. Но Григорию для укрепления позиции приходится искать и получить около 1470 г. признание и благословение патриарха Дионисия цареградского, объявившего его даже всероссийским митрополитом.

Во всем этом в конце концов больше политической игры, чем церковно-религиозного движения, и не видать, чтобы перипетии ее волновали сколько-нибудь мирские круги общества, а политика князей своеобразно освещается подписями Михаила Олельковича, Федора Вельского, Дмитрия Вяземского под грамотой Мисаила митрополита 1476 г. к папе с выражением пожеланий о возобновлении переговоров об унии для того, чтобы привести в любовь и умиротворение обе церкви с сохранением обрядов и вообще церковной практики обеих, причем грамота одновременно подчеркивает и признание папы старшим вселенским всеначальнейшим пастырем (как на Флорентийском соборе) и зависимость русской церкви от православного константинопольского патриарха. При таких условиях трудно говорить о религиозных мотивах, как чуть ли не основной причине «заговора князей».

Любавский верит, что причина верно указана в словах литовских послов королю Владиславу, что некоторые из подданных княжат нашего милостивого пана, великого князя Александра, во времена Казимира «на его милость не для иного нижь для веры святой повстати умыслили», из которых одних Казимир за то скарал, а иные для того к Москвитину сбегли. Любавский и полагает, что

Так он рассуждает о позднейшем отъезде князей в 1500 г., но религиозные мотивы выдвигает и для «заговора князей» 1481 г., указывая на запрещение 1481 г. русским строить и возобновлять церкви; впрочем, и сам он приходит к заключению, что «распоряжение 1481 г. либо вовсе не исполнялось, либо применялось только на Литве, среди католического населения». Правда, это ограничительное суждение он поясняет замечанием: «главари заговора поплатились жизнью; но, очевидно, попытка их была не без результата».

Политико-династические мотивы «заговора князей» 1481 г. выступают достаточно четко. О религиозных мотивах современные известия не говорят, а позднейшая мотивировка 1501 г. скорее всего переносит задним числом мотивы, игравшие роль в московской политике и политике княжат времен Александра, на 20 лет назад, а всего существеннее — отсутствие оснований для признания, чтобы за этим заговором стояло какое-либо заметное общественное движение.

Этим я не хочу сказать, чтобы тяга недовольных княжеских элементов к Москве была беспочвенной; напротив, она имела свою культурно-историческую основу в национальных, бытовых и вероисповедных связях, поддержанных связями церковной организации. Но, по-видимому, эти психологические мотивы не выдвигались сознательно в событиях 1481 г., носивших скорее характер кружковой и династической интриги, чем общественного движения.

Все это отступление имело целью пояснить, почему я не вижу оснований выдвигать национальные и церковно-религиозные моменты в ряду факторов, поясняющих перипетии внутренних отношений Литовско-Русского государства во времена Казимира. Эти общественные мотивы выступают ярче и постепенно усиливаясь в течение XVI в. и особенно к концу его, когда усиливается значение в государственной жизни организованных общественных групп — сословий. Но в XV в. преобладает еще влияние руководящих сил — князей и панов, преобладают и мотивы политического характера.