Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Николай Митрохин (Центр восточноевропейских исследований, Бремен)
Возникают, и в ряде случаев в довольно острой форме, проявления национализма – вещь для нашей страны крайне нежелательная…
Проект записки Брежнева в Политбюро от 06.07.1968
Появление на политической арене в СССР национализма как явления масштабного, способного мобилизовать сотни тысяч, а то и миллионы людей, стало «шоком» для советского человека. Куда более готовыми к его появлению оказались западные специалисты – политологи и историки, которые уже как минимум три десятилетия знакомились со все новыми и более убедительными свидетельствами из недр «красной Империи» о росте различных региональных «национализмов» и об активизации национализма русского. Поступающая информация хорошо вливалась в общий нарратив истории национальных движений в Российской империи и СССР 1920–1940‐х годов. Они были достаточно известны из многочисленных дискуссий и даже академических работ первой и второй волн эмиграции.
Успех многих национальных движений периода перестройки, завершившихся образованием самостоятельных международно признанных государств или не признанных, но реально существующих десятилетиями самостоятельных анклавов (Нагорно-Карабахская Республика, Приднестровская Молдавская Республика, Абхазия и Северная Осетия), казалось бы, очевиден. Однако сначала российско-грузинский конфликт 2008 года, закончившийся оккупацией территории двух грузинских «автономий» (Абхазии и Южной Осетии) и признанием со стороны РФ и некоторых ее союзников их «независимости», а затем российско-украинский конфликт 2014 года подвергли кардинальной ревизии вопрос о границах между национальными государствами на постсоветском пространстве. А стало быть, перестроечный и постсоветский транзит «национализмов» в национальные государства не закончен, даже если не замечать (как это делает массовая аудитория) существования непризнанных Нагорно-Карабахской Республики (НКР) и Приднестровской Молдавской Республики (ПМР), а также вооруженного конфликта между Азербайджаном и Арменией, столь остро напомнившего о себе осенью 2020 года.
Успех национального строительства (и войны, сопровождавшие часть этого процесса) оставил тему «национализма» как такового в тени. Вместе с тем возникает вопрос: почему из десятков национальных движений, вышедших на авансцену в период перестройки, только небольшая часть добилась национальной государственности (или хотя бы статуса автономии), а другим это не удалось? Почему бóльшая часть этих движений достигла весьма скромных результатов даже в обычной политической жизни, не сумев составить большинства в парламентах? Если же сдвинуть рычажок рефлексии чуть дальше, то возникает следующая группа вопросов: а почему национальное движение обязательно должно построить национальное государство или хотя бы автономию?
С одной стороны, не все националистические организации и идеологи национализма вообще считают необходимым создание собственно «национального государства» или другого вида территориального субъекта. Для многих вполне достаточным на современном этапе представляется формирование и поддержание некой национальной общности и сохранения того, что является ее символами, а также «соблюдение прав» этой общности и получение субсидий или компенсаций для нее (или от ее имени).
Максима о «праве наций на самоопределение» противоречит практике даже тех государств, которые, казалось бы, полноценно обеспечивают права человека. Подавление действительно массового сепаратистского движения в Каталонии в 2018–2019 годах (поддержанного региональным правительством и большей частью регионального парламента) в демократической Испании весьма показательно, но не является исключительным случаем. Массовые сепаратистские движения или, во всяком случае, крупные сообщества (в том числе парламентские политические партии), готовые говорить от имени регионов и требовать не только особых прав, но и особо выделенных территориальных границ, существуют почти во всех западноевропейских странах, США, Канаде, Мексике. И хотя разрешение вопросов с этими сообществами есть часть нормальной политической практики, которая включает различные формы (удовлетворение их финансовых претензий или передача им особых прав), реальная сепарация, реальное образование своего государства фактически невозможны, даже когда желающая отделиться и остающиеся общины сопоставимы по численности населения (как, например, в Бельгии).
Поэтому задачу настоящей главы автор видит в необходимости отойти от эмоционально нагруженных дискуссий о «правах» тех или иных национальных сообществ на образование государств или их «неправоте» в отношении бывшей империи и меньшинств, к ней относящихся, и проанализировать то, чего за 30 лет добились позднесоветские национализмы и какие объективные причины помогали или препятствовали реализации замыслов политиков, с ними связанных.
Национализм воспринимается как благо или как зло в зависимости от политической позиции, культурного багажа или места жительства человека, однако, разбирая его как политическую практику, приходится признать за его выразителями наличие рациональных мотивов. Итак, каковы они были в случае СССР в последние десятилетия его существования?
Наиболее очевидной причиной была имперская политика союзного центра, практика принятия многих решений в Москве, хотя декларативно эти права предоставлялись руководству союзных и автономных республик. В свою очередь, автономные республики нередко имели серьезные претензии к руководству союзных республик. Ими руководили представители этнических меньшинств, для которых была выделена особая территория и которым формально были даны права, но они нередко должны были слушать раздражающие их и невыгодные им указания из республиканского центра. Равно как и в столицах союзных республик чиновники скептически воспринимали очередные московские указания, стараясь избежать неприятных поручений и получить выгоду от остальных.
Неофициальная политика мягкой (а в отдельных случаях и грубой) русификации, т. е. принудительного вытеснения нерусских языков из сферы делопроизводства и образования и, как следствие, повседневной жизни, вызывала естественное недовольство как части носителей дискриминируемых языков, так и региональных элит. Последние строили свою идентичность и получали свои преференции за счет владения языком и его использования и были, разумеется, против сокращения круга его носителей. Правда, эта реакция во многом компенсировалась рациональными соображениями других носителей «национальных языков», которые считали овладение русским делом престижа, повышающим их мобильность внутри СССР и обеспечивающим их детям карьерные и социальные перспективы.
Важным фактором советской кадровой политики было существование не только языковой, но и этнической дискриминации при формальной декларации равенства. В ключевые политические институты (аппараты ЦК КПСС, Совета министров СССР, МИДа, КГБ) набирали преимущественно русских, белорусов и глубоко русифицированных украинцев из Восточной и Южной (Левобережной) Украины. Из других крупных этнических групп было заметно представительство только армян, родившихся и выросших за пределами собственно Армянской ССР. Это лишь отчасти объяснялось тем, что центральные бюрократические ведомства требовали от потенциальных сотрудников хорошего знания письменного и устного русского языка и умения безукоризненно составлять документы. Потому эти центральные ведомства более чем на половину комплектовались из выпускников лучших московских вузов. Целый ряд этнических групп (евреи, немцы, поляки, финны), представители которых обладали сопоставимой квалификацией, полуофициально дискриминировались. От крупных советских титульных этносов (большей части республик) в аппарат ключевых политических ведомств приглашали единичных представителей. Бóльшая часть из них, проработав короткий срок, возвращалась в свои республики в качестве «руки Москвы» и затем занимала высокие должности. Представители менее крупных этнических групп (например, тюркских, финно-угорских и северокавказских народов, этнических групп Дальнего Востока и Крайнего Севера) имели крайне невысокие шансы когда-либо оказаться на работе в центральном бюрократическом аппарате.
Это значило, что у среднего бюрократа (не русского, белоруса или представителя Левобережной Украины), даже весьма успешного, было очень мало шансов сделать политическую карьеру или обеспечить себе «выход на общесоюзный уровень» через подобные институты. Хотя у него оставался шанс сделать карьеру через хозяйственные и советские учреждения, рациональнее всего было бороться за место на республиканском уровне. Это обеспечивало его лояльность республиканскому политическому сообществу и подрывало идею империи как места равных возможностей и идею общей имперской нации.
Другой, столь же очевидной причиной появления национализмов было существование в СССР крупных этнических и территориально компактно расположенных групп, которые имели общий культурный и политический бэкграунд и мечтали о восстановлении (или приобретении) государственной независимости. И здесь нам придется вспомнить, что СССР был государством, в котором в ходе Гражданской войны центральное правительство (большевики) исключительно вооруженным путем восстановили контроль над большей частью территории Российской империи, подавив и изгнав местные правительства, имевшие куда более очевидную легитимность и обеспечивающие своим гражданам в среднем куда более высокий уровень жизни, продовольственного снабжения, самореализации и гражданских свобод, чем тот, который существовал в «Советской России». Более того, им в 1920–1930‐х годах приходилось обеспечивать свое правление, силой подавляя многочисленные мелкие и крупные восстания. Оккупация в 1939–1940 годах независимых государств Балтии и частей территории Польши и Румынии была вторым этапом восстановления контроля за территорией Российской империи. Их население, как говорилось выше, также не стало убежденными советскими гражданами, хотя в некоторых республиках появились значительные группы, оценившие плюсы от жизни в СССР в сравнении с жизнью в независимых государствах, где они были бедными и дискриминируемыми меньшинствами (например, в Белоруссии и Молдавии).
Кроме того, в СССР продолжали существовать этнические группы, которые потеряли свою независимость в рамках Российской империи и даже раньше, но в среде которых сохранялись мечты о ее восстановлении (например, частично чеченцы и казанские татары). Внутри сформированных территориальных субъектов в СССР существовали этнические сообщества (в том числе довольно крупные, как казаки, лезгины или осетины), где были распространены идеи освобождения от контроля титульных этнических групп регионов, в которых они обретались, объединения разрозненных групп и получения собственного территориального статуса.
В других группах, оставшихся вне границ территории, отданной титульной нации, но к ней принадлежавших, сохранялась идея изменения этих границ и «восстановления справедливости» – с территориальным слиянием. Помимо широко известной проблемы Нагорного Карабаха, это и вопросы армянского и азербайджанского меньшинств в Грузии, таджикского – в Узбекистане и Киргизии, узбекского – в Таджикистане и Киргизии.
И, наконец, особняком стояли те сотни тысяч (если не миллионы) представителей крупных этнических групп, которые уже не видели никакой перспективы выделения собственной территориальной единицы внутри СССР, а желали эмиграции – в том числе в те страны, где их этническая группа смогла организовать свое государство (прежде всего евреи, «советские немцы», греки).
Для претензий участников некоторых националистических движений существовала вполне основательная юридическая база в виде системы советских союзных республик и входящих в них республик автономных. Причем союзные республики имели законодательно установленное право на отделение от СССР, а Украина с Белоруссией даже являлись самостоятельными членами ООН. Эта система была установлена в период, когда большевики захватывали власть в развалившейся империи и нуждались в союзниках на местах. Ими стали различные группы крайне левых националистов, которым в качестве компенсации были предложены мандаты на управление подчинившимися или завоеванными территориями. Все это было в итоге оформлено в рамках «матрешечной» иерархии: союзная республика – автономная область (округ) – автономный район – и даже (до 1937 года) «национальные сельсоветы». В ходе Большого террора прежние договоренности были нарушены, прежние союзники большевиков – в значительной степени физически истреблены, а их проекты, направленные на поддержание (усиление) этнической (национальной) самобытности, культуры и политических прав, – очень существенно редуцированы. Но в целом сложившаяся система функционировала вплоть до конца существования СССР и, собственно, стала причиной его роспуска.
Однако формирование союзных (и автономных) республик и их сохранение в последующие десятилетия существования СССР – с его огромными перетоками населения (добровольными и принудительными), большим процентом межэтнических браков, урбанизацией – привели к весьма важному последствию. Подразумевалось, что союзные и автономные территориальные единицы охватывают пространство проживания этнических групп, давших наименование титулу региона. То есть в Каракалпакской АССР живут каракалпаки, в Татарской АССР – татары, в Башкирской АССР – башкиры, в Якутской АССР – якуты и т. д. В реальности даже при основании этих республик в них не жили исключительно представители одной этнической группы, а при дальнейших миграциях населения «титульная нация» во многих автономиях стала представлять собой меньшинство или являлась им изначально.
Например, в этих четырех взятых нами для сравнения тюркских автономиях двух союзных республик титульное население составляло в 1939–1979 годах от 21,2 до 48,7% населения, т. е. не достигало даже половины жителей. Но это не самый низкий результат: в Карельской АССР, например, на 1979 год проживало только 11% карел.
Однако наличие титула этнической группы в названии региона подразумевало наличие у них определенных привилегий, связанных со знанием главного (пусть и формально) в регионе языка или (в нередком случае утраты этого языка в семье) даже с одной, но «правильной» записью в графе «национальность» в паспорте. Это обеспечивало более легкий доступ к властным ресурсам. То есть в республике или регионе, где титульный этнос мог составлять 20–50% населения, ее представительство в органах власти составляло все 50–80%. А какие-то крупные, но неофициально дискриминируемые меньшинства (как армяне в Азербайджане) не были представлены вовсе или представлены символически.
Национализм подогревал и процесс урбанизации, когда огромное количество бывших крестьян переселялось в города, особенно крупные, меняя сложившуюся там этническую и языковую ситуацию. Бывшие крестьяне, ставшие горожанами, и их дети желали скорейшей интеграции в городскую среду и получения соответствующих новому статусу доходов и привилегий. Однако при этом они вступали в конкуренцию с коренными горожанами и группами других мигрантов. Этнизация этих социальных в своей основе конфликтов – вполне естественный и глобальный феномен, хотя власти и гуманистически настроенная интеллигенция пытались с ним бороться. Соответственно, городские (в первую очередь столичные) конфликты могли мультиплицироваться через коммуникационные каналы, которые находились под контролем представителей конкурирующих групп, и ретранслироваться в провинцию, где ситуация была относительно устойчива.
В повседневной жизни это означало, что представители других этнических групп находились не в равноправном положении в плане повседневной конкуренции с доминирующей титульной группой. Это могли быть вопросы занятия престижных позиций или поступления в вузы; выделения средств на дорогу к селу/кишлаку/районному центру; вопросы распределения воды, плодородной земли, пастбищ и материальных ресурсов между колхозами и совхозами с преимущественно титульным и нетитульным населением; вопросы отношений с правоохранительными органами – не замечающими преступлений или, наоборот, энергично и не всегда справедливо преследующих действия представителей тех или иных групп. И тут у «нетитульных» групп населения, помимо неизбежной критики невыгодных им практик (а нередко и откровенной дискриминации), зачастую наступал этап ситуативной или стратегической консолидации с целью отстаивания своих интересов.
Заводилами и акторами множества мелких и средних конфликтов на этнической почве выступали члены молодежных группировок, в которых состояли подростки и молодые мужчины в возрасте 12–24 лет. Это советская часть широко распространенного в мире городского и поселкового феномена ХХ века, приводившего к созданию эйджистской субкультуры молодежных маскулинных объединений. Она держалась на стремлении к самоутверждению молодых людей, имевших слишком много свободного времени, плохо контролируемых родителями и, как правило, неженатых, готовых балансировать на грани приключений, идейного активизма и криминала и использовать один из немногих ресурсов, которые были в их распоряжении, – физическую силу. Соответственно, самоутверждение происходило в форме драк (нередко коллективных) с оппонентами из аналогичных группировок, в том числе составленных по этническому принципу. Иногда массовые драки такого рода могли перерасти в массовые беспорядки локального характера, которые не способствовали укреплению межэтнических отношений.
Распад СССР был обусловлен целеполаганием населения ряда союзных республик, где представители «титульного большинства» сами (Южный Кавказ и Молдавия) или в составе общегражданских коалиций (республики Прибалтики) пришли к власти в 1990 году, объявили курс на независимость и достаточно последовательно добивались ее, пользуясь поддержкой основной массы граждан. Фактически со второй половины 1990 года союзная власть там держалась только на штыках военных или же сохранялась в тех регионах союзных республик, где этнические меньшинства составляли большинство. Так, например, за плечами «Интерфронта» в Кишиневе, Молдавия, стояли армейские и милицейские подразделения союзного подчинения. При организации референдума о дальнейшей судьбе СССР в 1991 году, который молдавские власти решили игнорировать, штаб по его проведению располагался в Доме офицеров республиканской столицы, связь была предоставлена политотделом полка внутренних войск МВД, значительная часть избирательных участков размещалась в воинских частях, а центр подсчета бюллетеней находился в парашютно-десантном полку. Зато без проблем подсчеты проходили на территории будущей ПМР, где этнические молдаване составляли около трети населения.
Однако в других союзных республиках, обладавших наибольшим человеческим и экономическим потенциалом и занимавших почти всю остальную территорию СССР, ситуация выглядела существенно иначе. В них сохранялась власть республиканской номенклатуры, которая на выборах 1990 года отдала часть кресел в республиканских и областных советах оппозиции, представлявшей интересы титульного этноса или общегражданских сил. Республиканская номенклатура закономерно опасалась попыток восстановления контроля над ситуацией со стороны союзного центра, активно торговалась за предоставление ей бóльших прав и свобод, однако в большинстве республик была морально не слишком готова к тому, чтобы начать жить в самостоятельном государстве.
В этом отношении конфликт Ельцина с Горбачевым, приведший к ликвидации СССР, был первичен в качестве причины его распада. При наличии сильной воли у Ельцина (и стоящих за ним политических групп) или у Горбачева (дисциплинирование руководства союзных республик через ГКЧП в августе 1991 года или любые аналогичные меры по «наведению порядка») СССР был бы сохранен даже в ситуации острого системного финансового и продовольственного кризиса, охватившего страну. Недаром после его распада созданное Содружество независимых государств вполне рационально занялось решением возникших при распаде вопросов и споров. В итоге оно сумело сохранить значительный уровень экономической интеграции между государствами. Однако политической цели сохранять СССР у российской или советской общесоюзной элиты в тот момент не было.
Позитивной стороной ситуации стало то, что при распаде СССР основным республиканским правительствам удалось договориться об отказе от планов и амбиций по воссозданию «национального государства в исторических границах», чего нередко требовали политики, говорящие от лица титульного большинства. Этот принцип оказался достаточно действенным и за исключением российской аннексии Крыма в 2014 году пока не нарушался. Вместе с тем в ряде случаев была использована сублимационная форма нарушения – оказание государством военной помощи в создании на территории соседа формально полностью независимого анклава.
На уровне национальных государств успехи политиков, представляющих титульное большинство, были куда заметнее. Идеология, согласно которой в рамках национального государства представители титульной этнической группы и/или носители языка титульной группы имеют большую значимость, чем другие граждане, в 1990‐х годах победила фактически во всех постсоветских государствах, кроме Российской Федерации и Белоруссии. Даже старая советская номенклатура, оставшаяся у власти в большинстве стран Центральной Азии и в Украине или вновь пришедшая к власти в Азербайджане, Грузии и Литве, активно соглашалась с необходимостью сплочения нации на основе общей этничности и особенно языка. Идея равноправного существования этнических и языковых общин сохранилась лишь в Белоруссии и, с существенными оговорками, в Российской Федерации. В последней этническое и языковое разнообразие было закреплено на уровне бывших советских автономных регионов. В остальных республиках начались систематическое – в более или менее жестких формах – вытеснение лиц, не владеющих «государственным» языком, с престижных должностей и государственной службы, перевод учреждений культуры и образования на «государственный» язык, резкое сокращение образовательных возможностей на языках меньшинств. В двух странах Балтии – Латвии и Эстонии – были приняты законы об отказе предоставления гражданства для лиц, не соответствующих историческим и языковым критериям, что привело к созданию крупных общин «лиц без гражданства», которые отчасти сохраняются и по сей день.
Более или менее жесткие формы дискриминации (помимо чисто политического реванша за десятилетия оккупации территории «Москвой») имели и большой прагматический смысл. Дискриминация меньшинств позволяла обеспечить новые возможности для представителей титульного большинства, особенно ценные в условиях масштабного экономического и социального кризиса, в котором оказались все постсоветские государства. А это означало укрепление власти правящей группы.
Правда, в части новых государств кризис оказался настолько силен, а пришедшие к власти политики настолько неумелы в делах госуправления, что их потребовалось срочно менять. Именно этим был вызван реванш бывшей советской номенклатуры в новых государствах, где первоначально к власти пришли «национал-демократы» с диссидентским или квазидиссидентским бэкграундом. В течение двух-трех лет они были сметены со своих постов «умеренной» оппозицией во главе с – в значительной части случаев – бывшими секретарями республиканских ЦК (Азербайджан, Белоруссия, Грузия, Литва, Молдова, Таджикистан).
Разумеется, процесс встраивания меньшинств в нормативный порядок нового государства шел неравномерно в разных государствах и в целом разделялся на два тренда. В рамках одного желание переварить, ассимилировать, абсорбировать или изгнать меньшинства было столь сильным, что сторонники «единства нации» намеревались сделать это немедленно и могли это реализовать, поскольку составляли большинство. Это были те же семь республик, твердо заявивших в 1990–1991 годах о пути к независимости, а также Казахстан и Туркменистан – с середины 1990‐х. В рамках другого тренда предполагалось медленное, но неуклонное «переваривание» этнических и языковых меньшинств в рамках систематически развиваемых образовательных программ и постепенного замещения на государственных должностях тех, кто не желал ассимилироваться (Украина, Кыргызстан, Таджикистан и Узбекистан).
В соответствии с данными целями национальные правительства попытались вернуть контроль над автономиями и другими территориями, контролируемыми национальными движениями меньшинств. Для этого использовался широкий спектр мер: от переговоров, в рамках которых требования меньшинств были частично удовлетворены (например, для гагаузского меньшинства в Молдове со столицей в городе Комрат или для населения Крыма, которое в итоге получило автономный статус), до использования полицейских подразделений и прямой войны с населением региона.
Национализм сыграл важную роль в распаде СССР, образовании и институционализации новых независимых государств, но никогда не был решающим фактором в этих процессах. Будучи идеей формулируемой и пропагандируемой прежде всего в среде локальных элит, он имел весьма ограниченную поддержку в «народе», что не исключало отдельных кейсов и локусов, где он по историческим причинам носил массовый характер (депортированные народы, приграничные районы и области).
Как для позднесоветского СССР (1965–1985), так и для перестроечного периода национализм представлял решаемую – при наличии политической воли союзной элиты – проблему, которая распадалась на ряд кейсов локального характера, включая нелояльность основной (но далеко не всей) массы населения семи периферийных и малозначительных по своему человеческому и экономическому потенциалу республик (три балтийские, три южнокавказские и Молдавия). Потенциально возможным и довольно простым решением проблема национализма отличалась от экономических и социально-экономических проблем, которые союзное руководство не могло решить даже при наличии политической воли и которые беспокоили население страны куда сильнее вопросов независимости тех или иных республик или реванша тех или иных этнических групп.
Разумеется, национализм нельзя было искоренить. Крайне сложно было и подорвать складывающееся единство региональных элит. Однако его можно было держать в рамках одной из многих советских неофициальных практик и полулегальных идеологий, кормить его ключевых носителей за государственный счет и гасить отдельные вспышки этнических конфликтов, как это удавалось делать в предшествующие десятилетия.
Вполне возможно было и сократить число его источников за счет продолжения процесса медленной, но уверенной русификации, ликвидации части уже никак не соответствующих своему названию автономных образований – процесса, который происходит в современной РФ в последнее десятилетие. Возможна была и полная ликвидации системы союзных и автономных республик, разработать такие планы поручил Юрий Андропов своему ближайшему окружению в 1983 году.
Разумеется, свою роль играла бы поддержка миграции из бедных периферийных регионов с сильными националистическими настроениями или уровнем этнической конфликтности (например, Молдавии, Южного Кавказа и Западной Украины, Чечено-Ингушетии, Дагестана) в центр страны и в регионы Сибири и Дальнего Востока. Это позволило бы снизить уровень национализма и имело бы тот же эффект, что и более ранняя (1950–1960‐х годов) миграция лишней рабочей силы из конфликтных регионов (например, Краснодарского и Ставропольского краев, сельских районов Татарской АССР, восточной Белоруссии и Украины) в индустриальные центры, на крупные стройки Поволжья, Урала, Сибири и в зоны интенсивного сельскохозяйственного развития, вроде Целины или Голодной степи. Все эти меры – не отражение позиции автора о нужном и должном, а только перечисление возможных опций, которые имелись у советского руководства в случае сохранения СССР.
Переходя от потенциальных возможностей к реалиям постсоветского транзита, первым делом (вслед за другими исследователями) можно констатировать низкий уровень насилия и других брутальных акций (например, массовых депортаций) в ходе этого процесса. Насилие, безусловно, имело место: как минимум два случая депортации, а также не единичные случаи изгнания соседей и сограждан из их домов под давлением (принуждение к беженству), равно как и самостоятельное переселение миллионов людей из ставших независимыми и порой опасными стран на «историческую родину». Но в целом реальный уровень этнической ксенофобии в СССР и связанного с ним насилия, с учетом масштабов страны, был сравнительно низок по меркам государств с сопоставимым уровнем социального и культурного развития, например Югославией или Турцией.
Реально глубокий и системный межэтнический конфликт существовал и существует только между этническими азербайджанцами и армянами, проживающими на территории Азербайджана и Армении. Близкий по степени этнической ненависти конфликт имел место в Северной Осетии в 1992 году между осетинским и ингушским населением, однако в настоящее время он в значительной степени ослаблен, хотя тоже не предполагает возможности совместного проживания. В остальных случаях вооруженных конфликтов либо стороны в итоге нашли возможный компромисс (Таджикистан, Молдова), либо он невозможен по причине поддержки Москвой конфронтационного сценария (Абхазия, Донбасс, Южная Осетия).
Однако главным в этом процессе было то, что имперский (союзный) центр вообще фактически отказался от силовой стратегии удержания своих колоний (союзных республик). И даже новообразованной Чеченской республике, которая не была союзной (а потому не имела законных оснований для превращения в самостоятельное государство), но в которой крупные группы населения (прежде всего в столице и в ее горной части) хотели независимости, было позволено обрести фактическую самостоятельность. Правда, очевидные и многочисленные проблемы, которые Чечня стала немедленно генерировать для окружавших ее российских регионов и федерального центра, и раскол населения на сторонников единства с РФ и его противников сделали эту самостоятельность невозможной.
С другой стороны, этнический национализм сыграл принципиально важную роль в институционализации большинства государств, образованных из союзных республик. Практически все они (кроме Белоруссии и России) оформились как государства с одной титульной этнической группой – «государствообразующей» нацией. Исходя из этого в них признается один государственный язык (титульной нации), разворачивается комплекс требований по апроприации всеми меньшинствами «национальных традиций и культуры». История страны в школьных учебниках, музеях и научных изданиях сводится к истории титульного этноса. При этом сами по себе меньшинства удаляются из аппарата власти и особенно с публичных позиций, например из числа министров и глав региональных администраций, депутатов национальных парламентов (возможно, при оставлении одной-двух фигур для публичной демонстрации этнической толерантности и «переговорщиков» с Москвой).
Однако ни одна из бывших советских республик не была этнически гомогенной. В большинстве из них были крупные этнические или языковые меньшинства, которые компактно проживали вместе, причем нередко на краю государства. В некоторых случаях значительная и доминирующая их часть считала, что имеет намного больше общего с соседним государством, нежели с тем, в котором теперь им придется жить. Это касалось не только русских и русскоязычных, но и узбекского, казахского, таджикского, азербайджанского, армянского, лезгинского, осетинского по этническому составу и языку населения. К этому добавлялась проблема внутренних противоречий среди населения титульной нации. Оно нередко оказывалось разделено по региональным сообществам. Часть из них отличалась от титульных собратьев не только диалектами или степенью экономического развития, но и уровнем владения титульным языком, религией, а также претензиями на большую или меньшую роль представителей региона в управлении страной. Таким образом, каждая из бывших союзных республик становилась «мини-империей», в которой доминирующая титульная этническая группа, как правило, приобретала все черты имперского народа, а в ней еще нередко выделялась та часть, которая считала всех остальных представителей титульного народа недостаточно патриотичными, верующими или способными к управлению. В Таджикистане такой подход привел к гражданской войне между таджиками, представителями разных регионов. В других новообразованных странах это дополнительно накаляло ситуацию.
Именно отношения между титульной нацией и этническими меньшинствами, наличие и острота конфликтов между ними, вызванная практиками ассимиляции или попыток изгнания меньшинств, являлись центральными вопросами национального строительства на постсоветском пространстве. Этот вопрос был куда более важным, как уже говорилось, чем отношения между «имперским (общесоюзным) центром» и «титульной нацией», как это обычно принято считать, или чем конфликт между «русским национализмом» (в какой бы интерпретации, имперской или этнонационалистической (расистской), его ни понимать) и «интересами независимых от колониальной империи народов». Именно наличие внутренних конфликтов в новых независимых странах, в том числе скрытых, подавляемых элитой «титульной нации», при наличии крупных проживающих компактно и на окраинах меньшинств, открывает пространство для действия и «российскому империализму» в ситуациях, когда у него возникает подобная потребность.
Однако такое поведение России совершенно не означает, что прочие постсоветские страны придерживаются принципа невмешательства во внутренние дела соседей или не готовы это сделать в критической ситуации. Армения, оказывавшая помощь Нагорному Карабаху и фактически слившаяся с ним в единое государство, – гораздо более ранний и очевидный пример подобных действий (включая модель силовой организации квазисамостоятельного государства на территории соседа), нежели Россия. Узбекистан с его огромным населением и довольно значительной армией на протяжении 1990‐х и 2000‐х годов был опасным соседом для окружающих стран (Кыргызстана, Таджикистана, Туркменистана), на приграничных территориях которых проживают крупные узбекоязычные меньшинства, ориентирующиеся на Ташкент и пользующиеся его защитой. До вооруженного конфликта с соседями дело не дошло, однако постоянные перестрелки и пограничные конфликты между соседними государствами в Ферганской долине не исключают подобного развития событий. Азербайджан и Грузия заморозили конфликт в отношении крупного азербайджанского меньшинства в Грузии. Однако это не значит, что он не может возобновиться, если в одной из этих стран к власти придут радикальные политики в духе начала 1990‐х.
Тридцать лет транзита и развития государственного национализма для постсоветских стран прошли по-разному в силу двух причин: разного соотношения между титульным этносом (ставшим «титульной нацией» в рамках общественно-политического дискурса) и меньшинствами, а также различия стратегий получившего власть в независимом государстве титульного этноса для достижения желаемой гомогенности.
Здесь первым делом можно выделить следующие успешные модели строительства национального государства, используя в качестве критерия успешности то, что государство на данный момент состоялось в границах на 31 декабря 1991 года, его правительство контролирует территорию, а сама страна избежала гражданской войны.
1) Апроприация чужих (Литва), достигнутая за счет отказа от прямой дискриминации меньшинств при наличии уверенного большинства «титульной нации» и возможности этих меньшинств (прежде всего русскоязычных и поляков) активно эмигрировать за рубеж.
2) Изгнание враждебного меньшинства (Армения) при апроприации прочих меньшинств, достигнутой при наличии уверенного большинства «титульной нации».
3) Отказ от идеи языкового и культурного доминирования «титульной нации» (Белоруссия), реализованный за счет глубокого раскола в «титульной нации» по языковому и религиозному вопросу и явного отсутствия у большей части населения агрессивного неприятия наследия «империи» в связи с вхождением в число привилегированных этнических групп. Важным обстоятельством здесь было то, что сторонники «белорусизации» представляли прежде всего интересы регионального крестьянского меньшинства (белорусов-католиков и даже «греко-католиков» из Гродненской и части Витебской области), отличающегося от большинства белорусов (бывших уже горожанами в первом–третьем поколении) религией и частотой использования языка в повседневной жизни.
4) Политическая диктатура бывшей советской номенклатуры, номинально реализуемая от имени титульного «большинства» (в реальности – кланово-регионального меньшинства в титульном «большинстве») без агрессивной риторики и открытых конфликтов, но направленная в целом на ассимиляцию или вытеснение иноязычных и инокультурных меньшинств (Казахстан, Туркменистан, Узбекистан).
Отсутствие агрессии здесь вызвано слабостью конструкции национального государства, в котором «титульная нация» является неуверенным большинством, а в части страны – и меньшинством. К тому же «титульная нация» еще не собрана толком из региональных этнических объединений (в Казахстане – жузов, в Туркменистане – племенных союзов, в Узбекистане – региональных объединений, тяготеющих к границам феодальных государств XIX–XX веков), часть которых имеет серьезные претензии к установившейся модели правления одной группировки из многих. При этом основная масса населения хорошо владеет (владела) имперским языком и не испытывала агрессивных чувств к бывшей империи. Поэтому диктатура в равной степени направлена как на подавление политических организаций этнических меньшинств, вытеснение их (как возможных конкурентов) из общественно-политической жизни и системы образования, так и на уничтожение национал-демократических (оппозиционных, бывших «антисоветских») массовых организаций, претендующих на управление страной от имени титульного большинства и потому являющихся прямыми конкурентами диктатуры. Окончательным результатом проводимой политики должно стать принятие и использование в публичной сфере и системе образования всем населением государственного языка, что через одно-два поколения должно привести к неизбежной полной ассимиляции меньшинств.
5) Замораживание открытого (вооруженного) конфликта с крупными компактно проживающими этническими меньшинствами при сохранении контроля центрального правительства над территорией страны (Россия, Кыргызстан, Таджикистан).
Крупные меньшинства, в основном проживающие в пограничной зоне (узбеки в Кыргызстане, чеченцы в России, узбеки и памирцы в Таджикистане), после окончания вооруженной фазы конфликта получают (или подтверждают) различные варианты формальной или неформальной автономии без возможности создать самостоятельную государственность или войти в состав соседнего государства. Здесь стоит сделать две оговорки. Во-первых, узбекские меньшинства в Таджикистане и Кыргызстане не обрели номинально существующих территориальных образований, но сохранили автономность от титульного сообщества в рамках местного и локального самоуправления. Во-вторых, узбекское меньшинство в Таджикистане в ходе гражданской войны присоединилось к той части таджикских региональных кланов, которые выиграли войну, в то время как памирцы (группа ираноязычных народов и памирских таджиков, живущие в полуавтономном субъекте – Горно-Бадахшанской автономной области) были на стороне проигравших. Окончательным результатом стратегии центральных властей должна стать медленная дерадикализация меньшинств, ведущая к их включению в единое пространство страны, и медленная ассимиляция, а в рамках стратегии самих меньшинств – сохранение и укрепление своей автономности и, возможно, переход к будущей самостоятельности.
6) Перенесение конфликта «титульного большинства» с этническими меньшинствами в русло легальной политической борьбы с формированием больших коалиций меньшинств в парламенте (Латвия, Эстония, Украина до 2014 года). Это связано с отсутствием реального преобладания «титульной нации» в населении страны и установившейся демократической формой государственного устройства.
Среди неуспешных моделей строительства государства, сопровождающегося утратой части территории, можно выделить следующие.
1) Полную потерю национального суверенитета (Чеченская республика Ичкерия), несмотря на изгнание меньшинств с территории вновь образованного государства (а в известном смысле – в результате него), которое переоценило степень разложения своего соседа – имперского центра – и занималось проведением авантюрной внешней и внутренней политики, не имея внутренней консолидации даже среди чеченского этноса.
2) Вооруженные конфликты с сепаратистскими регионами, приведшие к потере контроля над ними со стороны правительства (Азербайджан, Грузия, Молдова), что, в свою очередь, стало результатом агрессивного давления на меньшинства и стремления к подавлению их политических интересов при отсутствии достаточных ресурсов для этого.
При этом заметим, что взаимоотношения и конфликты «титульного большинства» с другими меньшинствами на территории страны могли развиваться и по сценариям, указанным для благополучных государств. Например, Грузия смогла договориться с Аджарией, сохранившей определенную степень автономности, и с азербайджанским меньшинством, то есть в этом отношении действует по модели РФ. В Молдове «партия меньшинств» также активно представлена в парламенте и была правящей, то есть ситуация здесь близка к латвийской или украинской. В Азербайджане после изгнания армянского меньшинства и потери Карабаха политика по отношению к меньшинствам проводится неагрессивно и похожа на практики Казахстана, Узбекистана и Туркменистана.
3) Аннексия части территории соседним государством при поддержке значительной части местного населения (Украина после 2014 года), связанная с попытками «титульного большинства» заняться агрессивной культурной ассимиляцией русскоязычного меньшинства и с желанием построить унитарное государство. Это создало социальную основу для поддержки вторжения в некоторых регионах, где преобладало не только иноязычное, но и иноэтничное меньшинство, т. е. значительная, если не большая часть местных жителей считали себя здесь не русскоязычными украинцами, но этническими русскими.
Как видим, радикальные стратегии – этническая чистка или полное подчинение этнических меньшинств «титульной нации» – являются весьма рискованными и могут вести как к полной потере независимости (Чечня), так и к значительным территориальным утратам, далеко не всегда связанным с позицией бывшего имперского центра. Так, Азербайджан потерял Нагорный Карабах и ряд районов (до осени 2020 г.) не потому, что Москва хотела этого, а потому, что армянские добровольцы воевали лучше.
Стратегия включения меньшинств в легальную политическую жизнь более успешна и наиболее демократична. Однако в некоторых ситуациях (как в Украине) она привела к тому, что легальный национализм меньшинств стал расшатывать государственную конструкцию, особенно на региональном уровне, что привело к легкому овладению этими регионами соседом, на которого они ориентировались.
Медленный процесс ассимиляции меньшинств в странах с авторитарной демократией или диктатурой с точки зрения нациестроительства лучше всего подходит для подавления национальных движений и стабилизации государства, но плох с точки зрения прав человека. Меньшинства могут даже капсулироваться в своей среде или массово эмигрировать, но лишенные возможности громко заявлять о себе, они фактически удаляются из общегосударственной политики.
И, наконец, две существенно различающиеся, но во многом схожие модели России и Белоруссии демонстрируют возможность сосуществования разных титульных «наций» – либо в параллельном (как в Белоруссии), либо в иерархическом (как в РФ) состоянии.
В России при этом происходит постепенное ужесточение политики в отношении этнических общностей. С 2000 года внутрироссийские автономии были лишены многих реальных полномочий в сфере самоуправления, в том числе и права иметь собственных президентов. Несколько автономных округов были ликвидированы и влиты в более крупные субъекты федерации. В 2019 году было отменено обязательное преподавание языков титульных этносов в школах автономных субъектов федерации при сохранении финансирования преподавания этих языков желающим. Это, безусловно, снижает как статус этих языков, так и сферу их потенциального использования, однако не вызывает массовых и систематических протестов. Это говорит о том, что данный комплекс проблем не является в настоящий момент приоритетным для затронутых ими этнических групп.
Вместе с тем в ряде российских регионов очевидна потеря контроля со стороны федерального центра за процессами в гуманитарной сфере и усиление у большинства населения региона локальной идентичности – этнической, религиозной, региональной (наиболее очевидно – Бурятия, Дагестан, Ингушетия, Калмыкия, Тува, Чечня). Как правило, это сопровождается интенсивной миграцией из региона лояльного «федеральному центру» населения, для которого русский язык является единственным родным. В результате усиливаются этнические общности, которые становятся все более гомогенными в пределах своего региона, все больше распоряжаются ресурсами и вдобавок получают щедрые федеральные трансферты, позволяющие решать значительную часть социальных проблем. Подобная стратегия перекликается с практиками, используемыми сейчас в «первом мире» по отношению к компактно проживающим меньшинствам (например, native American население США или историческое население Исландии).
Среди других постсоветских стран РФ остается нечастым (но и не единичным) примером страны, где вообще существуют этнические автономные образования (не объявлявшие о своей независимости) и где компактно проживающие этнические меньшинства имеют возможность получать для своих детей школьное и в части случаев вузовское образование на родном языке за государственный счет.
Позитивную ли роль в итоге сыграли национализмы? Для успешных государств, казалось бы, да. Для неуспешных – однозначно нет. Однако в действительности национализм как популярная идея и мобилизационная идеология XIX века, показавшая свою опасность в веке XX, на постсоветском пространстве строится преимущественно по лекалам 1920–1930‐х годов. А это значит, что он доставляет всем принявшим его этническим сообществам те риски и проблемы, с которыми Западная Европа в основном уже справилась в 1940–1990‐х годах. Именно потому в ЕС сейчас в моде регионализм, соблюдение прав меньшинств, культурная и языковая толерантность, интерес к поддержке сохранения диалектов «титульного» большинства и «родных» языков меньшинств и нередкий би- или трилингвизм в сфере государственной службы. Дискриминация этнических меньшинств ради реализации прав и возможностей титульного большинства не всегда приводит к войне, но к многочисленным неприятностям для граждан и проблемам для стабильности страны приводит точно.
Войти с помощью соц. сетей: