Я проснулся, окутанный тишиной и прохладой, растворившей уже почти неуловимые сладковатые ароматы цветов и погасших свечей. В узком окошке над изголовьем светилось бледно-серое небо. Кровать, на которой я лежал, была огромной, высокой, и занимала почти все пространство маленькой спальни на втором этаже. Очень толстый и мягкий матрас словно специально предназначался для того, чтобы под него подкладывать принцессам горошины; металлическая спинка причудливой ковки состояла из переплетения стеблей и соцветий фантастических растений, лилий и роз, и в них крепко вцеплялась Машенька, когда сидела на мне и яростно, с бешеной силой и скоростью двигала бедрами.

В голове было пусто и ясно, как солнечным ранним утром, но вечер и ночь вспоминались урывками, так, словно я провел их в бессознательном состоянии или беспробудном запое. Я лежал голым; пуховое одеяло было отброшено, скомкано и застряло между стеной и кроватью. Под ним обнаружились мое нижнее белье, водолазка и брюки. Я встал и оделся; тело ощущалось сильным и легким, не считая лишь характерной, тягуче-приятной легкой боли в самом низу живота и паху. На белых простынях темнели обширные влажные пятна, в которых широкими мазками алела кровь и свивались тонкими ломкими линиями несколько длинных, темно-русых волос. Некоторое время я смотрел на этот ночной этюд:

А потом накрыл его одеялом.

На низком потертом комоде в углу, рядом с погасшими восковыми свечами, растекшимися в керамических плошках, обнаружилась записка:

Я бережно сложил записку, убрал в карман и по тесной винтовой лестнице со скрипучими рассохшимися ступенями спустился вниз.

За дверью внизу у лестницы действительно располагалась крошечная уборная с душем, кривовато нависшим над пожелтевшей старинной ванной; стены были облицованы камнем, похожем на тот, из которого сложили очаг в нижней гостиной. Огонь в нем давно погас, с почерневших обугленных головешек сквозняки сдували легкий белесый пепел. Я прошел по дощатому полу через гостиную, позади которой оказалось некое подобие кухни: зеленый шкафчик с закрытыми дверцами на стене, табурет и чугунная дровяная плита на одну конфорку. Столешницей служил широкий подоконник выходящего на задний двор небольшого окна, за пыльными стеклами которого видны были сваленные среди палой гниющей листвы и пожухлой травы старые каменные кресты и надгробия, покрытые пятнами мха и плесени. Похоже, что когда-то в этом домике жил смотритель кладбища, хотя я бы все же поставил с большей уверенностью на лесную ведьму. На одном из могильных камней, напоминающем осколок черной скалы, можно было различить странный символ, похожий на пентаграмму с кругами на каждом луче. Я попытался прочесть имя, но буквы стерлись дождями и временем. От этого занятия меня отвлек тоненький писк: маленькая серая мышка-полевка сидела на полу совсем рядом с моей ногой. Она внимательно разглядывала меня и теребила передними лапками усики на смешной мордочке.

– Привет, – сказал я. – Вот куда вы перебрались из Усадьбы, да?

Мышка еще раз пискнула и исчезла.

В гостиной поперек дивана лежало мое пальто, на каминной полке нашлись часы: стрелки показывали почти девять, и это значило, что к завтраку в Усадьбе я не успею явиться. Можно было, конечно, попробовать снова пустить Сибиллу в галоп, но сама мысль об этом отозвалась в ягодицах фантомной болью, да и торопиться, рискуя почти буквально сломить себе голову ради утренних монологов фон Зильбера и овсяной каши с оладьями не имелось никакого желания.

Я вышел из дома; было промозгло и серо, равнодушное небо дышало холодом, теснящиеся в беспорядке могилы потеряли свое ночное романтическое очарование и вместе с деревьями, фонарями и самим домом смотрели с пасмурной неприязнью, как прислуга на гостя, слишком припозднившегося после отъезда хозяев. Сибиллы не оказалось рядом с крыльцом; я на секунду встревожился, но потом увидел ее возле одной из могил: она стояла, нагнув морду к заросшему пожухлыми сорняками надгробию, как будто бы ведя с кем-то беседу, похожая на мифическую бессмертную лошадь, решившую по случаю навестить своего давно почившего седока. Я подозвал ее и был уверен, что видел, как она кивнула, словно прощаясь, прежде чем подойти на мой зов. Мы тронулись с места шагом. Над кладбищенской пустошью пронесся ветер, и деревья зашелестели вслед, замахали ветвями, одетыми в пышные золотисто-красные рукава, то ли прощаясь, то ли прогоняя нас прочь. На свежей могиле Марты еще не совсем увяли пожелтевшие лилии, и отчетливо ощущалось, что там, под этим цветочным покровом, под пропитанной влагой тяжелой болотной землей в ящике из сосновых досок лежит, вытянувшись и окостенев, черноволосая горничная-убийца, вперив вверх взор остановившихся глаз.

Ветер подул сильнее. Сибилла – что за умнейшее существо! – сама перешла на довольно спорую рысь. Над головой, почти полностью застилая хмурое небо, шумели массы густой разноцветной листвы, грозя обрушиться багрово-оранжевыми лавинами; отдельные листья, сорванные с ветвей, вскоре стали густым листопадом, и когда мы выехали на пустошь, он уже совершенно замел тропинку, и само ее устье между деревьев оказалось скрыто ниспадающим с шелестом изжелта-красным пологом.

На пустоши ветер налетел так, что едва не сшиб из седла, высек слезы из глаз, взъерошил конскую гриву и мгновенно пробрал до костей. Я тщетно пытался защититься от его натиска, подняв воротник; Сибилла еще добавила шагу. Усадьба Сфинкса приближалась, надвигаясь каменной серой громадой, и мне казалось, что я слышу, как гудят от ветра шпили на башнях и пронзительно свистят сквозняки, пролетая сквозь окна и двери. На Верхней террасе кто-то стоял и смотрел на меня, прислонив руку ко лбу, но скрылся, едва понял, что замечен; я не успел разглядеть, кто это был, но кажется, узнал седоватую круглую голову Петьки.

В конюшне Архип, не задавая вопросов, принял у меня поводья Сибиллы и вдруг поклонился в пояс. Я растерялся, не зная, как реагировать, но он просто повернулся и молча повел лошадь в стойло.

На северной террасе у застекленных дверей Большой гостиной стояла Вера. Она куталась в пальто и, щурясь, смотрела на меня.

– Доброе утро, – сказала она. – Предпочел завтраку прогулку верхом? Зильбер про тебя спрашивал, он недоволен…

Я хотел ответить, но не успел. Вера присмотрелась ко мне внимательнее, округлила глаза, подняла брови и протянула:

– О-о-о-о-о-о…

Мне стало неловко. Она покачала головой и повторила:

– О-о-о-о-о-о… Понятно.

Я поспешил пройти внутрь, но Вера меня окликнула:

– У тебя что-то вот тут, – она показала пальцем на свои губы. – И вот здесь еще, на этой твоей бороде… Кажется, кровь.

Мне оставалось только молча уйти.

Я быстро поднялся на третий этаж, оставил верхнюю одежду в комнате и прошел в душ. Вода была еле теплой и плохо уходила через сливное отверстие посреди пола, выложенного выщербленной керамической плиткой, и через минуту я уже стоял по щиколотку в холодной луже. Под стенами и в углах виднелись потеки серой и темно-багровой грязи: отсутствие Марты уже становилось заметным. Я увидел у себя на бедрах красноватые полукруглые следы от ногтей, один из которых был таким глубоким, что заметно кровил: уже наверху я еще раз отпрянул от Машеньки, ставшей передо мной на колени, но она притянула меня к себе и опять повторила:

Больше никаких отметин на теле у меня не прибавилось, и спина, похоже, вопреки ожиданиям не пострадала – во всяком случае, стекающая мыльная пена не щипала саднящих ран. Зато кое-что исчезло: на левом плече от рваной раны почти не осталось следа – даже швы пропали бесследно, оставив только едва заметный неровный розовый треугольник.

Аристарх Леонидович повстречал меня в коридоре рядом с дверями в Аудиторию. Он был необычно наряден для буднего дня: вместо любимого стеганого халата из темно-синего китайского шелка или домашней куртки с кистями надел велюровый синий пиджак в полоску, бархатный черный жилет и белую сорочку с высоким воротом, под который повязал пестрый шейный платок. Под мышкой он держал кожаную толстую папку.

– Вы пропустили завтрак, – констатировал Аристарх Леонидович, и воздух немедленно наполнился ягодным ароматом употребленного порто. – Нашли дела поважнее?

Ответ вертелся на языке, но я сдержался и сказал:

– Совершенно верно, – и, понизив голос, добавил: – Это связано с нашим разговором накануне у вас в кабинете.

Фон Зильбер сделал таинственное лицо и важно кивнул, как человек, причастный к никому не известной загадке.

– Понимаю, – сказал он. – Но ведь вы помните, какой сегодня день?

Я не вполне помнил даже давешний вечер, так что обстоятельства дня сегодняшнего пришлось припоминать с минуту: да, действительно, еще неделю тому назад нынешняя пятница была означена в расписании так называемым Большим учебным днем – две пары с утра до обеда, еще две – после, никаких тренировок, лекция приезжающего раз в месяц философа Дунина, а после ужина планировалась защита совместной курсовой работы Эльдара и Никиты. По причинам, более чем очевидным, все это совершенно вылетело у меня из головы, однако строгость учебного плана Академии не смягчалась из-за таких мелочей, как убийство, суицид посредством концентрированной уксусной кислоты, и уж тем более не учитывала превратностей личной жизни педагога, так что чтения лекции было не избежать, и я решил, что стану импровизировать.

Первую пару вела Вера. По случаю Большого учебного дня преподаватели должны были присутствовать на занятиях друг у друга, и мы с Аристархом Леонидовичем уселись за партами в самом верхнем ряду, как раз у подножия трона загадочной девы на огромном мозаичном витраже, так что у меня над головой оказался сидящий задумчивый лев, а над фон Зильбером раскорячился осьминог. Вера рассказывала о теории когнитивного диссонанса Фестингера и имела несомненный успех: Лаврентий не спал, Эльдар не трепался с Никитой, а Вольдемар не устраивал аутодафе насекомым. Отчасти это можно было объяснить присутствием в аудитории фон Зильбера, но по большей части дело заключалось в том, что Вера сегодня тоже решила приодеться: строгая и еще более узкая черная юбка сидела на бедрах так, что даже Аристарх Леонидович смущенно кряхтел, когда Вера поворачивалась спиной, чтобы начертить на доске схемы когниций, а эффектная глубина декольте на белой блузке вызывала неслышный, но отчетливо ощущающийся глубокий вздох всякий раз, когда она как будто небрежно наклонялась вперед, опираясь руками о переднюю парту прямо перед сидящим Филиппом. Собственно, рассказывай Вера о морских синезеленых водорослях или лишайниках южноамериканских джунглей, полагаю, воспитанники слушали бы ее так же завороженно.

На мне были брюки и водолазка, которые всю ночь провалялись на полу в кладбищенском домике, поэтому рассчитывать на такое же внимание не приходилось. Впрочем, о Ренессансе, Рабле и возрожденческом карнавале, про которые я взялся рассказывать по наитию, слушали с интересом: ритуальное забрасывание нечистотами и обливание мочой нашли живой отклик, равно как и образы материально-телесного низа вкупе с обрядовым насилием, сквернословием и богохульством, а история про стаю похотливых псов, домогавшихся знатной дамы, даже вызвала смех, доказавший, что за прошедшие шесть столетий человечество не изменилось нимало. Только Филипп оставался серьезен и в конце лекции задал вопрос о том, отчего народная культура не знает иного употребления для свободы, кроме пьянства, обжорства, непристойностей и вандализма?

– Может быть, потому что никто не научил их пользоваться свободой иначе? – предложил я ответ.

– А может быть, их вовсе нельзя научить?

К обеду в Усадьбу Сфинкса прибыл философ Герман Германович Дунин. К общему столу он не вышел и уединился в Западной башне, разделяя трапезу лично с Аристархом Леонидовичем. Черный внедорожник со статусными номерами и спецсигналом на крыше припарковался очень близко к конюшне, и я заметил, как рядом рыскает Петька.

На разогреве у Дунина выступил лично фон Зильбер, посвятив свою лекцию Гоголю и его «Выбранным местам из переписки с друзьями», вернее, изложенным там взглядам на сословное общество. Аристарх Леонидович умел говорить со вкусом, и в самих по себе остроумно прокомментированных пересказах гоголевских сентенций о принципиальном неравенстве людей в обществе и предназначении одних властвовать, а других подчиняться и смиренно радоваться своему рабскому положению, нового ничего не было, но вот ссылки на божественную волю, определившую такое положение дел, были неожиданными, ибо ранее в ортодоксальной религиозности он не был замечен. Я удивился было, но потом понял, когда фон Зильбер торжественно объявил главного гостя вечера:

– Герман Германович Дунин! Прошу приветствовать, господа!

Господа вразнобой захлопали в ладоши.

Герман Германович вошел в аудиторию. Он был уже далеко не молод, высок, несколько грузен, что, впрочем, только придавало академической весомости всему его облику: зачесанные назад, удлиненные густые волосы с проседью касались ворота душного двубортного пиджака, длинная борода топорщилась немного набок, и в целом он как будто сошел с одного из тех портретов, что обычно висят над доской в школьных классах, и воплощал образ, который рисует воображение при словах «русский философ».

Последние часа полтора я пытался вспомнить, откуда знаю его и чем он известен, а теперь увидел лично, и внезапный уклон фон Зильбера в клерикальную риторику получил объяснение: много лет назад я видел фамилию Дунина на обложке рядом со зловещими изображениями козлоногих чертей и названием, отсылающим к Апокалипсису. В книге разоблачались экуменизм, технологический прогресс, модернизм и масонство. С тех пор с творчеством Дунина мне сталкиваться не приходилось, и, хотя ожидать от него лекции про дискуссию Деррида с Соссюром не стоило, я все же рассчитывал на некую философскую апологию каких-нибудь славянофилов начала прошлого века.

Однако Дунин как будто тоже решил не готовиться к лекции и сделал ставку на импровизацию. Ни фактологии, ни анализа философских систем воспитанникам предложено не было, что, впрочем, никого не расстроило, а скорее наоборот. Герман Германович обладал внушительным лекторским баритоном, говорил увлекательно, так что все с интересом слушали полуторачасовой рассказ о его видении будущего.

– Мир Модерна фатально переусложнен, его следует упростить так же, как уравнение, которое нужно решить: до прошлых состояний, до прекрасного в своей божественной простоте традиционного мира, вспомнить о крови и почве!

В идеальном мире Дунина, где Традиция восторжествовала над Модерном, люди отказались от жизни в больших городах, технологий и порочных мечтаний о правах и свободах, и перебрались жить на село, где с утра и до ночной темноты счастливо пашут землю, серийно рожают десятки детей, половину из которых относят потом на погост меньше, чем через год, умиленно наблюдают, как за воровство рубят руки, а за прелюбодеяние заживо жгут на костре, смиренно получают от барина плетей, учатся грамоте в церковной школе, новости узнают от приходского священника и по первому требованию радостно отдают жизнь за государя. Императоры, рыцари и епископы на витраже внимали одобрительно и с удовольствием.

– И только храп коня в тумане, тяжелое дыхание пахаря, хороводы и монашеские песнопения, прославляющие Царя Небесного и царя Земного! – эффектно завершил свое выступление Герман Германович.

– Свист кнута и обмен крестьянских девиц на борзых щенков, – не удержался я.

Сказано было негромко, но в наступившей тишине прозвучало довольно отчетливо. Вера зашикала на меня, сделав страшные глаза. Аристарх Леонидович хмыкнул и постарался сдержать улыбку. Дунин зыркнул было, но тут в аудитории с облегчением зааплодировали, и ему оставалось только раскланяться.

До ужина еще оставалось время, и я поспешил укрыться у себя в комнате, желая хотя бы полчаса провести наедине с собой в тишине, чтобы привести в порядок разрозненный хаос мыслей. Но не прошло и пяти минут, как в дверь постучали. На пороге стояла Вера. Я решил было, что она собирается расспрашивать меня о причинах внезапного утреннего моциона, но нет.

– Фон Зильбер тебя зовет, – сказала она. – Телефон в холле уже оборвал. Наверное, хочет обсудить успехи своей дочери в изучении литературы.

Я демонстративно проигнорировал иронию моей бывшей пассии, ныне превратившейся в жаркую фантазию пубертатных юнцов, и отправился в Западную башню.

В кабинете Аристарха Леонидовича трещал камин, было жарко, пахло мужской компанией и алкоголем. На столе громоздился сверкающий серебряный самовар, окруженный разнокалиберными бутылками с мадерой и хересом, чашками, блюдцами, тарелками с румяными баранками и вазочками с вареньем. Хозяин и гость расположились в креслах напротив друг друга и уже достигли той стадии взаимоприятного общения, на какой обычно снимаются пиджаки, стягиваются прочь галстуки и рассказываются все более соленые анекдоты. Я вошел на взрыве басовитого хохота; оба повернули ко мне раскрасневшиеся, блестящие от жары и мадеры физиономии, и Аристарх Леонидович воскликнул:

– А-а-а-а-а, Родион Александрович, голубчик! Пожалуйте, пожалуйте!

Я пожаловал, нашел для себя чиппендейловский стул и сел поближе к баранкам и хересу, сочтя за благо постараться догнать моих собеседников, и побыстрее.

– Вот, Герман Германович, рекомендую: Гронский Родион Александрович, прошу любить и, по возможности, жаловать!

Дунин прищурился, откинул голову и воззрился на меня.

– Ну, сударь, и кто же вы? Правый, левый, центрист? Может быть, либертарианец?

– Никогда не думал о себе в таких выражениях, – ответил я, до краев наливая херес в высокий граненый бокал.

– А все-таки?

– Не переношу ни тех, ни других, ни третьих.

– И как же вам живется без убеждений?

– Справляюсь.

– Родион Александрович – убийца, – сообщил фон Зильбер с явным удовольствием.

– Вот как? – Дунин как будто стушевался немного, но тут же взял себя в руки. – Стало быть, вы воин! Знаете, под тонким слоем культурного напыления, тех условностей, которые накладывает на нас так называемая современная цивилизация, каждый из нас продолжает соответствовать, принадлежать к какому-то из древнейших архетипов: король, крестьянин, воин, купец, священник или… эээ… мудрец, которыми мы были и остаемся уже десять тысяч лет.

– Гораздо дольше до этого мы были вольными бродягами и охотниками, – ответил я.

– Родион Александрович наемный убийца, – уточнил Аристарх Леонидович. – И работает на того, кто больше заплатит.

– Ну что ж, – развел руками Дунин, явно не желая отказываться отнести меня к какому-нибудь архетипу, – варяги Рюрика тоже не были вполне бескорыстны. Но что же он тут делает, позвольте узнать?

– Преподает литературу, – ответил фон Зильбер, все более веселясь.

– Вот! – многозначительно поднял палец Дунин.

Я ожидал, что последует какое-то разъяснение, но он протянул свой бокал, мы дружно чокнулись и выпили разом.

– Мы тут с Германом Германовичем разговаривали о моем отце…

– Абсолютно гениальный был человек! – провозгласил Дунин.

Аристарх Леонидович снисходительно улыбнулся.

– Люди именуют гением того, кто делает что-то чуть лучше, чем могут они сами. Гениальность в понимании обывателя – это нечто немногим выше среднего уровня, уже не способность, но даже еще не настоящий талант. Истинная гениальность массами не воспринимается: так, что-то сродни забавному чудачеству или опасному безумию. Она даже замечена порой быть не может в силу своей явной несхожести с теми яркими бессмысленными безделушками, которые обыкновенно преподносятся как проявления гениальности или таланта, и несоответствия познавательному и тем более творческому опыту большинства, как те корабли Колумба, которых не смогли увидеть индейцы…

Я знал, что фон Зильбер чем более выпивал, тем сильнее становился расположен к длительным монологам, и сейчас с тревогой заметил, что три бутылки мадеры на столе уже были пусты, да и одна с хересом тоже подходила к концу.

– …Настоящая гениальность всегда невостребована, и гению, если уж он захочет быть принятым обществом, придется притушить яркость своего дарования до степени, которую могут воспринимать, не ослепнув, глаза его современников – так настоящий маг и волшебник рядится в фокусника, чтобы зарабатывать хлеб насущный на сцене. Вот и отец смог найти себе применение лишь как академический ученый, но не как, к примеру, философ, или, может быть, мистик…

– Этот его агностицизм с мистицизмом я не одобрял никогда, – решительно заявил Дунин.

– Думаю, для него это было лишь некоей красивой формой. Вы, Герман Германович, изволите упирать на духовное, мне ближе научные позиции отца, но ведь в главном мы сходимся…

– В чем же? – поинтересовался я.

– В том, что люди принципиально неравны друг другу, и равными быть не могут. Неравенство предопределено генетически. Утопия с миллиардами талантливых и умных невозможна с точки зрения науки, ибо талантливых, как и умных, и сильных, и властных всегда меньшинство. Вот вы сегодня изволили над поэтической зарисовкой Германа Германовича поиронизировать…

Дунин погрозил мне пальцем, плеснул себе мадеры и пролил половину.

– И я понимаю вас, – продолжил фон Зильбер. – Видя человека в цепях, запертого в скотском стойле, вы как гуманист, конечно же, стремитесь помочь ему, освободить от унизительного, бесчеловечного положения, потому что предполагаете в нем равного себе, такого же человека, как и вы сами. Но вот что: человек этот не равен вам вовсе. Почти наверняка, узнай вы его получше, оказалось бы, что он неблагодарен, туп, примитивно и бездумно жесток, ограничен в суждениях и эмоциях, что в нем нет ничего, составляющего достоинство человека, а потому самое место ему на привязи и в хлеву. Я тоже в свое время бунтовал и объявлял войну дворцам и мир хижинам, но зайдите хоть раз в те хижины, и вам захочется сжечь их вместе с обитателями. Там только тупость и порождаемая тупостью равнодушная злоба. Начните им рассказывать про свой Ренессанс, и все, что они поймут, – это то, что вы интеллигент и лох, и станут думать, как половчее вас ободрать. Я расскажу сейчас одну историю… Герман Германович, вы как себя чувствуете?

– Превосходно! – заверил Дунин. – Как в роще Академии!

– Выпейте-ка лучше чаю… Так вот, история. Случилось это лет десять назад, когда я ехал на автомобиле отсюда в Санкт-Петербург. У меня тогда был совершенно роскошный спортивный кабриолет Morgan Aero Plus, лимитированная серия с красно-синим салоном, подарок отца. И вот как-то раз жарким июньским днем я возвращался из Усадьбы, где в это время у папы гостили Вольдемар с Машенькой, обратно в город. Погода прекрасная, солнце, синее небо, ветер теплый, восхищенные взгляды девушек за рулем, так что я, разумеется, ехал с открытым верхом. И вот надо было случиться, что мне захотелось пить – так сказать, ничто человеческое не чуждо. Я как раз проезжал этот район на юге города… да неважно, на самом деле, какой, они все одинаковы: панельные дома с магазинами пива на первых этажах, дешевые супермаркеты, торговые центры из китайской пластмассы и вход в метро. Увидел вывеску «24 часа», остановился рядом и зашел купить бутылку воды. Сколько меня не было? Ну пять минут, может быть, десять. Улица узкая и, заметьте, пустая. И вот я возвращаюсь и вижу, что на водительском сидении, простите, насрано! Буквально навалена огромная, смердящая, бесформенная куча дерьма! И вокруг – никого! Я тогда совершенно опешил. Если бы автомобиль угнали, в этом было бы что-то заслуживающее уважения, восхищения даже, некая хищная удаль, знаете, угнать за шестьдесят секунд. А тут – насрать за шестьдесят секунд! Зачем? За что?! Какое-то чистое, бескорыстное варварство, непостижимое уму нормального человека. То есть вот шел кто-то, увидел стоящий красивый автомобиль с открытым салоном, и решение, так сказать, пришло мгновенно: сесть, раскорячась, и вывалить то, что так долго копилось! А вы говорите – Рабле!

– А что было потом? – спросил я.

– Ну я не знал, что мне делать, – печально ответил Аристарх Леонидович, словно бы снова стоя рядом с оскверненным родстером. – Пришлось позвонить папе. Он прислал автомобиль с водителем за мной, а за злосчастным кабриолетом – эвакуатор, и больше я Morgan не видел. Отец потом подарил мне Rolls Royes, на котором я до сих пор и езжу…

– Сочувствую, – я сокрушенно покачал головой.

– Поэтому не нужно так категорически, знаете ли, сокрушаться цепям и свисту плетей. Вспомните Сервантеса: когда Дон Кихот освободил каторжников, то первое, что они сделали, это избили и ограбили его самого, ибо цепи свои носили не зря. Рабов нельзя освободить не потому только, что, по Цицерону, они мечтают не о свободе, а о своих рабах, но и потому, что это просто опасно.

– Как сказал Леонид Андреев, – добавил Дунин, – «ослу, ждавшему палки, мы читали лекции, и осел выгнал нас из нашего дома, и сидит в нем, и ревом своим будит всех ослов Европы».

– Ждавшему палки! – подхватил Аристарх Леонидович. – Это очень верное наблюдение, ибо на самом деле простолюдины счастливы быть рабами. Они не умеют распоряжаться своей свободой и не знают, что с нею делать. Прекрасна собака, сидящая в будке! Максимум, на что они способны, – это забросать все вокруг нечистотами, обожраться, напиться, перетрахаться и уснуть, а потом, выпустив из себя этот вонючий пар, снова покорно надеть ярмо и отправиться на работу. Лучше уж пусть едва разумеют грамоте, прославляют царя, водят хороводы и румянят щеки. Впрочем, именно это они сейчас и делают. Не случайно искусство всегда делилось и делится до сих пор на элитарное и массовое, народное, с примитивными плясками, игрой на ложках, матерными частушками, грубыми шутками, состязаниями по громкости пердежа и размалеванными толстогубыми девками, одинаковыми с лица. И дело тут не в культуре, не в образовании, не в воспитании: элита и массы отличаются генетически, как два разных биологических вида. Именно это утверждал и научно обосновывал мой отец. Знаете ли вы, например, что у лобстеров отличается мозг лидера от мозга подчиненного? И лобстер, проигравший в бою, растворяет свой прежний мозг и отращивает новый, более подходящий статусу раба. Люди живут как скоты не потому, что их держат в хлеву насильно, а потому, что у них мозги и гены скотины.

Мы снова со звоном сдвинули бокалы. Дверь открылась: появилась Дуняша, кланяясь и что-то шепча подошла к столу, потрогала остывший самовар, сняла его и, пятясь, вышла из кабинета. Фон Зильбер проводил ее задумчивым взглядом.

– Человечество десять тысяч лет количественно прирастало бездарностями, – сказал он. – Доаграрные охотники и бродяги обладали единственным видом богатства – собственными талантами и компетенциями, ничем более. Ум, сообразительность, любопытство помогали им выживать в любом месте и ситуации или же погибнуть, если не обладали такими качествами в должной мере. Оседлая аграрная культура потребовала огромного числа неквалифицированных, бесталанных работников, пригодных и способных только к монотонному, тупому животному труду в паре с тягловой скотиной. Их во множестве принялись рожать крестьянки, чья жизнь тоже свелась к набору примитивных животных функций. То, что человеческая цивилизация распухала почти исключительно за счет бесполезных ничтожеств, предопределено генетически.

Они даже взбунтоваться не могут толком. Крестьянскому бунту обыкновенно хватало запала только лишь для того, чтобы сжечь господский дом, употребить содержимое винного погреба, ну, может, еще на сидение кареты насрать, а потом обреченно сидеть и ждать солдат. Степан Разин, вешая воевод и бояр, всякий раз писал об этом царю челобитную, полагая, что таким образом помогает хорошему государю избавиться от плохих вельмож, и, похоже, остался при этом убеждении и тогда, когда палач стал рубить ему руки и ноги. Революцию никогда не делал народ, ее совершали новые элитарии, перекраивавшие социальную реальность под себя, освежавшие старую кровь новой и использовавшие толпу как орудие, после чего снова загоняли ее туда, откуда выпустили на время, и загоняли чрезвычайно жестоко. Поэтому нет и не может быть никакой демократии, ибо все решения большинства всегда будут решением самой тупой и невежественной народной массы. Элитаризм есть неизбежность!

– Демократия – в аду, а на Небе – Царство! – назидательно изрек Дунин, в отсутствие самовара снова приналегший на херес.

– Видели, как львы охотятся на стадо антилоп? – продолжил фон Зильбер. – Те могли бы легко дать отпор, если бы действовали сообща, но каждый предпочитает спасаться бегством, надеясь, что сожрут не его, а соседа. Как у Пушкина: «К чему стадам дары свободы, их должно резать или стричь», – и вот одни рождены львами, хищниками, имеющими право резать и стричь, а другие антилопами, сбивающимися в покорное стадо. Одни имеют право забирать жизни, а другие – дрожащие твари. Трагедия Раскольникова была в том, что он решил проверить себя, и убедился, что он как раз таки дрожащая тварь: заболел лихорадкой после двойного убийства, впал в беспамятство, не воспользовался добычей, так что в итоге осталось только по совету проститутки посреди площади бухнуться в грязь на колени. Кажется, Монтескье сказал, что моральные обязательства – паутина, которая действительно ловит мух, но существа с более сильными крыльями считают ниже своего достоинства быть пойманными. Те, кто действительно имеет право и власть, биологически устроены иначе. Я уже говорил вам однажды, что суть власти в итоге сводится к возможности убивать безнаказанно, в первую очередь, не будучи наказанным тем, что именуется так называемой совестью. Способность убивать издревле рассматривалась как маркер избранности. Это эволюционный принцип пищевой цепи. Право на власть подтверждается лишь насилием, на которое способны немногие и которому то самое стадо подчиняется, причем едва ли не с удовольствием. Существа примитивные уважают и понимают только насилие и восхищаются теми, кто насилует и убивает их самих.

Убийцы всегда были главными героями человечества, на них смотрели и смотрят по сей день с восхищением почти религиозным, и я сейчас вовсе не про государственное прославление военных подвигов. Публика обожает фильмы про наемных убийц и симпатизирует их главным героям, восторгаясь способностью убивать без всякой рефлексии и сантиментов десятками и даже сотнями по любому поводу, и нисколько не смущается амбивалентностью собственных нравственных установок, согласно которым убийство формально считается делом предосудительным. Факт в том, что оно никогда, за всю историю человечества, таковым не являлось. Сначала главными героями в племенном обществе были охотники, а потом, когда человек утвердился на самом верху пищевой цепочки, и охотиться пришлось не на зверей, а на себе подобных, таким героем стал воин. И дело тут не в защите от врагов, а в том, что у него достаточно решимости и сил взять в руки оружие, он хищник, а потому все прочие мирные пейзане есть его законная кормовая база. И сами пейзане, кстати, это чувствуют и признают, молча отдавая воинам свою еду и своих женщин и ожидая покорно, пока те насытятся, чтобы удовлетворится остатками.

Человек – или хищник в стае, или баран в стаде. И последних подавляющее большинство.

Известно, что обладателей гена настоящего воина и убийцы в популяции не более 2 %: это те, кто способен убить не в пьяном угаре, не в припадке случайной ярости, а сознательно, с удовольствием, без рефлексии, и повторить этот опыт неограниченное количество раз, не смущаясь ни полом, ни возрастом жертв. Либеральные гуманисты называют их психопатами, но вернее было назвать сверхлюдьми, ибо они способны на то, что не под силу абсолютному большинству, не сомневаясь в своем праве желать чего угодно, исполнить желаемое и не испытывать при этом сожалений. Для всех других сверхчеловек может казаться чудовищем, но чудовищами всегда были и боги, которым люди поклонялись, кого боялись и которым от ужаса готовы были принести любые жертвы. Инфантильное сознание всегда делает чудовище богом и поклоняется ему тем охотнее, чем более оно чудовищно: человеколев, химера, сфинкс, а чуть позже – совершенно прекрасные, но столь же совершенно безжалостные боги-убийцы. Прекрасная дева Артемида вместе со своим братом Аполлоном – покровителем искусств, между прочим! – перебили из луков десяток детей несчастной Ниобы только за то, что та позволила себе шутку в адрес их матери; мудрая Афина Паллада превратила в паука ткачиху Арахну, вызвавшую ее на состязание в мастерстве. Вы ведь знаете, что такое эвгемеризм?

– Теория происхождения богов из культа живых или мертвых героев, – ответил я.

– Совершенно верно! – воскликнул фон Зильбер. – Не сомневался в вас! Но из каких героев! Вспомним Геракла: мстительный и жестокий убийца, в припадке ярости перебивший собственных детей и племянников, убивший на пиру ребенка, подававшего воду, только за то, что тот перепутал чаши, истреблявший целые города за нанесенные пустячные оскорбления, но после смерти ставший богом, которому ставили алтари и молились от Крита до Тавриды! Боги всегда требовали человеческих жертв и без лишних сантиментов убивали сами.

– Но не Христос! – внушительно заявил Дунин. – Он не был чудовищем.

– Согласен, Герман Германович, полностью с вами согласен! Но чем с ним кончилось дело? К чему привела проповедь любви и разговоры о том, что люди не рабы божии, а друзья? Вы уж простите, если я вдруг задену вас – ныне религиозное чувство бывает таким ранимым и нежным, что, будучи затронутым, сразу взывает к отмщению и жестоким казням, – но не могу удержаться, чтобы не процитировать Ницше: «В сущности был только один христианин, и Он умер на кресте». И распяли его как раз те люди, которые за неделю до того приветствовали его вход в Иерусалим гимнами, славословием и бросанием своих одежд под копыта осла: они действительно верили, что к ним явился Сын Божий, истинный Царь, который поступит так, как и положено Царю и Богу – безжалостно истребит врагов-римлян и сделает Иудею снова великой. А что получили вместо того? Разговоры о любви к ближнему и прощении врагов. Разумеется, они были разочарованы: что это за бог такой, рассуждающий о милосердии! И стали требовать освободить не его, а разбойника и убийцу, который для них понятнее, ближе и в целом роднее – не Пилат, не первосвященники, а те самые люди, та толпа, что сначала провозглашает осанну, а потом, не получив, как осел у Леонида Андреева, ожидаемого кнута, требует казнить и распять, чтобы спустя столетия все равно сделать из него чудище, благословляющее войны и помогающее истреблять врагов.

То, что человек думает о том, чего от него хочет бог, более всего говорит о самом человеке, и уж никак не о Боге, ибо представления о божественных желаниях могут серьезно разниться даже у представителей одной конфессии: то ли следует считать себя хуже всех, то ли, напротив, указывать всем, как им жить, и третировать за инакомыслие; то ли любить врагов, то ли их ненавидеть. Если Бог и сотворил человека по своему образу и подобию, то после того тысячи лет люди создают бога, глядясь в зеркало собственных пороков, так что неудивительно, что бог у них выходит то жестоким начальственным самодуром, то бюрократом-начетником, скрупулезно подсчитывающим количество молитв и поклонов, то сварливым стариком, шипящим вслед недоступным ему очаровательным барышням: «Проссссститутка!»

Боги-чудовища понятнее и ближе человеческой природе. Простолюдины тысячелетиями видели в своих правителях существ сверхъестественных, и не потому только, что божественное происхождение власти оказалось удачным PR-ходом, талантливой выдумкой жрецов на окладе от власти, доказывающих свою полезность. К власти действительно приходили своего рода сверхлюди, то есть те, кто мог совершить невозможное, немыслимое для других с точки зрения человеческой нравственности, военные вожди, отличавшиеся беспримерной жестокостью. Той жестокостью, которая присуща богам, дающим смертным заповедь «не убий», но и не думающим ей следовать. Истории благородных и милосердных правителей, как правило, коротки и трагичны: в лучшем случае их признают сумасшедшими и прячут от глаз подальше в психушку, а столетиями остаются у власти династии про́клятых королей, и властитель тем более пользуется уважением, чем он чудовищнее, чем сильнее его карающая рука, и тогда целые поколения рабов будут славить его дела. Кстати, о рабах: куда там Дуняша с самоваром запропастилась?

Аристарх Леонидович снял телефонную трубку, но Дунин жестом остановил его и не без труда поднялся из кресла.

– Я, пожалуй, на сегодня пас, – выговорил он, – и пойду, с вашего позволения, передохнуть. Нам еще вечером курсовую работу принимать, знаете ли…

Дунин шагнул, качнулся, но тут же с достоинством выпрямился и вполне твердо пошел к двери.

– Герман Германович, проводить вас до комнаты? – заботливо поинтересовался фон Зильбер. – Вот, Родион Александрович мог бы…

Но философ только широко отмахнулся и вышел из кабинета. Некоторое время мы прислушивались к увесистым, но нетвердым шагам на лестнице, однако грохота не последовало и, кажется, все обошлось.

– Знаете, Герман Германович ведь идейный, а не какой-нибудь переобувшийся конъюнктурщик, он по-настоящему верит в то, что говорит, – сказал Аристарх Леонидович, когда шаги стихли. – Помните, несколько лет назад в Петербурге была история, когда объявился вдруг серийный убийца, охотник на ведьм? Ну дело-то громкое было! Я тогда натурально подумал, что это Дунин взбесился и схватился за молоток. На него было бы похоже. Он всегда таким был, еще с 90-х, причем иногда даже в ущерб себе. Полагаю, если сейчас за его взгляды вдруг начали бы преследовать, он от своих убеждений бы не отказался.

Аристарх Леонидович вздохнул, пересел в свое кресло с резной спинкой и стал смотреть в окно. Там было уже совершенно черно, и только крупные дрожащие капли дождя сползали наискось, сдуваемые невидимым сильным ветром.

– Вы вот смеетесь над ним… – начал он.

– Простите, – перебил я, – но мне Дунин смешным не кажется.

– Ну, тем не менее: иронизируете над его традиционализмом, над этим культом прекрасного прошлого, хотя гуманистические сентенции от вас, с учетом вашего опыта и рода занятий, слушать смешно не менее…

– Прошлое лживо: оно всегда прикидывается таким, чтобы нравиться настоящему. И дело не в гуманизме, – ответил я. – Мне могут быть безразличны, неприятны, противны даже отдельные персонажи – и да, безразличны и неприятны настолько, что я могу их убить. Но мне претит, когда один человек низводится до позиции бесправной скотины, а другой признается высшим существом, неподвластным закону и справедливости.

– Ну хорошо, предположим, вам плохи традиционалисты, но и так называемая либеральная мысль не смогла дать ничего, кроме идеологии постоянного веселья и потребления. И если говорить, что традиционализм сводит человека на позицию скотины, пригодной только к смерти от труда или на войне, то либерализм идет дальше, и превращает человека в скотину бесполезную, не трудящуюся, не сражающуюся, чуждую героизму и страданиям, но только бессмысленно жрущую и веселящуюся на бесконечно длящемся раблезианском карнавале. И есть очень большой вопрос, что более унижает человеческое достоинство: идеи, ради которых он согласен становиться пушечным мясом или тягловым животным, или вовсе безыдейное потребление; готовность отдать жизнь ради хоть какого-то смысла или бессмысленное существование в ожидании смерти от ожирения мозга.

В экономических стимулах самих по себе нет ничего плохого; плохо, если других нет. Архаизация ценностей, которую мы сейчас наблюдаем, это ответ на консьюмеризм. Есть жажда смыслов, свойственная человеку, но новых не находится, и вот, приходится возвращаться к старым. Человечество похоже на змею, которая временами сбрасывает шкуру, делает это с болью, страданием, кровью, но на новой коже проступает все тот же узор. Это вечная цикличность реставрации патриархально-военной культуры просто потому, что ничего другого у этого биологического вида нет и не может быть. Чтобы поменять это, нужно изменить человека, сделать его совсем другим…

…Я смотрел на фон Зильбера: он как будто и сам странно изменился сейчас; то ли выпитое было тому причиной, то ли долгие разговоры, то ли тема беседы тронула внутри его нечто неведомое, обыкновенно скрытое ото всех. Все было вокруг таким же, как раньше: вычурность кабинета, пустота за окном, аляповатая пышность парадного портрета, сладкий дух вин и портвейна – но Аристарх Леонидович и выглядел, и звучал сейчас как-то спокойнее, без обыкновенно свойственной ему демонстративной фанаберии и пустого позерства.

– Знаете, вы ведь тоже совершенно традиционный персонаж, Родион Александрович, – задумчиво проговорил он. – Тот самый харизматичный убийца-мизантроп с замашками интеллектуала, который обыкновенно всем так нравится. Если бы вы оказались героем какой-нибудь книжки, то читатели – а читательницы тем паче! – покоя бы не давали автору, вопрошая, когда вы снова появитесь на страницах. Честное слово, кабы не обстоятельства нашей встречи, не знакомство это случайное, я бы все равно нанял вас воспитателем для мальчишек именно потому, что вы, хоть и спорите со мной из какого-то духа противоречия, по глубинным своим убеждениям мало отличаетесь что от меня, что от Германа Германовича. Мы с вами одинаковы, Родион Александрович. Разница лишь в том, что у меня хотя бы руки чистые, а вы и их замарали. Но это в данном случае даже лучше. Когда дело доходит до драки, всякому хочется, чтобы на его стороне воевал не гуманист, а психопат.

Нам нужно воспитывать тех, кто сможет драться за нож в грязи, а не изнеженных, ни на что не пригодных снежинок, в которых поначалу все видели будущее, нянчились с ними, а теперь понимают, что эти растительноядные потребители рафа на молоке из цветков сирени глупы, ленивы и ни на что не пригодны. И кстати, если уже речь зашла о драке… Не желаете ли сегодня присоединиться ко мне и господину Дунину на презентации курсового проекта? Настойчиво вас приглашаю. Начало в десять часов вечера на пустоши, там, где проходила охота. Погода, правда, не благоприятствует, но не отменять же, в самом деле…

– Как я найду точное место?

Фон Зильбер улыбнулся и загадочно вымолвил:

– Ориентируйтесь на огни.

Чарующее воздействие хереса ощущалось довольно заметно: в шаге появилась мягкость лунной походки, а в мыслях – непринужденная легкость. Вместо того, чтобы подняться к себе, я прошел темными коридорами мимо Аудитории, спустился по главной лестнице в холл, миновал Большую гостиную и вышел через застекленные двери наружу. Ледяной ветер хлестнул по лицу крупным дождем. Я облизал губы: вода показалась сладкой, как детская газировка. Мое внимание привлекал черный джип Дунина, стоящий рядом с конюшней; в странном выборе места парковки было что-то неправильное. Инстинктивно склоняясь под упругими порывами ветра и холода и чувствуя, как стремительно промокает насквозь водолазка, прилипая к телу, будто стылый компресс, я трусцой пробежал мимо автомобиля, обогнул конюшню и толкнул заднюю дверь. Внутри пахло животным теплом, навозом и сеном. В полумраке я увидел Архипа, стоящего в проходе между стойлами и необычно оживленно размахивающего руками, словно бы разговаривая сам с собой. Он тоже заметил меня, заметался, подбежал к стене, снял с крюка какую-то упряжь, повертел в руках, повесил обратно и замер, скрючившись, не зная, что еще предпринять. Я неподвижно стоял в дверях; моя длинная черная тень от уличного фонаря тянулась от порога через всю конюшню и почти касалась его ног. Немая сцена длилась с минуту, а потом я медленно направился к Архипу. Он ожил и засуетился. Фыркнула и ударила копытом какая-то лошадь. Моя Сибилла, когда я проходил мимо, сдержанно кивнула мне, и я слегка поклонился в ответ. Архип ждал, оцепенев. Я подошел и спросил:

– Где схрон?

Архип испуганно вытаращился, стараясь не размыкать губ, но запах спиртного все равно был отчетлив, как печатный шрифт.

– Какой? – прошипел он, стараясь говорить на вдохе.

Я был в благодушном настроении и совершенно не желал походить на чудовище, о котором битый час вещал фон Зильбер, поэтому только тихонько ткнул его в печень. Архип охнул, начал сгибаться, но я его поддержал.

– Где? – спросил я еще раз.

Архип в отчаянии взглянул исподлобья, и я подумал, что он бы ни слова и не проронил, сколько бы тычков и затрещин я ему ни отвесил, если бы не наша ночная поездка с Машенькой.

– В стойле у Буцефала, ваше высокородие, – сипло ответил Архип.

Через две минуты все встало на свои места.

Алкоголь в Усадьбу привозил водитель Дунина.

– Их автомобиль не досматривают из уважения-с, – объяснил Архип.

Схему придумал предприимчивый Петька: раз-другой перекурил с шофером Германа Германовича, пообщался со старшими воспитанниками, договорился с Архипом, и в итоге продавал втихую виски, джин и самбуку по стократной цене, честно разделяя с участниками цепочки доходы, которые переводили ему на карту благодарные покупатели, когда оказывались в Анненбауме, где работали их смартфоны. По самым скромным подсчетам, Петька уже должен был скопить на дачный домик и безбедную старость, но теперь эти перспективы были в моих руках.

– Никому ни слова, – предупредил я Архипа. – Делай все, как ни в чем не бывало.

Он клятвенно заверил меня, что так все и будет. Я видел его глаза: он смотрел такими на Машеньку, когда целовал ей перчатку, и на меня, забирая утром поводья Сибиллы и кланяясь в перегиб. Таким глазам можно было верить.

Я переоделся в сухое и успел вздремнуть примерно около часа; в быстром поверхностном сне мне привиделась Машенька: она лежала на животе, стискивая и комкая пальцами простыню, и я чувствовал бедрами упругость ее ягодиц. Видение было реалистичным, как достоверная галлюцинация, и обволакивало расслабляющим жаром.

Аристарх Леонидович прислал за мной около десяти.

– На дворе снова ненастье, – объяснил он. – Пожалуй, не стоит в такой вечер брести пешком через пустошь.

Непогода действительно разгулялась: не так сильно, как шторм, обрушившийся на Усадьбу в ту страшную ночь, когда была убита Обида Григорьевна, но достаточно, чтобы ливнем и ветром прижать к земле травы на пустоши и заставить толпы лохматых туч опрометью носиться по небу, то обрушивая вниз потоки дождя, то открывая на краткий миг темные бездны с холодными редкими звездами и неяркой Луной, похожей на сдувшийся дирижабль.

– Как неудачно вышло с погодой, – посетовал фон Зильбер. – Не отменить ли всё?..

– Ни в коем случае, – замотал головой Дунин. – Дождик нам не помеха.

Граф осторожно вел внедорожник по пустоши. По запотевшим окнам катились капли дождя. Машину раскачивало на ухабах и кочках, как карету, на которой Анна Иоанновна путешествовала из Москвы в Петербург, завернув по случаю к почтовой станции на отшибе, чтобы посадить там памятный дуб и даровать своему лекарю земли под родовое гнездовье. Аристарх Леонидович сидел впереди, крепко держась за ручку над дверцей, и всматривался во тьму.

– Вот! – сказал он. – Видите огни впереди? Всё, приехали.

Мы подъехали ближе и остановились. Невидимый ветер вверху очередной раз разорвал полог туч, и ливень почти прекратился, лишь редкие капли падали вниз, тяжело ударяя по прорезиненной ткани дождевиков и разбиваясь о полированные капоты черных автомобилей, выстроившихся в круг и освещавших фарами и прожекторами на крышах центр образовавшегося кольца. Эльдар и Никита стояли в кузове пикапа, где накануне в сосновом гробу совершала свой последний в земной жизни путь Марта; на них были одинаковые черные, длинные, блестящие от дождя плащи с широкими капюшонами, в которых они походили на каких-то распорядителей шабаша или на черных магов. На бортике кузова сидел и курил Прах; рядом с открытым багажником джипа возился, пыхтя и чем-то позвякивая, грузный Захар. Нас заметили: Прах бросил окурок и встал, Эльдар спрыгнул из кузова и направился к нам.

– Пожалуйста, господа, прошу: для вас места подготовлены вот здесь!

Он подвел нас к еще одному пикапу, в кузове которого оказались установлены низенькие деревянные табуреты. Борт был откинут, рядом стояла лесенка, сколоченная из широких досок. Первым вскарабкался Герман Германович, за ним в кузов забрался фон Зильбер. Я поднялся следом и посмотрел внутрь залитого светом круга.

Там стояли несколько человек: невысокий морщинистый дядька с лицом любителя выпить и слипшимися от дождя, грязновато-пегими волосами, рядом с которым переминался с ноги на ногу худой долговязый юнец в спортивном костюме, с прыщавым круглым лицом и коротко стриженными волосами; эти двое стояли понуро, просто ожидая чего-то. Рядом топтался мужчина в довольно приличных джинсах, короткой синей куртке и с маленькой сумочкой на коротком ремне, надетой через плечо: он явно чувствовал себя неловко и нервно озирался вокруг. Неопределенного возраста человек с серым лицом и серыми волосами угрюмо курил, время от времени коротко перебрасываясь словами с краснорожим субъектом в камуфляжных штанах и жестким, как проволока, ершиком волос над очень низким, скошенным лбом. Крепкий парень в распахнутом пуховике с промокшим мехом на капюшоне и в резиновых шлепанцах размахивал руками, как будто делал разминку, и шумно пыхтел; за ним наблюдал, посматривая исподлобья, невысокий мужчина с седой бородой и в промокшей широкополой панаме цвета хаки. В отдалении от других стояли двое мальчишек, по виду ровесники старших воспитанников Академии, и выпускали в воздух пахнущие моющим средством клубы из пластиковых парогенераторов. Рядом с ними я заметил здоровенного тучного мужика, того самого, которого едва не покалечил в «О’Рурке», и с удивлением увидел бармена Камиллу: на ней была изрядно вытертая черная кожаная куртка-косуха, волосы она забрала в тугой хвост и неподвижно стояла, сосредоточенно глядя перед собой. Меня она не заметила, да и вряд ли смогла бы: нас разделяла слепящая стена света и не менее ослепительная глубина тьмы.

Было тихо, только едва слышалось гудение прожекторов, да в ярко освещенном кругу покашливали и переговаривались шуршащим шепотом.

– Итак, нам предстоит увидеть результаты проекта, в котором воспитанники должны продемонстрировать необходимые для знати навыки мотивации и управления, основанные на понимании паттернов поведения простолюдинов, – объяснил Аристарх Леонидович.

– Как-то их маловато, – с сомнением произнес Дунин, глядя вниз. – Да и качество, честно говоря, на первый взгляд не впечатляет.

– Работаем с тем, что есть, – развел руками фон Зильбер. – К тому же, как вам известно, пригодные люди сейчас в некотором дефиците. Ребята два месяца почти каждую неделю ездили в Анненбаум, чтобы отобрать подходящие кандидатуры.

Эльдар и Никита спрыгнули в круг и принялись делить стоящих людей на две группы. Без споров не обошлось, ибо выяснилось, что одиннадцать напополам никак не разделишь:

– Никитос, давай ты мне громилу отдашь, а я тебе за него двух этих вот обмороков с вейпами?

– Да еще чего! Себе их оставь!

– Ну а если я еще бабу добавлю?

– Так она и так моя, не гони!

В итоге Эльдар отобрал для себя парня в пуховике, мужчину с сумочкой через плечо, оставил двоих мальчишек и выменял-таки того самого здоровенного мужика на типа в камуфляжных штанах и его серого собеседника. У Никиты кроме этих двоих оказались морщинистый дядька с молодым приятелем, седобородый в панаме и Камилла, которых он кое-как выстроил в ряд напротив другой команды. Оба вернулись в кузов, и Эльдар громко объявил:

– Повторяю условия! Драка без правил, толпа на толпу! Тридцать тысяч всем за участие, пятьдесят за победу! Кто будет сачковать, тот ничего не получит! Начинать и заканчивать по моей команде!

– Не слишком изобретательно, – пробурчал Дунин.

– Это начальные условия, о которых они знали и на которые согласились, поэтому, собственно, сюда и приехали, – сообщил Аристарх Леонидович. – Самое интересное начнется на втором этапе.

– Три! Два! Один! – прокричал Эльдар.

Одиннадцать человек в кругу света зашевелились, кто-то приподнял руки, кто-то уперся ногами.

– Начали!!!

Две группы неуверенно двинулись навстречу друг другу, и тут парень в пуховике вдруг крикнул: «Эй!!!», разбежался, прыгнул, выставив вперед ногу, врезался в морщинистого седого дядьку, снес его и сам покатился по земле. В одно мгновение все смешалось: краснорожий тип кинулся на пузатого здоровяка, но получил мощную оплеуху и отлетел в сторону, прыщавый парень в спортивном костюме футбольным ударом пнул в голову не успевшего встать крепыша в зимней куртке, мужчина с сумочкой запрыгал на полусогнутых, выставив вперед руки, вокруг субъекта с серыми волосами, но был схвачен сзади седобородым мужиком в панаме, который борцовским приемом бросил его на траву. Камилла, поначалу никем не замеченная, может быть, из соображений некоторого гендерного политеса, с внезапной яростью налетела на двух в нерешительности топтавшихся юнцов, увесистым ударом в челюсть сшибла с ног одного и принялась с криками охаживать другого так, как будто встретила кровного врага. Тот пытался отмахиваться, но уже через несколько секунд из рассеченной губы и разбитого носа хлестала кровь. Свалка сделалась всеобщей: седоватый ханыга в морщинах очухался от удара в грудь и вместе со своим молодым долговязым приятелем молотил кулаками парня в зимнем пуховике, который быстро терял бодрость, но продолжал отбиваться, страшным образом матерясь. Камилла гналась по кругу за со всех ног убегающим от нее мальчишкой; ее перехватил тучный мужик, попытался поймать, но она вывернулась, будто кошка, оказалась у него за спиной и хлестко врезала ногой между ног; тот схватился руками за пах и рухнул на колени под одобрительные вопли Никиты. Седобородый утратил панаму, но не бойцовский дух, и катался в траве, намертво сцепившись с мужчиной в синей куртке, и явно старался выйти на удушающий, что показывало наличие кое-каких навыков. Тип в военных штанах с серолицым повалили одного из мальчишек и без особого энтузиазма пинали его ногами. Команда Никиты явно одерживала верх; он хохотал, свистел и подбадривал их, в то время как Эльдар кричал от досады и ругался разом на двух языках.

– Довольно унылое зрелище, – зевнув, прокомментировал Дунин. – Если бы я хотел увидеть нечто подобное, то просто посетил бы любой рабочий район вечером пятницы.

– Немного терпения, Герман Германович, – попросил фон Зильбер. – Главное впереди.

Меж тем крепкий парень в куртке попытался повторить свой маневр и выпрыгнул, целя ногой в грудь долговязому юнцу, но морщинистый дядька схватил его на лету и с неожиданной силой швырнул в сторону автомобилей; тот звучно врезался головой в бампер GL и замер, скрючившись в неестественной позе. Седобородый сумел-таки придушить своего противника, и теперь сидел рядом, устало растирая по лицу грязь и наблюдая, как тот с трудом приходит в себя.

– Надо финалить, – сказал Эльдар. – Они так перебьют друг друга раньше времени.

– Давай, – ответил Никита, – но победа моя, согласен?

– Ладно, ладно, – скривился Эльдар. – Посмотрим, что будет дальше. Стоп! Стоп!!!

Все расцепились и кое-как разошлись, тяжко дыша и стараясь не глядеть друг на друга. Круг внутри лучей фар из травянистой поляны превратился в изрытый и грязный клочок земли. Пузатый мужик, отдуваясь и морщась, пытался наклоняться и приседать; седобородый водрузил себе на голову покрытую грязью панаму; один из мальчишек стоял, запрокинув голову и держась за разбитый нос. Прах спрыгнул в круг, подошел к недвижно лежащему рядом с автомобилем парню в зимней куртке и склонился над ним.

– Живой! Но, кажется, пробил о фаркоп череп.

Из джипа выбрался Резеда, и они вместе с Прахом отволокли бесчувственное тело за пределы круга. Появился Захар: он с натугой тащил объемный сверток из толстой брезентовой ткани, а потом бросил его на землю. Раздался металлический звон. Захар развернул ткань: в свете фар тускло заблестело железо – на брезенте лежали вилы, молот на длинной ручке, несколько больших и малых лопат, серп, старинный двухзвенный цеп и мачете.

– Внимание! – прокричал Эльдар. – Второй раунд! Правила меняются!

Измазанные окровавленные лица повернулись к нему.

– Бой с оружием насмерть! Призовой фонд миллион! Делим поровну среди выживших победителей! Кто согласен, подходите и выбирайте оружие!

Все замерли, переглядываясь. Ветер подул сильнее; в сумрачном небе сдвинулись тучи, словно кто-то равнодушно задергивал плотные шторы, не желая смущать свой величественный покой созерцанием земной тьмы, крови и грязи. Снова зашелестел дождь, сначала тихо, потом сильнее. Граф раскрыл большой зонт и поднял его над фон Зильбером и Дуниным. Я набросил капюшон дождевика.

В кругу никто не двигался с места.

– Полтора миллиона!

– Суть курсового проекта – мотивировать их убивать друг друга, – вполголоса прокомментировал Аристарх Леонидович. – Может быть, метод не слишком изящен, но ведь оценивать следует эффективность, не правда ли?

Дунин пожал плечами.

– Два миллиона! Это минимум по четыреста тысяч на человека! Выплата сразу! – кричал Эльдар.

Никита, как иллюзионист, выхватил из кузова небольшой дипломат и раскрыл его эффектным жестом: капли дождя застучали по рыжей и синеватой бумаге.

Вперед шагнула Камилла; черные волосы намокли и прилипли к лицу, на котором багровел обширный кровоподтек на скуле. Я вспомнил, что она работала в «О’Рурке» без выходных с утра и до вечера, а ночами еще присматривала за гостевым домом над пабом, где и жила сама. Камилла подошла к разложенному на брезенте оружию и взяла вилы.

– Да! – завопил Эльдар.

Все задвигались и тоже потянулись к брезенту. Я заметил, как Граф и Прах на всякий случай расстегнули висящие на поясе кобуры. Захар остался стоять внизу и негромко советовал:

– Ты молот возьми, у него удар тяжелее… Тебе лучше мачете, как раз по руке… Лопатка тоже неплохо, классика, как у нас в восьмидесятых в Прибалтике…

Последними подошли двое мальчишек: они долго переговаривались о чем-то вполголоса, но потом один все же выбрал мачете, а другой взял себе серп.

– Давай делить снова, – предложил Эльдар. – Их же меньше теперь, так что и поровну можно.

На этот раз спор разгорелся из-за Камиллы: оба сходились во мнении, что она лютая, никто не хотел уступать, поэтому в итоге решили разыграть ее на «цу-е-фа», и Камилла осталась в команде Никиты.

– Прет сегодня тебе, – сокрушенно сказал Эльдар. – Ладно, зато пузатый мой. Он себя еще покажет.

Здоровяк из «О’Рурка» вооружился тяжеленным двухзвенным цепом; рядом с ним стоял седобородый в панаме с саперной лопаткой, низколобый субъект в камуфляжных штанах и его приятель, которые обзавелись лопатами подлиннее. Против них выстроились Камилла с вилами, мужчина с сумочкой, несколько растерянно взвешивающий в руке мачете, морщинистый выпивоха, умело ухватившийся за рукоять молота, и парень в спортивном костюме, тоже выбравший для себя мачете, но взявший по одному в каждую руку. Двух юных приятелей разделили, и теперь они в неуверенности переминались друг напротив друга.

– Начали!!!

В кругу взяли оружие наперевес, выставили его вперед, но нападать не спешили, ограничиваясь угрожающими замахами. Долговязый прыщавый парень сунулся было вперед со своими мачете, но тут же получил тычок лопатой, вскрикнул и отскочил. Пузатый здоровяк раскручивал цеп; все медленно сближались небольшими осторожными шажками, но потом снова отступали сразу на два.

– Вперед! – закричал Эльдар. – Лезьте вперед, бараны!

Тип в камуфляжных штанах сделал решительный выпад, орудуя своей лопатой, будто копьем, и попал в лицо мужчине с мачете. Тупое лезвие рассекло подбородок, синюю куртку немедленно залило кровью; мужчина неловко взмахнул своим оружием, отступил, но тут вдруг один из мальчишек взмахнул серпом, и глубоко засадил кривое лезвие в плечо нападавшему. Раздался вопль.

– Все, кровь пролилась, – провозгласил фон Зильбер. – Теперь дело должно пойти побойчее.

И в самом деле, ряды сдвинулись, зазвенело железо, но все же было заметно, что никто как будто не решается еще бить в полную силу. Дождь хлынул сильнее, ноги разъезжались в грязи. Мачете разрубило толстую черную кожу куртки Камиллы, из рваной раны на плече проступила кровь. Она вскрикнула и бросилась вперед, орудуя вилами. От удара тяжелого цепа рухнул на землю парень в спортивном костюме и скрючился, схватившись за голову; мужчина с серыми волосами заорал, когда молот с хрустом врезал ему по колену. Схватка ожесточилась, и кровь все сильнее заливала одежду и лица.

– Эльдар, давай остановим? – вдруг сказал Никита. – Ну всё, они согласились поубивать друг друга, кровь пустили, может быть, хватит?

– Ты что?! Все началось только! – Эльдар горящими глазами смотрел вниз.

– Нет, ну правда, давай дадим отбой?

– Не вздумай! – крикнул Эльдар.

Острое лезвие мачете попало по кисти руки типа в камуфляжных штанах, и два отрубленных пальца упали в грязную лужу вместе с лопатой. Здоровенный мужик взмахом цепа уложил мальчишку с серпом, шагнул вперед, но поскользнулся, с громким всплеском тяжело рухнул навзничь, и в этот миг Камилла, оскалясь, вонзила ему вилы в грудь. Четыре стальных острия пробили серую куртку и вошли меж ребер почти до самой перекладины. Мужчина выпучил глаза, широко раскрыл рот и попытался подняться. Все вдруг замерли. Камилла, вырвала вилы из раны, закричала и вонзила их снова. Раздался хрип; казалось, как будто мужчина захлебывается одновременно кровью, стремительно наполняющей легкие, и хлещущим ливнем. Он схватился руками за грудь, и я увидел, как блеснуло вросшее в толстый палец обручальное кольцо.

Аристарх Леонидович побледнел и прикрыл глаза.

Седобородый мужик в панаме вдруг бросил лопатку и присел рядом с раненым. Камилла, срываясь на визг, опять замахнулась.

– Кто-нибудь, отберите вилы у этой дуры! – закричал седобородый.

Мужик с лицом выпивохи перехватил черенок и вырвал вилы у Камиллы из рук. Она опустилась в грязь, прикрыла лицо ладонями и зарыдала. Все, кто еще стоял на ногах, опустили оружие.

– Умер, – сказал седобородый и стянул с головы панаму.

– Эй! – крикнул Эльдар. – Что происходит вообще?! Почему встали?! Продолжайте, бараны!!!

Никто не двигался с места. Долговязый прыщавый парень посмотрел на человека в камуфляжных штанах, прижимающего к груди искалеченную руку, порылся в кармане и протянул скомканный носовой платок. Тот взял и стал осторожно обматывать кровоточащие обрубки.

– Да что происходит?!

– Полагаю, можно заканчивать, – заявил Дунин. – Не вижу никакого смысла дальше отсыревать тут на холоде.

– Да-да, – поспешно согласился Аристарх Леонидович. – Мы видели более чем достаточно. Но ведь нужно поставить оценку…

Эльдар и Никита стояли в кузове в ожидании вердикта. Дождевая вода струйками катилась с их капюшонов. Внизу седобородый мужчина накладывал на колено шину из двух половинок сломанного черенка от вил человеку с серыми волосами. Камилла сидела, сжав голову, и молча раскачивалась.

– Я бы поставил неуд, – академическим басом сообщил Герман Германович, – но разве что за старания могу, так сказать, натянуть на государственную троечку. Сам по себе замысел курсовой работы неплох, элита должна уметь убеждать простолюдинов отдавать жизни. Но где идея? Где высокая цель? Неужели вы не сумели придумать ничего лучше примитивного подкупа?! За то время, которое было потрачено на подготовку, вы могли хотя бы попытаться создать некую локальную систему ценностей, которая бы обусловила искреннее желание этих вот… скажем так, людей… отдать за вас жизни – добровольно, заметьте! Это был бы успех. А вы что сделали? Какие-то бои без правил с призовым фондом. И вот, пожалуйста, закономерный результат: денег оказалось недостаточно, чтобы биться по-настоящему, насмерть, ведь это не воины, не хищники, это крестьяне…

Дунин вздохнул.

– В общем, лишь из уважения к Аристарху Леонидовичу и Академии, работу я вашу приму, но оценка, увы, только удовлетворительная. Все, поедемте, у меня уже даже башмаки промокли!..

Я спустился первым; Граф слез из кузова вслед за мной и помог сойти Дунину и фон Зильберу. Ливень стал монотонным и явно собирался продолжаться всю ночь. Мы поспешили залезть в машину. Перед тем, как сесть в салон, я услышал крик Эльдара:

– Все из-за вас, баранов! Ни копейки никто не получит!

Обратно ехали в тишине. Герман Германович задремал и тихонько сопел во сне. Аристарх Леонидович, все еще немного бледный, сидел молча, глядя перед собой.

– Что с ними будет дальше? – спросил я.

– С кем? – не понял он.

– Ну, с людьми.

– А, с этими… Ничего не будет. Всех вернут в Анненбаум, погибшего, наверное, оформят как обнаруженного где-то в парке или на улице, да и дело с концом.

– Не опасаетесь отпускать просто так?

Аристарх Леонидович усмехнулся.

– А что они сделают? К милиционерам пойдут? Или в газеты? Не смешите. Максимум, это расскажут своим друзьям, таким же, как они сами, и в городе появится еще одна страшная байка про Усадьбу Сфинкса в дополнение к Белой Деве, проклятому кладу фон Зильберов и чудовищным жертвам генетических экспериментов. Помните, я говорил, что такое власть?..

Я помнил: это возможность убивать безнаказанно.