Книга: Литовско-Русское государство в XIII—XVI вв. (неизвестная история)
Назад: ГЛАВА IX. ВЕЛИКОЕ КНЯЖЕНИЕ АЛЕКСАНДРА
Дальше: ГЛАВА XI. МАГНАТСТВО И ШЛЯХТА В ЛИТОВСКО-РУССКОМ ГОСУДАРСТВЕ В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XVI В.

ГЛАВА X.

ВЕЛИКОЕ КНЯЖЕНИЕ СИГИЗМУНДА

19 августа 1506 г. Александр умер, и с его смертью снова наступал критический момент для польско-литовских отношений. Литовское правительство не считало себя связанным договорами 1499 г. и унией 1501 г. и не думало об обязательстве не выбирать великого князя без предварительного соглашения с поляками. Назначен был в Вильне съезд всех земель великого княжества, и 2 октября 1506 г. избран был, как «дедичный и прироженый господарь», младший Казимирович, Сигизмунд, литовскими панами и княжатами «со всеми землями, прислухаючими к великому князству». Повторились условия избрания Александра.

Называть ли собрание 1506 г. вальным сеймом? Любавский правильно отмечает, что тут не было «послов» от воеводств, а был, очевидно, съезд магнатов и вельмож, собравшихся на зов «без процедуры избрания». Такой съезд едва ли можно рассматривать как «учреждение» и применять к нему в техническом смысле слова термин вального «сейма». Но спорить об этом не значит ли спорить о словах?

В 1506 г. в Вильне был «сойм» представителей руководящих политических сил всех земель литовской Руси, и его решение было актом общей их всех «политической воли»… Избрание Сигизмунда было признанием за ним господарской власти со стороны всех земель Литовско-Русского государства, как за господарем дедичным и прироженым: сохраняется еще чисто средневековое сочетание династических прав с необходимостью признания их за данным представителем династии так называемой «народною волей», которая тут уже выражается вельможами — правящим слоем общества. Антидинастические тенденции, сказавшиеся и на этот раз в толках о кандидатуре Михаила Глинского (как при избрании Александра в кандидатуре Семена Михайловича Слуцкого), не имели практического значения.

Сигизмунд I Казимирович «Старый» (1467-1548)

Избрав Сигизмунда, паны-рада, духовные и светские, и все участники избирательного сейма били челом новому господарю о подтверждении прав и вольностей, и Сигизмунд, связав себя за два дня до избрания (18 октября) письменным обязательством в этом смысле, 7 декабря выдал в Городне подтвердительный привилей, утвердив его присягой. По форме и значению это подтверждение привилея 1492 г., но в одном пункте он углубляет и расширяет политическое значение рады господарской.

Вот этот пункт:

«item super statutis et consuetudinibus approbatis et laudatis, antiquis servandis aut novis condendis promulgandisque et plurimis, quae erunt ordinanda pro communi utilitate Reipublicae ac Nostra, non nisi cum matura deliberatione ac cum scitu et consilio consensuque dominorum consiliariorum nostrorum Magni Ducatus Lithvaniae tractabimus ac disponemu»,

т. е. Сигизмунд обязывался не изменять и не пополнять существующих порядков и узаконений, иначе как с ведома, совета и согласия панов-рады великого княжества Литовского. Формально это, пожалуй, ничего не меняет сравнительно с при-вилеем 1492 г. Но более категорическая и отчетливая редакция позволяет признать, что привилей 1506 г. более твердо и точно установил необходимое по праву участие рады в функциях законодательной власти. Так определилось положение нового господаря литовского и русского.

Но поляки, тщетно напоминавшие через особых послов о соглашении 1501 г., убеждая литовцев не приступать к избранию господаря отдельно от Польши, парализовали политические последствия виленского акта, избрав на польский престол того же Сигизмунда. Фактически уния была этим спасена от нового потрясения.

Положение было формально улажено, когда все добытые результаты подверглись сильнейшей встряске, известной под названием восстания Михаила Глинского. Нельзя сказать, чтобы в исторической литературе достаточно установилось определенное воззрение на смысл этого восстания. Антонович называл его «последней попыткой реакции русских князей против польско-литовского направления» и для Грушевского это — «последний пароксизм борьбы русского элемента, собственно русских князей и панов, с ненавистной им системой в великом княжестве Литовском», а для Любавского «это было проявление политического своеволия, выросшего на почве того феодализма, каким насквозь было проникнуто Литовско-Русское государство, с его системою частного подданства, с его многочисленными государями-землевладельцами, и отчасти проявление национального антагонизма в недрах этого государства, русские области которого были недовольны политическим преобладанием Литвы».

В герои национального движения Глинский не годится. Homo novus, почти выскочка в княжеско-вельможной среде, он не мог быть носителем старых традиций. Человек огромной энергии, натура честолюбивая и с широким размахом, смелый авантюрист и превосходный организатор, знаток военного дела, Глинский в момент борьбы за существование и положение сумел, однако, использовать те связи, какие имел в русской магнатской среде, и те антагонизмы, которые разъедали Литовско-Русское государство, чтобы раздуть свое личное дело в большое движение, с трудом подавленное правительством Сигизмунда.

Известно, что род Глинских вел себя от какого-то татарского князька Лексы, выехавшего из Орды на службу Витовта. От Витовта Глинские получили вотчины в Переяславщине (Глинск) и в этом родовом гнезде обрусели, приняв православие. Двух Глинских встречаем в раде Свидригайла.

Но крупное значение Глинские получили, ненадолго, только благодаря князю Михаилу Львовичу. В молодых годах он поехал учиться за границу, на Запад, и там принял католицизм. Долго жил при дворе императора Максимилиана (который его не забыл и позднее: когда Михаил Львович очутился в московской темнице, хлопотал за своего питомца), служил при дворе курфюрста саксонского, побывал в Италии и Испании. Изучив досконально современное военное искусство, став человеком европейского образования, Глинский возвращается в Литву и сразу занимает видное место при дворе Александра. Личное влияние его на великого князя было поистине огромно, и он пользуется этим, чтобы как homo novus в вельможной среде укрепить свое положение рядом связей и отношений, возвышая с помощью великого князя свою родню и своих знакомцев с Руси.

Так определяется позиция Глинского в виленской правительственной среде. В годину резкого ограничения великокняжеской власти он — наперсник великого князя, эксплуатирующий и возбуждающий энергию его личной власти, часто наперекор раде. В виленском центре, литовском и католическом, он — опора возвышения людей с юга, из земель-аннексов, русских и — хоть сам католик — православных. Его враги вражду свою пояснили тем, что из-за него «rex possessiones et prefecturas, praeteritis ceteris optimatibus, ad unum Michaelem ac ad consanguineos eius Russios deferebat».

Сам Михаил Львович стал «маршалком дворным», ближайшим лицом к великому князю, заведуя великокняжеским дворцом, брат его Иван — киевским воеводой, третий брат, Василий, — старостой берестейским.

Чуть не половину Литвы, уверяли противники, захватил Глинский через родственников, свойственников и приятелей своих. Для одного из свояков Глинского великий князь даже отнял вопреки привилею 1492 г. Лидское наместничество. Рада запротестовала, но Александр вторично нарушил ее права, приведя в исполнение опротестованное решение, а затем пошел и дальше, отняв Трокское воеводство у главного врага Глинских, пана Заберезинского. Дошло до того, что на съезд 1505 г. многие паны не приехали, опасаясь насилия со стороны Глинского, и подверглись великокняжеской опале.

Фантастическая карьера Глинского получала политический смысл, так как вызвала личную власть великого князя на борьбу против привилегий рады и неприкосновенности без суда воеводских и иных должностей-держаний. Понятно, что с этой карьерой Глинских связан крупный рост их владений и держаний. В их руках, кроме Глинска, — Путивль и Туров, ряд волостей и вотчин в Киевской земле, немало владений, разбросанных в других областях.

Из второстепенного южнорусского боярского рода они выросли в крупную силу, равную и даже превосходившую любой магнатский род.

Но все это держалось силой привязанности Александра и грозило рухнуть с его смертью. Связав Сигизмунда накануне избрания обязательством подтвердить свои привилегии, рада не замедлила восстановить его против Глинского. Михаил Львович потерял маршалковство и державы, брат его был переведен на низшее воеводство.

Глинский, чуя опалу, удаляется в свои отчины, завязывает сношения с Москвой и Крымом, готовя восстание.

В сношениях с Москвой, в стремлении привлечь на свою сторону русские княжие силы, Глинский выдвигает русские интересы, жалобы на притеснение православия. Вспомним, что он еще остается католиком. Наши источники не дают ясного ответа на вопрос о замыслах Глинского. Приписывали ему стремление завладеть великим княжеством Литовским, либо оторвать на московскую сторону пограничные области. Предполагают мечту — с помощью Москвы и татар создать для себя независимую власть над русскими землями Литовско-Русского государства.

Последнее подтверждается вполне определенно одним русским известием, которое давно напечатано, но, странным образом, не фигурирует в изложении историков, писавших о Глинском. Оно потом было тщательно затушевано в московских летописных сводах, как содержащее клятвенное обязательство московского правительства перед Глинским, которого потом не исполнили да, вероятно, с самого начала не собирались исполнять. Договор был заключен на том, чтобы Глинским вместе с великокняжескими воеводами воевати Литовскую землю

«и которые литовские городы возьмут и на тех градех сидети князю Ивану (Глинскому) с братьею, а великому князю в те грады не вступатися и на том на всем великого князя дьяк Губа Моклоков правду дал».

Московское войско пошло на Литву осенью 1507 г., а Глинский из Туровщины открыл наступление в феврале 1508 г. к северу, братья же его действовали в Киевщине, но сколько-нибудь широкой поддержки движение не встретило. За Глинскими русские земли не пошли.

Незначительной оказалась и энергия московских войск, а хана крымского и вовсе не удалось поднять. Видимо, союзники Глинскому не верили, опасаясь личных его целей. Только личная энергия Глинского сделала его восстание на мгновение опасным — Вильне и Ковну пришлось от него защищаться.

Почву для своего развития нашло восстание скорее в пассивности местных сил, которые если не стали за Глинского, то to не двинулись против него, заняв как бы выжидательную позицию. По-видимому, и Сигизмунд так думал. Конец 1507 г. застал его в Кракове. Отсюда он посылает против Глинского польское войско и сам идет с дворским полком. Литовские силы под начальством гетмана Константина Острожского присоединились к королю, и Глинскому пришлось отступать под защиту войск московских к Орше. Отступили за Днепр, а тут королевское войско вытеснило врагов из литовских границ.

Тем дело и кончилось. С Москвою был заключен 19 сентября 1508 г. вечный мир ценою уступки навеки того, что было уступлено по перемирию Ивану III за отказ Москвы от захватов этой войны. Сторонники Глинских получили право выезда, и потянулись за ними князья Друцкие, Одинцевичи, Жижемские, Козловские.

Пошло после ратификации договора с Москвой следствие, скомпрометировавшее ряд крупных вельмож, как Альбрехта Гаштольда, воеводу новгородского, маршалка Александра Ходкевича и др. Судили их король с панами-радой, но дело неясно, так как позднейшие известия (Кояловича) о лишении их рыцарской чести и конфискации их имений — прошение 1511 г. — весьма сомнительны.

Все дело Глинского — своего рода повторение истории «заговора князей» 1481 г., без глубокого общественного или национального значения. И сам же Грушевский, например, возводя его в значение «последней конвульсии украинско-белорусской аристократии», сознает, что перед ним — беспочвенное движение, «имевшее скорее фамильный, чем народный характер». Нет в нем даже «настоящей русской аристократии», и Грушевский заключает, что «недобитки русских княжих и панских родов помирились с второстепенной ролью в великом княжестве». Оно и понятно. Русская «аристократия» оставалась очень мало втянутой в общегосударственные интересы Литовско-Русского государства, живя местной жизнью.

Лишь польские отношения да смена правящих лиц интересовали ее в центре, а такие явления, как заговор 1481 г. или восстание 1507—1508 гг., были вызваны партийной борьбой в среде сил, влиятельных в виленской правительственной среде и дорожившей этим влиянием.

Если эти движения — «последние» конвульсии чего-либо, то разве старой удельности, того «литовского феодализма», о котором говорит Любавский. Это эпизоды, имевшие весьма мало влияния на ход внутренней эволюции Литовско-Русского государства. Движение Глинского — драматический эпизод, наибольшее влияние оказавший на ряд событий в отношениях Литовско-Русского государства и Москвы. С ним связано возобновление их борьбы после перемирия 1503 г., раньше чем истек срок перемирия, и непрочность «вечного мира», нарушенного уже в 1512 г.

Глинский глубже ввел московское правительство в понимание западных отношений, побудил его завязать сношения с Данией (не имевшие успеха) и с императором Максимилианом против Сигизмунда. Эти последние переговоры завершились союзным договором между московским и австрийским двором.

В феврале 1514 г. приезжал в Москву императорский посол Георг Шнитценпауер фон Зоннегг, а 7 марта едут с ним в Вену Дмитрий Ласкирев и дьяк Елизар Суков как русские послы.

Шнитценпауер превысил свои полномочия и подписал договор о союзе с целью вернуть Ордену (как части империи) земли, отнятые у него Сигизмундом, отнять Киев и прочие русские города у Сигизмунда в пользу Москвы. Серьезного значения это не имело, но сыграли эти переговоры свою роль в настроении московского правительства.

Василий в декабре 1512 г. уже ходил под Смоленск, но первая осада была неудачна. Летом 1513 г. состоялся столь же бесплодный второй поход. Но в следующем году, несмотря на необходимость разделить силы ввиду союза, какой удалось Сигизмунду заключить с Менгли-Гиреем и Казанью, Смоленск был взят. Тут Глинский вспомнил о прежнем договоре с Москвою и выразил притязание на Смоленский удел. В Москве, по-видимому, толковали дело так, что тогда речь шла о землях в южной Руси и что Смоленск под уговор не подходит.

Разочарованный князь завязал сношения с Сигизмундом, получил гарантии и пытался бежать из московского войска, но был схвачен и попал в темницу, из которой не вызволило его и принятие православия, а освободила лишь позднее женитьба великого князя на племяннице.

Поражение русских войск под Оршею и набеги крымцев на московские границы, однако, не вернули Литве Смоленска. Война затягивалась, утомляя обе стороны, переговоры, начатые в 1517 г. при участии императорского посла барона Герберштейна, не привели ни к чему, и только в 1522 г. состоялось перемирие на пять лет. Смоленск остается за Москвой.

Так первые десятилетия XVI в. проходят для Литовско-Русского государства в почти непрерывном военном напряжении — в войнах с Москвой и татарами, и эта необходимость значительной и постоянной траты служилых сил и финансовых средств на государственную оборону явилась основным условием для крупных изменений в складе внутренних отношений Литовско-Русского государства в великое княжение Сигизмунда I, подготовляя в то же время крупные новости и в отношениях польско-литовских.

Литовско-Русское государство вступает в XVI в., в сущности, все тем же агломератом отдельных государственно-правовых единиц великого княжества Литовского и «прислухаючих» к нему земель. Для обозначения этого целого, которое мы называем Литовско-Русским государством, не существовало даже установившегося названия, разве иногда говорили, неточно выражаясь, о «всех землях великого княжества Литовского и Русского» — неточно потому, что не терялось еще различие великого княжества и «прислухаючих» земель-аннексов.

Правда, в двух отношениях за время Казимира и Александра государственное развитие этого Литовско-Русского государства сделало некоторые, даже значительные, успехи.

Во-первых, связь с виленским центром, несомненно, окрепла с окончательным падением местных правительств, с устранением опорных точек для проявлений политического сепаратизма.

Во-вторых, сама центральная власть преобразилась, и то вдвойне: 1) личная власть великого князя de jure, а в значительной степени и de facto, уступила место власти учреждения — великого князя с радою господарской — без разграничения власти над великим княжеством и землями-аннексами, так что политическое единство данного комплекса земель держалось уже не на личности носителя верховной власти, а на организованном центральном управлении, и 2) центральное правительство в ряде вопросов политического характера действует по соглашению с носителями местной административной власти и общественной силы, созывая их на «соймы», которые историки склонны несколько преувеличенно признавать «вальными сеймами Литовско-Русского государства».

Князь Михаил Глинский на смертном одре (1534 г.)

Пусть последнее будет порождением именно федеративного состава государства, продуктом живучего политического самодовления отдельных земель. Но это «самодовление» придавало факту созыва представителей областей правовое основание: акт избрания нового господаря, с тем чтобы власть его была признана правомочной для всех частей Литовско-Русского государства, требовал голоса каждой части за себя, проявления воли каждой земли-области.

Это проявление воли не было еще организовано, его органом служили элементы, с нашей точки зрения случайные: представители высшей местной администрации, члены рады и те из местных державцев-землевладельцев, которые на зов приедут, сами ли или по соглашению с земляками, — это, по-видимому, не подвергалось оценке. Ввиду такого участия земель в общих «соймах» и возможно колебание относительно признания их настоящими «вальными сеймами». Но оно несущественно, если ясно представлять себе суть дела, и законно, так как правильно, полагаю, отражает некоторую неоформленность самого явления.

Мне уже приходилось касаться некоторых черт местного самоуправления, сохранившего до XVI в. явные следы своей эволюции из древнерусских вечевых порядков. Местное общество — князья, паны, земяне и мещане — рассматривалось как политическая единица и как юридическое лицо, получая на свое имя грамоты-привилеи. При слабой государственной централизации, скорее политической, чем административной, текущие дела местного управления не подвергались почти никакому воздействию центральной власти и лежали по-старому на местных властях и местном обществе. Вокруг воевод для решения различных вопросов местной жизни собирались тиуны и державцы, а в экстренных случаях собирали на местный «сойм» и остальных военнослужилых землевладельцев. Кроме того, местные землевладельцы соединялись в годину войны в ополчения, которые не разбивались по частям в общей армии, а составляли особые полки, стоявшие под своею земскою хоругвью.

Все это питало сознание местной общественной солидарности, общности интересов, давая прочную силу значению «земли» как самостоятельной единицы и крепкую опору по отношению к центру, ее руководителям и вождям. Сохранение этой организованности местных земских обществ составляет крупную особенность строя Литовско-Русского государства по сравнению с Московским государством, раздроблявшим, по мере роста центральной власти, местные общества, крепче притягивая их верхи к правительственному центру.

Местное население принимает широкое участие в местном суде и управлении. Наместник-воевода отправляет суд «с окольничими и иншими врядники», «с князи и с бояры и с мещаны», причем воеводы и «пересудом» деливались «посполы» с причастными к суду боярами; «кроме судебно-административной самостоятельности, каждая земля представляла собой и отдельную финансовую единицу». Напомню земскую «скрыню», где хранилась земская казна и «помочь», собираемая па господаря, которая была во владении выборных — по 2 от бояр, мещан, дворян и поспольства. Местное общество на местных «соймах» ведало и организацию «помочи», ее раскладку и сбор. Ряд доходов, как штрафы за нарушение торгового права, некоторые пошлины, «поборы», «серебщизны», шли в местную земскую казну. Иные из них делились, например, в Полоцке, пополам между боярами и мещанами, и каждое сословие свою долю употребляло на свои потребы.

Эту организацию местной жизни до XVI в. мы ближе изучить не можем, а в XVI в. она уже преобразуется под влиянием все усиливавшейся социальной диференциации. Именно великое княжение Сигизмунда I (1506—1548 гг.) принесло ряд новых явлений в жизни Литовско-Русского государства. Внутренняя эволюция создала новую основу для его государственной жизни и новую почву для дальнейшей эволюции польско-литовской унии. Государственное единство Литвы и государственно-правовое объединение ее с Польшей получили новую базу в создании шляхетского сословия как организованной общегосударственной силы.

Литовско-русское шляхетство выступает в роли такой силы, принимая участие в общегосударственных делах, впервые в великое княжение Сигизмунда I, и это выступление было новым и чрезвычайно крупным шагом в развитии государственного объединения литовской Руси. Он был сделан, но не успел дать достаточно прочных и устойчивых результатов, когда новые осложнения привели в 1569 г. к отделению южнорусских земель в пользу Польской короны.

Этот крупнейший, может быть, момент в развитии литовско-русской государственности хорошо изучен Любавским, насколько это возможно по изданным источникам и по рукописному материалу Литовской метрики.

Исходным пунктом эволюции, проделанной литовской Русью при Сигизмунде I, были военные и финансовые нужды, все нараставшая потребность в непрерывном напряжении сил на дело самообороны на юге против крымцев, на востоке — против Москвы. В ценной книге Fryderyka Papee «Polska a Litwa na przełomie wieków średnich» первый параграф посвящен любопытной попытке подсчета материальных сил Литвы. Собрав указания на крайне слабую заселенность Литвы, Папэ приводит свидетельство, что в начале XVI в. Литовско-Русское государство, занимая территорию втрое обширнейшую польской, могло в лучшем случае выставить до 40 000 «посполитого рушения», тогда как польское ополчение числило 60 000, организация же этого посполитого рушения делала цифру 40 000 совершенно фиктивной.

Литовское «посполитое рушение» (шляхетское ополчение). Худ. Ю. Брандт, 1880

Отсутствие сильной центральной власти, носительницы организующего и дисциплинирующего начала, приводило не только к крайней медленности мобилизации ополчения, но и к полной невозможности собрать его сколько-нибудь сполна. Нам встретятся на сеймах Сигизмундова времени постоянные жалобы на «нетство», установления суровых кар для нетчиков и сознание бесплодности, неосуществимости этих кар. Вдобавок ополчение не годилось для долгой, упорной борьбы не только потому, что было иррегулярным, нестройным войском, но и потому, что кормилось собственным коштом и быстро таяло, разъезжаясь с нужды, как только иссякали запасы, плохо восстановляемые мародерством.

С цифрой 40 000 ополчения характерно сопоставляются известия о том, что несколько (3—4) сотен наемников из Польши, под начальством «ротмистров» и «полковников», живших военным делом, считались крайне важным элементом в походах литовской силы. Они давали крепкое ядро расплывчатой массе местных военных сил, и без них дела шли из рук вон плохо. 4 или 5 тысяч таких «жолнеров» составляли идеал, который редко достигался.

Но наемные войска стоили дорого. Уже борьба с Москвой и татарами, которую вел Александр Казимирович, можно сказать, дотла исчерпала небогатую литовскую казну: Александр и в Польше и в Литве оставил брату в наследство одни долги.

Дело в том, что, быть может, наиболее характерную сторону своеобразного государственного развития Литвы во второй половине XV в. (подобно тому, как и в Польше) составляло то обстоятельство, что умаление личной власти господаря, великого князя, не уменьшило его ответственного значения как главы государства в вопросах военной обороны и финансовых средств. Ведение войны и организация боевой готовности страны лежали всецело на его плечах. Теряя постепенно, и чем дальше, тем больше, возможность сколько-нибудь властно распоряжаться силами и средствами страны, он сохранял, однако, всю обязанность и ответственность за результаты внешней политики.

Знакомый нам административный строй Литовско-Русского государства лишал господаря сколько-нибудь надежных исполнительных органов, и неудачи борьбы с Москвой были сплошь и рядом следствием того, что ополчение собиралось неполно, отрывочно или же сходилось в достаточной силе, когда было уже поздно.

Широкое развитие привилегий финансовых сводило источники государственных доходов до сумм, совершенно ничтожных. Приходилось покрывать расходы военного времени, главным образом, средствами господарского скарба. Но их, конечно, не могло хватить на многое, и особое значение получила практика добывания экстренных средств путем своеобразной и очень тяжелой формы «внутреннего займа»: отдачи «в заставу» господарских имений, т. е. займа у частных лиц денег с предоставлением им права взимать в свою пользу господарские доходы с замков и дворов господарских с волостями. Притом доходы эти погашали не долг, а лишь проценты до уплаты капитального долга. Такой прием давал сравнительно значительные суммы в момент нужды, но дорогою ценою разрушения наиболее надежного и постоянного источника господарских доходов.

Подобная практика существовала и раньше, но лишь со времени Александра приняла она особенно широкие и грозные размеры, и это не вывело виленского правительства из затруднений. Александр оставил брату значительные долги по «старым службам» людей «служебных», наемных «жолнеров», и Сигизмунду приходилось не раз широко пользоваться отдачей разных маетностей в заставу, чтобы добыть неотложно и срочно потребные средства. Но в его времена было уже вовсе невозможно удержаться на старой финансовой основе, и Сигизмунд делает попытку получить более значительные средства путем субсидий от земель, составлявших его Литовско-Русское государство.

Такие субсидии, «помочи» — явление не новое. Их получали предшественники Сигизмунда с отдельных земель. Мы встретили в полоцком привилее Казимира ряд постановлений относительно «помочи», которую Полоцк должен вносить «на земскую потребу» согласно «листу господарскому». Эта помочь вносится общиной в земскую «скрыню»; вносится она под «присягою», так как, очевидно, назначалась как сбор не окладной, т. е. не в определенном размере общей суммой для всей земли, которая затем шла бы в разруб или раскладку, а в определенном с количества единицы обложения — с плуга, для данной эпохи.

В полоцком (1456—1457 гг.) привилее сохранилось известие о споре между боярами и остальными местными жителями (мещане, городские дворяне, черные люди и все поспольство) по жалобе последних, что, когда господарь требует «помочи» с города Полоцка для земской потребы, бояре в том «вельми мало помогают». Бояре добивались особой привилегии, ссылаясь на «лист» великого князя Витовта, и Казимир, «порадившеся с паны радою», признал, что «мают бояре тую помочь класти, коли мы их пожадаем, по той нашой присязе, как нам присягнули во всем добра хотети, под суменьем, без нашого шкодного, каждый по силе». Остальные вносят под присягою в добросовестности каждого сбора не «по силе», а по точному окладу на единицу обложения.

С тою же помочью встречаемся при Казимире в 1473 г., когда «сойм» рады господарской и литовской шляхты (великого княжества) определил дать субсидию «de universis Magni Ducatus Lithvaniae terris» в размере 6 грошей с плуга на определенную цель — на войну с Венгрией.

Эта практика назначения экстренных субсидий, сбор и размер которых определяется по соглашению господаря с местными землевладельцами, явилась естественным суррогатом сбора постоянного налога — подымщины и серебщизны, отмененных в ряде привилеев. Отмену серебщизны с людей княжеских, панских, боярских и городских в привилее Казимира 1457 г. считают обычно обобщением этой привилегии для всего Литовско-Русского государства.

Практика субсидий получает при Сигизмунде существенно новую постановку Вместо механической суммы разрозненных финансовых ассигнований отдельных составных частей Литовско-Русского государства на «земские потребы» должно было создаться цельное, единое финансовое усилие всей страны. Сигизмунд обращается с требованием субсидии не к отдельным землям, а ко всему Литовско-Русскому государству на «вальном сейме». «Деяния» этого сейма под датою 2 февраля 1507 г. напечатаны в «Актах западной России», т. II, № 12. Впрочем, точнее сказать, что этот документ воспроизводит не «деяния сейма», а то, что делалось на сейме. Участие в сейме представителей всех земель Литовско-Русского государства несомненно. Результатом работ на сейме были: 1) устав о порядке отбывания военной службы и 2) постановление о сборе «серебщизны» на текущий год. Устав возникает следующим порядком:

«С полецанья господаря, короля его милости Жигимонта, князь бискуп виленский и Панове рада, воеводы, княжата на том сойме нынешнем тую уставу уставили».

Пункты «той уставы» таковы: 1) «Панове, княжата, земяне, вдовы и вся шляхта мають в именьях своих люди свои вси переписати и под присягою господарю его милости дати»; такие «пописы» имеют целью служить основой для определения господарем размера службы с имений; 2) рада установляет 100 рублей вины за неявку в назначенный срок на назначенное место — за нетство, и смертную казнь за неявку магнатов, надеющихся на богатство свое и проявляющих упорство; срок и место сбора военных сил назначаются господарем; 3) для вдов, т. е. для присылки ими слуг, — то же правило: 100 рублей штрафу и утрата именья за неприсылку «после року» (на второй срок); 4) смертную казнь за отъезд с войны без ведома господарского. Заключается устав объяснением, что «для тое причины тым обычаем тое установлено», что «межи подданными его милости» за последние годы укоренились «сплошенство и неряд», не все собираются, а «половица земли придет, и половица не будет», так много было нетчиков, что всех «шыями карать» было бы невозможно, а только некоторых — несправедливо; для того и уставлено: кто в срок не явится, — платит вину; кто еще неделю промешкает, «шыю тратит». На данный год мобилизация назначена «на сесь велик день прыйдучий».

Это — распоряжение рады, по полномочию господаря, опубликованное на сейме. Иначе изображается постановление о серебщизне:

«И теж их милость, князь бискуп и Панове рада, воеводы, княжата, земяне, вдовы и вся носполита шляхта, которое на тот час на том сойме были, зволили: его милости господарю з людей своих на тот год серебщизну дати, з воловое сохи по 6 грошей, а з коньское по 3 гроши», а кто землю держит и с нее «поживу мает», хотя у него нет скота, даст 3 гроша. Но срок сбора этой помочи не был назначен господарем ввиду просьбы землевладельцев отложить сбор до осени, «на день матки божьи последнее» (21 ноября).

Это — постановление «сейма». Его «зволенье» создает основы для сбора серебщизны в определенном размере. Назначение срока — прерогатива господаря, но он отказывается от нее, соглашаясь на срок, указанный в просьбе сейма.

Но что такое этот «вальный сейм»? Съезд знати и военнослужилой шляхты «viritim» «в более или менее случайном составе». Согласие отсутствующих подразумевается (ср. оговорку в актах унии 1501 г. об избрании господаря теми, кто прибудет на элекцию) с тем, чтобы избрание не могло быть разрушено несогласием отсутствующих, «absentium obstantia… non impediatur». Так постепенно намечалась мысль об обязательном значении постановлений для всей страны. Фикция, что наличный состав сейма выражает мнение страны и связывает все население ее своими решениями, с трудом пробивалась в политическое сознание того времени.

Наемные солдаты (жолнеры) войска ВКЛ в XVI веке. По Я. Матейко

Принцип этот, весьма важный, так как от прочного его утверждения зависело признание «вального сейма» учреждением общегосударственным для политического целого, именуемого Литовско-Русским государством, был подготовлен прежними случаями избрания господарей на общих съездах. Теперь его применение к новому вопросу — «ухвале» серебщизны — подвергалось тут же тяжкому испытанию. Единогласие решения было нарушено обособлением присутствовавших на сейме жмудинов:

«А что ся дотычет о серебщизну панов земли Жомоитскои, — читаем в конце нашего документа, — от того они не отступают: нижли зволити не могут без инших панов, старших своих, которых на тот час на сойме не было».

Факт весьма любопытный: он показывает, что решение вального сейма рассматривается как сумма решений отдельных земель, каждой особо…

Заявление жмудинов паны-рада сообщают Сигизмунду: «про то ваша милость, господарю, рячьше о том писати до пана старосты жомоитского, або послом вашое милости до него всказати».

По-видимому, предстояло добиться особого решения «Жомоитскои земли». Думаю, что этот факт можно назвать первым примером апелляции от сейма к сеймику, по неполноте представительства последнего на первом.

К сожалению, на этот раз не знаем, чем кончилось дело, но когда через несколько лет (в 1520 г.) на сейме в Минске большинство шляхты согласилось дать серебщизну, а жмудины отказали, «выламуючись своими правы», то господарь писал панам-раде, что надо послать листы к панам и земянам жмудским, чтобы и они дали даток, раз вся земля решила его дать; они-де не имеют права отказываться, так как этот даток пойдет не на господаря, а на потребу Речи Посполитой; если они не послушают, то паны-рада должны послать дворян править на них этот даток.

Любопытен ответ рады: пусть господарь напишет о том старосте жмудскому, который скорее послушается самого господаря, чем рады господарской. В обоих случаях (в 1507 и 1520 гг.) рада, видимо, признает законность действий жмудинов: даток должен быть добровольным «зволеньем» каждой земли.

Такое, как в 1507 г., общее сеймованье земель Литовско-Русского государства часто повторяется при Сигизмунде I. Следующий сейм — в Вильне с 13 декабря 1508 г. по 16 февраля 1509 г. Все, что известно относительно этого сейма, касается указной и уставной деятельности господаря и его рады. Можно допустить предположение Любавского, что на нем король заручился «зволеньем» на сбор новой серебщизны, хотя ни записи Литовской метрики, ни другие документы о том не упоминают.

Какие же акты власти связаны с этим сеймом? 1) Суд короля и рады над соучастниками Глинского; 2) устав, ими выработанный по этому поводу, о судьбе родовых имений «здрадцев» («до двух лет»); 3) постановление господаря и рады по вопросам внешней политики; 4) рассылка великокняжеских писарей для «пописанья» земель; 5) устав об оправе женам в именьях; 6) отмена неслушного взимания пересуда; 7) посылка комиссаров — судей на разграниченье и правенье границ между великим княжеством и королевством Польским; 8) подтверждение витебского и волынского привилеев.

Принимал ли «сейм» участие в этих постановлениях? Вероятно, да: челобитьями отдельных групп, сообщением сведений, но не «зволеньем», кроме разрешения серебщизны, если такое было сделано.

Однако практика показывала невозможность добиться действительного осуществления велений власти, слишком слабо вооруженной исполнительными органами. Само непрестанное повторение распоряжений об исправном несении военной службы под страхом суровых кар свидетельствует об этом. И немудрено! Авторитет власти и после 1492 г. тождественен в сознании общества с личным авторитетом господаря, великого князя. И ссылка рады на то, что староста жмудский скорее послушает господаря, чем рады, или ее ссылка по другому поводу, что она в отсутствие короля «так великим речам досыть вчинити» не может, не напоминает ли старое летописное объяснение военной неудачи: князя не было, а боярина не все слушали? Сигизмунд в первые годы пребывал почти сплошь в Польше занятый сложными польскими делами, а в Литве чувствовалось почти анархическое состояние всего управления в тяжелое время почти непрерывной борьбы с соседями.

На сейме в Берестье в мае 1511 г. король с радой обсуждали совместную с Польшей организацию обороны южных границ против татар по поводу постановления Петроковского сейма о посылке хану 15 000 злотых пополам с Литвой. Тут поднимался было вопрос «о способе, што ся дотычет обороны от всих неприятелей на прейдучое лето и на потом». Но съезд был незначителен: «вси посполом на том сойме быти не могли» «для шкодливых частых новин неприятельских и для небезпеченства вторгненя в землю поганства», и король решил поэтому не принимать окончательных решений.

Это объяснение бесплодности сейма 1511 г. (на сейме, по-видимому, кроме прощения осужденных в 1508 г., были только удовлетворены господарем просьбы дорогичинской шляхты об определении судебной компетенции их старосты, православного духовенства и Полоцкой земли — о подтверждении их привилеев) находим в послании Сигизмунда раде от 14 декабря 1511 г., где указывается на решение короля-господаря установить порядок военной службы при участии вального сейма.

Виленские замки около 1530 года

Любопытно оно и другой чертой: указанием на то, чем собственно должен был бы быть настоящий вальный сейм: съездом «всех посполу» — прелатов, панов-рады, всех князей и панов, наместников, тиунов, дворян королевских и всех земян со всех земель и поветов. Неисполнимость подобного идеала вального сейма и привела постепенно после неуклюжих (помянутых выше) попыток утвердить авторитет неполных и случайных (по составу) съездов для всей страны к идее представительства в форме полномочного посольства.

Королю пришлось снова уехать в Польшу Но он, по соглашению с радой, попробовал создать в свое место диктаторскую власть — гетмана наивысшего. Организация гетманской власти относится к 1507 г. и стоит в связи с военным уставом этого года. Тогда Сигизмунд уставил с панами-радой устав о гетманских полномочиях, о котором Леонтович, справедливо говорит, что хотя должность литовского гетмана встречается еще в конце XV в., но уряд этот окончательно построен ухвалой

1507 г. Источник наш — окружная грамота 13 августа 1507 г. короля Сигизмунда о том, что он

«отпущаючи гетмана… Станислава Петровича з войском нашим з паны-радами нашими уставили есмо такову уставу, которою бы ся мел пан гетман князи и паны со всем рицерством и шляхтою справовати».

Главное назначение «уставы» — вооружить гетмана определенной карательной властью против нарушителей дисциплины, войскового порядка, против проявлений своеволия и насильничанья военных людей по отношению к мирному населению.

По изложению грамота носит характер «послушной»: «приказуем, абы гетмана во всем были послушни, бо есмо казали ему послушных чествовати, а упорных и непослушных карати, не меней, как мы сам пан господарь» (то же в окружной грамоте 1508 г., № 31, по поводу гетмана К.И. Острожского). Обширные полномочия давались гетману в военное время, в походе, когда он стоял во главе военных сил. В мирное время гетманство оставалось только званием.

Так, К.И. Острожский был собственно старостой луцким и маршалком Волынской земли, и перед мобилизацией рада писала господарю, чтоб он «ратил до гетмана его милости кн. Константина писати, ожебы он к своему вряду ехал», «к кому бы ся мели подданные… в час потребы сбиратись».

Коллизия двух функций иной раз приводила к тому, что мобилизация расстраивалась, лишенная своего властного центра в гетмане, когда князь Константин Иванович, как в 1520 г., не мог покинуть Волыни, занятый отражением вместе с поляками татарского наезда. Так должность наивысшего гетмана была как бы замещением великого князя в годину войны и потому: 1) гетман отправлял свой уряд не постоянно, а лишь в исключительные моменты, прежде всего, когда собиралось посполитое рушение; 2) не требовала поэтому постоянного замещения.

В XVI и XVII вв. списки гетманов наивысших пусты для ряда лет, но раз получив звание гетмана, данное лицо носило его пожизненно как титул, поэтому от гетманского титула среди подписей рады нельзя еще заключать о том, что в данном году «справовался» на деле гетманский уряд, нельзя и заключать о том, что гетман по должности был членом рады. Сама рада в обращениях к королю, вроде приведенного, рассматривает гетмана как господарского заместителя, стоящего вне ее функций. Естественно поэтому и встретиться с известиями о проявлениях антагонизма между радой и гетманом и видеть в известном антагонизме К.И. Острожского и старейшего по сану среди панов радных воеводы виленского Альбрехта Гаштольда нечто большее, чем простой личный антагонизм. К.И. Острожский был назначен воеводой трокским, но Сигизмунд признал его как гетмана стоящим в иерархии выше Гаштольда, — «inde ira», но ira едва ли только личных счетов. Паны-рада и шляхта позднее настаивают на регламентации власти гетмана, чтобы поставить ее в определенные рамки.

Так, на очереди перед Сигизмундом стоял вопрос об организации военной обороны Литовско-Русского государства. Финансовая сторона дела разрешалась с грехом пополам ассигнованием сбора — «серебщизны», для которой приходилось часто созывать сеймы. Попытка поднять дисциплину созданием новых полномочий гетманского уряда была, конечно, паллиативом, но все-таки значительно централизовала военное управление и, по крайней мере, отчасти гарантировала наблюдение за исполнением правил мобилизации и службы.

Общее состояние Литовско-Русского государства было таково, что, очевидно, требовало бы серьезной военной и административной реформы. Но власти, достаточно сильной для этого, налицо не было. Рада без господаря ее не имела. Сигизмунд погрузился в польские дела, очень сложные в первых десятилетиях XVI в., и поручал панам-раде как дела управления, так и международные отношения на востоке. Управлять двумя государствами при значительности личной роли господаря было задачей невыполнимой, а состояние Литвы требовало организационной работы.

Наивысший гетман ВКЛ Константин Острожский (1460-1530)

Не имея силы на нее, правительство пробует возложить решение важнейших очередных задач на само общество, как, с другой стороны, Сигизмунд настойчиво требует все большей самостоятельной правительственной работы от своей литовской рады. До нас дошло не мало его посланий к раде, как и ответов от рады. В их отношениях незаметно борьбы за власть. Напротив. В ряде случаев Сигизмунд пишет раде, что сам не может прибыть в великое княжество и требует, чтобы рада «мыслила и радила» сама и на сейме (sic!), как заключить мир с Москвой, а если войну вести, то «которым способом» ее вести, об обороне и оборудовании украинных замков, о расплате со «служебными», об «упоминках» хану, поручает раде добывать деньги путем «заставы» замков господарских и вообще «згодливым обычаем» справлять господарские и земские дела так, чтобы он, князь великий, мог быть спокоен, сам жалуется раде, что «некарны» и «не послушны» его подданные, урядники не высылают людей на работы, не доставляют хлебных припасов, а княжата, панята и шляхта не являются на службу в срок или вовсе не являются, хотя господарь «обсыпает» их своими листами, и требует, чтобы рада на сейме «грозно» приказала всем исполнять свои обязанности под страхом господарской кары «горлы и именьи их».

Рада за эти годы сильно расширяет свою инициативу, беря иной раз почин в том или ином спешном деле, не дожидаясь посланий Сигизмунда, и делает это, как видим, по настойчивым требованиям короля, осыпающего, можно сказать, ее поручениями, а стало быть, и полномочиями неопределенного, широкого свойства. Но часто, и именно в случаях важнейших, рада отвечает господарю, что она «таким великим речам (делам) досыть вчинити» не может в отсутствие короля, просит его поскорее приехать в отчину свое — великое княжество, слагает с себя чрезмерную ответственность, не берется решить на основании сношений с Москвой, «кому бо ся стегало, ку покою, або ку вальце», просит о снабжении замков писать от самого господаря «до тых панов, у которых дворы вашое милости в заставе».

В ответ на поручение «за часу науку дать» послам к хану рада излагает свое мнение с прибавкой:

«ино если ся то вашой милости, господарю нашему, будет видети заподобно… рачите под тою же мерою до пана воеводы (посла) писати», а нет, «то рачте так вчинити подлуг воли вашое милости господарское». А общий припев: «без бытности вашое милости господарское через так долгий час… трудности великие терпим, як от москвич, так от татар».

На учет старой «серебщизны» и отписку имений у неплательщиков рада не решается, ибо «не может тая речь быти добре справена без бытности вашое милости — господарские, бо… треба на то пильного обыску», да и часть реестров «за печатью вашое милости захованы». И вообще государство в опасности.

«Нижли что ваша милость, господарь наш милостивый, тыми часы высказываете до нас слуг своих, даюче то на наши головы и разумы, аж быхмо через так долгий час без небытности вашое милости тое отчизнье панство вашое милости у в обороне заховали, чого ж мы знести не можем, а ни ся того подвязуем, же бы мали тому досыть вчинити без вашое милости… бо, милостивому господарю, не только в таком панстве широком, але и в кляшторе без небытности старшого не могут се добре законы справовати… то можем ли мы… через так долгий час без бытности вашое милости господарское так великую, а трудную речь на себе взяти».

Это, конечно, не риторика, а выражение действительной правительственной беспомощности рады. Отсутствие господаря создавало подлинный правительственный кризис.

Из этого кризиса надо было найти выход. Рада ищет его в призыве господаря. Особенно характерен призыв 1526 г. Рада взволнована вестью, что папский посол, прибывший в Вильну, везет царю московскому корону. Надо задержать посла. А в «артикулах», которые «мают быть мовены перед королем, особно в таемнице», рада добавляла, что «кдыж отец св. папеж зычит тое чти тому, который есть того негоден: лепей бы его милости мел зычити того сыну вашое милости, пану нашому, великому князю литовскому».

Припоминая план коронации Витовта, рада просит о возвращении в Литву короны Витовтовой, задержанной поляками, которых рада подозревает в сочувствии коронации царя, а не великого князя литовского, «для того, абы тое паньство вашое милости было в пониженью, аже бы втелено им к коруне, оштож ся они давно працуют, хотячи дедитство вашое милости привлащити ту к князьству коруны Польское». И рада пробует подкупить Сигизмунда указанием, что именно Литва, и только она, есть опора династии Ягеллонов,

«бо завжды лепей а пожиточней будет потомком вашое милости, коли тое панство вашое милости отчизное будет под особным титулом и правом от коруны Польской».

Ведь и теперь Литва сына Сигизмунда охотно обрала себе за пана и присягнула, «чого панове поляцы и до тых часов вчинити не хотят».

Обеспечить этому сыну наследство лучше всего, короновав его королем литовским. Это обеспечит Литву от инкорпорации: «бо коруна в коруну втелена быть не може», и тогда не будет уже речи об унижении Литвы и овладении ею, «але равное братство и приязнь стала бы з одного напротив каждому неприятелю».

Вернуть себе свою, местную и самостоятельную власть господарскую, оборону от восточных и южных врагов и от Польши — вот мечта руководителей виленской политики.

Сигизмунд думал иначе. Он примкнул к мысли своих коронных советников об организации обороны против внешнего врага — на юге, против татар и турок — совместными силами обоих государств, с дележом пополам расходов то на «упоминки» хану, то на военные расходы. В данную эпоху именно эта южная татарско-турецкая опасность создавала общий интерес Польши и Литовско-Русского государства. Остальные отношения — московские, с одной, прусские, чешские, венгерские, с другой стороны — задевали лишь интересы то той, то другой половины владений Сигизмунда.

Не желая колебать и осложнять свое положение в Польше, он не увлекся династическими планами своей литовской рады и стал искать иных путей. Укрепления организации оборонительных сил Литовско-Русского государства он требует от литовско-русского военнослужилого класса, от шляхты, все более объединяя ее в общегосударственную силу привлечением к веданию интересов литовско-русского целого, стремясь пробудить в нем сознание ответственности за судьбу государства.

При отсутствии сильной принудительной власти, сильной правительственной организации, при признании этой задачи неразрешимой — другого пути, как попытка пробудить политическую сознательность и активность в шляхетском сословии, и не было.

Говоря так, я не хочу приписывать Сигизмунду вполне сознательную широкую мысль о политическом воспитании шляхетства. Нужда гнала в эту сторону. Попытки действовать приказами, уставами, назначением суровых кар ни к чему не приводили при слабости исполнительной организации. Приходилось взывать, требовать, созывая съезды и сеймы.

Отношения Сигизмунда к литовско-русским сеймам по существу те же, что рассмотренные отношения к литовской господарской раде.

В этом отношении существенно указанное выше известие, что на Берестейском сейме 1511 г. Сигизмунд не нашел нужным идти по старому пути: издать «уставу» о военной службе с одною радой, а, напротив, не приняв никаких окончательных решений по вопросу государственной обороны, назначил новый сейм в Вильне и принял меры к тому, чтобы этот сейм был действительно представителем всех земель Литовско-Русского государства.

Люблинский сейм 10 января 1569 г.

Именно в окружной грамоте

«писал его милость к державцом земель и ко всем княжатом и паном великого князьства, приказуючи, абы каждый воевода и наместник граничных замков его милости казали земяном в поветех своих зъехавшися межи собою, обравши двух земянинов, которым ж бы подали суполную моць и на тот снем ку вашой милости бы послали (это грамота Сигизмунда к раде и земянам, которые должны собраться в Вильне); не граничные бы державцы сами бы персоною своею и з земяны ку вашой милости бы приехали и там будучи сполом с ватою милостью радили, и што полвек на том сойме врядите ку его милости доброму и ку обороне посполитое речи земское (ср. дело государево и земское) абы они вси ку тому зволили».

Тут все характерно: и то, что сейм есть совещание рады с земянами («с вашою милостью — рада»), и то, что съезд представляется персональным, viritim, и только из пограничных поветов пред полагаются делегаты за невозможностью обнажить границы от военной силы, и то, что ехать должны державцы во главе земян («державцы с земяны»), и то, что на решения сейма требуется общее всех «зволенье». Характерны последние слова:

«што вы на том сойме врядите… ку тому бы они (земяне) вси зволили».

Как мы далеки от реально-исторических представлений, когда говорим о решениях сейма, вернее было бы говорить о «постановлениях рады на сейме и согласии на них шляхты». И как это близко к отношениям на московских земских соборах? С той, конечно, разницей, что там реальное соотношение сил было иное, что зволенье не было conditio sine qua поп сбора денег.

Главная задача сейма — о чем рада должна «со всею пильностью о то помыслить и радить», — чтобы «на том нынешнем сойме способ ку обороне слушный на прийдучое лето и завжды напотом был вчинен». Выработать этот «способ» рада должна на сейме, в общении с земянами, «абы каждой ведал, як из своего именя службу земскую мял бы заступовати и которым обычаем из своих людей на войну выправитися».

Гусар начала XVI в. Гравюра

Думаю, что наиболее верный ответ на вопрос о роли шляхты в этой работе сейма был бы такой: собственно для юридической силы, как мы выражаемся, «военной уставы» зволенье не нужно: ведь она не нарушает привилеев, как сбор «серебщизны». Но оно фактически стало необходимым, во-первых, как материал для установления житейски исполнимой нормы, во-вторых, как форма ее публикации в общее сведение военнослужилого класса и как средство заручиться с его стороны обязательством исполнять обязанность, принятую на себя сознательно и обдуманно.

Фактически, конечно, такая практика при слабости власти вела к отождествлению практики в определении «серебщизны» и размеров военной службы, а застарев, эта практика стала правом, хотя бы «обычным».

На сейме 1512 г. господарь указывал, что норма, определенная Александром Казимировичем на новгородском сейме с прелатами и панами-радой — «з десяти служоб пахолка у сброи на кони з древцем», — недостаточна, и предлагал либо «з десяти дымов пахолка на кони в зброи з древцом», либо, если это покажется тягостным, «з десяти служоб два молодцы — конно, збройно».

Не совсем ясно, как это служба с 10 дымов оказывается тяжеле той же службы с 10 «служеб». Даже Довнар-Запольский в главе, посвященной «окладу земской военной службы», обходит этот вопрос.

По-видимому, сейм иначе решил дело, приняв в принципе размер новгородского постановления Александра и рады, попытался ввести замену, по возможности, службы денежным взносом, по крайней мере с городов. Ухвалы сейма не сохранились даже в записях Литовской метрики.

В 1514 г. рядом с «поголовщиной» на наем жолнеров король с панами-радою «и теж со всими землями и подданными великого княжества Литовского» установили строгую уставу нетчикам. Но на расходы по найму жолнеров шляхта шла неохотно: они были большою тягостью для страны, да, быть может, шляхта литовско-русская подобно польской опасалась развития наемного войска как чрезмерной силы в руках господаря.

Новый сейм конца 1515 — начала 1516 г. отказал в новом обложении на жолнеров, и королю пришлось распустить их, рассчитавшись средствами, добытыми путем новых «застав» и сбора «серебщизны» с одних господарских имений. Гарнизонную службу шляхта предпочла нести своими ратниками. В том же духе и постановление сойма 1516 г. (весной): «consiliarii et subditi» взялись кровью и достоянием нести бремя войны, определив ряд мер по сбору и отправлению на войну ополчения, но дали, впрочем, и «серебщизну» на наем служебных. Весы военной практики поневоле снова склонялись в сторону наемного войска. Земские ополчения плохо приспособлены для наступательных действий. Их дело — роль милиции, обороняющей землю, не раз мешало общей мобилизации посполитого рушения.

Особенно жмудская шляхта бывала поглощена обороной границы под командой своего старосты от прусского магистра и даже вне войны с Пруссией задерживалась на месте в периоды натянутых отношений с соседом. Киевская, волынская шляхта была поглощена стереженьем своих границ от набегов татарских.

Во второй половине 10-х годов видим назначения на наем жолнеров не «серебщизны», а поголовщины на все сословия. Паны радные вносят от 30 до 100 грошей, каждый пан и урядник с головы своей, с жены и детей по злотому (30 грошей), шляхтич — по 2 гроша, посполитые люди — по грошу. Урядники господарские, выбрав со своих людей поголовщину, доставляли ее в Вильну. Землевладельцы вносили ее особым «бирчим» при наместниках господарских дворов. За утайку поголовщины — конфискация имения с отдачей его тому, кто донесет об утайке. Это не избавляло Сигизмунда от долгов и новых и новых «застав», да и строгие и определенные порядки мобилизации не исполнялись.

Я уже поминал о неудаче мобилизации 1520 г. по причине отсутствия гетмана: большая часть служилых людей уклонилась от посполитого рушения. Рада не знает, что дальше делать, и взывает к восстановлению местной власти великого князя.

Но хоть результаты плохи, однако в развитии организации и значения шляхетского сословия привлечение его сеймов к делу устройства военных сил имело огромное значение. Самообложение денежными сборами соединяется с самообложением воинской повинностью. Даже в порядке денежных сборов по постановлению Гродненского сейма 1522 г. «серебщизну» собирают с господарских людей державцы, с княжеских и панских — их наместники, а с боярских, дворянских, вдовьих и татарских — хоружие под контролем державцев.

Хоружий — центральная фигура поветового ополчения — упоминается со времен Витовта. Он — знаменосец повета, ответственный в XVI в. орган военного управления, так как его забота — собрать ополчение повета и привести его на сборный пункт, выслеживать нетчество; он назначается господарем, но часто по рекомендации местной шляхты, получая привилей на держание должности «до живота».

Постановление 1522 г. на этот орган военного управления возлагает и сбор «серебщизны». И то и другое делается постепенно более или менее функцией шляхетского самоуправления, ибо властью господаря требуется исполнение установленных на сеймах уставов, властью господаря карается их нарушение, этою же властью даются льготы от уплаты постановленного на сейме сбора: так, например, в 1524 г. Сигизмунд «отпустил» «серебщизну» боярам витебским и 30 коп грошей из нее мещанам витебским ввиду разорения области Витебской «от людей неприятельских». Шляхетское самоуправление есть орган государственного управления, черта новой административной системы.

Битва под Оршей в 1514 г.

Битва под Оршей в 1514 г

 

Пойдем дальше. Не только по делам финансовым и военным обращается господарь к сейму. На сеймах господарь с панами-радою разбирает ряд жалоб, ряд судебных процессов, тут члены сейма служат ему источником информации о действующем обычном праве, не кодифицированном, о местных обычаях отдельных земель. В 1514 г. Сигизмунд разбирал с радой одно сложное дело по наследству и нашел нужным, не постановив решения, отложить его «до великого сойму»: «маем то с паны и со всею землею обмовити, которым обычаем то встановити, как бы и потом потомуж было суждено».

Сложное дело потребовало нового общего решения законодательного вопроса, и оно отложено «до великого сойма». Господарь в привилеях не раз обещал соблюдать и хранить старые обычаи, обычно-правовой уклад местной жизни. Теперь явилась необходимость дополнить или видоизменить действующее право, истолковать его ясно на будущее время: нужно «зволенье» сейма. Такое «обращение правительства к станам сейма по поводу разных казусных дел, встретившихся в судебной практике», Любавский, естественно, ставит в связь с просьбой, поданной господарю на сейме того же 1514 г., о писаных правах и законах.

Просьба эта — о даровании Литве статута — была повторена на Городенском сейме 1522 г. Господарь с панами-радою «право им прирекли дати и тыи вси члонки, как ся подданные наши мают справовата и радити, казали… выписати». Сейм этот — в феврале и марте 1522 г. в Городне; а с июня и до ноября 1522 г. слышим о сейме в Вильне.

Это сеймование в течение чуть не целого года не оставило, к сожалению, никаких сколько-нибудь обстоятельных следов в источниках. На Виленском сейме Сигизмунд велел заготовленные «члонки» будущего статута «чести перед паны-радами и перед подданными нашими» — тут статут подвергся обсуждению, и этим Любавский объясняет, что Сигизмунд в указе о введении в силу статута говорит: «decrevimus… unum jus scriptum atque unam legem sub constitutionibus et statutis certis in scripta redactis, communi deliberatione atque consilio ultro citroque communicato… uni cuique Sanctis laudatis et omni voto approbatis»… «dare in perpetuum», полагая притом, что общая редакция статута была одобрена общим голосованием станов сейма в 1522 г.

Трудно представить себе такое голосование незаконченной редакции статута.

«Toe право писаное» Сигизмунд прислал со своим секретарем князем Вежкгайлом за своею печатью на сейм в Вильне 1524 г. и велел передать канцлеру,

«а пан воевода его милость виленский, канцлер мает тое право выдати всим подданным нашим великого князьства Литовского» и «рассказати нашим господареким словом, абы вже тым правом справовалися и радили водлуг того россказанья нашего».

«Россказанье» это и формулировано в помянутом указе Сигизмунда, который помечен 1522 г., но едва ли был тогда даже и опубликован: привилей этот говорит о немедленном отпечатании статута, а печатный статут вышел в свет лишь в 1529 г.

И в 1524 г. паны-рада и подданные «на тот час того права для некоторых члонков не приняли, а отложили до приеханья великого князя к великому князьству». Получив это известие, Сигизмунд пишет канцлеру в декабре 1524 г., что когда будет в великом княжестве, то эти «члонки» поправит, «а теперь естли тых справ похочут мети, абы твоя милость, пане воеводо виленский, яко то канцлер нашего великого князьства рачил той права выдати всим подданным нашим великого князьства Литовского».

Но и такое условное введение статута, видимо, не состоялось. Обстоятельства ближайших лет отодвинули это дело на второй план. На сейме 1528/29 г. работа над окончательной редакцией статута продолжилась, и статут вошел в силу с 29 сентября 1529 г. Едва ли нужно говорить об огромной важности этих событий в истории Литовско-Русского государства. Сейм в течение ряда лет пересматривает «артикулы» первого свода прав, настаивая на их поправлении и дополнении.

В силу свод входит лишь принятый сеймом, а введение статута — законов всего Литовско-Русского государства — крупный успех в развитии единства этого политического целого, хотя действует он рядом с местными привилеями отдельных земель.

Наконец, во время Виленского сейма 1522 г. Сигизмунд 4 декабря предложил панам-раде признать в случае его смерти господарем своего сына, Сигизмунда-Августа, родившегося 1 августа 1520 г. «Unanimi consensu et voluntate». Приняли это паны радные а затем «consiliarii tam spirituals, quam seculares, barones proceres et tota nobilitas» приняли присягу не признавать и не выбирать никого в господари, кроме Сигизмунда-Августа.

 

Назад: ГЛАВА IX. ВЕЛИКОЕ КНЯЖЕНИЕ АЛЕКСАНДРА
Дальше: ГЛАВА XI. МАГНАТСТВО И ШЛЯХТА В ЛИТОВСКО-РУССКОМ ГОСУДАРСТВЕ В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XVI В.