Маленькая лисичка настороженно принюхивалась мокрым черным носиком и шевелила пушистыми ушками. Она была похожа на живой огненно-рыжий осенний листочек в примятой пожухлой траве у кромки леса. Утренний туман уже растаял во влажном воздухе, стал легкой облачной дымкой в бледном высоком небе; на листьях папоротника и в ворсинках черно-зеленого мха серебрились последние капли росы. Из лесных зарослей пахло густой растительной сыростью и прохладой. Лисичка еще раз повела носиком и обернулась.

– Ну же, Даша! – Машенька взмахнула рукой в тонкой перчатке. – Беги! Беги!

Белоснежная Медуза под юной баронессой переступила копытами и тряхнула гривой. Лисичка оглянулась – мне показалось, нет, я был совершенно уверен в том, что видел, как она улыбнулась! – и прыгнула вперед. Несколько мгновений скачущий рыжий комочек еще мелькал среди переплетения ветвей, меж берез и осин, а потом скрылся из виду.

– Почему Даша? – спросил я.

– Не знаю, – пожала плечами Машенька, – просто нравится имя. Нужно же было ее как-то назвать.

Моя Сибилла флегматично жевала, опустив голову и выбирая среди выцветшей желтизны стебельки позеленее.

– Может быть, стоило отвезти ее куда-то в другое место? – предположил я. – В заповедник какой-нибудь или просто в леса побольше?

– Здесь тоже довольно обширный лес, – ответила Машенька. – Сначала болото и старое кладбище позапрошлого века – мы там с Вольдемаром в детстве часто играли, когда еще дружили, – а потом за оградой Усадьбы леса тянутся на юг и на запад до Мокрово, это заброшенная деревня такая, и дальше. Тут полно живности всякой, мышек много, зайцы водятся, так что Дашенька не пропадет.

– Обида Григорьевна рассказывала, что раньше в Усадьбе тоже жили множество мышей, а потом все отчего-то ушли, – заметил я.

– Не помню, это давно было, когда папа после смерти дедушки только что здесь обосновался. Но ведь хорошо, что мышки пропали, правда? Иначе пришлось бы везде разбрасывать яд, расставлять мышеловки… Ужас!

Она передернула плечами.

– И птицы не садятся на крышу…

– Это потому, что у нас ветхая кровля, – объяснила Машенька, – папа так говорит. Вы знаете, что бакланы, например, могут пробить даже крышу современного стадиона своими клювами? Вот поэтому они к нам и не садятся, чтобы не повредить ничего.

В ее ясных синих глазах отражалось светлое туманное небо. Солнце поднялось уже высоко; время подходило к полудню. Я оставил логику объяснения странного поведения птиц без комментариев и предложил:

– Что ж, может быть, вернемся и перейдем к составлению плана уроков?..

Машенька надула губки и энергично замотала головой.

– Давайте попозже? Поедемте лучше на наших мальчишек посмотрим, а? Ну пожалуйста!

По случаю вчерашнего бала утреннюю пробежку отменили, а завтрак перенесли на десять утра. К тому времени, как мы уселись за стол в Обеденном зале, вся Усадьба, от воспитанников до Герасима и Архипа, была в курсе нашей с Графом дуэли и ее исхода. Он сам держался с невозмутимым достоинством; мальчики поглядывали с уважением, Эльдар покивал и прикоснулся сжатым кулаком куда-то в область сердца, и даже Вольдемар посмотрел без обыкновенной для него ненависти и с каким-то оттенком сдержанного интереса. Моя левая рука покоилась на черной шелковой перевязи, и Вера заботливо ухаживала за мной, помогая уложить на тарелку омлет и спаржу. Машенька, вернувшаяся из кабинета своего папы, источала скромное торжество и была похожа на отличницу на собственных именинах. Аристарх Леонидович, как настоящий лидер и истинный педагог, воспользовался актуальной повесткой и объявил день упражнений в спортивных играх, стрельбе и рукопашном бое, по обыкновению разразившись за завтраком мотивирующим спичем.

– На протяжении тысячелетий аристократия формировалась на основе военной элиты! Героями «Илиады» являются только цари и военачальники знатного рода: они ведут друг с другом торжественные беседы перед тем, как сойтись в смертельной схватке, а о присутствии на поле сражения всякой прочей пехоты можно догадаться только по забрызганным кровью колесам на царских боевых колесницах. В «Песне о Нибелунгах» подвиги совершают короли и маркграфы, десятками и сотнями укладывающие обыкновенных ратников и простолюдинов, пока не встретят в бою достойного и равного себе противника для поединка, а в «Песне о Роланде» натиск сарацин сдерживает бретонский граф в компании не менее титулованных сподвижников. Это полностью отражает историческую реальность, ибо делом настоящей знати всегда была война: например, в разгромной для французов битве при Азенкуре погибли несколько десятков графов, герцогов и баронов, сотни попали в плен, а англичане едва не потеряли в бою самого короля! Рыцарская конница атаковала первой и начинала бой, потому что подлинная элита никогда не позволяла себе прятаться за спинами крестьян и податного сословия…

Аристарх Леонидович сообразил, что сболтнул лишнего, сделал добрый глоток из бокала с портвейном, бросил в рот оливку, утер губы салфеткой, откашлялся и продолжил:

– У меня есть собственная концепция исторического развития, которую я называю теорией деградации… впрочем, признаю, что над названием еще следует поработать. Я непременно включу ее изложение в свою книгу. Суть идеи в том, что мы слишком легко уверовали в поступательное движение развития человечества, в будущее высоких технологий, видя единственные опасности в экологических бедствиях или каком-нибудь фантасмагорическом восстании машин. Отчего-то совершенно сброшены со счетов сценарии возврата к состоянию исторического и культурного средневековья, а то и первобытного строя в результате глобальной катастрофы, вызванной, скажем, настоящей мировой войной, которая приведет к стремительному истощению экономики и архаизации общественного уклада. В течение жизни одного поколения исчезнет все, что мы привыкли считать неотъемлемой частью нашей цивилизации, от интернета до декларации равных прав и свобод. Подобного рода постапокалиптические сюжеты довольно популярны в книгах и фильмах: обычным людям приятно фантазировать о том, как в ситуации сброшенных социальных настроек они вдруг проявят себя лидерами и героями, но ничего подобного – новая знать вновь сформируется на основе самых агрессивных и смелых, а все прочие привычно займут свое место в строю безымянных пехотинцев, тех самых, которых перемалывают колесницы царей. Элита должна быть готова силой и личной доблестью доказывать свое право на власть, именно поэтому только у нас в Академии, – тут фон Зильбер поднял палец и значительно обвел всех взглядом, – уделяется особое внимание тренировкам по владению оружием и боевым искусствам. Тем более что и погода, как я вижу, благоприятствует.

Мальчишки явно оживились, а Василий Иванович даже захлопал в ладоши, и только Никита заметно взгрустнул: у него было лицо человека, удачно стащившего накануне пару бутылок шампанского, сполна этой удачей воспользовавшегося и ныне менее всего расположенного к физическим упражнениям.

После завтрака воспитанники с фирсами отправились на спортивную площадку, расположенную с северной стороны за огибающей Усадьбу кольцевой дорожкой. Я было собрался пригласить Машеньку в Библиотеку, чтобы обсудить будущие занятия, но вместо этого она потащила меня выпускать в лес лисичку, а вот теперь смотрела так трогательно-просяще, что отказать не было решительно никакой возможности.

– Ура! Я знала, что у вас есть сердце! – радостно объявила она. – Мы всего-то посмотрим немножко – и сразу учиться, обещаю! Догоняйте, только не спешите слишком!..

Машенька, наверное, из деликатности, сначала и сама старалась не ехать чересчур быстро, но все же потом не сдержалась и отпустила Медузу в галоп; ослепительно белая лошадь, будто подхваченное ветром летнее облако, неслась по-над серой пустошью, изрытой копытами после недавней охоты. Ярко-голубой жакет наездницы быстро удалялся, пока не скрылся за поворотом у той возвышенности, где накануне располагались фон Зильбер, Вера и я. Моя Сибилла с достоинством шла уверенной, быстрой рысью, и, казалось, совершенно не нуждалась в моих указаниях. Мне не раз приходилось слышать, что между всадником и его лошадью устанавливается своего рода ментальная связь; после нашего безумной скачки галопом мы с Сибиллой держались друг с другом подчеркнуто индифферентно и официально, словно двое ранее малознакомых коллег, у которых впоследствии бурного корпоратива появились общие неловкие воспоминания и которые на следующий день встретили друг друга у кофейного аппарата. Мы обогнули Усадьбу с севера, пересекли темную аллею старого парка и неспеша приближались к спортивной площадке, плотно утоптанному грунтовому полю, размером с футбольное, с полустершимися следами широких белых полос разметки. Машенька была уже здесь и разговаривала о чем-то со стоящим рядом Филиппом. Я подъехал поближе; Машенька обернулась, приложила ладошку к глазам, заслоняясь от солнца, растворившего легкие облака в холодном голубом небе, увидела меня и помахала рукой.

На площадке затеяли игру в городки. Когда мы спешились с лошадей, как раз сыграли полтура, и Эльдар с линии кона пытался попасть увесистой длинной битой по сложной фигуре из выложенных в один ряд городков. Бросок вышел чересчур сильным, и бита взметнула землю далеко за фигурой. Эльдар с досадой хлопнул по бедрам ладонями и чертыхнулся.

– Слишком широко ноги расставил, – заметила Машенька. – И рукой махнул от плеча, вот и улетела.

Эльдар зыркнул, но ничего не сказал. За биту взялся Лаврентий: попыхтел, прицеливаясь, тяжело разбежался и запустил ее так, словно собирался сбить низколетящий беспилотник.

– Заступил! – закричала Машенька, показывая пальчиком на черту. – Заступ, смотрите, заступ!

У Филиппа получилось удачнее: из пяти городков бита снесла два, далеко разлетевшихся по площадке. Машенька захлопала в ладоши, но, когда Филипп, подойдя ближе, бросил еще раз с полукона и промахнулся, всплеснула руками.

– Ну а ссутулился-то зачем?!

– Может, сама попробуешь? – сквозь зубы процедил Вольдемар. Он зло щурился из-под козырька бейсболки; меж почти сомкнутых век один глаз казался поверхностью белесого льда, а другой зиял пустой чернотой.

– Запросто!

– Мы же собирались только посмотреть, – напомнил я, но Машенька уже побежала за битой.

Петька быстро собрал городки и ловко составил из них «пушку».

– По три броска на фигуру! – объявил Граф.

Партию начали заново. Игра всем очевидно была знакома: первые четыре фигуры все выбили без особого труда, уложившись в лимит бросков; Машенька снесла каждую с одного удара. Она двигалась так ладно, что я невольно залюбовался, да и не только я, но и мальчишки бросали горящие взгляды, и Граф, хоть и напускал безразличный вид, но смотрел с восхищением из-под приопущенных век, и толстый Захар пытался отвести глаза, но не мог, и Петька, забывшись, глядел, раскрыв рот, похожий на впавшего в транс старого пса. Я заметил, уже не впервые, но только сейчас осознав это, как поразительно быстро Машенька меняется – и не только внутренне, мгновенно становясь из молоденькой холодной гордячки непосредственной, веселой и чувствительной девочкой, почти ребенком, и так же быстро превращаясь обратно, – но и внешне, физически: из хрупкой и тоненькой барышни сейчас, на игровой площадке, она стала сильной и атлетичной, какими бывают профессиональные спортсменки – плечи словно бы сделались шире, под тонкой тканью брюк для верховой езды заметны были гибкие мышцы выпуклых бедер, и каждым взмахом отправляла увесистую деревянную биту так точно, что та сносила разом все городки, как будто ударной волной.

После сложной шестой фигуры из игры выбыли неуклюжий Лаврентий и Никита, который, кажется, принял проигрыш с облегчением. Седьмой была «артиллерия» – с ней не справился заметно уставший Эльдар, засыпавшись на последней оставшейся рюшке, а Машенька выбила фигуру одним сильнейшим ударом, которым можно было бы пробить ворота Трои. Вольдемар не уступал сестре: он был похож на безжалостного истребителя городков, действующего с холодной яростью вампира и точностью киборга, и метал биту так, словно испытывал к деревянным рюхам личную, глубоко затаенную ненависть. Но на тринадцатой фигуре при последнем броске бита сорвалась с руки и ушла выше; Машенька иронически зааплодировала; Вольдемар зло наподдал ногой землю и отошел в сторону. Филипп тоже выбыл; в игре остались Василий Иванович и Машенька, которые теперь бросали биту по очереди. Машенька раскраснелась, скинула свой голубой жакет и осталась в тонкой белой водолазке, еще сильнее притянув к себе взгляды; русый локон выбился из прически, и она дула на него перед тем, как метнуть биту. Василий Иванович дважды промазал и чуть не плакал от обиды и злости, и тут Петька, который, кряхтя и переминаясь, уже не обращал внимания на Машеньку и не отрывал глаз от игры, вдруг не выдержал:

– А ну-ка, дайте я подсоблю! – и побежал к линии кона.

– Это нечестно! – воскликнула Машенька.

– Да ничего, я разочек всего! – не глядя, отмахнулся Петька. Это было ошибкой.

– Ты поспорить со мной решил? – ледяным тоном осведомилась баронесса.

Петька сообразил, отступил и поднял ладони. Василий Иванович шмыгнул носом, но протестовать не стал и уныло взялся за биту. Я заметил, что, хотя старший фон Зильбер был даже примерно не ровня отцам воспитанников Академии, с Машенькой они держались с почтительным уважением.

– Пусть поможет, – предложил я. – Это ничего не изменит.

Я говорил негромко, но Петька услышал.

– Вот, и господин учитель поддерживают! Дозвольте, Мария Аристарховна?

– Один раз, – снисходительно согласилась Машенька.

Петька подмигнул мне по-свойски, радостно потер руки и встал позади Василия Ивановича, плотно прижавшись к нему и бережно взявшись своей лапищей за его тоненькое запястье, подобно Зигфриду, помогающему Гунтеру завоевать в соревнованиях благорасположение грозной Брюнхильды.

– А ну-ка, вот так биточку отведем в сторону… локоток выше… шагаем, и ррррраз!

Бита, вращаясь, стелющимся полетом пронеслась над самой землей и мощным ударом вынесла все пять городков за линию. Василий Иванович счастливо засмеялся и был так рад, что даже не слишком расстроился, когда на следующей фигуре Машенька со второго удара одержала убедительную победу.

– Игра окончена! – объявил Граф. – Мария Аристарховна, благодарим, что почтили нас своим участием! Господа, прошу всех перейти на стрельбище.

– Я тоже хочу стрелять! – заявила Машенька.

– Ты же не умеешь, – неприязненно заметил Вольдемар.

– А меня Родион Александрович научит! Правда?

Все повернулись ко мне. Не оставалось ничего другого, как только кивнуть.

Стрельбище было сооружено из подручных средств, но толково и со знанием дела: оно представляло собой прямоугольную площадку метров тридцати в длину и примерно пятнадцати в поперечнике, огражденную с трех сторон трехметровой стеной, грубо сколоченной из толстых, неструганых досок. С внутренней стороны стены были обиты толстым серым войлоком, изрядно разбухшим от сырости, а на задней стене заметно истрепанном пулями. Между стен на массивных опорах в пятнадцати метрах от линии огня стояли два больших дощатых щита, на переднюю поверхность которых, также обшитую войлоком, крепились мишени, и несколько обрезков бревен разной высоты. У левой стены валялось с десяток металлических банок со следами оборванных этикеток и пулевых отметин, набитых тряпками и залитых оконной замазкой. На одной из банок красной краской была грубо намалевана ухмыляющаяся рожа. В утоптанной траве рыжели отстрелянные гильзы.

На врытый в землю широкий деревянный стол с облупившейся краской выложили два пистолета Ярыгина «Грач» и несколько картонных упаковок с патронами. Захар приволок толстую пачку бумажных силуэтных мишеней и повесил две из них на щиты. Граф вытащил блокнот, раскрыл его, вооружился карандашом и объявил:

– Первая пара: господа Идрисов и Знаменский!

Эльдар и Никита подошли к столу; Прах и Захар споро снарядили обоймы и подали оружие господам. Надо сказать, что стреляли воспитанники очень неплохо: на десяти выстрелах с пятнадцати метров даже не лучшим образом ощущавший себя Никита выбил 75 очков, немного уступив Эльдару, а Лаврентий чуть позже и вовсе неожиданно оказался отличным стрелком, набрав почти 90.

– Господин Шмидт и госпожа фон Зильбер!

Филипп и Машенька подошли к столу с оружием; Филипп стрелял первым: девять пуль легли в круг, очерченный линией «восьмерки», и только последний выстрел ушел ниже и попал в «шестерку».

– Восемьдесят четыре! – подсчитал Граф.

Машенька взяла пистолет обеими руками, направила его в сторону мишеней и стала целиться, прижмурив левый глаз и чуть отклонившись назад. В свете неяркого солнца вокруг темно-русых волос засиял золотой ореол. Она была похожа на юную святую какого-то мистического культа или самую изящную из воинственных мифических дев. Все замерли.

Ударил выстрел, и гильза, вращаясь, отлетела в траву.

– Пять!

Машенька дунула на челку, встала потверже и снова выстрелила. Пуля разорвала бумагу мишени за пределами круга, уйдя в «молоко».

– Мимо!

Она повернулась и жалобно посмотрела на меня.

– Можно?.. – спросил я у Графа.

Тот кивнул.

Я подошел к Машеньке.

– Вы стоите неправильно, – сказал я, – и попробуйте не выпрямлять руки так сильно…

– Нет, – она мотнула головой. – Покажите.

Ее глаза были совсем близко. Я встал позади нее, точно так же как Петька, когда взялся помочь Василию Ивановичу с игрой в городки. Раненая рука мешала; я вынул ее из перевязи и опустил, готовый к резкому приступу боли, но ничего не почувствовал. Машенька ждала, держа пистолет в вытянутых руках, и, когда я высвободил левую руку, прижалась ко мне спиной. Ее тело под тонкой тканью водолазки было горячим и упругим. Волосы нежно щекотали мое лицо и пахли сладковатым цветочным ароматом, который казался странно знакомым. На шее под нежной фарфоровой кожей вздрагивал пульс в такт частому биению сердца.

Я аккуратно приподнял ее руки и прицелился.

– Теперь нажимайте на спусковой крючок, только медленно…

Грянул выстрел, пистолет дернулся вверх; на мишени взлохматилась обрывком бумаги дыра на линии между девяткой и десяткой. Я положил свой палец поверх ее холодного пальчика на крючке и сказал:

– Давайте я теперь сам…

Следующие семь выстрелов легли ровно в центр мишени, полностью уничтожив цифру 10.

– Восемьдесят пять!

Машенька восхищенно вздохнула.

– Послушайте, ну вот это уже и в самом деле нечестно! – протестующе воскликнул Филипп, встряхнув темной челкой.

– Да? – отозвалась Машенька.

Я хотел было отойти, но она меня удержала, и я так и остался стоять, почти обняв ее сзади.

– А Петьке можно было Василию Ивановичу помогать?

– Один бросок всего, – возразил Филипп, – а не восемь выстрелов кряду. Давайте тогда за меня будет Скип стрелять, если уж на то пошло.

– Ну и давайте!

Граф обреченно махнул рукой, но прочим идея понравилась: происходящее явно разнообразило обычное течение тренировочных состязаний, и все с удовольствием наблюдали, как Скип неспеша вышел к огневому рубежу и встал рядом со мной. Машенька и Филипп отошли в сторону. Захар поменял на щитах мишени. Мы со Скипом молча зарядили по десять патронов и вставили магазины в рукояти пистолетов. Он взглянул на меня.

– Начинай, – сказал я.

Скип пожал плечами, шагнул вперед левой ногой, принимая штурмовую стойку, вскинул оружие и, почти не прицеливаясь, без пауз выстрелил десять раз подряд. Грохот частых выстрелов был похож на звук разрывающегося фейерверка. На месте центра мишени образовалась дыра, словно кто-то по линии перфорации вырвал ровный кружок.

– Сто! – объявил Граф.

За спиной засвистели и зааплодировали. Скип равнодушно отложил пистолет и отступил. Когда я досылал патрон, мое левое плечо вновь пронзила острая боль, так что нечего было и думать о том, чтобы стрелять двумя руками, и пришлось встать в классическую стойку, вполоборота, вытянув правую руку. Скоростной стрельбы из такого положения не получится, но с точностью обычно проблем не бывает, и я аккуратно положил десять пуль в центр. Затвор, лязгнув, замер в крайнем заднем положении.

– Сто!

– Ура! – воскликнула Машенька.

– Переставить мишени на двадцать пять метров, – скомандовал Граф.

Захар с Петькой, кряхтя и краснея, с натугой отволокли тяжеленные щиты дальше. Позади воспитанники спорили и делали ставки, причем большинство склонялось не в мою пользу, и только Машенька предлагала заключить с ней пари и выражала готовность побиться об любой заклад на мою победу, чего, впрочем, делать никто не спешил.

– Давай зарядим по полной? – предложил Скип. – А то что мы как дети.

Я согласился, и мы вставили в магазины по 18 патронов. Петька корявой побежкой вернулся назад, за ним, стеная и картинно держась на поясницу, плелся Захар.

– Теперь ты первый, – сказал Скип.

Вообще стрельба из короткоствольного оружия всегда удавалась мне особенно хорошо; отринув никчемную скромность, могу сказать, что в своей жизни встречал только одного, ну двух человек, которые могли бы составить для меня в этом серьезную конкуренцию. Но сейчас приходилось стрелять одной рукой, из менее привычного и удобного для себя положения, боль в плече давала о себе знать, к тому же я довольно долго оставался без практики, поэтому один выстрел все же немного смазался, и пуля отклонилась от центра, попав в правую нижнюю часть «девятки».

– Сто семьдесят девять! – продемонстрировал Граф навыки устного счета.

Скип бросил на меня взгляд, и в его черных глазах мне показалось что-то, похожее на улыбку. Он вскинул оружие и почти небрежно положил семнадцать пуль ровно в центр своей мишени, а последнюю отправил в «девятку», точно в то же самое место, куда попал я.

– Ничья!

Да, теперь я совершенно точно видел, что Скип улыбается, но не успел ни отреагировать на его очевидно нарочитый промах, ни удивиться фантастической меткости, как он вновь предложил:

– Может, по банкам?

Стрелять по довольно крупным увесистым банкам намного легче, чем положить всю обойму в «десятку» за двадцать пять метров; в чем-то явно крылся подвох, я видел это по выражениям лиц фирсов, убирающих щиты в сторону и расставляющих на обрубках бревен импровизированные мишени: они были похожи на ассистентов гениального иллюзиониста, предвкушающих исполнение знаменитого трюка. И точно: когда Захар с Петькой расставили банки на разном расстоянии и высоте, Прах подал Скипу широкую полосу плотной черной ткани, которой тот накрепко завязал глаза.

– Пять выстрелов – пять банок, – сказал Скип.

Все замерли. На этот раз не было никакой скорострельной пальбы: Скип медленно водил стволом пистолета, замирал на секунду-другую, и только потом стрелял, всякий раз сшибая на землю одну из банок. Среди зрителей шелестел восторженный шепот, взорвавшийся свистом и улюлюканьем, когда пятая пуля угодила ровно промеж глаз намалеванной на одной из банок красной физиономии. Скип стащил повязку и протянул мне.

– Теперь ты.

Если в практической стрельбе я упражнялся не так давно, то с завязанными глазами не стрелял, наверное, со времен того самого учебного лагеря, где бурно цвел наш с Верой юношеский роман. У меня было достаточно времени, чтобы запомнить расположение мишеней, но все равно каждый раз при звуке, с которым пуля пробивала тонкую жесть, я чувствовал, как будто случилось небольшое чудо. Едва последняя банка тяжело бухнулась в утоптанный грунт, позади разразилось всеобщее ликование. Машенька кричала «Браво!», а Петька всем сообщил, что «Мы с Родион Санычем свои в доску!».

– Достаточно? – спросил я, понимая, что вряд ли смогу повторить этот результат еще раз.

– Не спеши, – откликнулся Скип.

Он снова завязал себе глаза и подал знак. Захар кое-как переставил чурбаки на стрелковом поле в другое положение, водрузил на них банки и поспешно ретировался. Прах подал Скипу заряженный пистолет. Тот поднял оружие и начал целиться. Происходящее выглядело невероятным: Скип не мог видеть, куда и как Захар поставил мишени, он стоял в это время в повязке, но все равно медленно наводил пистолет, склонив голову и как будто к чему-то прислушиваясь. Ударил выстрел, и в двадцати метрах от нас одна из банок слетела наземь. Скип продолжал целиться, но как-то странно: теперь он почти не смотрел на мишени, но перед выстрелом замирал, иногда чуть сдвигал ствол пистолета, едва заметно кивал и только потом стрелял – всякий раз точно. Подобного мне видеть еще не приходилось.

– Попробуешь?

Не стоило и надеяться повторить этот трюк, но отказываться от вызова было не в моих правилах. Мне завязали глаза. Я ничего не видел, и только изо всех сил прислушивался, стараясь по отдаленному звуку шагов распознать, где Захар расставляет обрубки бревен: вот это, кряхтя, тащит волоком, значит, оно самое высокое и увесистое, а вот это пронес на руках и тяжело бухнул оземь – кажется, широкий и короткий чурбан высотой около метра…

Я почувствовал, как в ладонь легла рифленая рукоять пистолета. Состязаться представлялось бессмысленным, но я все же попробовал стрелять по слуху и памяти. Из пяти банок мне удалось сбить две.

– Вот теперь достаточно.

– Подумаешь, какие-то фокусы! – фыркнула Машенька. – В нормальной стрельбе мы все равно победили!

Спорить никто не стал. Граф извлек из кармана часы с крышкой, взглянул на циферблат и провозгласил:

– Господа, время перейти в зал! Следующие занятия – фехтование и рукопашный бой! Времени уже не так много осталось, господа, поспешим!

– А Мария Аристарховна не желает присоединиться? – холодно поинтересовался Вольдемар, глядя в сторону. – Побоксировать, может быть, или пофехтовать?

– Тебе я бы и в фехтовании задницу надрала, будь уверен! – вспыхнула Машенька. – Только, к счастью для тебя, у меня сейчас урок литературы!

– Ну и правильно, не бабье это дело, – примирительно проворчал Петька.

Машенька бросила в него испепеляющий взгляд, но ничего не ответила.

Мы отвели лошадей на конюшню и передали Архипу. Свою Медузу Машенька нежно погладила на прощание и поцеловала в умную белоснежную морду; мы с Сибиллой ограничились официальным кивком.

В Усадьбе к прохладе и привычным запахам сырости добавились тонкие ароматы скорой трапезы. Было тихо. Я пригласил Машеньку в Библиотеку. Мы сели за широкий письменный стол у стрельчатого окна, я разложил бумаги, чтобы набросать план занятий, но юная баронесса вдруг заскучала: она сидела, облокотившись на столешницу мореного дуба, вздыхала, водила пальчиком по пыльным полкам настольного бюро и отрешенно смотрела в окно. Я тщетно пытался пробудить в ней хоть какой-нибудь интерес, и это было странно, если учесть, что она сама уговорила отца убедить меня давать ей уроки литературы. Наше обсуждение наводило на нее тоску; она оживилась лишь однажды, когда принялась рассказывать, как скверно преподают словесность у них в Пансионе – а зная, как поставлено дело в Академии, я охотно в это поверил – и какой ужасный зануда их педагог. Никаких системных знаний у нее действительно не имелось, лишь откуда-то попавшие в прелестную голову и там каким-то образом удержавшиеся случайные имена, книги, из которых прочитано было от силы пять первых страниц, и обрывки стихотворений, авторов которых она путала меж собой. Я предложил пройти европейскую литературу ускоренным кратким курсом и начать с античности. Слово оказалось знакомым:

– Я ходила однажды на лекцию «Материальный космос античного человека»: было так скучно, что я уснула там раз четыреста, еще и сидела в первом ряду и неловко было уйти.

В конце концов план кое-как был составлен. Машенька записала себе перечень литературы для чтения на неделю, сделав в имени Гесиода две ошибки, и, сразу повеселев, упорхнула. Я не принадлежу к числу тех, кому нравятся миленькие дурочки, человеческая ограниченность и невежество обыкновенно меня раздражают, но Машеньке удивительно шла эта неразбериха познаний; к тому же для меня было совершенно ясно, что глупой она отнюдь не была.

Впрочем, долго размышлять о том я не стал, а пошел в спортивный зал и скоротал оставшееся до обеда время, глядя, как воспитанники азартно наскакивают друг на друга, размахивая мягкими резиновыми муляжами ножей. Между ними расхаживал Резеда, время от времени что-то подсказывая. Это было похоже на то, как учат так называемому ножевому бою в спортивных секциях, и ничего не имело общего с настоящей дракой, когда приходится противостоять яростно атакующему убийце, твердо намеренному зарезать тебя ножом. Обыкновенно в такой ситуации все балетные навыки, приобретенные в фехтовании муляжами, сразу вылетают из головы и человек делает то, что и абсолютное большинство в подобных случаях: вытягивает вперед руки, наклоняется, инстинктивно убирая подальше живот, и пытается что-то говорить нападающему, потому что не верит, что его убивают. Дело, как правило, кончается плохо, так что такие вот тренировки не только бесполезны, но и опасны, потому что могут породить ни на чем не основанную самоуверенность. Я сказал об этом Графу, который наблюдал за занятием, прислонившись к стене и скрестив на груди руки.

– Да, все верно, – согласился он. – Но, что бы ни говорил господин фон Зильбер, этим мальчикам никогда не придется драться всерьез. Разве что если друг с другом, хотя и в этом случае они, скорее всего, отправят вместо себя нас.

После припозднившегося обеда из Анненбаума за Машенькой приехал ее водитель на белом внедорожнике. В отличие от торжественной церемонии встречи, в ритуале прощания принимали участие только Аристарх Леонидович, Обида Григорьевна, крепко расцеловавшая Машеньку в обе щеки, и я. Машину в этот раз подали к южной террасе, и Машенька попросила ее проводить по лестнице вниз. Мы молча спускались по отшлифованному дождями и временем камню широких ступеней; юная баронесса опиралась о мою правую руку; исполинские сфинксы провожали нас взглядами со своих постаментов. Далеко выше и позади, у балюстрады, виднелись фигуры фон Зильбера и Обиды Григорьевны, которая непрерывно махала рукой, как китайский керамический кот.

Водитель распахнул дверцу. Машенька шутливо поклонилась мне и протянула руку. Я пожал пальчики в тонкой белой перчатке.

– Увидимся через неделю!

Под широкими колесами тяжелого джипа заскрипел гравий. Машина развернулась и неспешно поехала по дороге к южному КПП. Я постоял немного, глядя вслед, и вернулся в Усадьбу.

В комнате меня ждал сюрприз: на подушке обнаружился розовый небольшой конверт с запиской внутри. На листочке в линейку с логотипом Пансиона благородных девиц неуверенным почерком было выведено: «Спасибо за чудесный день!», а внизу пририсовано сердце. От листочка исходил сладковатый цветочный запах. У меня появилось странное чувство, как будто что-то теплое нежно коснулось загривка; я быстро отогнал его, вложил записку обратно в конверт и спрятал его в дальнем углу ящика письменного стола.

День простоял удивительно ясным, и теперь безмятежно клонился к вечеру, словно засыпающий счастливый ребенок. Прозрачный воздух был тих и недвижен, как подсвеченный золотистым холодным солнцем молочно-белый кристалл, в котором застыли причудливо искривленные черные ветви огромных деревьев и очертания легких голубоватых и розовых облаков, будто нарисованные на твердом небесном фаянсе легкими касаниями акварельной кисти.

Из окна моей комнаты на фоне легкой серой ряби морских волн, набегающих на песчаный берег примерно в семи километрах от стен Усадьбы, я различил силуэт яхты, явно стоящей на якоре. Паруса на высокой мачте были спущены. Я некоторое время наблюдал за яхтой: она не двигалась с места. В сочетании с изумительно ясной погодой это наводило на размышления. Я пробыл в Усадьбе уже почти неделю и, какими бы бурными ни выдались последние дни с их балами, дуэлями и стрельбой вслепую, ни на час не забывал как о своей основной миссии, так и про данное фон Зильберу обещание отыскать таинственного шпиона. Сейчас наступил момент заняться вторым и проверить кое-какое предположение.

Я вышел из комнаты; мне показалось, что за дверью комнаты Веры звучат приглушенные голоса. Я прислушался и с минуту стоял, окруженный тишиной, плотной, как старое одеяло. Возможно, мне действительно что-то всего лишь почудилось, или коридоры и залы Усадьбы, как случалось порой, донесли откуда-то странные отзвуки чужих разговоров, а может быть, те, кто скрывался за дверью, услышали меня и затихли, ожидая, когда я уйду. Пока этим можно было пренебречь; я спустился по боковой лестнице на второй этаж, миновал пустой Мозаичный зал, в котором мои шаги по пестрой напольной майолике звонким эхом отражались от голых стен, прошел мимо плотно затворенных дверей учебной аудитории, и через вычурный Китайский зал с тяжелыми драпировками попал в Верхнюю гостиную. Обычно во время свободных часов тут бывало куда более оживленно, но вчерашняя почти бессонная ночь и день, насыщенный яркими переживаниями и физическими упражнениями на свежем воздухе, видимо, утомили воспитанников – сегодня тут за широким столом сидели только Эльдар и Никита, вяло перекидываясь игральными картами, да Василий Иванович устроился в огромном кресле у камина и что-то читал. Дверь в Западное крыло была приоткрыта; за ней находился обширный полутемный тамбур, откуда можно было попасть в каптерку, закрытую сейчас на замок, в медпункт и в казарму – из нее в полумрак пробивались яркий свет и звук голосов.

Я вошел.

В теплом воздухе пахло мужским исподним. Резеда лежал на верхней койке с книжкой в руках и читал, сдвинув густые брови; Прах устроился внизу. Петька по-турецки сидел поверх заправленного одеяла, на нем была линялая тельняшка-майка. Здоровенными кусачками он стриг толстые желтые ногти на ногах и по обыкновению разглагольствовал:

– Горло, когда в него хер засовываешь, – оно выталкивает, а жопа, наоборот, если уж всунул, – затягивает…

Он прервался, внимательно посмотрел на большой палец ноги, примерился и щелкнул кусачками. Острый обрезок ногтя, отлетев, попал Праху в щеку. Тот рефлекторно вскинул руку и шлепнул себя по лицу, словно прихлопывая насекомое. Петька меж тем продолжал:

– На живот положишь ее, вот так ремнем за шею прижмешь к земле, и все, никуда не денется. А когда трахать начал, то уже любая сопротивляться перестает. Только лежит и плачет.

Я постучал согнутым пальцем по притолоке:

– Прошу извинить, что прерываю ценный обмен опытом, но мне нужен Граф. Кто-нибудь в курсе, где он?

Резеда выглянул из-за книжки и ответил:

– Они с Захаром поехали в лес покойника закапывать. Николая. Скоро вернутся.

Я посмотрел на обложку: на ней был изображен человек с густыми усами и в терновом венце на голове, а ниже стояло заглавие – ECCE HOMO.

– Нравится Ницше?

– Ну да, – откликнулся Резеда. – У нас с Прахом командир один был, большой ценитель его философии. Он и подсадил, можно сказать. Я уже все книги прочел, которые нашел в переводе, эта последняя. Потом, наверное, за Канта возьмусь. Или за этих, экзистенциалистов. Не решил еще.

– А что с командиром случилось? – полюбопытствовал я.

– Преставился.

Петька снова клацнул кусачками, посмотрел на меня и осклабился:

– Что, барышню проводили уже?

Я строго взглянул на него и вышел, но за дверью на минуту приостановился и услышал, как Петька ворчит:

– …Дерзкая очень, много воли берет. Аристарх Леонидыч разбаловал, а надо было лупить хорошенько. Как в народе говорят, знаешь? Бей бабу молотом, будет баба золото, вот как! Дали бы мне ее на воспитание на недельку, я бы ей мозги на место вставил, а потом и еще вставил бы кое-что… – и засмеялся сиплым лающим смехом.

Я повернулся и остановился буквально в секунде от того, чтобы снова войти в казарму.

– Не сейчас, – сказал я сам себе из темноты. – Еще успеешь.

Мне захотелось выйти на воздух.

Над верхней террасой в вечереющем небе зажглись первые, самые яркие холодные звезды. Черный лес вдалеке был непроницаем, как космос, он дышал холодом и таинственной тьмой, в его глубине представлялись сокрытыми обиталища потусторонних существ и сказочных чудищ, но я знал, что сейчас где-то неподалеку Граф и Захар прикапывают в болотистом грунте тело псаря Николая. Я даже увидел как будто эту картину: неглубокая яма сочится затхлой водой, Захар, кряхтя и жалуясь на больную спину, бросает туда плотно укутанный в пластик продолговатый белесый сверток, а рядом бесстрастный подтянутый Граф посматривает на часы и светит ручным фонарем.

Справа у лестницы мелькнул красноватый отсвет. На ступенях сидел Скип и курил. Он сутулился, согнутые колени длинных ног торчали вверх, и это делало его похожим на странное изваяние, грифона или горгулью, ожившее и сменившее крышу замка на сумрачный угол террасы.

Я подошел и сел рядом. Скип покосился, но ничего не сказал. Огонек сигареты, разгоревшись с едва слышным треском, резкими тенями и светом очертил его горбоносое худое лицо. Он молча протянул мне открытую пачку. Я покачал головой.

– Бросил.

Мы еще помолчали. Я смотрел в сторону леса, не появятся ли огни фар. Минуты тянулись медленно, как густой темный сироп.

– Ждешь кого-то? – наконец спросил я.

– Филиппа. Едем сегодня готовить его курсовой проект.

– Что за проект?

– Узнаешь, – усмехнулся Скип. – Если задержишься здесь.

– Как ты стрелял по смещенным мишеням вслепую?

Он повернулся ко мне. В черных глазах красными точками вспыхнули отражения тлеющей сигареты.

– Мне Лиза помогала.

В легких сумерках еле слышно вздохнул и затих ветерок, как будто легкий сквозняк из мира иного прошелестел по траве, когда кто-то на миг приотворил двери.

– Ты верующий? – спросил Скип.

– Скорее агностик.

– Тогда, может быть, не поймешь…

Он щелчком отбросил окурок – тот взлетел по широкой дуге, рассыпая мелкие искры, и исчез в темноте, как сгоревший метеорит – и закурил снова.

– У меня мать очень верующая была. В церковь ходила. Все пыталась меня молитвам учить, но я плохо запоминал. Осталось в памяти только начало какого-то псалма: «Благословен Господь Бог мой, научаяй руце мои на ополчение, персты мои на брань» – типа того. Мне понравилось, вот и выучил. Я биатлоном занимался, в восемнадцать мастера спорта получил. Потом в спецназе служил, по контракту, снайпером разведроты, и, когда на задачу выходили, повторял про себя часто. Ни одной царапины не получил за десять лет службы. И не промахнулся ни разу, вот так.

А потом решил уволиться, как-то достало все. Устал, наверное. Потом оказалось, что глупость сделал: только уволился, самая тяга пошла – и по деньгам, и вообще. Если бы Лиза была тогда, она бы, наверное, отсоветовала. В общем, ушел на гражданку, но я же ничего не умею другого, только воевать. В итоге устроился, так сказать, в альтернативные вооруженные силы, типа фрилансером. Работа та же, по сути, только попроще, риски другие и платили больше. Как-то раз одного барыгу почти с километра снял, через речку. Дело было зимой, на Крещение, это когда все в прорубь ныряют. У него дом стоял на берегу реки: стены, система наблюдения, не проберешься. Со стороны берега стен не было, но охрана патрулировала постоянно. И тут так удачно это Крещение. Ну я залег в лесу на другом берегу напротив. Маскировка там, все дела. Пока лежал, все повторял про себя: «Благословен Господь Бог мой…» Дождался, когда он с охраной к проруби выйдет, и поймал одним выстрелом в голову, как раз в момент прыжка. Пока достали его из воды, пока сообразили, я уже винтовку сбросил и на лыжах ушел, меня в трех километрах напарник ждал на машине. На трассе менты остановили, проверили, а у нас два комплекта беговых лыж в багажнике, костюмы спортивные, типа кататься ездили. Отпустили.

Два года назад получаю новую задачу. Обычно мне по основной специальности дела поручали, а на этот раз нужно было войти внутрь дома и там отработать. В исходных сказано, что хозяин будет один, кто-то из прислуги ключи передал от задней двери, и пообещали, что сигнализацию выключат. Охраны нет, собак тоже. Дело простое, зайти и выйти. Работали группой: два человека со стороны заказчика и я с напарником. Ну как напарник: два раза дела делали вместе. Ржавым звали, рыжий был потому что. Вечером подвезли к дому, встали в узком проулке рядом с мусорными баками, выдали ключи, балаклавы и по «Кедру» с глушителями. Я и Ржавый зашли на участок, а эти двое остались в машине ждать.

Открыли заднюю дверь, вошли в дом. И вот тут уже чувствую, не то что-то. По запаху, понимаешь? Такой запах – не тревожный, а как будто смутно знакомый, из детства. Прошли через кухню – огромная такая, у некоторых квартиры в новостройках поменьше, чем та кухня. Под дверью в гостиную полоска светится, голоса звучат вразнобой, смеется кто-то. Я подумал тогда, что телевизор работает: нам же сказали, что хозяин один будет дома. Идем тихо, я в уме, как всегда, читаю: «Благословен Господь Бог мой, научаяй руце мои на ополчение, персты мои на брань…»

Толкнули дверь, забежали. И тут я понял, почему запах такой знакомый был: пахло выпечкой и свечами на торте. Пять красивых маленьких свечек, и торт такой большой, белый посередине широкого стола. Мы со Ржавым влетели прямо на детский праздник: папа с мамой, бабушка с дедушкой, еще одна взрослая пара – мужчина и женщина – и маленькая девочка в нарядном платьице с блестками. Хорошенькая такая, с темными косами и с розовыми бантами. Еще шарики надувные везде. Все уставились на нас и молчат, только зрачки расширяются во всю радужку. И мы со Ржавым застыли от неожиданности. А девочка, представляешь, так серьезно на меня посмотрела и говорит:

– Здравствуйте.

Счет идет на доли секунды, в ушах от адреналина шумит, но уйти уже невозможно, ты понимаешь…

Я понимал.

– Мелькнула мысль, что мы в балаклавах, никто не опознает, но совершенно не факт, что Ржавый согласится уйти тоже, он уже целится, а я вижу, что люди за столом начинают осознавать происходящее и сейчас крики начнутся. И последнее тогда, про что я подумать успел, это чтобы девочка не испугалась. Ну, не видела, как родных убивают. Это, конечно, глупо, там секунды всего, но все равно… И я первым же выстрелом попал ей точно в лоб. Только бантики подскочили в стороны, а она голову запрокинула и осталась сидеть в детском стульчике.

Мы тогда восемь человек положили: семерых за столом, а Ржавый еще какую-то женщину из прислуги нашел – когда дом шерстил, она в ванной пряталась. Может, как раз та, что сигнализацию отключила. Когда из дома выскочили, я посмотрел на часы: десяти минут не прошло. Бежим к машине, и тут я вдруг слышу, как кто-то меня окликает по имени. Я поворачиваюсь и вижу ту самую девочку. Вижу, вот как тебя сейчас: не призрак какой-то полупрозрачный или светящийся, и раны на голове нет, просто обычный живой ребенок, каким была, пока я ее не застрелил. Я в тот момент подумал, что сейчас сам умру от разрыва сердца. А она протягивает ко мне руку и говорит:

– Стой.

А я и так двинуться не могу с места. Стою, смотрю на нее, и тут слышу выстрел с глушителем – как будто плевок, и затворная рама лязгнула. Оборачиваюсь: Ржавый валится с ног, а из машины выскакивает один из этих двоих с пистолетом в руках. Ну, тут я уже вышел из ступора – навыки сработали на автомате – и обоих положил на месте. А если бы Лиза меня не остановила, то сейчас гнил бы где-то в болоте с Ржавым за компанию. Она мне тогда жизнь спасла, через пару минут всего после того, как я всех родных ее перебил. С ней заодно. Кстати, то, что ее Лиза зовут, я узнал еще до того, как в новостях прочитал о том, что мы с Ржавым натворили. Она мне сама сказала.

В общем, как оказалось, целью был не хозяин дома, а его двоюродный брат. Он должность высокую занимал в другом регионе и не поделил что-то с кем-то. История обычная, но один умник придумал, что убрать его нужно не дома, а в другом городе, и обставить все так, как будто бы стал случайной жертвой. Дождались, когда он поедет на день рождения к двоюродной племяннице, и послали нас. По замыслу искать мотивы должны были вокруг отца Лизы, он тоже каким-то бизнесом занимался, а настоящие заказчики оказались бы вне подозрений. Понятно, что я и Ржавый в этой схеме числились расходным материалом. Да вот только не тут-то было. Я ведь это выяснил потому что, всю цепочку прошел: от того, кто непосредственно мне задачу поставил, до основного заказчика. Отмолчаться ни у кого не вышло: я после армии одним только ножиком канцелярским кого угодно за пять минут разговорю. И в живых никого не оставил. Лиза мне помогала: я и жив остался, и не поймали меня благодаря ей. Но знаешь что? Она не просила никому мстить, это я сам так решил. Она ребенок, добрый, как ангел. Нет, даже добрее ангела.

После этой истории пришлось прятаться. Работы не стало. Что было, проел, а дальше что делать? Охранником в супермаркет идти? Тут Лиза помогла снова: подсказала, кому набрать, что сказать. Сюда устроился.

– И как? Доволен?

Он покачал головой.

– Дело не в этом. Хотя в принципе тут нормально: платят, конечно, мало, зато никакого риска, работа плевая, и с Филиппом мне повезло, у нас понимание есть – он, кстати, меня не ударил ни разу. Дело в том, что это мой путь. Лиза так говорит, что мне тут нужно быть.

– Ты сам у нее спрашиваешь?

– Когда как. Иногда я ее зову, если хочу что-то спросить, но тут раз на раз не приходится: может прийти и ответить, а может и промолчать. Чаще всего она сама приходит, чтобы посоветовать, подсказать что-то. Вот, кстати, про тебя она мне говорила за день или два до того, как ты появился.

– И что говорила?

– Разное. Тебе всего знать не обязательно. Рассказала, например, что несколько лет назад ты троих на тот свет отправил. Они на какую-то женщину напали в квартире, а ты разобрался. Так?

Я повидал и пережил в своей жизни достаточно, чтобы история о девочке-призраке могла меня как-то по-особенному тронуть, но сейчас почувствовал зябкий холод – или это просто осенний вечер дохнул свежей прохладой.

– Стрелять с завязанными глазами тоже Лиза тебе помогает?

Скип усмехнулся.

– Ну да, это у нас игра такая. Она же ребенок. Очень веселится, когда все удивляются, как это мне такой трюк удается.

Он чуть нагнул голову, отвернулся, слегка кивнул и сказал:

– Лиза просит тебе передать, что Граф вернулся. Он по другой дороге проехал, отсюда не было видно.

Я встал.

– Передай Лизе мою благодарность.

– Сам ей скажи. Это ты ее не можешь ни видеть, ни слышать, а она слышит все. И все замечает.

На главной лестнице я чуть не столкнулся с Филиппом, который несся вниз в куртке нараспашку, перескакивая через две ступени и одновременно пытаясь заправить в болтающиеся брюки выехавшую рубашку. В Верхней гостиной остался только Василий Иванович: он уснул в кресле, забравшись в него с ногами, на полу рядом валялась раскрытая книжка. По столу были разбросаны игральные карты.

В казарме Петька уже закончил свой педикюр и разнообразия ради помалкивал. Теперь вещал Прах:

– …мы их эклерами называли. Один раз в Сувейде позиции бармалеев из «Солнцепека» накрыли, а у него снаряды термобарические, при взрыве температура под три тысячи градусов, и еще как бы вакуум образуется. Короче, заходим после обстрела в траншеи, а они там все такого одинакового темно-коричневого цвета и раздулись, потому и эклеры… Резеда, помнишь?

– Угу, – откликнулся Резеда с верхней койки и перевернул страницу. – Только не в Сувейде, а в Хама.

– Ну да, точно! И еще от резкого перепада давления глаза у всех вытекли, а жар так лица запек, что как будто глаз вообще не было…

– Зачем перед ужином-то вот это всё, – проворчал Захар. Он сидел у себя на койке и, перегнувшись через живот, с пыхтением стягивал высокие шнурованные ботинки, перепачканные жидкой болотной грязью.

– А ты где служил? Может, сам что расскажешь? – тут же откликнулся Петька.

– Где я служил, тебя не было. – Захар снял наконец один ботинок, добавив новых нот в и без того насыщенный мужественными ароматами воздух казармы.

– Конечно, не было! – Петька весело подмигнул Праху. – Я же не по кухням отсиживался, как некоторые. Вот, кстати, про кухню: ты все к Римме шары подкатываешь, не знаешь, что там на ужин сегодня?

– Сам ты подкатываешь!

– Неееет! – Петька явно наслаждался беседой. – Римма, конечно, баба хорошая, претензий особых нет, но и дрочить не на что.

– А Дуняша? – поинтересовался Прах.

Петька махнул рукой.

– Дуняша так, дворняжка! А вот Мария Аристарховна – вот это да, это порода! Я бы ее…

Я на секунду совершенно четко почувствовал, как сворачиваю ему шею, даже как будто хруст позвонков отдался в ладони.

– Разговорчики! – прикрикнул Граф.

Петька вскинул вверх широкие, как лопаты, ладони, а потом повертел толстыми пальцами рядом со ртом, изображая ключ и замок.

– Можно тебя на минутку? – обратился я к Графу.

Мы вышли в тамбур.

– Слушай, Всеволод, у тебя найдется бинокль?

Он кивнул.

– Да, есть. Шестикратный.

– Одолжишь на ночь?

– Конечно. А зачем тебе, если не секрет?

– Хочу проверить одну версию про нашего осведомителя. Пока ничего определенного, просто идея, но если будет конкретика, то обязательно поделюсь, не сомневайся.

Мы вернулись в казарму, где Петька продолжал подначивать вяло огрызающегося Захара. Граф погремел ключами, набрал код на двери оружейки, скрылся за ней на минуту, а потом вынес мне очень приличный, совсем новый армейский бинокль.

Солнце уже зашло, и на севере быстро сгущалась иссиня-прозрачная тьма. Я открыл окно, чтобы стекло не искажало изображение, и навел бинокль на по-прежнему стоявшую на рейде яхту. Сумерки скрадывали детали, но я смог различить что-то, похожее на параболическое зеркало рядом с палубной надстройкой. На верхушке высокой мачты мерцал красный сигнальный фонарь.

Теперь оставалось ждать.

Ужин тоже сдвинулся по времени на час позже, но к отбою ушли вовремя, и Усадьба быстро погрузилась в непроницаемую тишину: за эти два дня устали все, и воспитанники, и прислуга, и фирсы. Я сидел у окна, не зажигая света, и смотрел на далекий мерцающий огонек мачты, стараясь не задремать. В полночь погасли уличные фонари, Усадьбу объяла непроницаемая чернота сентябрьской ночи. Я время от времени наводил бинокль на скрытую в темноте яхту, ориентируясь на сигнальный огонь, и примерно через полчаса пополуночи наконец заметил, как сквозь мрак засветилась еще одна красная точка, но уже не на мачте, а на палубе. Огонек был совсем крошечный, но очень яркий, и светился ровно и непрерывно.

Я взял фонарь, бинокль и вышел в коридор. Ночная Усадьба всегда полна звуков, даже в тихую погоду: то скрипят и потрескивают рассыхающиеся половицы, то стонут от многовековой тяжкой ноши исполинские деревянные балки, то вдруг водопроводные трубы захрипят, словно человек, которому перерезали горло во сне, то зашепчет и засвистит ветер в каминных трубах, и пойдут гулять сквозняки, разнося по сумрачным коридорам приглушенный плач или сонное бормотание. Но сегодня тишина была мертвой, как в давно разграбленном склепе; только еле слышно капала где-то вода, да из конца коридора доносился раскатистый храп.

Кроме входных дверей ночью в Усадьбе запирались на ключ только жилые комнаты и вход в хозяйские покои Восточной и Западной башен. Даже казарму никто не закрывал на замок, чтобы можно было быстро выскочить по тревоге. Я спустился на первый этаж, прошел через Большую гостиную, ощущая на себе взгляды скрытых во мраке чудовищ, королей и принцесс, кружащихся под потолком, включил фонарь и открыл двери кухни. Направленный вниз луч света очертил силуэты разделочного стола, плиты, закрытых полок, отразился тусклыми бликами в идеально чистых поверхностях – Римма содержала кухню в безупречном порядке. Стараясь ничем не нарушать настороженной тишины, я выдвинул один из ящиков: в нем поблескивали столовые приборы и кухонные ножи – мне подошел средний, с коротким клинком, бритвенной заточкой и удобной пластмассовой рукояткой. Я положил его в карман пальто, аккуратно задвинул ящик обратно, вернулся в гостиную, отпер застекленную дверь и вышел через северную террасу во двор.

Прямо передо мной темнел недвижный фонтан, за ним меж исполинских деревьев уходила в таинственный сумрак аллея. Патрульного не было видно: возможно, он проходил сейчас по другой стороне периметра или вовсе занимался какими-то своими делами, как Захар в ночь трагической гибели псаря Николая. Я подошел к фонтану, повернулся к Усадьбе и навел бинокль на окна второго и третьего этажа. Едва заметная красноватая точка светилась на черном стекле выпуклого полукруглого окна чердака.

Теперь нужно было спешить. Я торопливо запер двери гостиной и взлетел по широким ступеням главной лестницы на третий этаж. Вход на чердак был прямо передо мной. Я прислушался: оттуда не доносилось ни звука. Дверь заскрипела протяжно, как будто недовольная тем, что ее разбудили, и медленно отворилась во тьму. На стекле большого окна еще дрожала светящаяся красная точка. В несколько широких шагов я быстро пересек чердак, и это оказалось ошибкой. В поясницу мне уперся ствол пистолета – это ощущение, раз испытав, не спутать ни с чем, – и знакомый голос с восхитительно чувственными модуляциями произнес негромко из тьмы:

– Держи руки на виду.

– Прости, ты знаешь, что я никогда не любил игр в строгую госпожу.

Я развернулся, сбив ствол левой рукой. Плечо отозвалось на резкое движение оглушающей болью, от которой во рту сделалось сладко, но мне все же удалось поймать правой запястье вооруженной руки, вывернуть ее на рычаг и схватить пистолет. Вера замерла на секунду, но в следующий миг выскользнула из захвата, повернулась спиной, стремительно наклонилась и точным ударом ноги отправила оружие под потолок. Пистолет, вращаясь, исчез во тьме, но через пару мгновений вновь появился в льющемся из окна неверном ночном свете как раз в тот момент, когда Вера, исполнив эффектный кульбит, поймала его с ловкостью настоящей циркачки. Оружие мгновенно вернулось к ней в руку. Она была готова снова направить пистолет на меня, но замерла, почувствовав прижатое к своему горлу острое лезвие.

– Следующий раз выбирай нож. Он лучше подходит для ближней дистанции.

Мы стояли, глядя друг на друга и тяжело дыша. Ее глаза блестели, как ночные колодцы. Превозмогая боль, левой рукой я взял у нее пистолет и убрал в боковой карман пальто.

– Значит, это правда, – сказал я.

– Правда? – удивилась Вера. – О чем ты?

– Ты все еще работаешь на Кардинала.

– Послушай, может, уже уберешь от моей шеи свой ножик, если, конечно, не собираешься меня им зарезать? Ситуация и без того вышла преглупая, давай не будем усугублять ее нелепости. Я до сих пор щадила твое плечо, но, видит бог, если ты и дальше продолжишь эту драматическую мизансцену, я тебе наваляю, и ты это знаешь.

Я это знал, а еще сейчас вспомнил, почему влюбился в нее без памяти четверть века назад, и убрал нож.

– Может, пойдем ко мне и нормально поговорим? – предложила она.

Я согласился, но на всякий случай пропустил перед собой вперед, а потом, незаметно изловчившись, переложил пистолет в правый карман. Ничего еще не было кончено.

Комната Веры была почти точной копией моей, только окно выходило не на север, а на юг, но при этом казалась гораздо уютнее. Я вспомнил, что по такой же причине в учебном лагере мы предпочитали после отбоя собираться в комнате девочек: там всегда было чисто и хорошо пахло, а у нас на полу под ногами скрипел песок и валялись раскрытые сумки, где вперемешку комкались грязные и чистые вещи.

Вера села за стол спиной к окну: привычка располагаться так, чтобы свет слепил не тебя, а другого. Я уселся напротив.

– Ну и как догадался? – спросила она.

– По совокупности признаков, – ответил я. – Не так много есть способов передать информацию на расстоянии, когда заглушены все частоты, и лазер – один из них. Потом увидел яхту в заливе, которая встала на якорь не в самом живописном из мест, но зато точно напротив Усадьбы. Ну а затем на память пришло, как ты придумала способ защиты от слежки при помощи лазерного луча… помнишь?

– Мне удивительно, что помнишь ты! – Вера засмеялась, прикрыла лицо рукой, и я подумал, что это похоже на посиделки старых знакомых, которые радуются общим воспоминаниями и встрече, как будто не пытались несколько минут назад застрелить и зарезать друг друга.

Двадцать пять лет назад нам объясняли, как прослушивать помещение лазером: для этого достаточно навести луч на оконное стекло, и по мельчайшим его колебаниям можно дешифровать, о чем говорят внутри. Защищаются от этого как правило так же, как и от обычной прослушки, созданием импровизированных широкополосных помех: включают воду на кухне или телевизор погромче, однако это не всегда помогает, и хороший декодер сможет распознать голоса среди постороннего шума. Вера придумала кое-что более оригинальное и эффективное: приклеила к стеклу скотчем свой вибратор, полностью перекрыв всякую возможность прослушать помещение лазером.

– Ну и что теперь будешь делать? Сдашь фон Зильберу? Насколько я понимаю, это и есть твое задание, ты же сюда не литературу устроился преподавать?

– Нет, не сдам.

– Почему?

– Потому что ты не та, кто мне нужен.

Я рассказал ей второй вариант легенды: сюжет также начинался с того, что я оказался в Усадьбе случайно, но развитие было иным, и в нем моей целью являлось отыскать таинственного осведомителя, сообщающего вовне обо всех чрезвычайных происшествиях. Казус был в том, что такие известия передавались мгновенно, а лазер можно было использовать только в относительно ясные дни, дождь и туман исключали передачу информации, и это ограничивало его использование, с учетом климата окрестностей Петербурга, примерно пятью десятками дней в году. Вера действительно не была тем тайным агентом, о котором тревожился Аристарх Леонидович, но мне удалось раскрыть ее тайну, и это могло пригодиться.

– Твоя очередь, – сказал я. – С образом преподавательницы психологии, не от хорошей жизни устроившейся в Академию, можем проститься. Зачем ты здесь?

– Я на работе, – ответила Вера. – У старины Карди действительно дела обстоят не очень: на внешнем контуре теперь работают другие игроки, так что внутри приходится соглашаться на то, мимо чего раньше бы прошел, не заметив. Сейчас никакие заказы не лишние. Кто-то анонимный, как водится, вышел на него с просьбой собрать достаточно инсайдерской информации об Академии, чтобы в нужный момент можно было обрушить это заведение, желательно, с грандиозным скандалом. Полагаю, что это все часть каких-то игр где-то в самых верхах, и участвуют в них такие люди, что мы в лучшем случае можем различить подошвы их туфель, и то безоблачным днем. Я тут в роли бомбы замедленного действия: собираю информацию, при случае передаю ее и готовлюсь взорваться, когда придет время.

– И много ли собрала?

– Скажем так: достаточно, чтобы использовать по назначению. Но гораздо меньше, чем можно было теоретически: Усадьба – это как склад взрывчатки, а я просто сгребла немного пороха, чтобы когда-то поджечь.

– Неужели никто этого не заметил? Граф, например?

Вера рассмеялась.

– Ах, брось! Граф, наверное, хороший боевой офицер, хотя и с идеалистическими причудами, но как контрразведчик совершенно бездарен. Мне передали пистолет по частям, а он, что называется, ни духом, ни сном. Устраивает какие-то нелепые обыски в комнатах, когда в самой Усадьбе можно спрятать хоть космический корабль, разобранный на запчасти, столько тут толком никому не известных переходов и закоулков, а если еще добавить четыре тысячи гектаров окрестностей с лесом, старым парком, прудом и пустошами, то выйдет целый город внутри периметра. Граф контрабанду алкашки в Усадьбу прикрыть не способен, не говоря уже о чем-то большем. Кстати, про пистолет. Ты же его вернешь? Женщине нужно как-то себя защищать, особенно когда невозможно даже пройтись по чердаку без того, чтобы на тебя не напрыгнули с кухонным ножиком.

Я поколебался немного, потом вытащил из кармана пистолет, извлек магазин и положил на стол. Когда я сдвинул затворную рамку, один патрон упал на пол и закатился под стул. Я нагнулся, чтобы поднять: рядом с ним тускло поблескивал какой-то маленький круглый предмет. Его я тоже прихватил и незаметно засунул в карман.

– Патроны верну, когда буду уходить.

Вера закатила глаза.

– Господи, как будто я стану в тебя стрелять! Если придется, то управлюсь и без пальбы.

Она взяла пистолет и небрежно сунула под подушку. Я подумал, что мои шансы быть отравленным или задохнувшимся под рухнувшими горами хлама в подвале существенно выросли.

– Знаешь, я в Усадьбе уже полтора года, и вот что скажу тебе: сосредоточься на своем задании, выполни его и убирайся как можно скорее. Здесь явно назревает что-то плохое, я чувствую это, и скоро все рухнет. Это место изрыто загадками, как сгнившее яблоко червоточинами, и если начать их разгадывать, устанавливать причины и следствия, то закопаешься с головой, но все равно ничего не поймешь. Взять, к примеру, этого погибшего мальчика, Глеба, который летом так неловко свалился с лестницы среди ночи: ты знаешь, что Аристарх Леонидович прочил его своей дочери в женихи? И что, породнись он с его семьей, то мог бы обойтись без покровительства лорда-камергера, который, по сути, содержит Академию и самого фон Зильбера тоже? Есть тут тайные связи или нет? Или вот Марта, у которой двоюродный дед работал в Усадьбе, когда тут еще был Институт генетики, во времена СССР, причем в то время имела место какая-то темная криминальная история, и этого деда то ли расстреляли, то ли посадили пожизненно. Отец Марты был здесь сторожем, когда здание стояло пустующим много лет, с риском для жизни гонял вандалов и разного рода любителей абандонов, а сама Марта пришла сюда сразу, как только фон Зильбер переехал в Усадьбу пять лет назад, и устроилась горничной, хотя у самой высшее медицинское образование. Важно ли это? Имеет значение? И насчет местных легенд: клад фон Зильберов, Белая Дева, которую, кстати, наша Дуняша видела неоднократно и визжала по этому случаю так, что в Анненбауме слышали, – но помимо того в девяностые годы это место считали аномальной зоной, уфологи и лозоходцы бродили по территории, а любители конспирологии утверждали, что Белая Дева – это продукт генетических экспериментов, которые проводил тут старший фон Зильбер, отец нашего Аристарха…

– Он говорил, что Вольдемар тоже увлечен генетикой и работает в этом направлении в своей лаборатории под Девичьей башней.

Вера помолчала, отвернувшись к окну, и сказала:

– Некоторые полагают, что Вольдемар не просто увлечен генетическими исследованиями. Есть мнение, что он продолжает дело своего деда.

У себя в комнате я вынул из кармана тот небольшой позолоченный кругляшок, который нашел на полу в комнате Веры. Это была пуговица от форменной куртки, которые носят воспитанники Академии.