Прошло полгода. После недолгой суровой зимы растаял снег на полях, и первые теплые лучи солнца согрели окоченевшую землю.

Однажды вечером в середине марта к Брозовским постучался какой-то человек с бритой головой и изможденным серым лицом.

— Отто передает вам привет, — сказал он. — Возможно, он скоро вернется.

Эта весточка согрела Брозовских, как ласковое весеннее солнце.

На следующий день, в воскресенье, Вилли с утра запряг ослика и сказал матери:

— Поедем в поле, мама.

Он бросил на повозку лопату и охапку соломы.

— Ты что, уже копать собрался? — спросила Брозовская.

— Увидишь, — лукаво улыбнулся Вилли.

«Что он хочет делать? — думала она. — Ведь копать еще слишком рано — может ударить мороз».

Повозка громыхала по ухабистой дороге. Луше семенил бодрой рысцой. Все в этот день радовало Минну, даже громыхание повозки и тряска. Ведь скоро вернется Отто! Может быть, уже в следующее воскресенье он вместе с ними поедет в поле.

Она уже мысленно видела его рядом, говорила с ним, гладила его руки.

— Неужели наш отец выглядит так же, как этот товарищ? — робко спросила она.

— От этих мерзавцев можно всего ожидать.

— Боже милостивый, как они мучают людей! — Матушка Брозовская задумалась.

— Ты знамя-то хорошо спрятал? — помедлив, спросила она. — Смотри, чтобы нам не было стыдно перед отцом.

— Тпру! — крикнул Вилли и натянул поводья; он соскочил с повозки, взял лопату и подошел к межевому камню.

— Как ты думаешь, что я выкопаю? — спросил он, изо всей силы нажимая на лопату.

— Откуда я знаю…

Лопата все глубже уходила в землю, выбрасывая тяжелые черные комья.

— Что ты выдумал, Вилли? Некогда мне глядеть, как ты тут дурака валяешь!

В этот момент что-то звякнуло под ударом лопаты. Вилли нагнулся и стал разрывать землю руками. Осторожно извлек он из ямы цинковый ящик и торжественно снял крышку. В ящике лежал знакомый темно-красный бархат.

— Ну что, разве плохо я его спрятал? — гордо спросил Вилли.

Брозовская обняла и благодарно прижала к себе сына:

— Слава богу, что оно цело! Как обрадуется отец! — Она опустилась на колени и погладила бархат. — Все-таки отсырело, — озабоченно сказала она. — Пора его забрать отсюда, а то еще сгниет. Мы его хорошенько высушим дома и перепрячем.

В ее глазах, как бывало, загорелись озорные огоньки. У нее словно камень с души свалился.

Они осторожно поставили ящик со знаменем в угол повозки, прикрыли его соломой и поехали обратно.

Выехав на улицу, ведущую к Рыночной площади, они внезапно услышали звуки духового оркестра.

— Что там у них опять? — спросила Брозовская.

— Это штурмовики для разнообразия устраивают на площади концерт, — ответил Вилли и сплюнул.

Брозовская испугалась:

— Что же теперь делать? Как же мы поедем мимо них со знаменем?

— Если мы повернем назад, мама, это еще больше бросится в глаза.

«Он прав! Придется ехать через площадь! — решила Брозовская. — Проедем по самому краю, никто нас не остановит». Она откинулась назад, скрестила руки на груди и подставила лицо солнцу, стараясь принять спокойный и беспечный вид, — они с сыном возвращаются с воскресной загородной прогулки. Осел трусил равнодушной рысцой, повозка слегка подпрыгивала. Никто не обращал на них внимания. У Брозовской в уголках рта затаилась улыбка.

Если бы только эти надутые индюки знали, что лежит в повозке!

Они были уже на середине площади, как вдруг кто-то окликнул их:

— Эй, Вилли!

Вилли оглянулся и на мгновение чуть отпустил поводья. Луше будто только этого и ждал: почувствовав свободу, он припустился рысью прямо на середину площади, где играл оркестр. Прежде чем Вилли сообразил, в чем дело, повозка уже врезалась в толпу.

Что было делать? Остановить ослика оказалось невозможным. Он упрямо бежал вперед. Люди отскакивали в сторону. Те, что стояли подальше, приподнимались на цыпочки и вытягивали шеи, стараясь разглядеть, что происходит. Одни смеялись, другие осыпали Вилли проклятиями. Нацисты, бросая разъяренные взгляды на хохочущую толпу и на длинноухого нарушителя порядка, продолжали играть.

Остановить Луше удалось, лишь когда он совсем уже наехал на мясника Крюгера, который, надув щеки и не двигаясь с места, упрямо трубил в трубу. Вилли спрыгнул с повозки и принялся увещевать ослика:

— Идем домой! Поворачивайся! Ну!

Но Луше уперся и не желал трогаться. Шиле, стоявший со своей дородной супругой возле самого оркестра, крикнул Брозовской:

— Вы же мешаете концерту! Бессовестная женщина!

«Тоже мне, кошачий концерт!» — подумала Брозовская и сердито сказала:

— А что я могу поделать! Пойдем, Луше, пойдем, мой хороший!

Но в эту минуту мясник Крюгер на секунду перестал трубить, и «хороший» Луше, видно решив, что теперь его очередь, вытянул шею и отчаянно заревел:

— И-а! И-а! И-а!

Вилли изо всех сил рванул за уздечку. Но Луше уперся и стоял как вкопанный.

продолжал играть оркестр.

— И-а! И-а! И-а! — вторил ему на всю площадь мощный тенор Луше.

Брозовская, сидя в повозке, обливалась холодным потом. В это время раздался тоненький голосок сынишки фрау Рункель:

— Мама, этот осел — один из бременских музыкантов, да?

Бац — мамаша с размаху влепила ему пощечину.

— Негодный мальчишка! Слушай лучше, как прекрасно играет оркестр.

Наконец Луше сдался и как ни в чем не бывало затрусил домой.

В этот вечер Луше получил на ужин двойную порцию сена, а Брозовская, вспоминая приключение на площади, смеялась до слез.