Земли эти — одна литовская (Жмудь) и шесть русских (Полоцкая, Витебская, Смоленская, Киевская, Волынь, Подолия). Тут социально-политические отношения развивались на почве древней русской традиции. Проникая в эти русские области, литовская власть встретилась прежде всего со старою русскою княжеской властью или с ее наследством (как, например, на Волыни) и устраняла ее, заменяя русских князей литвинами (князьями или великокняжескими наместниками).

Новая литовская власть вступала в наследие русской княжеской власти, не изменяя по существу местного строя социальных отношений и управления. Князь-литвин или великокняжеский литвин-наместник занимал место древнего русского князя. Уже было выше отмечено, как долго держалось в сознании местной земщины русских областей это сознание, что новые носители власти для русских земель такие же свои, местные, князья, как прежние Рюриковичи (грамота полочан немцам в 1407 г.: «коли кто будет господарь полоцкий у Полоцку» и т. п.). Смольняне, киевляне и др. служат своему господарю отчинному и дедичному, который сидит на Вильне и Троках (ср. «все государства Российского царствия»). Над кем же властвуют эти носители власти?

На первом месте встречаем, как только получаем возможность присмотреться к местным общественным силам, бояр и притом одинаково в Жмуди и в русских землях.

Что такое эти бояре? На Жмуди во главе местных общественных сил стоят те, кого латинские тексты называют «bojari et meliores patriae, barones notabiles, nobiles», а немецкие — «edelsten Boiaren, gutten Leuten». Они — землевладельцы, владеют hereditate paterna, veterliche guter. В их руках и местная административная власть, они potentiores terrae, представители военной силы, conspicui in artibus bellicis, strenui и viriles. «Ополонившись», они сажают полоняников на свои земли, на которых живут и работают также люди юридически свободные, попавшие в экономическую зависимость, так называемые на языке историков средневековья «полусвободные».

Такими чертами можно наметить социальный силуэт литовского боярства на Жмуди в эпоху Витовта. Черты, близко знакомые нам: мы могли бы перенести без оговорок эти общие черты и на боярство русских земель. Ведь и тут перед нами, как только выступает та или иная местная земщина, действующей силой выступает боярство.

Чтобы ответить на вопрос о его историческом «происхождении», пришлось бы идти далеко назад, в предыдущие века, и коснуться одного из элементов очередной в историографии Литовско-Русского государства темы о связи общественного и административно-государственного строя его со старой киевской Русью. Но я так далеко не пойду. Отмечу только, что даже те южные области, которые, как, например, Киевщина, всего более пострадали от татарского погрома времен Батыевых, всего более захудали и разорены в XIII в., выступают, войдя в состав Литовско-Русского государства, социальной силой, сплоченной и организованной, опирающейся на старину.

Киевское боярство, какое встречаем в привилеях XV— XVI вв., нет основания считать каким-либо новообразованием, и следует согласиться с М.С. Грушевским, что «полной эмиграции боярства не было, конечно, и в Киевщине, на что указывает численный слой мелкого боярства, начало которого выходит за пределы времен литовских и которое должно было заключать в себе не мало дотатарских боярских родов». О других русских землях и говорить нечего. Тут и повода нет подымать вопрос о сохранении непрерывной традиции боярского землевладения и местного значения боярства от времен киевских к литовским.

Боярство русских земель сложилось в удельных княжествах в социальную группу определенного типа. Как бы мы ни судили о «происхождении» древнерусского боярства, удельное время и в западной Руси, подобно тому как и в Руси северо-восточной, знает боярство только как класс должностной и служилый — по роду занятий и отношению к князю. На всей истории этого класса лежит печать двойственности, созданной соединением в лице членов его значения земельной аристократии и того общественного слоя, из которого обычно выходил весь личный состав княжеской администрации. История этого боярского общественного класса ставит перед нами следующий любопытный вопрос: когда и какие черты, характерные для фактического положения и значения его членов, получают правовую формулировку и правовое обеспечение, т. е. становятся привилегиями, сословными правами? И в этом вопросе — в самой его постановке и решении — естественно встретить колебания и некоторую расплывчатость, так как в средневековом обществе мы постоянно наблюдаем, как фактически установившийся порядок отношений, ставший обычным, дает почву для развития воззрений на него как на правовой (основанный на обычном праве), хотя до отчетливой формулировки отвлекаемых от него норм дело доходит лишь в случае определенной постановки спора о праве, разногласия в его понимании.

^{Расиены (ныне Расейняй в Летуве). В 1416—1421 годах по повелению великого князя Витовта здесь был построен костел (один из первых в Жамойти). До наших дней сохранился костел, построенный жамойтским епископом Ежи Тышкевичем в 1636 г.} 

В северо-восточной Руси трудно установить категорично понятия «права совета», «права на должности», хотя можно и не отрицать наличности у боярства соответственных притязаний. В Литовско-Русском государстве эти боярские права, наоборот, получают отчетливое признание и формулировку, по-видимому, именно во времена Витовта.

Что определение положения боярского класса происходит именно во времена Витовта — в первые десятилетия XV в., — вполне естественно. В эту пору определяется состав и государственное значение великокняжеской рады. В это же время сходят со сцены удельные княжеские силы как самостоятельные факторы политической жизни. Этим последним уничтожено средостение между центральной великокняжеской властью и местными обществами. Став лицом к лицу с нею, местное боярство, опираясь на местное свое значение, добивается правового определения своей роли в управлении и сословных своих прав.

Но этот же момент связан со значительным изменением самого состава боярского класса. Состав этот усложняется и диференцируется под влиянием падения самостоятельности князей. Разгром княжих владетельных позиций политикой Витовта и Ягайла создал, как и в Руси северо-восточной, уничтожение уделов, новый верхний слой боярства — княжат. Это термин, который, по мнению А.И. Соболевского, даже возник в западной Руси, сравнительно редко встречается в северо-восточных текстах и, может быть, занесен в Москву вместе с переходом туда Гедиминовичей и Рюриковичей из Литовско-Русского государства. И тут, как в московской Руси, падение самостоятельной политической роли удельных князей повело к превращению измельчавших Гедиминовичей и Рюриковичей разных линий в крупных землевладельцев-вотчинников, сохранивших по отношению к населению своих владений те или иные элементы власти правительственного характера, но ставших в служилое отношение к носителю центральной власти. К этому высшему слою боярства примкнули владетельные роды крупных литовских панов, а также верхи боярства русских земель, нетитулованного, но землевладельчески и социально более значительного. Этот слой и терминологически выделяется. Это — «князья и паны», «княжата и панята», позднейшие «паны хоруговные». Соответственно понижается социальное значение термина «бояре», приобретающего значение, близкое к тому, что в Москве разумели под «детьми боярскими». Но при ряде черт сходства этот процесс в западной Руси резко отличается от того, что происходило в северо-восточной Руси, тем, что тут землевладельческая аристократия не получает объединенной, централизованной организации, а остается разбитой на ряд местных обществ, носителей местного патриотизма и областной самостоятельности.

Что же представляло собой это местное боярское общество? Рассматривая его как социальное явление, сложившееся еще в долитовские времена, уцелевшее сквозь кризис XIII—XIV вв. и только усложненное и видоизмененное условиями образования Литовско-Русского государства, мы должны были бы исходить в его изучении из определенного представления о том, в каком же виде было оно унаследовано этим Литовско-Русским государством от предыдущего времени.

К сожалению, крайняя скудость источников, почти полное отсутствие данных делают построение такого представления почти вовсе невозможным. Приходится ограничиться весьма поверхностными указаниями и предположениями. Их можно свести к такой приблизительно формуле. Княжое боярство древней Руси, сохраняя свое значение класса, из которого князь черпал личный состав своей администрации, поручая отдельным боярам посадничества по породам с правом собирать часть доходов в свою пользу, рано приобрело значение земского класса, став классом землевладельческим.

Наличность кормлений в русских княжествах можно, по-видимому, установить для XIII в. упоминанием древнейших грамот о боярских данях и специально для Галицкого княжества свидетельством летописи о том, как князья раздают боярам города и села, «дают» им «волости», причем стоит отметить слова Даниила Романовича: «Черниговских бояр не велел ти, Доброславе, приимати, но дати волости галичским», — слова, которые так естественно сопоставить с позднейшей тенденцией привилеев местные должности-держания давать лишь местным уроженцам, подобно тому как и в Новгороде князья обязывались держать волости мужами новгородскими.

В борьбе Даниила со своевольным галицким боярством отмечу и другую черту: протест князя против раздачи волостей «без повеления княжа». Трудно больше сказать. Иные найдут, что и то сказано больше, чем уполномочивают скудные намеки источников.

^{Полоцкие замки: Верхний (Высокий) и Средний. 1579 г.} 

Тем не менее решаюсь продолжать так: замкнувшись по мере развития удельных дроблений древнего Киевского государства в местные земские мирки, боярство земель русских держит в руках своих местное управление, сохраняя его организацию и в пору бескняжия, а при наличности местного князя оно его окружает как неизбежный и необходимый орган его управления, составляя вокруг него тем более влиятельную и сплоченную думу, чем эфемернее и неустойчивее делается положение княжеской власти во главе крупных территорий-земель.

И, подобно тому как мы видим великого князя литовского окруженным радой, так местные князья выступают в документах, окруженные своим боярством. При заключении Кревской унии Дмитрий Корибут, князь Новгород-северский, дает грамоту Ягайле на верность королю и короне Польской, а бояре северские дают через два года (1388 г.) поручную грамоту за него. Тут видим несколько князей, двух воевод и других бояр. Они утверждают, что князь Корибут обещал Ягайле верность по их «доброй раде», и обещают ту же верность за князя и за себя, притом они подобно литовским панам городельского и раньше виленского актов говорят и от имени «молчавших земян», а сами себя именуют «всем поспольством боярами», их добрая рада есть «наше всего поспольства бояр примовление».

Полагаю, что текст этот весьма многозначителен и бросает надлежащий свет на значение слов «tota universitas», о которой говорит виленский акт (1401 г.). Бояре берут на себя обязательство за грады и земли и за «молчавших земян». Значит ли это, что «грады, земли и земяне» в какой-либо форме высказали свое мнение? Отнюдь нет.

Уже в XIII в. боярство южной Руси говорит и действует именем «всей земли». Так и тут. Северские бояре воплощают в себе все земское поспольство. Они — местная владетельная сила, состоящая из местных служилых князей, воевод, перед нами «представители местной аристократии и администрации» (Довнар-Запольский), но не как два, а как единый социально политический элемент жизни земли — боярство. Его родовой строй выступает в данной грамоте совсем так же, как родовой строй литовского панства в виленском акте: одни записаны с сыновьями, другие «с братом», «со всей братьей». Это — XIV век.

Так, замечает Довнар-Запольский, уже в период сложения государства наблюдаем среди боярства «признаки особой сословной организации» и стремление его «занять преобладающую роль». И далее: «боярство, очевидно, составляет тесно сплоченный класс, объединяемый общностью интересов, близостью к власти и участием в ней», основанном на старой традиции.

И долго остается устойчивым традиционное значение города как центра земли. В XIV—XV вв. города сравнительно немного сделали успехов в приобретении новых черт специфического центра жизни городского общества. Когда мы читаем, например, переписку между Полоцком и рижанами, перед нами полочане — бояре и milites.

Лишь на втором плане и в наиболее крупных центрах выступают мещане со все нарастающей примесью торгово-промышленного люда немецкой крови, вроде тех виленских мещан, которые сыграли видную роль в возвращении Ягайлу власти в Вильне после его поражения Кейстутом или купцов Владимира-Волынского, о которых говорит и Галицкая летопись еще в XIII в. («местичи русци и немци») и грамота 1324 г. от имени «consilium et universitatis civitatis Lodimiriensis».

Городская область — земля-княжение старой Руси — лишь постепенно преобразовывается, меняя внутреннее свое строение. Еще и в недрах Литовско-Русского государства боярство и земянство рисуются сконцентрированными в городе, связаны с ним больше, чем позднее.

Мало того, если в Галицкой земле, да и на Волыни, еще до перехода их под власть польскую и литовскую замирают и сходят на нет следы старых вечевых порядков, то нельзя того же сказать о других землях западной Руси — Полоцкой, Витебской, Смоленской. Имеем определенные свидетельства о вече в Смоленске, Полоцке в XV в.

В летописи (Супрасльском списке) читаем о событиях 1440 г.: воевода Смоленский, пан Андрей Сакович, стал приводить к целованию смольнян в том, что им признать того князя, какого князя паны и вся земля литовская посадят на великом княжении, и не отступать от Литовской земли, а пока держать его, пана Саковича, воеводой.

А смольняне, изымав маршалка смоленского Петрыкея, утопили его в реке, себе же воеводой призвали князя Андрея Дмитриевича дорогобужского (из тверских). И когда великокняжеский престол занял Казимир, а бояре смоленские попытались вернуться из Литвы в Смоленск, то

Кончилась смута приходом литовского войска и суровой расправой. Картинка, живьем дошедшая в XV в. из «киевских» времен.

Понятно, что эти вечевые силы представлялись литовской власти недопустимым бунтарством. И в грамоте полочанамКазимир предписывает полоцким боярам, мещанам, городским дворянам и всему «поспольству», чтобы «в згоде межи собою были, а дела наши городские вси згодою посполу справляли по давному, а сымались бы вси посполу на том месте, где перед тым сыймывались здавна, а без бояр — мещаном и дворяном городским и черни соймов не надобе чинити».

И ряд дел ведется городскими общинами от своего имени, даже сношения с иноземцами по делам торговым. Так, «полочане, вси люди добрые и малые», пишут грамоты в Ригу «от всех мужь полочан» или «от мещан полоцких и от всего поспольства». К сожалению, у нас мало сведений о внутренней деятельности этого вечевого самоуправления. Роль местного автономного законодательства мы можем наблюдать лишь с XVI в., т. е. когда, по выражению Довнар-Запольского, «сами веча стремятся перейти в сеймики одного шляхетства».

Однако и сеймы начала XVI в. — это собрания не шляхты, а бояр и мещан главного города, стало быть, не сеймики, а веча. И выступления их носят печать большой старины, традиции древнерусской. Разумею такие случаи, как заявление витебских бояр и мещан, что они не хотят иметь воеводой Ивана Богдановича Сапегу ввиду «тяжкости и кривды» и потому бьют челом, «абы его милость (король Сигизмунд) водле прав и привилеев предков его милости и его милости самого дал им иного воеводу». И Сигизмунд вывел Сапегу из Витебска согласно статье витебского привилея: «им нам давати воеводу по старому, по их воли; и которой им будет не люб воевода, а обмовят его перед нами: ино нам воеводу им иного дати, по их воли».

Но этот вечевой архаизм в данный период — замирающее историческое переживание. Со второй половины XV в., с развитием шляхетских привилегий в Литовско-Русском государстве, нарастает обособленность сословий, слагающихся в обособленные и в праве и в организации замкнутые социально-политические группы. Совместная их деятельность теряет смысл, становится невозможной. Общественная самодеятельность горожан-местичей замыкается в формах городского самоуправления, построенных по-новому, на началах так называемого магдебурского права. А военно-землевладельческий класс все крепче забирает в свои руки руководящую роль в областной жизни, также в новой форме осуществляя свою деятельность общественно-политического характера, именно в форме сословных сеймиков.

Однако этот процесс обособления сословий развивается постепенно, проходя промежуточную стадию совместной деятельности различных общественных слоев, выступающих в зависимости от содержания того или иного очередного вопроса то порознь, то вместе, то друг против друга. И эта промежуточная стадия весьма существенна, хотя бы потому, что, с одной стороны, указывает условия разложения старого единства городских вечевых общин, преобразившихся в сословно расчлененные единицы, а с другой — на те бытовые, выработанные самой жизнью, условия, которые дали содержание тем заимствованным из немецкого и польского права формам, в которые вылился новый сословный строй.

^{Чертеж Витебска 1664 г.} 

Этим последним уясняется и значительно ограничивается ходячее представление о «заимствовании» и в западной Руси иноземных форм сословного строя.

В той же грамоте Казимира Ягеллончика (1456—1457 гг.), где воспрещается мещанам и черни чинить сеймы без бояр (в Полоцке), видим жалобу мещан, дворян, черных людей и всего поспольства на бояр, что те «вельми мало» участвуют во взносе «помочи з места Полоцкого» на земскую потребу, которую Полоцкая земля обязана вносить согласно «листу» господарскому под присягою. Бояре возражали, что согласно привилеям Витовта и самого Казимира они не обязаны вносить помочи под присягою. И Казимир, рассмотрев спор с панами радою своею, предоставляет боярам «класть тую помочь», когда господарь потребует, без особой присяги, а «под суменьем» — «каждый по силе» — в силу общей их присяги господарю «во всем добра хотети», а остальной общине оставляется, по ее, как утверждает грамота, собственному желанию, старый, общий порядок сбора «помочи» под присягою.

Для заведывания сбором устанавливается особая коллегия из двух бояр, двух мещан, двух дворян, двух из поспольства «добрых, а годных, а верных», которая будет хранить казну в скрыни за четырьмя ключами — боярским, местским, дворянским и с поспольства, — так, чтобы «один без другого до скрыни не ходили» и чтобы, «што возьмут и што роздадут», было всегда всем им ведомо и на учете.

Ярко выступает тут расчленение общины по сословным группам, как и тенденция боярства вовсе выделиться из нее. Та же сословная диференциация выражена и в жалобе горожан на то, что бояре держат в городе закладней, которые не участвуют в общем обложении для «помочи» господарской. Казимир запрещает боярам держать закладней сверх одного подворника на каждое боярское городское подворье.

На фоне таких отношений само предписание единодушия и запрет горожанам творить сеймы без бояр звучит уже маложизненной нотой, но она не замирает и в XVI в. Наряду с постановлениями по местным вопросам собраний «всех князей и бояр» или «всех панов и бояр», например, об организации сторожевой службы в городе и ремонта городских укреплений (в Витебске), «весполок з мещаны и людьми витебскими», — тут бояре отдельно определяют свое участие в деле под условием участия витеблян, или особых постановлений по делам не городского характера — встречаем постановления «соймов» князей, панов, бояр и мещан, например, о том, «как ямают за собою людей своих похожих вольных держати» (30-е годы XVI в.).

Указанных данных, пожалуй, достаточно для ближайшей моей цели — наметить основные черты внутреннего строя так называемых земель-аннексов Литовско-Русского государства как са мостоятельных единиц в его составе, связанных с общим центром лишь признанием господарской власти того великого князя, который сидит в Вильне и на Троках.

Какой же характер носила эта власть господарская в XV в.? Вместо того чтобы догматически перечислять ее прерогативы и функции, историку, полагаю, удобнее и естественнее идти иным путем, а именно: рассмотреть строй управления, те органы, через которые осуществлялась власть великих князей литовских. Это даст нам скелет той организации, которая связывала — в какой мере, это другой вопрос — в одно политическое целое то, что мы зовем Литовско-Русским государством, и определенное основание для ответа на вопрос о сущности этой власти, как и об ее отношениях к общественным силам земель этого государства.

После 1413 г. по Городельской унии установлены в великом княжестве Литовском должности по польскому образцу. Конечно, в некоторых отношениях это привело к видоизменению прежней администрации. Но историки Литовско-Русского государства давно отметили и выяснили, что тождественные по названию литовские и польские должности оставались, однако, в XV в. весьма различными по существу.

Так, прежние наместники великого князя литовского, сидевшие по стольным градам земель Литовского государства, переименовываются в воевод, оставаясь, однако, все теми же великокняжескими наместниками. Лишь постепенно приобретают они значение, схожее с значением польских воевод, признанных вождей шляхетского самоуправления. Так как вообще dignitates — высшие должности — лишь постепенно приобретают земский характер и независимое в значительной степени положение относительно господаря, то и воеводы XV в. остаются еще по идее и значению представителями центральной великокняжеской власти, ее органами по различным отраслям управления.

^{Вид Смоленска в 1611 г.} 

В собственно великом княжестве бывшие княжества Ольгерда и Кейстута стоят со времен Витовта под управлением виленского и трокского воевод. Они еще не дигнитарии в польском земском смысле слова, а официалы великого князя. Это особенно сказывается в их роли по управлению Виленским и Трокским округами, в тесном смысле слова, где они ведают именем великого князя всю администрацию. Тут воевода остается наместником великого князя, управляя и господарским хозяйством на его «замковых» землях, ведая эксплуатацию пашенной земли, выгонов, пастбищ, лугов, лесных угодий, озер, рек и т. д., сбор податей и налогов, наконец, суд и управу над живущими в его «державе» крестьянами. Они, представители материальных интересов господаря, не только ведают, но иной раз и налагают новые пошлины, следят за тем, чтобы не было шкоды для господарских доходов при мобилизации имуществ, как и за увеличением доходов путем раздачи пустых земель на оброк или населенных имений и доходов под условием службы. Земли и население, подлежащие такой административной деятельности воевод, находятся у них в «державе». Они держат эти земли от великого князя, получая доходы на себя с замковых земель, из косвенных сборов с торговли, наконец, из «даров», которые воевода получал при приезде в тот или иной город, и, вообще по обычаю, по разным случаям от населения той или иной местности и отдельных лиц, ищущих защиты, управы, покровительства.

Но воевода с этим соединял более широкое значение и за пределами своей «державы», составлявшей лишь часть его воеводства. Тут эта его более широкая роль, прежде всего военная. Изъятые из его «державы», предоставленные в «державу» другим, стоявшим ниже воеводы, наместникам-державцам волости, так же как частные имения крупных землевладельцев, стояли в различной по степени судебно-административной зависимости от воеводы то в смысле апелляции (?) на суд державцев, то в обычае битья челом воеводе, минуя низшую инстанцию, то в том, что к воеводе тянули подсудностью привилегированные лица, не подчиненные державцам и их тиунам.

Но эти отношения представляли значительную пестроту в зависимости от развития различий в условиях «держания» и «закривальных листов» — иммунитетов, освобождавших их владельцев от подсудности и самим воеводам.

Наконец, в воеводствах находим и удельные княжества, потерявшие политическую силу, но сохранившие административно-судебную обособленность. Таковы в XV в. княжества Слуцкое, Клецкое и Мстиславское на территории воеводства Виленского; княжества Кобринское, Городецкое, Пинское и Туровское на территории воеводства Трокского. Подобно крупнейшим державам наместников (получивших название старост), например, Новгородскому повету, Ковенскому, Берестейскому и др., эти княжества составляют обособленные судебно-административные округа с независимым от воеводы управлением. Они не стоят под присудом воевод, не находятся в его праве. Но единство воеводства выражалось при этом дроблении юрисдикции в том, что воевода остается военачальником, который следит за исполнением обязанностей военной службы землевладельцами воеводства, следит за тем, чтобы земля из службы не выходила (при отчуждении ее земянами и военнообязанными крестьянами). И наместники-державцы и удельные князья ставятся со своими боярами и слугами в ополчение воеводства.

В XVI в. дробление воеводской власти идет и дальше благодаря деятельности гетманов наивысших, на смотр которых местные наместники-державцы, старосты и поветовые хоружие ведут в назначенный сборный пункт всех обязанных военной службой. Но и тогда эта должность гетмана, не бывшая постоянной, не убила значение воевод.

Эта общая характеристика воеводской власти достаточно показывает, насколько они были преемниками княжеской власти, заменившими удельных князей. Преемственность эта в свою очередь освещает исторически возникновение двух явлений, связанных с воеводской должностью: 1) стремление населения смотреть на воеводу как на местную власть, связать ее с местными интересами и 2) стремление перенести на нее свое старинное право призыва, признания и отвержения княжой власти.

Но, прежде чем присматриваться к этим явлениям, обратим внимание на положение наместников-представителей великокняжеской власти в землях-аннексах. Утверждаясь в отношении к той или иной земле, великокняжеская власть вступала в наследие прежней местной удельной власти. Великий князь был князем Жмудской, Витебской, Полоцкой и т. д. земель. Его значение как местного князя выражалось между прочим в том, что он имел в каждой земле и свое господарское хозяйство.

Основной единицей такого хозяйства были господарские дворы, к которым тянули дворная пашня и ряд угодий. Конечно, характер элементов княжого хозяйства эти земельные имущества сохраняли, пока были «держаны на господаря», а не расходились на раздачу «в держания» разным лицам на тех или иных условиях.

То же непосредственное овладение частями территории с целями либо хозяйственной эксплуатации, либо, по крайней мере, имущественного распоряжения (как источника материальных средств для достижения финансовых, военных и административных целей путем раздачи их в «держания» под условием платежей, повинностей, служб) достигалось: 1) правом княжой власти на выморочные («спадковые») имения, причислявшиеся к добрам господарским, 2) конфискациями, 3) приобретениями частноправового характера — завещаниями частных лиц в пользу господаря, покупками и т. п.

Западная Русь не знает общих, последовательно проводимых ограничений господарского землевладения, какие встречаем, например, в договорах Великого Новгорода с князьями. Борьба земель с развитием вотчинного землевладения и вотчинного хозяйства господарского имела и тут место, но приняла особые формы и никогда не достигала такой категоричности, как в новгородских отношениях.

В привилее Жмудской земле 1492 г. встречаем ограничение господарского землевладения statu quo ante: «дворы наши новые, у их поветех не мають быти через нас будованы, одно оные дворы, мають, были направованы и будуть тыи, которыми были у часу князя Витовта». В других привилеях (Полоцк, Витебск, Смоленск) находим отрицание права великого князя на выморочные имения: «в беззатщины и в отмерщины… не маем вступатися». Конфискации мало имели значения на практике не только потому, что постепенно потеряли характер государевой опалы и были введены в законные рамки, но и потому, что на практике применялись много реже, чем допускались законом, да и применялись чаще как временная кара с возвратом в порядке помилования.

Наконец, «спадки» по завещаниям — в большинстве случаев орудие борьбы с княжатами в форме «принудительных записов», как и в Московском государстве, составляют явления единичные, хотя «спадки» бывали очень крупных размеров. Другие ограничения носят особый и более сложный характер, обусловлены стремлением местных панско-боярских обществ ограничить вотчинную власть и произвол великого князя в пользу не столько политической свободы земли, сколько своих сословных и землевладельческих интересов. И земская жизнь западнорусских земель не развилась до «народоправства». Не будет преувеличением сказать, что в ней незаметно и тенденции к тому.

Руководящую роль в этой земской жизни играет именно местное панство и боярство. Класс землевладельческий и административный, можно сказать, он и не был заинтересован в уничтожении права распоряжения местными земскими земельными имуществами со стороны господарской власти. Ему важно было лишь, во-первых, «сузить понятие выморочности, распространяя право наследования на широкий круг proximiores», не ограничивая его лишь ближайшими родственниками наследодателя (общеземские прявилеи 1413 и 1457 гг., областные киевские, полоцкие, жмудские), и, во-вторых, сохранить за землями, попадавшими в руки господаря, значение фонда для пожалований и держаний с преимущественным или исключительным правом на них местного панско-боярского класса.

Подобная регламентация назначения тех или иных «господарских» земель, хотя бы в форме простого обещания великого князя, имела большое значение в развитии государственного права Литовско-Русского государства: она вела к раннему зарождению различия между собственно-личным господарским землевладением и государственными имуществами, «земскими». И Довнар-Запольский любопытно освещает вопрос, толкуя обещание великого князя не вступаться в витебские, полоцкие, смоленские «беззадщины» и «отумерщины», как норму, не нарушающую права господаря распоряжаться выморочными имениями путем раздачи их новым владельцам из местных панов. Так примиряет он кажущееся противоречие этой нормы с фактом неоднократной раздачи «спадковых» имений в этих областях по грамотам господарским.

Практика эта не встречала возражений:

Задача местных обществ (точнее, их влиятельных элементов) была в том, чтобы земельные имущества не «выводились из воеводства», из оборота местного служилого землевладения путем ли отдачи сторонним людям, путем ли приобщения к господарскому дворному хозяйству.

Довнар-Запольский не противопоставляет принципиально господарским землям волости господарские, видя в этих последних «добра господарские, только не введенные в систему вотчинного хозяйства, которая является преобладающей чертой господарских дворов». Это «волости» и «замки», раздававшиеся в «держания» боярству на срок, обычно годовой. Их-то Довнар-Запольский считает типичными «земскими добрами», отличными по этой практике от вотчинных господарских. Такая точка зрения явилась у него естественным последствием изучения «государственного хозяйства Ягеллонов», для которого и дворы и волости прежде всего — источники дохода.

И сами документы содействуют подобному сближению земельных пожалований с раздачей в держание волостей, так как и те и другие записывались рядом в книги с такими заголовками: «То суть книги, кому король имения роздал», или: «Реестр книга данин… кому што господарь дал». А записаны тут земельные пожалования разного рода наряду с пожалованием волостей, уделов, даже монастырей, наряду нередко с пожалованиями движимого имущества — денег и лисьих шуб, меда и соли, сукна и т. п. Но хоть такое объединение разнородных пожаловании и характерно по-своему, оно еще не устанавливает тождества оснований пожалования и правового характера жалуемых предметов.

Правда, граница между их категориями весьма относительна и затушевывается переходными, среднего типа явлениями. В одном случае жалуются хозяйственные блага, земли и угодья, в другом — доходы. Но реальные явления средневековой практики, вместо того чтобы укладываться в эти две резко различные категории, развертываются в ряд, заполняющий различие между крайними противоположностями с почти непрерывными переходными вариантами. Наиболее четкий их обзор можно найти в очерке Владимирского-Буданова «Поместья Литовско-Русского государства».

^{Карта Киева в XVII веке} 

Пожалование пустой земли или пустых угодий, ненаселенной земли, земли с челядью (двор), земель, населенных «людьми» (земель этих «людей» или самих «людей»), принадлежавшими к разным разрядам тяглого или служилого сельского населения, пожалование волостей и уделов — таков ряд пожалований, в тогдашней практике рассматриваемый, видимо, как вполне логически правильный, без ощущения, что где-то среди него происходит перебой сути дела, основания ряда.

В сознании того времени различия покрывались основным сходством цели пожалования: обеспечить имущественно служилого человека, дать ему средства, с которых он отбывал бы службу. Результат пожалования — держание, т. е. пользование ради «хлебокормления». Для великорусских историков, обычно лучше знакомых с московской, чем с западнорусской стариной, термин «держание» особенно любопытен, так как объем-лет явления, различаемые на северо-востоке, как «поместья» и «кормления».

Пожалования имений, населенных тяглыми людьми или людьми низших служб, — в основе такое же пожалование доходов, как и пожалование волостей. Но в первом случае с этим сплетается пожалование земельного имущества, как видно из оговорок: «восхотят ли за ним быти», либо могли «выпроводиться» с движимым имуществом.

Во втором пожалование дохода выступает в чистом виде — волость дается боярину, чтобы он ее «тот год выдержал» или «выбрал на весь год», или дается на определенную цель: «ему тую волость выбрати на окуп жене его и детям», которые в плену в Орде. Это держание состояло в «выбирании» доходов, и только, так как «самое управление в действительности находилось в руках местных жителей и осуществлялось через выборных лиц».

Не мудрено, что иногда грамоты явно указывают, что все возможные виды пожалований считаются равносильными, без каких-либо принципиальных различий: «аж не будет (у такого-то) — никакого жалования, ни людей, ни волости, а будет згожо дать ему слугу — ино дати». Все раздачи и пожалования такого рода, как и всякие изменения в них происходили по челобитью претендентов и решению господарскому, непосредственному или через наместников (действовавших полномочно по отношению к пожалованиям более мелким).

Все указанные черты западнорусских порядков казалось мне существенным подчеркнуть для отчетливой характеристики тех реальных связей, какие существовали между интересами местного панско-боярского класса и административной деятельностью центральной великокняжеской власти.

Отметив их, вернемся к обзору административного строя земель-аннексов.

Во главе управления Жмудской землею со времени окончательного возврата ее из-под орденской власти стоит на положении воеводы жмудский староста. «Стоит во главе управления» выражение неточное, и Любавский, несомненно, преувеличивает, говоря, что староста оставался главою всех урядников Жмудской земли, даже тех наместников, кому «подавал» волости сам господарь. Иерархической стройности, выдержанной системы инстанций Литовско-Русское государство не знало, как чуждо оно было повсюду средневековому государственному быту. Положение жмудского старосты было таким же, как виленского и трокского воевод. Непосредственно и более полно они управляли теми волостями, которые были «приданы пану старосте», т. е. предоставлены ему в «держанье»; по отношению к таким волостям пан староста является в то же время наместником-державцем. Тут они

Так очерчивает Любавский круг деятельности воеводы-наместника в ближайшей его «державе». С этой деятельности они получают доходы — кормы разнообразного характера. За вычетом старостинского (воеводского) дохода остальное составляло господарский доход, шедший либо на общегосударственные нужды местные, либо на оборонные средства господарского хозяйства, либо в скарб господарский. Этот наместничий элемент в положении воеводы-старосты составляет основу их «пожалования», причем оно по большей части дается «до живота» или до «осмотренья лепшим, а пожиточнейшим врядом», по крайней мере в XVI в.

С наместничьим держанием в руках воеводы-старосты соединены, однако, функции, выделяющие его из ряда других наместников-державцев и вытекающие из его полномочий и вообще роли представителя центральной, великокняжеской власти. Тут, как сказано, их главное значение — именно воеводство, ведание военной команды и военного дела.

Некоторое общее для всего воеводства административное значение имели они по отношению к общеземским повинностям, которыми разнородные элементы земли тянули к главному городу, как городовое дело, некоторые натуральные («дякольные») сборы и службы (сторожа). Но это их значение весьма неустойчиво и условно, тем более что управление главными «гродами» постепенно переходит к особым должностным лицам — каштелянам, иногда, правда, но не всегда, соединяется с воеводством в одних руках.

Быть может, существеннее была иного рода деятельность воеводы в делах управления земли: исполнение различных поручений господарских по судебно-административным делам, по приисканию земель и иного рода пожалований, по самостоятельной раздаче мелких пожалований (в связи с организацией служб), по представлению к пожалованию господарем тем или иным лицам держаний или иных более крупных пожалований. Эта его деятельность, естественно, ставила его в центре множества местных интересов, придавая ему значение центральной для данной земли силы, которая влияла весьма значительно на развитие местных отношений. По отношению к земле воевода заменил прежнего удельного князя, когда земля признала «своим» князем великого князя в Вильне и Троках.

Характерна в этом отношении история, разыгравшаяся в Смоленске после гибели Сигизмунда Кейстутовича, о которой говорено выше: наместник-воевода пан Сакович приводит смольнян к крестному целованию на том, что им его держать воеводой на время междукняжения; смольняне затем принуждают его к бегству и призывают к себе воеводой князя дорогобужского. Видим тут перенос на воевод старых воззрений относительно призыва на стол князей.

Историки Литовско-Русского государства нередко говорят о том, что «выбор воеводы зависел от населения той или иной земли», что «в большинстве земель наместник назначается или с согласия населения или даже избирается им самим, хотя и утверждается королем», а поэтому дело представляется иной раз так, что наместник воевод в господарской раде «является представителем областных интересов».

Заключение об избрании наместника, в данном случае старосты, самим населением делается прежде всего на основании жмудских привилеев, где читаем формулы, весьма выразительные:

Эта грамота Александра Казимировича подтверждает «вольности и ласки», какие жмудины имели во времена Витовта и Казимира. Во главе Жмуди вскоре после крещения жмудинов, с 1413 г., поставлен Витовтом Кезгайло, староста жмудский. Он продержался до гибели Сигизмунда Кейстутовича в 1440 г.

Затем, когда великим князем литовским стал Казимир, Жмудь, державшаяся Михалка Сигизмундовича, восстала, выгнала Старостиных Кезгайловых наместников и избрала себе старостой Довмонта, племянника Контовта, одного из панов, близких ко двору виленскому, родом жмудина. Казимир двинулся было на Жмудь с войском, но посредничество Яна Гаштольда привело к следующему компромиссу:

Так и сталось. Казимир послал в Жмудь пана Контовта, и ему уступил племянник, «которого были Жомоить обрали старостою у себе»; уступила и Жмудь: «призволила служити князю великому Казимиру». И Казимир, продолжает та же летопись, «утвердивши их присягами и под себя подбивши», уговорил Кезгайла, старосту жмудского, «чтобы старостою был в Жомоити до трех год Кунтовт для того, чтобы он вмоцнил их служити князю Казимиру, и Кезгайл на то призволил, а как три годы вышли, и Кезгайл старостою Жомоитским по старому был, а Контовта отняли».

^{Луцк в XIII—XIV вв. Гипотетическая реконструкция Т.А. Трегубовой} 

Таков первый случай выбора старосты Жмудской землей. В том же рассказе летописи по списку Быховца (к сожалению, не имеющему параллелей в других западнорусских летописях) сообщается, что Казимир, приняв жмудинов, «им присягу дал заховати их в ласце своей со всеми их имении». Более чем вероятно, что свое обещание он скрепил выдачей грамоты-привилея. Мало того, некоторые черты этого привилея нетрудно заметить в грамоте 1492 г. И прежде всего два параграфа перешли из него сюда: 1. «Найпервей, хочем, иж им жадны не мает мовити, альбо на очи истить, ижь бы прет мечь, альбо через оный валки были звалчоные, але з доброю волею пристали» и 9. «тех старосту, которого бы хотели мети, того им даем, а ведь же з нашою волею».

Тут даже в подтвердительной грамоте сохраняется оборот речи, выражающий в настоящем времени единичный факт. Был ли он обычно правовою нормой? Несомненно. Но эта норма плохо выражается словами об избирании воеводы населением и т. д.; подобные формулы так же мало соответствуют реальным историческим явлениям, как рассуждения о том, [что] в древней Руси вечевые города избирали князей. Суть дела ведь была в добровольном признании власти, в соблюдении этой «добровольности» в форме ряда даже там, где приходилось подчиниться силе.

И такое соблюдение вовсе не было пустой фикцией: оно выражало принципиально важную идею, что, как читаем в подтвердительном жмудском привилее 1574 г., жмудины

А реальное, житейское последствие этого принципа — обязанность господаря подтвердить и хранить все местные права и привилеи, блюсти старину, на что не могли бы претендовать те, кто не «сами добровольне под панованье ся поддали, а мечом, либо кгвалтом до того притеснены».

Как бы то ни было, но жмудские старосты XV в. мало похожи на «представителей областных интересов» в господарской раде. Переход большего, чем было ранее, круга местных дел из рук великого князя к этому «земскому избраннику» отнюдь не встречал сочувствия во влиятельных элементах местного населения.

Возьмем хоть пример, извлеченный из книг литовской метрики Любавским. Он относится уже к XVI в., к 1522 г., но речь идет о том же старосте жмудском Станиславе Яновиче, помянутом в числе вельможных панов, которые «при том были» в конце привилея 1492 г. Королю Сигизмунду пришлось разбирать с панами-радою спор между ним и панами, тиунами и боярами земли Жмудской. Кстати, дело это дает ценный комментарий к следующему параграфу помянутого привилея: «теж жадных инших воевод и тивунов не мамы им давати,. одно тых, которых бы они собе обрали, альбо хотели обрати с своих поветов, або которых бы у нас просили». Челобитчики жалуются на то, что тиунства в земле Жмудской раздает не король, как бы следовало по привилеям Казимира, Александра и самого Сигизмунда, а пан староста.

Пан же староста Станислав доказывал, что те тиунства, кроме четырех дворов и одной волости, издавна находились «у подаваньи» старост, причем такая практика никогда жалоб не вызывала, и пан Станислав выиграл дело. Только после его смерти король взял «у свою моц и подаванье» еще 17 волостей, очевидно, не вопреки, а согласно желанию местного панско-боярского класса.

Отношения между местным населением, с одной стороны, и местной администрацией, старостами и тиунами, с другой стороны, хорошо характеризуются уставной грамотой того же Сигизмунда 1529 г. О тиунах этих, ведавших суд и управление по волостям (поветам) Жмудской земли там, где не было наместников-державцев, еще больше прямого основания, чем относительно старост, говорить, как о должности выборной. Но и то требует внимания своеобразная терминология привилея 1492 г., поминающая тиунов, «которых они собе обрали, альбо хотели обрати с своих поветов, або которых был у нас просили».

Это, конечно, не две или три разные категории, но одна, и притом такая, что ее надо согласовать с помянутым «подаваньем» тиунств великим князем либо старостой. Речь явно идет не об избрании на должность с утверждением господаря, а о практике, близкой к тому, но иного типа: об обычае считаться при назначении с просьбой общества за излюбленного кандидата и с «обмовлением», жалобой или требованием смены тиуна, ставшего в тягость.

Уставную грамоту 1529 г. великий князь дает «бачучи великое утисненье и обтяжливость подданных наших от старост жомоитских и от тиунов земли Жомоитское, которую они обтяжливость им чинили многими и тяжкими роботами и неизмерными подачки и въезды своими, чинячи собе на них поседи: для чего ж тая земля Жомоитская, подданные наши, велико собе стоскнули и многие люди с местец своих прочь ся разошли и земли многие опустели». Охранить население от таких притеснений Сигизмунд и думает двумя мерами: 1) тем, что, выделив часть волостей «в моць и подаванье» новому старосте, остальные 14 (17) волостей берет в свое «подаванье» и 2) дает особые уставные грамоты на порядок управления и размеры повинностей в тех и других.

Все приведенные данные должны рассматриваться вместе, в совокупности, для правильного освещения административного строя земель Литовско-Русского государства, а они совершенно устраняют возможность видеть в старостах и тиунах чуть ли не органы местного самоуправления и представительства местных интересов перед центральной властью.

В предыдущем я останавливался преимущественно на Жмудской земле. Однако она отличается от других земель своими особенностями. Так, тут находим тиунов в таком значении, как нигде, в течение всего и XV и XVI вв. В русских землях им соответствуют бояре, держащие волости по годам. И это явление, по крайней мере для южнорусских земель, выросло на основе еще долитовских отношений.

Так, например, в земле Витебской удельного князя заменил наместник, только с 1511 г. переименованный в воеводу. Вне круга его личного управления, осуществлявшегося чрез от него назначаемых наместников, стояли уряды (конюшое, городничое, ключничество, ловчое) и волости, которые великим князем раздавались в держанье по годам. Встречаем упоминание о «наместниках» панов державцев, как, например, в «волости Глазомической пана Бодоеда» и т. п. Вне личного заведывания воеводы стояли и особые наместники-державцы (вроде старосты города Орши) и некоторые крупные княжата-землевладельцы.

По поводу назначения воеводы находим указание в грамоте, которую великий князь Александр выдал в 1503 г. взамен пропавшей грамоты Казимира: «Також им нам давати воеводу по старому по их воли, и который им будет нелюб воевода, а обмовят его перед нами, ино нам воеводу им иного дати, по их воли; а приехавши воеводе нашему к Витебску, первого дня целовати ему крест к витебляном на том, штож без права их не казнити по вадам ни в чем». Пример такой смены воеводы (Ивана Богдановича Сапеги) из времен Сигизмунда я уже приводил.

Ту же статью читаем и в полоцком привилее 1511 г., вообще весьма близком к витебскому. В привилеях других земель этого нет. «Добросовестные» историки склонны заключать отсюда, что так называемое «участие населения» в назначении воевод проявлялось только в некоторых землях. Но не значит ли это преувеличивать полноту ратификации местных прав в привилеях? Ведь право бояр «держать» волости упомянуто лишь в смоленском и киевском привилеях, но практика эта знакома нам и в Витебской и в Полоцкой землях, как существовала она в Галичине еще в долитовский период.

Если уже при Витовте остальные земли-аннексы поставлены были в определенную связь с центральной великокняжеской властью через наместников (воевод), то положение по отношению к виленскому центру Волыни и Подолии оставалось весьма сложным и спорным. До 1382 г. (приблизительный год смерти Любарта Гедиминовича) Волынь — особое «великое княжение», которое нет основания мыслить в составе «Литовско-Русского государства». Через 10 лет, в 1392 г., Витовт выгнал с Волыни Федора Любартовича, получив Луцк и Владимир-Волынский в личное пожизненное владение от Ягайла.

На таких же основаниях, но возникших особо, независимо от передачи Витовту великого княжества, Витовт такой же «великий князь Волынский», каким был Любарт. С 1393 г. таково же положение его на Подолии, сперва восточной, так как западную Ягайло отдал Спытку, воеводе краковскому. Потом Витовт эти владения свои держал через наместников и старост. И это его владение южнорусскими землями позволило бы игнорировать формальное отличие — ив порядке и во времени — приобретения им власти на Волыни и на Подолии, если бы особое положение этих земель не было сильно подчеркнуто событиями второй половины XV в. и не сознавалось до такой степени людьми того времени, что, например, летописец называет подчинение Сигизмунду Кейстутовичу Полоцка и Витебска вокняжением его «на великом княжении на Литовском и Русском», несмотря на то, что Волынь и Подолия оставались вне его власти.

Чтобы несколько разобраться в этом вопросе, мне и необходимо обратиться к помянутым событиям второй половины XV в., сильно потрясшим все Литовско-Русское государство. Потрясение это довело дело до полного распада сложившейся при Витовте концентрации власти, поставило ребром вопрос о политическом единстве земель Литовско-Русского государства и исходом своим положило новое основание государственному его единству в создании общего литовско-русского сейма.

Описание административного строя Литовско-Русского государства, изложенное выше, не замыкалось в пределы времен Витовтовых. Оно отражает положение, выросшее на заложенных Витовтом основаниях после кризиса, в конце XV и начале XVI в. Но теперь своевременно будет обратиться к основным явлениям этого кризиса, чтобы яснее понять характер устоев, на которых опиралась литовско-русская государственность.

Из данных, уже изложенных, видно, до какой степени уцелела замкнутая в себе организация отдельных земель Литовско-Русского государства после подчинения их власти великого князя виленского. Можно сказать, что все эти земли остаются отдельными землями-княжениями и после того, как князем для каждой из них оказывается великий князь, сидящий в Вильне и Троках.

Их отношение можно сравнить с отношением Московского государства и Великого Новгорода или Пскова в ту пору, когда устанавливается признание новгородским и псковским великим князем великого князя московского, хотя, конечно, вмешательство виленской центральной власти во внутренние отношения земель и более значительно, чем вмешательство московской власти в новгородские или псковские дела до падения «вольности» этих вечевых областей. Стоило заменить наместника-воеводу князем, облеченным самостоятельными владетельными правами, и любая из этих земель без ломки внутренних отношений могла бы оформиться в удельное княжество законченного типа.

^{Луцк. Верхний замок. XII — начало XIV в.} 

При таких условиях трудно говорить о государственно-правовом единстве территории Литовско-Русского государства как целого. Обособленность отдельных земель была слишком значительна. Каждая из них была не только административной единицей. Каждая из них при полном отсутствии общего законодательства жила своим местным правом, своей «стариной», и ревниво охраняла неприкосновенность своей территории от каких-либо отрезок отдельных волостей к соседним землям.

Если прибавить сюда возможность самостоятельных торговых договоров между центрами отдельных земель и иностранными городами вроде Риги, а также возможность отношений между самими этими центрами, например, между Витебском и Полоцком, в формах, по-нашему, международных (соглашения относительно взаимного обложения купцов пошлинами), хотя бы и под некоторым контролем центральной власти, то получим довольно яркое представление об элементах самодовлеющей государственности в организации отдельных земель и о слабости развития основ общей государственности так называемого Литовско-Русского государства.

Все это необходимо иметь в виду при анализе польско-литовских споров относительно государственно-правового положения отдельных областей. Увидим, что лишь к концу XV в. выясняются более определенные государственно-правовые точки зрения на внутренние отношения литовско-русских земель, а вместе с тем и на отношения между Литвой и короной Польской. Это «выяснение» связано с глубоко значительными явлениями в политическом быту Литовско-Русского государства, изменившими в корень господствующие представления относительного целого его политического строя, характера великокняжеской власти и положения сословий в государстве.

К такому многозначительному результату привел Литовско-Русское государство именно кризис, пережитый им во второй половине XV в.