– Юрий Владимирович, чем вам запомнилось начало Великой Отечественной войны?

– Личной трагедией, которой я еще в своей тогдашней молодой жизни не испытывал. Нет, я серьезно. Понимаешь, уже в конце апреля 1941 года я, как и многие мои сослуживцы, призванные вместе со мной в армию, начал готовиться к демобилизации. Ну что такое для солдата дембель, я распространяться не стану, да и тебе это хорошо известно. Один из батарейных умельцев сделал мне за пятнадцать рублей чемоданчик из фанеры – любо-дорого взглянуть. Я выкрасил его снаружи черной масляной краской, а внутреннюю сторону крышки украсил фотографией Наташки Виноградовой, некоторыми иллюстрациями из «Огонька» и большим групповым снимком футболистов московской команды «Динамо». Динамовцев я боготворил с детства. Еще учась в седьмом классе, я ходил на футбол вместе со школьным приятелем, который у знакомого фотографа достал служебный пропуск на стадион «Динамо». И когда мимо нас проходили динамовцы, а мы стояли в тоннеле, я незаметно, с замирающим сердцем, дотрагивался до каждого игрока. В этом же чемоданчике лежали книги: Ярослав Гашек «Похождения бравого солдата Швейка» (одна из моих самых любимых), ее мне прислали родители ко дню рождения, «Цемент» Гладкова, «Бродяги Севера» Кервуда. Еще в чемодане была тетрадь с записанными анекдотами и любимыми песнями. Перебирать нехитрый скарб своего деревянного сундучка было любимым моим занятием. Я спал и видел себя уже на гражданке. И вдруг – война! И я с ужасом понимаю, что теперь мне не видеть родных, близких и Москвы как своих ушей!

Помнишь рассказ Шукшина «Степка»? Не дождавшись всего-то трех месяцев до своего освобождения, Степан совершил побег из тюрьмы. Ему, разумеется, добавят срок. Но тут важно другое: на что человек способен, когда он со всей лютостью тоскует по родным людям и местам. Нарушая законы обыкновенной человеческой логики, он пытается получить хоть капли тепла и любви от близких и родных людей, даже отлично понимая, что потом придется расплатиться за это в тройном размере. Вот такие чувства переживал и я, когда стало ясно: дома родного мне не увидеть. А ведь в те времена не существовало такого понятия, как краткосрочный отпуск на родину. Поэтому, не демобилизовавшись в свой срок, я еще на пять лет почти остался в строю. Этого срока я, разумеется, знать не мог, но был придавлен чем-то таким огромным, что даже передать тебе на словах не смогу. Слава богу, однако, быстро оклемался.

А собственно начало войны ознаменовалось для Никулина неудавшейся самоволкой. В ночь на 22 июня на его наблюдательном пункте нарушилась связь с командованием дивизиона. Инструкция требовала немедленно следовать по линии связи до места повреждения. Два бойца из состава дежурной смены тут же отправились к Белоострову и до двух часов ночи выполняли проверочные работы. Вернувшись что-то около пяти утра, доложили: наша линия в порядке. Стало быть, авария – на другом участке.

После завтрака сели, посовещались и решили: по случаю успешной ночной работы, а также с учетом предстоящего воскресенья послать Борунова и Никулина с трехлитровым бидоном на станцию за пивом. Конечно, то была классическая самоволка, поскольку командование батареи в известность об этом походе никто не поставил.

И вот шагают бойцы по пересеченной местности, а навстречу им – старик. «А что, служивые, – спрашивает, – правда война началась?» – «Дед, какая война. Вишь, за пивом идем. С ним сражаться будем».

Уже на самой станции самовольщики убедились: война действительно началась. И пулей помчались на свой наблюдательный пункт. Сержант Крапивин, покуривая на крыльце, строго спросил:

– Ну и где пиво, доблестные красноармейцы?

– Какое к чертям пиво, война началась! Только что Молотов сказал об этом по радио.

Крапивин тут же отзвонил командиру батареи и получил от него команду: «Усилить наблюдение!» В телефонной трубке слышались доклады со всех батарей: «Армавир» готов! «Винница» готова! «Богучар» готов! «Бобруйск» готов!»

Спустя какое-то время в небе появились два звена «Юнкерсов‐88». На бреющем полете они шли с Териок на Сестрорецк. С вышки своего наблюдательного пункта Никулину видна была гладь залива, Кронштадт, форты и выступающая в море коса, на которой стояла его шестая батарея. Немецкие бомбардировщики шли прямо на нее. Послышались отрывистые звуки залпа пушек. Шестая батарея первой в 115-м зенитном артиллерийском полку открыла огонь по врагу. Как потом оказалось, и первый вражеский самолет сбила соседняя батарея под командованием младшего лейтенанта Алексея Титовича Пимченко. Его наградили орденом Боевого Красного Знамени.

Никулин вспоминал: «Как потом нам рассказывали, ребята после первого боевого крещения, выходя из нервного шока, долго смеялись и вспоминали, как командовал, сидя на корточках, Ларин, как пушка Лыткарева вначале повернулась не туда, как Кузовков залез под артиллерийский прибор. За годы войны я не раз видел, как люди, вылезая из щелей, стряхивая с себя комья земли и осознавая, что все обошлось благополучно – нет убитых и техника цела, – начинали громко смеяться. А многие изображали в лицах, кто и как вел себя во время боя. В первый же день войны я с грустью подумал о своем чемоданчике, в котором лежали записная книжка с анекдотами, книги, фотография динамовцев, письма из дома и от нее – от той самой девочки, которую я полюбил в школе. Я понимал: о демобилизации и думать нечего. Двое суток мы тогда не спали. Потом с наступлением тишины все мгновенно заснули».

И потянулись монотонные военные дни, один другого трагичнее и безнадежнее. Сводки Совинформбюро лишь добавляли чувства тревожной безысходности. Враг методично приближался к Ленинграду. Никулин по-прежнему нес службу на своем наблюдательном пункте. Со своей вышки он по-прежнему наблюдал бурую гладь Финского залива, Кронштадт, форты и выступающую в море косу. На рассвете однажды заметил отступающие части нашей пехоты. Потом выяснилось: сдан Выборг. Дата запомнилась Никулину потому, что был последний день лета 1941 года. Еще врезалось в память то, что фашисты поначалу Ленинград почти не бомбили. То ли замысел у них был какой-то, то ли руки просто не доходили. Зато интенсивно минировали с воздуха акваторию залива.

Вдоль реки Сестры старики, женщины и подростки рыли противотанковые рвы. По всему перешейку возводились долговременные огневые точки. Уже опытный солдат, Никулин понимал, что предстоит длительная оборона. И действительно, к середине осени военное противостояние стабилизировалось как раз вдоль водной преграды. В то же самое время железное кольцо вокруг Ленинграда неумолимо сжималось. О том, чтобы побывать в городе на Неве, Юра не мог уже даже мечтать, если на станцию за сигаретами можно было выйти только с разрешения командира батареи. Слухи, однако, как им и положено, ширились один страшнее другого. Врожденный оптимист, Никулин не очень-то к ним и прислушивался. Впервые задуматься над трагичностью создавшегося положения заставила его одна уже пожилая женщина. Неведомо какими судьбами она оказалась возле их наблюдательного пункта и попросила хлеба. Сержант Крапивин дал ей полбуханки, и бедолага стала так торопливо есть, словно боялась, что отнимут. Потом, видимо, устыдившись своей невоздержанности, горько заплакала. Когда ее успокоили, рассказала, что в Ленинграде люди уже повально голодают.