Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Нами занялся Ричардс — лейтенант в круглых очках и с едва пробившимися волосинами под носом и на подбородке.
— Значит, говорите, в Зурбаган?
— Да-да, я специальный корреспондент, журнал "Подорожник", Имперское Географическое Общество. Пишу серию очерков про Южный материк. Шеба, Колония, Наталь… Следовал в Зурбаган на фестиваль со своим слугой. Во время привала подверглись нападению, отбивались, попали в плен… При первом же удобном случае попытались освободиться.
Ричардс задумчиво погрыз конец химического карандаша и принялся писать. После вопроса о фамилии, имени и отчестве он спросил про род занятий, кивнул сам себе, а потом принялся выспрашивать подробности. Несмотря на реденькую бородку и несерьезный вид, дело свое он знал туго. Дотошности его не было предела.
— Так говорите, где научились так стрелять?
— В пехоте… — ответил я.
— А камердинер ваш, вот это вот с топором…
— А он абиссинец, великий воин. Убил тридцать человек.
— Тридцать? — уточнил Ричардс.
— Тридцать семь, масса. Но может, и больше — враги добивали своих раненых, их нельзя считать. Никак нельзя, масса.
Ричард дернул головой, и очки подпрыгнули на переносице.
— Кажется, вы страшные люди, — сказал он, — Но законом это не запрещено. Я отправлю запрос в имперское консульство в Сан-Риоль. Если там подтвердят вашу личность — мы даже дело заводить не будем. Очевидный случай самообороны. Но если нет — это будет повод задержать вас до выяснения обстоятельств. Капитан прав — держать вас в тюрьме нам не с руки — мест нет, давеча накрыли целый притон, все камеры полные… В общем — вот предписание явиться завтра в четыре часа пополудни в участок на Опен-стрит. Не явитесь — объявлю вас в розыск по всей Колонии… И вещи ваши не отдам.
— А деньги? Нужно же нам где-то переночевать…
— Черт с вами. Где там кошелек… Вещдок номер девять, да? Вот, возьмите сколько хотите, я просто закрою на это глаза. В конце концов, это ваши деньги.
Этот Ричардс оказался настоящим джентльменом — в хорошем смысле этого слова.
Дагон был странным городом — по меркам Колонии. Если бы он стоял где-нибудь в Западном угольном бассейне Протектората — эта странность была бы нормой. Кирпичные закопченные трубы, почерневшие от сажи громады заводских корпусов, рабочие бараки, газовые фонари на улицах, мутные окна с тусклым светом керосиновых ламп…
Никакой вольности Гертона или легкости Лисса тут не наблюдалось. Да и другие города Колонии, насколько я мог судить, выглядели иначе. Промышленный, загаженный, насквозь индустриально-функциональный Дагон вызывал желание поскорее сбежать отсюда.
На улице темнело — быстро, как всегда на Юге. Из загаженного нечистотами переулка вывалился какой-то джентльмен в котелке и, согнувшись в спазме, вывалил свой обильный ужин прямо на мостовую. На балконе одного из верхних этажей дородная женщина вешала белье и пахнущая хозяйственным мылом вода стекала с простынь и ночнушек обильными потоками — хозяйка не утруждала себя отжимом.
Из окон разносились запахи чесночной похлебки, свежего хлеба, тушеных овощей — жены ждали домой своих мужей со смены. Наконец раздались фабричные гудки, и толпы рабочих повалили из проходных заводов, расходясь по домам и питейным заведениям. Их голоса заполнили собой вечерний воздух, на улицах тут же стало тесно.
— Плохое место, масса. Хочется отсюда уйти.
Я мог понять абиссинца — он прожил жизнь на лоне природы, в небольших городках и селениях, привольно раскинувшихся по плоскогорьям и саваннам его родины. Столпотворение и гомон были Тесу не по душе — как и мне.
Именно поэтому я выбрал для жизни маленький приморский город, а не шумную столицу — хотя Тревельян и Вознесенский всячески уговаривали меня пристроиться в одном из тамошних учебных заведений, но мне было тошно — каждый день, когда приходилось выходить на улицу во время, названное новомодным термином "час пик". Только на набережной, в столичных парках или в ночные часы можно было найти покой и умиротворение.
Но эти — дагонцы — они явно были довольны. Шумные компании мужчин и женщин растекались ручейками по городу, из желтых окон и скрипучих дверей начинала звучать музыка, песни, приступы хохота и громкие голоса. Это был их личный выбор.
Дагон производил металл, всё что угодно — из металла. Дагонские угольные шахты, Дагонская магнитная аномалия — вот что давало жизнь этому городу. Город давал людям работу — и потому прирастал чудовищно быстро. Еще двадцать лет назад здесь проживало тридцать тысяч человек, теперь — около трёхсот. Говорили, что скоро Дагон перегонит по населению Зурбаган и уже давно обошел Гертон и Лисс, не говоря о Покете и Гель-Гью. Теснота и огромная скученность были вызваны географическим положением города — в узкой лощине меж двумя горными кряжами, чьи отроги заканчивались в океане. Горы дарили Дагону уголь и железо, океан — неограниченный рынок сбыта. Глубокая гавань давала приют десяткам кораблей — в основном многотрубным, гигантским пароходам, которые забирали грузы метизов, скобяных изделий, стальных болванок, проката, обогащенной руды и бункеровались тут же углем самого высокого качества.
И, конечно, добавляли копоти городу, насыщая атмосферу жирным дымом из труб. Дыма от фабрик, пароходов и котельных было так много, что порой даже в солнечные дни казалось, будто вот-вот начнется гроза, а склоны гор покрывал толстый слой сажи. Ресницы местных были как будто всегда накрашены, так можно было узнать дагонца — по въевшейся угольной пыли.
Мы с Тесом прошли под эстакадной железной дорогой, которая вела сквозь Бутылочное Горлышко к гавани. Это было самое узкое место в городе, перемычка между промышленным и портовым районом — не шире двухсот метров, еще и зажатая с обеих сторон пакгаузами и складами.
Я еще раз глянул на эстакаду, стальные опоры и бетонные основания — и мы двинулись дальше, к порту, где можно было выбрать гостиницу подешевле. Здесь было не так грязно и заметно просторнее. Шум накатывающих в бухту волн был уже слышен, когда кто-то ухватил меня за рукав:
— Мистер, вы ищете ночлег? У меня есть свободная комната! — голос был явно детский.
На меня смотрел юный светловолосый джентльмен лет десяти — курносый и конопатый. Это было интересно!
— И сколько запросит уважаемый хозяин? — спросил я.
— По четвертаку — и постелю свежие простыни. Комната небольшая, на чердаке — но чистая.
— Завтрак?
Мальчишка с сомнением поковырял носком башмака камень, выступавший из мостовой.
— Есть чай, хлеб и варенье… — проговорил он.
— Малиновое? — уточнил я.
— Не-е-е, кизиловое!
Мы с Тесом переглянулись. Этому парнишке явно нужны были деньги, а нас вполне устраивало его предложение.
— Веди нас, незнакомец! — сказал я.
Незнакомец спохватился, огладил волосы и по-мужски протянул руку для рукопожатия:
— Обри, сэр! Обри Фикс. Пойдемте скорей… Только четвертак — вперед, и мы заглянем в лавку, нужно купить молока.
Паренек выскочил из лавки довольно шустро.
— Вон тот дом! Она плачет! Я бегом — вы за мной!
Что всё это значило, понять было сложно, но маршрут наш был предельно ясен — почерневший от времени двухэтажный особняк у самого выхода из Бутылочного Горлышка прижимался к отвесному склону горы. Мальчишка скрылся именно там, за зеленой облупленной дверью.
Дом оказался весьма примечательным: он сохранил следы былого величия типа бронзовых дверных ручек в виде горгулий или окна-розы на втором этаже над дверью. Но в целом вид его свидетельствовал о том, что последние несколько лет его хозяева переживали не лучшие времена.
Плач младенца стал ответом на незаданный вопрос. Тес вошел внутрь и принюхался, я остановился, оглядывая обстановку. Из дальней комнаты слышался голос Обри Фикса — он пел какую-то песенку, слова разобрать было сложно. Потом послышалось характерное чмоканье, и плач стих. Так вот для кого было молоко!
— Господа, поднимайтесь по лестнице, там сверху одна комната — с витражами. Не перепутаете. Когда Элли уснет, я приготовлю чай.
Дела… Настоящий мужчина этот Обри Фикс, получается. Заботится о братишке или сестренке, денег успевает заработать, комнату сдавая, да и дом в целом в порядке… Однако тут явно жила женщина — это было заметно — по крайней мере по расческе на большом трюмо и паре женских башмачков в этажерке у входа. Мать?
Винтовая лестница проскрипела под нашими ногами, крохотный коридорчик был преодолен в два шага, дверь отворилась, и мы оказались в залитом разноцветным светом помещении. Свет уличного газового фонаря проникал сквозь винтажное окно-розу и играл красными, зелеными и синими бликами на сколах затейливой лепнины на потолке, протертом до дыр кожаном диване, двуспальной кровати без одной спинки, которая застыла в углу немым памятником прошлому… Когда-то здесь жили богато!
— Тес, ты где будешь спать — на диване или на кровати?
Огромный абиссинец с сомнением посмотрел на диван. Он точно не смог бы в него поместиться, и потому я кивнул — гигантская кровать вообще-то меня пугала. Было в ней что-то эдакое, архаичное, таинственное. Может быть, на ней вообще кто-то умер… Бр-р-р-р.
— Обри! Я дома! Обри, сынок, откуда эти продукты? — раздался молодой женский голос.
— Мам, Элли я накормил молоком, на ужин у нас будет чечевичная похлебка, хлеб и сыр. И чай, и кизиловое варенье.
— Как же…
— Я нашел двух постояльцев, они сверху, устраиваются…
А следующую фразу паренек произнес по-имперски, очень чисто, с мангазейским выговором:
— Кажется, один из них с твоей родины. Он похож на дедушку — так же смотрит и ровно держит спину, как ты всегда мне говоришь.
Раздался громкий вздох-восклицание, а потом женщина сказала уже на лаймиш:
— Я пойду к Элли… Поможешь мне, солнышко? Чтобы я без тебя делала…
Я предельно четко осознал, что, видимо, мне придется задержаться в городе немного дольше, чем до четырех часов пополудни завтрашнего дня. Побег из Дагона откладывался.
Дом сверкал свежей зеленой краской, доски на крыльце были приколочены ровненько — одна к другой. Тесфайе оказался мастером на все руки.
— Масса, тяни веревку!
Я потянул, и лист кровельной жести пополз вверх, приводимый в движение простым роликовым блоком. Абиссинец сначала перехватывает его могучими руками над головой, а потом укладывает на место. Следом за первым листом отправляется второй, третий…
— Это что, ваши родственники? — Ричардс с сомнением покосился наТеса и меня, потом — на Обри, который катал маленькую Элли в коляске по тротуару.
Малышка жмурилась и агукала — такая лапочка!
— Родственники, — сказал я, — Дальние. Представляете, как я удивился, когда узнал, что у меня двое племянников!
— Теперь за этот дом могут дать неплохие деньги! А такой развалюхой казался! Вот, кстати, ваши документы. И вещи. Отличная камера, всегда о такой мечтал! — Ричардс достал из двуколки мой ранец и кофр с фотопринадлежностями.
— Бросайте полицейскую службу, и я похлопочу, чтобы вас взяли корреспондентом "Подорожника", честное слово. Слог у вас есть — я читал, как вы изложили наши показания на бумаге — любо-дорого!
— Правда? — засмущался Ричардс, — Где подписывать кровью контракт?
— Кровью не надо. Будет желание — обращайтесь в консульство Новой Империи в Сан-Риоле. Скажете — от поручика, там поймут.
— Я очень хорошо подумаю. Достало меня вот это всё… — он указал куда-то в сторону изрыгающего дым и копоть промышленного района.
Мария Федоровна — или миссис Мэри Фикс — вышла на крыльцо с кувшином воды. Толстая русая коса, серые глаза, аккуратные ямочки на щеках — настоящая имперская красавица.
— Господа, господа, я сделала лимонад… — и тут же осеклась, увидев Ричардса.
— Мистер Ричардс сказал, что проследит, чтобы дом выставили на торги немедленно, миссис Фикс. Вы сможете уехать в самое ближайшее время. Мой вам совет — остановитесь в Яшме… А если вам по душе маленькие городки — тогда Клён. Там климат хороший, и отстроили после войны его лучше прежнего. Человеку с вашей профессией не стоит таскать вагонетки… Вы нужны людям!
Ее волнение было очевидно:
— Я вышлю вам всё, что вы потратили, до последнего талера — и не смейте отказываться! — сказала она.
Я и не собирался оскорблять ее отказом. Она имела на это полное право — сохранить лицо в такой ситуации.
Ричардс поспешил откланяться, а мы с Тесом взялись пить лимонад, и абиссинец спросил:
— Она что, вправду твоя сестра?
— Ага. Сестренка. Такие сестренки нас из-под пуль вытаскивали, жизни спасали… А тут — шахта, вагонетки…
Даже не окажись Мария Федоровна сестрой милосердия, которая уехала от ужасов гражданской войны вслед за большой любовью, я бы всё равно ей помог. Двое детей, погибший год назад от взрыва рудничного газа мистер Фикс, невозможность устроиться по специальности и изматывающий поденный труд, чтобы прокормить сына и дочь…
Это было настоящее скотство. Людям платили ежедневно, в конце смены — ровно столько, чтобы хватило на пропитание до следующей подачки. Если бы не соседка, смотревшая двух своих малышей, муж которой был матросом дальнего плавания — семья бы погибла. Обри и его мать по очереди ходили на шахту — перетаскивать вагонетки с углем.
Иные способы обеспечить семью, на которые похабно намекала портовая и окраинная шваль, имея в виду стать и красоту молодой женщины, были ниже ее достоинства. Последним шансом стала продажа дома, но Мария Федоровна тянула до последнего — надеялась, что за него предложат хорошую цену, но в состоянии, в котором мы его застали, местные проходимцы предлагали сумму, которой не хватило бы даже на билет до Империи. Теперь она вместе с детьми могла уехать вторым классом, и остались бы еще деньги на обустройство.
Когда мы прощались, я хлопнул себя по лбу:
— Вы ведь можете отправиться прямо в столицу! Там практикует мой хороший друг — Тревельян. Он хирург, у него небольшая частная клиника. Хотите — я отобью телеграмму?
Миссис Фикс судорожно кивнула.
— Вас ангел ко мне направил, господа…
— Не ангел, а вот этот вот достойный юноша, — я потрепал попавшегося под руку Обри по голове, — Настоящий мужчина! Имперец!
Настоящий мужчина шмыгнул носом и поправил штаны.
Я, конечно, ошибся, когда говорил, что в Колонии нет железных дорог. И Трансконтинентальная магистраль, и параллельная берегу линия тут имелись — но особой популярностью всё-таки не пользовались. Пассажирские вагоны для чудаков, возжелавших прокатиться по жарким предгорьям и душным туннелям, пробитым в горах с помощью динамита, человеческих рук и чертовой матери. Для настоящего колониста выбор был очевиден — море!
Огромное количество судов — несколько сотен, если не тысяч, ежедневно совершали каботажное плавание вдоль побережья от Сан-Риоля до Зурбагана, курсируя по Проливу Бурь и доплывая до Архипелага, заглядывая на острова Рено и Ланфиер. Настоящие лайнеры, грузовые пароходы, рудовозы и танкеры, и парусники: клиперы, шхуны, барки, яхты и множество иных судов.
И среди всего этого многообразия я не мог найти самой вшивой лоханки, чтобы добраться до Зурбагана.
— Вас никто не возьмет в Зурбаган сегодня, — сказал мне какой-то матрос с щербиной на переднем зубе. — Фестиваль — на выходных, кому охота делать рейс почти порожняком, если через четыре дня он будет забит под завязку? Пассажирских судов вы точно не найдете. Можете попробовать у седьмого причала — может кто-то вас и возьмет хотя бы до Гель-Гью, но на приличные условия и не рассчитывайте…
Тес решил сопровождать меня как минимум до Зурбагана: он сунул мне в ладонь тот самый опал и сказал, что доверяет мне полностью. У белых людей всё слишком сложно — а я по его словам научился разбираться в этом сумасшествии. Если не хватит на еду, напитки или крышу над головой — он даст еще. Белые любят такие побрякушки, а он любит вкусно есть, пить и сладко спать.
Я попытался ему объяснить ценность этой невероятно дорогой "побрякушки", но наткнулся только на небрежный жест руки: камень не скушаешь. Абиссинцы вообще чудной народ, и цивилизацию построили такую же — чудную и самобытную. Денег, например, у них как не было так и нет — и ничего. Справляются.
Опал был спрятан подальше — мне хватало командировочных и гонораров за статьи. Редактор Туземного отдела отсылал хвалебные телеграммы и просил еще — мол, мои очерки уже и заграничные издания воруют. Туземный отдел, Господи… Название прямиком из позапрошлого века! Впрочем, тогда ИГО и было основано…
— Андреас Фахнерт, к вашим услугам, — он приподнял берет над лысой головой и улыбнулся из-под седой бороды. — Хоть в Гель-Гью, хоть в Зурбаган, хоть к черту на рога — мне давно уже всё равно, куда держать курс, джентльмены! Если вы заполните вот эти ящики провизией, и сдобрите всё это галлоном вина — то накинете полтину, и отчаливаем хоть сейчас.
Капитан Фахнерт был счастливым обладателем одномачтовой яхты "Фрези Грант", которая одновременно служила ему домом, рабочим местом и хобби. Суденышко это явно видало виды, но и заботился о своей любимице владелец с душой — ни одной гнилой или облупленной детали я не заметил. Паруса были аккуратно заштопаны, медные детали — надраены, веревки — или как они правильно называются — скатаны в ровные бухты.
— Вам придется помогать мне с парусами, — сказал он. — Вы парни здоровые — справитесь. Заодно освоите морскую науку — потом спасибо скажете старому Андреасу. Обычно-то я никуда не тороплюсь, но раз вам позарез нужно в Зурбаган — придется пошевеливаться. Поспать можно будет в гамаках… Ну что — согласны?
Я всё думал, в чем же тут подвох, и решил, что, скорее всего, маленькие суденышки не пользуются спросом — качка ужасная. Мне предстояли адовы деньки, радовало только, что можно было большую часть времени находиться на свежем воздухе. И идею про галлон вина я воспринял весьма буквально.
— Тогда мы закупим провиант — и вернемся, — решительно кивнул я. — Мне нужно быть в Зурбагане за день до того, как начнется фестиваль.
— Если Морской Дьявол не станет строить козни — будем и раньше! — кивнул Андреас. — Вы славные парни, и это будет славная прогулка!
Что характерно — пока я постигал науку парусов и канатов, морская болезнь не смела приблизиться к такому занятому человеку. Но стоило мне попытаться провести время в праздном безделии, в мягком гамаке — как сразу мутилось в голове и желудок пытался избавиться от содержимого. Оставался единственный вариант чередовать периоды тяжкого труда палубного матроса с перманентным пьянством. Кажется, я начинал понимать образ жизни флибустьеров.
После такого режима дня совершенно точно хотелось заорать что-то непотребное и прикончить парочку конкистадоров на фоне заходящего солнца. Фахнерт управлялся со штурвалом, двумя удочками и такими бестолковыми членами команды, как мы с Тесом на удивление ловко.
Под конец первых суток мы стали понимать его с полуслова, запекли на жаровне полдюжины макрелей, выпили полгаллона вина, и, несмотря на порывистый ветер в правый борт и курс бакштаг, приблизились к Гель-Гью, так что до этого города-порта оставалось не больше семи морских миль, или двенадцати-тринадцати верст.
Солнце уже тронуло кромку горизонта, окрасившись в красно-оранжевый цвет, по небу пробегали редкие облака, и я готовился отправляться отдыхать, когда Тес вдруг воскликнул:
— Масса, большая лодка видна. Побольше нашей!
Мы с капитаном синхронно повернули головы в сторону, куда указывал абиссинец.
— Что-то не так с этим кораблем? — вырвалось у меня.
— Паруса полощутся, за штурвалом — никого… — пробормотал Фахнерт. — Вишь как носом рыскает? Чертовщина. Подойдем поближе, глянем.
И взялся за румпель.
Я не очень-то разбирался в типах кораблей, но капитан уверил, что перед нами — шхуна, просто с какими-то особыми парусами. Судя по всему, это не был один из легендарных кораблей-призраков — кто-то всё же поднял паруса, кормовой фонарь еще горел и едва слышно позвякивал корабельный колокол. Его печальному голосу, который разносился далеко над волнами, вторили крики буревестников — и ничего романтичного в этом не было.
Солнце почти село, когда мы смогли приблизиться к кораблю достаточно близко, чтобы расслышать глухие стоны и, внезапно, полный отчаяния вопль, голосом, который больше подошел бы морскому чудищу или самому дьяволу:
— Рому!!! Рому, тысяча чертей! Хоть чарку, хоть каплю — рому!!!
Мы переглянулись, и я отправился в каюту — за револьвером, а Тес подтянул поближе топор, который старался не выпускать из виду даже здесь, посреди моря.
— Это "Безумная танцовщица"! — воскликнул Андреас Фахнерт. — Клянусь треской, я видал этот корабль — он с Ланфиера… Нам определенно стоит подняться на борт и выяснить, что случилось. На этом корабле плавал Эрроу, мой старый приятель.
— Мы поднимемся, масса, а вы останетесь здесь, — сказал веское слово Тес. — Если что-то случится с вами, масса, то нам будет худо посреди моря, очень худо.
— Ладно, — кивнул Фахнерт. — Я постараюсь подвести "Фрези" как можно ближе, чтобы можно было перебраться на "Танцовщицу". Будьте наготове!
Мы были наготове и замерли, вцепившись руками в планшир. Темный борт шхуны приближался.
Первый труп лежал прямо на палубе, растянувшись во весь рост — как будто пытался дотянуться руками до неизвестной цели. Кругом были разбросаны болты и гайки, и другой мусор.
Тес склонился над мертвецом и сказал:
— Он сам умер, масса. Его никто не убивал.
Зато двое других явно прикончили один одного. Роговая рукоять кривого ножа торчала у дядьки с боцманской дудкой прямо из солнечного сплетения, а его руки сжимали шею окоченевшего молодчика с кудрявыми черными как смоль волосами.
— Рому, Эрроу! Подай мне рому! — снова вскричал кто-то.
Голос раздавался с кормы — и мы двинулись по качающейся палубе в ту сторону.
— Дурни! — заорал с борта яхты Андреас Фахнерт. — Спустите паруса и бросьте якорь! Порыв ветра — и вас унесет к чертовой матери, но это полбеды! Я не переживу если бригантина расшибет мою "Фрези"! Шевелитесь, джентльмены, шевелитесь!
Это было непросто. Морские волки из нас были аховые, и представить себе было невозможно, как без команд Фахнерта мы справились бы с кливерами и фоком. При этом приходилось переступать через трупы и пинать чертовы болты и гайки, рискуя свернуть себе шею. Продолжал бесноваться человек, требующий рому — но мы никак не могли до него добраться — ветер свежел, и шхуну действительно могло сорвать с места и унести. В конце концов, если он так отменно надрывал глотку — значит его жизни в целом ничего не угрожало. Травмированный или раненый не смог бы завывать так долго и с одной-единственной интонацией. Он был пьян — или вроде того. Это как пить дать.
Убрав кое-как паруса мы взялись за лебедки с цепями, и два якоря ушли в воду. Отметки свидетельствовали, что глубины под нами было не более двадцати ярдов.
— Руки прочь, мертвецы! Прочь! Уберите ваши пальцы, они холодные! Эрроу! Эрроу, едрить тебя в шкафут! Где тебя дьявол носит?! — голос перешел на фальцет.
— Масса, тот человек говорит с мертвецами? — сверкнул белками глаз Тесфайе, и, кажется, в его голосе присутствовали нотки страха.
Этот свирепый воин боялся мертвецов?
— Давай ты пойдешь на бак… На нос! И проверишь всё там, а я разберусь с кормой, и гляну что не так с тем парнем? — всегда нужно давать возможность человеку сохранить лицо.
Глубинные страхи — это, то, с чем приходиться иметь дело каждому. У меня тоже была парочка таких, и я бы хотел, чтобы всегда оставался шанс не встречаться с ними лицом к лицу… Тес кивнул и покрепче сжал в руках топор, решительно зашагав в сторону носовой надстройки — полуюта, как ее называли моряки.
А я достал револьвер и взялся за ручку двери в каюту, откуда раздавался голос.
Меня встретил хруст ломающейся древесины и удар огромного тесака, который вонзился в дверь в ладони от моего лица.
— Прочь, прочь кадавр! Тебе не взять меня! — за широким столом сидел огромный мужчина в расшитом золотыми драконами халате.
Это его голос мы слышали издалека. И это он требовал рому, две початые бутылки которого стояли прямо перед его носом, тут же, на столе. А еще там были разбросаны эти проклятые болты и гайки! Да что с ними не так?
— А-а-а-а, кадавр! Хоть ты и мертвый — я убью тебя! — здоровяк размахнулся и запустил в меня пресс-папье, которое упало на расстоянии шага от стола.
Замах был так себе, и выглядел капитан "Безумной танцовщицы" тоже так себе. Почему капитан? А кто еще будет носить капитанскую фуражку вместе с шелковым халатом? Выпученные глаза, зрачки которых пытались разъехаться в разные стороны, ниточка слюны у уголка губ, нервный тик, пробегающий по лицу — нет, это не алкогольное опьянение!
— Изыди, изыди в хладную пучину! — вяло махнул он рукой. — Прочь!
— Что с вами, капитан? — спросил я. — Что вы принимали?
— Болты и гайки, мистер мертвец! То же, что и все! Мы должны были понять — что такое везем на Сипангу! Черт бы вас побрал, мистер мертвец! Если Эрроу не собирается принести рому — принесите его вы. Мне плевать, плевать… Только не трогайте меня руками — я не люблю холод!
Я подошел поближе и налил ему рому в стакан — одна из бутылок и так была почти пустой, алкоголь плескался на донышке — ее я и опорожнил. Капитан ухватил двумя руками кубической формы сосуд и вылил его себе в рот, обильно расплескав на мясистый подбородок, волосатую грудь и шелковый халат.
— Мой крик был подобен грому! — сказал он. — И меня услышали — пусть и мертвецы.
И обрушился на стол, разбив себе нос до крови, но совершенно не придав этому значения. Я наклонился к нему — и не услышал дыхания! Капитан преставился!
— Тут только мертвые, масса… Совсем мертвые. Эти мертвые лежат мирно, не ходят и не разговаривают. Масса, с кем говорил тот человек?
— Галлюцинации, Тес. Ему показалось, он видел то, чего не существует в реальности.
— А теперь?
— А теперь он тоже мертвый. Я налил ему рому, он выпил — и умер. Ни разу не видел, чтобы умирали от порции рому…
— Не от рома, нет. Масса, тут весь корабль пропитан дурманом!
Тесфайе нагнулся к самой палубе и принюхался — совсем по-звериному.
— Поля под Булавайо. Этот запах я слышал там! Невольники из кафров, надсмотрщики из каннибалов и белые господа в шапках из пробкового дерева… Они служат Большому Серому и отправляют целые мешки с соком цветов к железной дороге. Я шел некоторое время там, и видел караваны, груженые соком цветов…
Мешки с соком? Тес или не знал, как объяснить то, что видел, или заговаривался от нервного напряжения.
— Вагоны с этим зельем я заметил в Дагоне, масса. Большие железные ворота, вонючий дым из труб и змея, пускающая яд в чашу. Не знаю, что это за колдовство, и причем тут болты и гайки — но, масса, это всё как-то связано.
Я наклонился, поднял один болт с палубы и подбросил его в руке. Ощущения были непривычными — учитывая размеры метиза, он должен был весить несколько больше! Повертев изделие в пальцах я даже присвистнул — внутри болт был полый! И действительно — пах как-то странно…
А вот гайка как раз была запаяна — такую очень удобно использовать в качестве крышки! Постепенно мозаика начинала складываться.
— А давай-ка мы спустимся в трюм…
— Масса, нечего там делать, в трюме. Одни мертвые, да ящики с болтами…
— Ну тогда постой здесь, а я вернусь в капитанскую каюту.
С борта "Фрези Грант" раздался голос Фахнерта:
— Что там, ребята?
— Кажется — опий. И куча трупов! — скорее всего это был какой-то наркотик на основании опия, в этих дебрях я не разбирался, да и не хотел разбираться — знал только об опиумных курильнях на Сипанге — из газет, да о морфине, который использовали как болеутоляющее на фронте.
Заковыристые ругательства были мне откликом.
Открывая один за одним ящики и отодвигая шуфлядки я нашел то, что искал. Сопроводительные документы — целых два экземпляра. Первый из них — на болты и гайки — нашелся там где и положено — в несгораемом шкафу, ключ от которого лежал тут же, на письменном столе. Он был честь по чести оформлен на Металлургическом заводе братьев Оушен, и предназначался этот груз некому коммивояжеру Уго Ниньо из Гель-Гью. А второй — на таинственную "фармакологическую продукцию" — должен был быть передан представителям Тропической торговой компании, которой кировали лаймы, конечно же.
Ее сестра-близнец здорово развернулась в подконтрольных лоялистам землях на Севере в свое время… Вес был приведен в фунтах, характеристики таинственного вещества — на жутком медицинском жаргоне, но сомнения не оставалось — судно перевозило контрабандные опиаты. Только какая-то чересчур наглая контрабанда получалась… Хотя — лаймы это умеют. Учитывая их влияние в Колонии, им-то и скрываться особенно было не нужно. Так, сохранить видимость благовоспитанности и уважения к нормам международного права…
Я сходил за фотокамерой, отснял оба документа и вернул их на место. Сфотографировал я и трупы, и эти чудные болты. Всего тут было тринадцать мертвых тел, хотя списочный состав экипажа включал в себя пятнадцать позиций. Куда делись двое? Выпали за борт? И где этот Эрроу?
В корабельную кассу кто-то уже заглянул до меня — наличность отсутствовала. Пошарили неизвестные и в матросских рундуках — вещи в кубрике были вывалены на пол в беспорядке.
— Тут должен был быть ялик, мистер! — сказал Андреас Фахнерт как будто в ответ моим мыслям, когда я вернулся на палубу. — Нет ялика, шлюпбалки пустые!
Это многое объясняло. Как и отсутствие пяти ящиков с болтами — из сорока, записанных в документах. Я дотошно пересчитал содержимое трюма — и обнаружил недостачу, даже с учетом одного вскрытого ящика и разбросанного повсюду содержимого.
— Масса, что тут всё-таки случилось? — спросил Тес, когда я закончил.
— Кто-то надоумил капитана и экипаж попробовать зелье. Они подмешали его в ром — и сошли с ума, по крайней мере некоторые из них. Злоумышленники воспользовались тем, что большая часть команды не представляет угрозы — и, расправившись с остальными, погрузили на ялик часть груза и уплыли восвояси. А может — всё обстояло по другому. Может матросы перебили друг друга под воздействием вещества, а выжившие скрылись, не желая попадаться властям и давать объяснение… Дело грязное и темное, Тес.
— Грязное и темное, масса…
— Что вы собираетесь в связи с этим предпринять, сэр? — спросил Фахнерт встав в полный рост на палубе яхты. — Если кто-то узнает о том, что мы были здесь — то наверняка захочет узнать подробности, а то и обвинит нас во всех смертных грехах. Да и оставлять этот яд в свободном плавании — настоящее преступление. А мертвых мы не вернем, да…
— И что вы предлагаете? — воззрился я на старого капитана.
Мы с абиссинцем подошли к фальшборту "Безумной танцовщицы", и наблюдали за тем, как Андреас Фахнерт ковыряется в рундуке, который был установлен на носу яхты. Мои брови поползли вверх, когда на свет Божий появились динамитная шашка и моток бикфордова шнура:
— Я иногда занимаюсь рыбалкой… — сказал он.
А я имел представление о взрывных работах. Мы поняли друг друга с полуслова.
Луна плясала в кружеве из облаков, ночь вступила в свои права. Яхта "Фрези Грант" на всех парусах покидала место трагедии.
Глухо грохнул взрыв в трюме "Безумной танцовщицы", и шхуна со скрипом и стоном стала стремительно погружаться под воду. На лунной дорожке еще некоторое время виднелись водовороты над вершинами мачт, но через каких-то полчаса только мелкие обломки и мусор на поверхности воды свидетельствовали о произошедшем.
— Вот ты говоришь — приключения… — я, вообще-то, ничего не говорил, но Андреас Фахнерт поймал походящее настроение, затянулся трубочкой, облокотившись на фальшборт, и решил вещать, — А я говорю — мы сами их к себе притягиваем. Любят во всяких книжонках писать — "искатели приключений". Я. когда на такое определение натыкался, сильно злился. Ну, что значит — искатели приключений? Ходит парень, мордой во все стороны воротит и думает — где бы мне их, эти приключения-то, найти? Не-е-е-ет, он работу ищет, деньги, может — любовь или место свое в мире. А приключения они так — побоку. Сопутствующие обстоятельства.
Тесфайе молча прошлепал мимо нас босыми ногами по палубе "Фрези Грант" с гарпуном в руках, высматривая какую-то неведомую добычу за бортом.
— Не перебивай! — прикрикнул на него капитан и снова вдохнул табачного дыма, — Я говорю — сердился я на этих писак, когда читал про искателей приключений. А когда женился, семью завел — тогда и понял, о чем они говорили. У меня ведь жизнь другая началась! Приключения — и добрые, и злые — обходили меня стороной, потому как я как раз и перестал мордой своей во все стороны водить. Ну, как приключение прилепится к человеку, который и так облеплен с одной стороны баулами, с другой — детьми, а с третьей — любимой женой? Бежит такой человек по улице, торопится в лавку молочника за сливками для младшенького, и все приключения сразу в стороны разбегаются. Мол не-е-ет, он и так занят. Клянусь треской, пока жива была моя супруга — всякие авантюры меня за кабельтов обходили, если я дома находился, конечно. Когда в рейсе — тут с акулами бодался, здесь с тевтонами подрался, тогда кок дряни какой-то намешал в макароны, и я дристал пять дней, как брандспойт! А дома, в Сан-Риоле — тишь да гладь, да Божья благодать. Досочку к крыльцу приладить, из церкви жену встретить, с детьми на рыбалку сходить — вот и все приключения…
Тес сделал молниеносное движение гарпуном и вытащил из воды пробитого насквозь тунца.
— Ужин! — сказал он.
— Я и говорю — на рыбалку сходить! — дым устремился к небу колечками, и Фахнерт продолжил мысль: — А нынче — супруга преставилась, дочерей замуж выдал, и что? Только я в Дагонском порту пришвартовался, и тут вы — молодые-красивые, мордами водите. Оно же видно — на большую дорогу вышли! Приключений ищете, сами того не осознавая — вот они к вам и липнут, и ко мне за компанию тоже! Найти брошенный корабль, набитый опием — это что? Это — фантастика!
Я задумался. Действительно — за три года моей работы в гимназии самым серьезным переживанием было объяснение Лизоньки Валевской. Ладно — и нокаут от тренера по боксу в городской спортивной школе. А тут — и месяца не прошло, а я уже по уши в приключениях. Тесфайе, видимо, тоже размышлял над такой постановкой вопроса, а потом лицо его просветлело:
— Джа нас любит! Всех нас, троих! Джа посылает каждому то, что он может вынести. И чем больше, и чем тяжелее испытания — тем больше эта любовь! Джа знает, что наш дух крепок, а наши тела — мощные! Мы могучие люди, масса! — и он стал на колени, раскинул руки в стороны и, глядя на небо, принялся молиться Богу — на своем языке, не скрывая веселья и радости.
Мне очень захотелось побывать в Абиссинии на обратном пути в Империю, даже если для этого придется пересечь Южный континент пешком. Уж больно любопытный народ там живет.
— Зурбаган прямо по курсу! — вскричал Фахнерт и принялся выбивать трубку за борт, — Взгляните!
Вдали в прибрежной дымке виднелось некое синее марево — и постепенно оно проявлялось в очертания огромного портового города.
Синий Зурбаган — так его называли. Действительно, все оттенки голубого, лазурного, фиолетового, ультрамаринового преобладали в расцветке стен, крыш и заборчиков, и флагов над мачтами — лесом из мачт в тесной гавани. Моя рука потянулась за револьвером, а сердце забилось чаще, разгоняя по венам полную адреналина кровь — слишком уж долго синий цвет означал кровь, стрельбу и зарево пожаров.
Мне уже не нравился этот прекрасный город. Он и вправду был великолепен: такое чудное переплетение милой антикварной старины, романтики зари колониальной эпохи и механистических элементов вроде парящего над городом аэростата, линий электропередач, подъемных кранов и лязга паровых двигателей. И я уже ненавидел его всей душой, только разглядев огромный синий транспарант, растянутый поперек широкой улицы, которая упиралась прямо в мощеную камнем набережную: "Liberty, Equality, Fraternity" — вот что было на нем написано.
Здесь жили мои враги.
— Папаша, продай корыто! — заорали вдруг совсем рядом.
Целая толпа молодых парней подгребла к нам на баркасе и принялись осыпать насмешками Фахнерта. Кто-то из них швырнул в яхту банановую кожуру, следом за этим снарядом полетели еще какие-то огрызки и ошметки. Свобода!
— Здесь так принято, или это тоже — искатели приключений? — уточнил я у капитана, сбрасывая с плеча пахнущий йодом комок водорослей.
— Это обычные кретины! Я с полгода назад уже швартовался тут и не позволил тогда каким-то полудуркам из портовой швали использовать мою "Фрези" в качестве плавучего борделя. Клянусь треской, если бы они вели себя поприличнее, а их дамы были хоть капельку посимпатичне — я был бы совсем не против пирушки на борту, но… Вы же видите — это настоящие свиньи! Даже лиц не помню — те или не те… Всякий раз в Зурбагане норовят мне сделать подлость, так что я уже привык… Давайте, высажу вас где-нибудь и отправлюсь дальше, что уж тут…
— Нет, масса! — сказал Тесфайе и ухватил за хвост недоеденного тунца, — Так дело не пойдет. Совсем не пойдет, масса! Война — значит война!
Он раскрутил рыбий скелет с налипшими ошметками мяса над головой и запустил им в сторону баркаса. Кажется, он умел швырять подобные снаряды, о чем возвестили возмущенные и испуганные вопли с вражеского судна.
— Смотрите, смотрите, старый хрыч-таки сдал свою посудину грязномордой образине!
Равенство.
— На абордаж! — заорали молодчики, — Искупаем их в дерьме!
Я не сразу понял, причем здесь дерьмо, пока не глянул за борт — бухта была удивительно грязной, полной стоками со всего города. Купаться мне здесь совершенно не хотелось, а потому я поднял с палубы какую-то тряпку, крепко обмотал ею правую ладонь и крикнул Тесу:
— Вперед! — и, надеясь, что он меня понял, прыгнул на вражеский баркас, как только он приблизился на подходящее расстояние.
Этого они точно не ожидали. Да и я, если честно, тоже. Банальный мордобой — не мой конек. Последний раз я участвовал в грубой драке, наверное, года четыре назад, когда притворялся пьяным пограничником с целью попадания под стражу. Но зато практиковался в секции бокса и значительно улучшил технику, а потому мой защищенный грязным куском ткани кулак, соприкоснувшись с ухом одного из молодчиков, произвел ожидаемый эффект — противник вылетел за борт!
Ощущая под ногами шатающуюся палубу баркаса, я атаковал сразу двоих и тут же получил пару мощных ударов в корпус и пинок по бедру. Для меня одного шестеро — это было слишком много, тем более, хулиганы уже опомнились и были настроены весьма решительно — до того самого момента, покуда суденышко не качнулось из стороны в сторону, принимая на корму огромного мавра.
— Джа-а-а-а! — заорал он, ухватил первого, кто попался под руки, за шею и бросил за борт, — Я иду, масса!
Воспользовавшись замешательством, я ударил под коленку ражему парню в красной рубахе и добавил апперкот в подбородок — этого хватило. Тес плечом вперед влетел в толпу наших противников, от чего они разлетелись во все стороны и не думали возвращаться в драку, предпочитая кинуться за борт и искупаться в том самом дерьме. Слишком уж страшен был абиссинец!
— Парни, не бросайте меня, не бросайте! — взвыл краснорубашечник в ужасе, когда над ним склонился Тесфайе, жутко оскалившись.
Но парни только живее наяривали в сторону берега. Братство!
По причалу бегали полицейские, их блестящие хромированные свистки разрывались от заполошных трелей, раздавались резкие выкрики, призывающие нас немедленно причалить и сдаться.
Фахнерт показал им неприличный жест, продемонстрировав согнутую в руку и хлопнув другой рукой по локтевому суставу.
— Мы найдем местечко, где причалить без такого навязчивого внимания, джентльмены! Возвращайтесь на борт!
Капитан держал курс прямо на маяк, который уже горел, разгоняя вечернюю мглу ярким лучом новомодного электрического прожектора.
Мы спрыгнули прямо в прибой, Фахнерт тут же раскрыл парус, и "Фрези Грант", оставляя на песчаном дне след киля, сорвалась с места. Капитан махнул нам рукой и заорал во всю глотку:
— Клянусь треской, будь у меня еще хотя бы неделя — я сделал бы из вас настоящих моряков!
Он зажег фонарь на корме, а потом, наверное, откупорил бутылку, потому что секунд семь, пока мы выбирались на пляж, его голос не звучал.
— Пятнадцать человек на сундук мертвеца
Йо-хо-хо и бутылка рому-у!
Пей, и дьявол доведе-от до конца
Йо-хо-хо и бутылка рому! — голос Фахнерта удалялся, и скорлупка яхты, и лепесток паруса постепенно терялись в сумерках.
— Он хороший человек, масса. Джа его любит, — сказал Тес, пытаясь отдышаться после борьбы с морем.
Мавр вымок до нитки, но мешок с вещами, которыми обзавелся, держал высоко над головой — как и я. На мне были те самые сапоги — яловые, замечательные, в них даже вода не попала. Не зря я их с мертвеца снимал… Бр-р-р-р.
— Этот хороший человек высадил нас прямо в море и оставил себе все крепкие напитки… — сказал я, — Теперь у меня зуб на зуб не попадает, и ночь впереди — длинная. Я понятия не имею, куда идти!
Тесфайе по своей привычке принюхался, ноздри мавра раздувались.
— Идти нужно туда, где пахнет костром и мясом, масса! Вот куда надо идти! — и он решительно зашагал в сторону маяка, по щиколотки босых ног утопая в песке.
Мне ничего не оставалось, как последовать за товарищем, тем более — нотки жаркого в морском свежем воздухе становились всё явственнее.
Жаровня стояла у самого подножия маяка, упираясь четырьмя литыми чугунными ногами на каменную плиту. Над угольями плясали языки пламени, облизывая старую утятницу, погруженную в их самую середину.
— Части тушек молодых животных, содержащие много воды — например, поросят или ягнят, рекомендуется жарить, дабы их мясо имело больше консистенции. Жаркое не советуют солить до окончания жарки, потому что соль, попавшая на мясо, извлекает из него сок, а задача хорошего жаренья состоит в сохранении сока в жарком, — раздался какой-то смутно знакомый голос, — Жаркое теряет в весе около трети. Жирное мясо теряет в весе еще больше…
Вся эта тирада явно не предназначалась нам. Это были мысли вслух, разговор с самим собой — человек у маяка и понятия не имел, что его слушают. Его лицо я узнал бы из миллиона. Я видел этот профиль множество раз — на плакатах, фотокарточках, в газетах. Чаще всего — на синем фоне, но один раз — вживую. Он даже не потрудился сбрить свою чертову козлиную бородку!
Пламя жаровни отражалось в круглых очках, ястребиный нос четко выделялся на фоне светлой стены маяка…
— У тебя такое лицо, масса, как будто ты увидел дьявола! — в самое ухо прошептал мне Тес.
Наивный абиссинец и не представлял себе, насколько был близок к истине. Я шагнул вперед — в круг света, и спросил:
— Есть какая-то причина, по которой я не должен убивать вас?
Эмиссар Новодворский отложил в сторону блокнот, в который записывал, видимо, свои комментарии о приготовлении жаркого, и ответил:
— Целых две. Сгорит мясо и погаснет маяк — мы ведь не можем этого допустить? — его спокойствие вызывало уважение, и потому я слегка ослабил палец на спусковом крючке револьвера, который лежал у меня в кармане.
Вождь и духовный лидер Республики Ассамблей снял очки и сунул их в нагрудный карман. Ему пришлось прищуриться, чтобы сфокусировать взгляд на наших лицах. Глядя на мавра, он покачал головой:
— Вас я точно не знаю…Но это ни о чем не говорит! — а потом перевел глаза на меня: — А вас знаю. Клён, верно? Поручик, который с одной ротой разоружил целый гарнизон, и взял меня в плен, размахивая кружевными панталонами. Чудовищно.
Что тут скрывать — мне это было как бальзам на душу. Хотя от упоминания панталон лицо мое непроизвольно скривилось.
— Давайте я добавлю дров в топку генератора а потом сниму с углей жаркое. Вы можете продолжать в меня тыкать из кармана вашим оружием, но, пожалуйста — если решите убивать, то сделайте это семью минутами и сорока секундами позже. Тогда, по крайней мере, вы сможете насладиться моим мясом…
— Мы не кушаем человека! — заявил Тес, — Если масса убьет тебя — мы оставим твое тело на поживу птицам.
— Что ж, приятно иметь дело с разумными людьми… — с видимым трудом Новодворский встал с кресла и, чуть прихрамывая, отправился в сторону гудящего генератора.
Я последовал за ним. Убить его хотелось неимоверно. Насколько я знал, он принципиально не брал в руки оружие. Всю грязную работу делали его приспешники… По самым скромным подсчетам от синего террора и далее — в результате гражданской войны от рук лоялистов погибло от семисот тысяч до полутора миллионов человек, не считая жертв спровоцированного их политикой голода, разрухи, эпидемий.
— Не переживайте, я не убегу. Знаете, вы ведь находитесь на самой южной оконечности Южного материка. Дальше некуда бежать — это край света. Как я понимаю — вы попали сюда случайно… Или всё-таки его высочество послал по мою душу?
— Случайно. Его высочество послал — но не по вашу душу, — ответил я, — Бог с вами — давайте сначала поговорим, а потом я решу, что делать.
В конце концов — такой шанс предоставляется раз в жизни! Поговорить с человеком, которого проклинал или боготворил каждый житель Империи — еще пять лет назад. И почти никто не вспоминал — теперь.
Я даже помог ему забросать поленца в топку. Если бы Новодворский готовил какую-то каверзу и попытался прикончить меня — Тесфайе нашел бы его даже под землей. Тем более, все движения бывшего лидера говорили о каком-то страшном недуге, жуткой надломленности организма. Он едва передвигал ноги, голова его подергивалась, а дыхание вырывалось из легких тяжело, надсадно.
— Под лестницей есть еще кресла. У меня редко бывают гости, я предпочитаю уединенный образ жизни. Мальчик из Зурбагана приезжает раз в три дня на велосипеде — привезти продуктов и убедиться, что я еще не подох. Хотя если я сыграю в ящик — в порту об этом узнают следующим вечером, потому что погаснет маяк. Мальчик обрадуется — его старший брат метит на мое место. Он такой, с придурью, знаете? Собирает модели кораблей производства фабрик Грэя. Всё заставил этими моделями, всю хибару родителей. Мечтает перебраться на маяк, чтобы увешать ими стены вдоль винтовой лестницы. Ну, и получать денежку малую за непыльную работенку… Даже за это место на краю света — конкуренция. Как там говорят тевтоны — воля к жизни? Жизненное пространство? — Новодворский надел на руку толстую матерчатую рукавицу и приподнял крышку утятницы, — Пожалуй, готово. Хотя по моим расчетам должно пройти еще полторы минуты… Так что, господин офицер — убивать меня сейчас будете?
— Сейчас не буду, — сказал я.
Я уже всё понял. Понял, что необходимости стрелять нет. Его вены на локтевых сгибах были исколоты инъекциями, а под лестницей я приметил ампулы из-под морфина. Этот нестарый еще человек, который разменял что-то около полувека, был смертельно болен и держался только на обезбаливающих. Опухоль, чахотка, лепра? Бог его знает. Он уже получил свое, и только силой мощного интеллекта и непоколебимого духа находился в сознании.
— Тогда мы сможем насладиться жарким, и, если пожелаете — откупорьте бутылку вина, вон там, в ящике. Я воздержусь, с меня довольно будет и мяса. И мы сможем побеседовать, да…
Это был очень странный ужин. Мы с Тесом развесили верхнюю одежду сушиться вокруг жаровни и сидели в одном исподнем у легкого раскладного столика, под светом молодой луны, и пили вино, и ели мясо, приготовленное самым ужасным из всех тиранов, которых породил наш кровавый век…
Слушать Новодворского было странно. Он нашел свободные уши и буквально исповедался, изливая душу. Самый влиятельный эмиссар Республики Ассамблей по большому счету не делал скидку на то, с кем говорит. Он произносил речь, автобиографический монолог — в воздух, точно так же, как комментировал приготовление жаркого. Сложно было разделить реальные истории из его жизни и достоверные факты с бредом морфиниста и прихотливыми завихрениями воспаленного сознания. Это была История Революции от одного из ее главных адептов.
Карандаш в моих пальцах едва успевал делать пометки.
По его словам выходило — побывав в плену у имперцев и будучи выменянным на три с половиной тысячи "бывших", которых держали в заложниках в Ямбурге, Новодворский многое понял и переосмыслил. И самым главным выводом было то, что и он сам, и его соратники из "профессиональных" революционеров ратовали ровно за то же самое, за что сражалась Новая Имперская армия и Его Высочество Регент.
Как это пришло ему в голову? Если сложить воедино в более-менее логичном порядке всё, что он бормотал, глядя в огонь жаровни, получалась интересная картина.
Основной темой, которую двигали революционные демократы, раз за разом пытаясь безуспешно расшатать Империю старую, было неравенство. Социальные лифты в виде армии, образования, рыночной экономики и государственной службы они считали недостаточно эффективными и полными сословных и буржуазных рамок. Родовая аристократия, банкиры и промышленники имели куда как больше шансов пристроить своих детей на теплое место, чем крестьянин или конторский служащий. Кумовство и злоупотребление должностными полномочиями были притчей во языцех, которую на вид имперскому административному аппарату не ставил разве что слепой… Особенно остро эта проблема встала во время Великой войны, а Император был слишком мягок, чтобы начать чистки — что и привело сначала к выступлению запасных полков в столице, а потом — во время вынужденного перемирия с Протекторатом — к гражданским беспорядкам в крупных городах и мечтам о буржуазной республике среди богатейших граждан империи.
Долой замшелые устои, свободный мир неотвратим! Колосс покачнулся, и недовольство, которое в военное время держали глубоко внутри, под замком, вырвалось наружу. Люди поверили в шанс всё изменить. И обратили свой полный надежд взор на тех, кто боролся и призывал к радикальным переменам давно. Те, кого раньше считали маргиналами и террористами, вдруг стали пророками, ясновидцами, которые смогут проложить новый курс. И громче всех звучал голос Новодворского. "Долой старый режим!" — вот что во всеуслышание заявил этот голос после того, как заговорщики убили Императора и объявили о создании Республики.
Банкиры, промышленники и царедворцы, почему-то решившие, что народ покорно склонит голову перед новыми дирижерами и примется по-прежнему тянуть лямку обыденности, жестоко ошиблись. По мнению Новодворского — клика заговорщиков не обладала ни одним из необходимых для удержания власти качеств. Не было у них ни ореола древних традиций, как у монарха, ни сил и возможности применять насилие, как у военного командования, ни четкой идеи и мощной харизмы, как у революционных демократов — "синих". Временщики и трех месяцев не продержались после того, как Протекторат нарушил перемирие и прорвал фронт на громадном участке, и занял плацдарм, равный по площади половине его собственной территории… И захватил десятки тысяч пленных, и вывез тысячи и тысячи тонн продовольствия, скрупулезно реквизируя всё, что можно было употребить в пищу пухнущим от голода промышленным тевтонским центрам…
Такого просчета новым владыкам империи "синие" не простили. Потрепанная, едва укрепившаяся на новых рубежах армия зализывала раны, полиция и спецслужбы, обескровленные за месяцы хаоса, были заняты скорее спасением собственных жизней, а не наведением порядка в стране. И Новодворский опубликовал воззвание, ставшее легендарным — "НА УЛИЦЫ!" — так его назвали. Синий прилив затопил города. Народ танцевал, пел, провозглашал скорое наступление всеобщей свободы, равенства и братства. Также декларативно была объявлена Республика Ассамблей — и вдруг всё закрутилось. Идея обрела плоть.
Небольшие группки на местах созывали Ассамблеи, которые объявляли себя представителями народа, брали власть в свои руки и начинали руководить — как могли и как умели. В эти новые представительные органы, конечно, не допускали "бывших" — всех, кто имел хоть какое-то отношение к старому режиму. Никаких имперских чиновников, офицеров! Даже гимназические учителя, корреспонденты государственных газет, священники, почтальоны и дворники городских и уездных управ попали в проскрипционные списки. "Бывших" обвинили виновными во всех бедах — это они довели страну!
Поскольку львиная доля депутатов Ассамблей происходила из людей в целом маргинальных — нищей интеллигенции породы непризнанных гениев, стихийных вожаков толпы, представителей "серого" бизнеса и элементов откровенно околоуголовных — для того, чтобы решать судьбоносные для страны-провинции-уезда вопросы и не отвлекаться на мелочи, им было назначено обеспечение… Назначено решением Ассамблей, конечно же.
Новодворский уверял — имелись среди депутатов и люди приличные. Идеалисты, мечтатели, работяги и пламенные борцы, но…
— Выбирают обычно самых крикливых, — тяжело дыша, сказал он, — Представьте себе четвертый класс народного училища, этих конопатых и картавых дикарей одиннадцати-двенадцати лет… Вы учились в народном училище? Вспомнили свой класс? Кто у вас там был заводилой? Сделали бы вы его старостой класса, будь ваша воля?
— Я, масса, — поднял руку Тес, — Я учился в школе, и был самый крикливый, и я был старостой. Я набил всех парней и подчинил их себе, масса.
А я подумал, что хоть и не учился в народном училище — но прекрасно понимал, о чем говорит Новодворский. Странно было слышать такие речи от демократа.
А демократ сказал, что, столкнувшись с засильем крикунов и маргиналов, матерыми революционерами было принято решение создать структуру — Партию лоялистов, которая объединила бы все здоровые силы, лояльные новому строю. Что-то вроде древних духовно-рыцарских орденов, которые объединяли в своих рядах воинов без страха и упрека. Конечно, в партию эту набирали только проверенных сознательных товарищей… И эмиссарами и уполномоченными становились исключительно члены партии.
— И знаете, что первым делом начали делать наши проверенные товарищи? Принимать в партию своих друзей, родственников и знакомых, продавать синюю книжечку лоялиста за золото и валюту. А-ха-ха-ха-ха! — Новодворский закаркал, делая вид что смеется, — Мы создали ту же самую чертовщину, с которой боролись! И тогда вы восстали, не прошло и года… Выходит, мы с вами абсолютно одинаковые, а?!
Мы почти обсохли — всё-таки ночь была по-южному теплая, хоть с моря и тянуло прохладой. Здесь было полно каменного угля для генератора, и я подбрасывал его в жаровню, так что, меняя положение тел, мы высушили всю одежду. До утра оставалось еще часа три, сна не было ни в одном глазу, соваться в город в такую рань было бессмысленно, и здесь, у маяка, провести время можно было не хуже, чем в любом другом месте. Новодворский тревожно спал, уродливо закинув голову за спинку своего кресла, и кадык его выпирал вверх, козлиная бородка тряслась в такт прерывистому дыханию, круглые очки повисли в районе надбровных дуг. Вдруг он всхрапнул и открыл сначала один глаз, потом второй, а потом заговорил, как будто и не было никакой паузы:
— …почему бы и не приехать в Колонию? Этих безбожных романтиков следовало разбавить свирепыми хищниками, а учитывая отношение местных к цветным — это не могли быть тамильские сипаи или ветераны с Сипанги. Здесь, в Зурбагане, лоялистам как медом намазано. Не светите своими офицерскими сапогами, вам выпустят кишки в первой же подворотне! Четыре тысячи только одних военных инструкторов, большая часть из них — бывшие уполномоченные… Они-то выбили себе место на транспортниках Альянса, когда эвакуировались с Севера. Как думаете, чему они научат городское ополчение? Меня приглашали на Континентальный Конгресс, который состоится одновременно с фестивалем… Да кому я это говорю, вы же человек регента… Не музычку послушать приехали в такую даль! Хотите — пробью вам аккредитацию?
— Хочу! — сказал я.
Грех было отказываться от такой возможности. Попасть на первое заседание Конгресса! Опять бриться придется и одежду менять — чтобы с Грэем не столкнуться… Устроить драку с возможным будущим президентом — не самая лучшая идея.
— Имущественный ценз, представляете? — белки глаз Новодворского вращались, — Они хотят выстроить политическую систему на основе имущественного ценза! Буржуазная республика во всей ее красе! Чем больше вы платите налогов — тем больше у вас голосов! Каково? А как же равенство? Чем рыбак хуже судовладельца, он что — не человек? А если тот же граф Грэй заплатит половину своего состояния в бюджет — это что, дает ему право распоряжаться судьбами всех остальных? Какое же тут равенство?
Он пару часов назад рассказывал про школьные классы и самых крикливых — и снова завел шарманку о равенстве. Спорить с ним было не с руки, доказывать что-то морфинисту — последнее, что я бы стал делать, но простодушный абиссинец не удержался:
— А что, масса, мудрый служитель Джа, или наставник в школе, или мастер, познавший секреты литья металлов разве не более полезен стране, чем домовладелец, сдающий комнаты за малую лепту? Неужели самоцветы и золото ценятся больше, чем знания и опыт? Или бродяга, спящий в грязи со свиньями и не могущий вспахать землю и прокормить себя сам, так же смыслит в управлении государством, как искушенный законник или глава большого рода? Почему ты считаешь, что их голос должен звучать одинаково громко, масса? И почему глупые жители Колонии считают, что голос богатого должен звучать громче голоса мудрого?
Новодворский глянул на него внезапно просветлевшим взглядом:
— Образовательный ценз? Дифференцированный подход? Система квот? Представительское меньшинство? — начал сыпать он политологической терминологией, а потом снова потух: — Ничего, ничего не работает… "Не надейтесь на князи, на сыны человеческия, в них же несть спасения!" Суета сует и томление духа…
Он цитировал Книгу, которую проклинал всю свою жизнь — и это было страшно. Практик и отец революции вдруг дернулся всем телом и почесал локтевой сгиб, который представлял собой сплошной кровоподтек.
— Пора, уже пора… Ночь кончается, маяк горит, рецепт записан… А война никогда не кончится, слышите вы? Нет больше границ! Война идет в человеческих душах! Везде, в любой стране вы найдете имперцев, и лоялистов, и башибузуков — куда бы вы ни поехали! Отправляйтесь хоть в Нихон или на Сипангу — одно и то же, кругом одно и то же… Свобода, равенство, братство… Порядок, стабильность, традиции… Люди, которые хотят одного и того же, убивают друг друга и не перестанут этого делать ни-ког-да… Вот вам записка к Упманису, он работает в пресс-центре. Вас пропустят! И это — загляните в "Заведение", вам там понравится! А я пойду, мне пора, совсем пора… — и дерганной, вихляющей походкой скрылся в дверях маяка.
Он так и сказал — с большой буквы и по-имперски. "Заведение". Сразу стало понятно — это не абстрактное понятие, а вполне конкретное место. От названия так и веяло духом старорежимщины, и я пожал плечами — почему бы и нет?
Вколотив ноги в яловые офицерские сапоги, я раздумывал некоторое время, не стоило ли мне надеть еще и хаки с фуражкой — но потом передумал. Я, в конце концов, спецкор, а не провокатор. Да и сапоги переодену, как только куплю шнурки для ботинок — старые оказались самого низкого качества.
— Пойдем, Тес?
— Пойдем, масса… — мы прошагали по вымощенной песчаником тропинке в сторону Розового предместья — единственной части Зурбагана, не окрашенной в синий цвет.
Абиссинец вдруг остановился и сказал:
— Я — за традиции и порядок, масса. Но традиция кушать человека — плохая традиция.
Удивительно логичные вещи он порой говорил, этот свирепый мавр.
— …пароход идет
Мимо пристани!
Будем печи мы топить
Лоялистами!
"Заведение" действительно начинало мне стремительно нравиться.
А потом я увидел того, кому принадлежал этот замечательный бархатный баритон, выводящий хулиганские куплеты времен самого начала мятежа имперских добровольцев. На террасе под вывеской, закинув ноги на стол в точно таких же, как у меня, яловых сапогах и опершись спиной о стену на семиструнной гитаре бренчал некто Феликс Карский, нагло пялясь на меня своими бесстыжими глазами.
— Эх, яблочко
Да с голубикою,
Подходи, эмиссар —
Глазик выколю!
Глазик выколю — второй останется,
Чтобы знал, хамло, кому кланяться! — допел он и помахал мне рукой: — Доброе утро, поручик!
Меня оторопь взяла, если честно. Карский — здесь! Что ж — удивляться не приходится, а потому я выдал первое, что пришло в голову, воспользовавшись классикой лаймовской литературы:
— Что вы хотите этим сказать? Желаете мне доброго утра? Или утверждаете, что утро доброе и неважно, что я о нем думаю? Или, может, вы хотите сказать, что испытали на себе доброту этого утра? Или вы считаете, что все должны быть добрыми в это утро?
— Все это сразу, я полагаю, — Карский хохотнул, отложил гитару и встал, подходя ко мне для рукопожатия, — А еще я полагаю, что ты всё такой же непроходимый зануда! Чего руку тянешь, иди, я тебя обниму!
— У вас всегда тут так многолюдно? — зал был полон, за каждым столом сидело по пять-семь человек, все — с оружием, и все говорили по-имперски.
Феликс снова взял в руки гитару:
— Эх яблочко,
Да ты неспелое…
Лоялистское дело
Погорелое!.. — опустошил стопку водки, занюхал местным лимоном и сказал: — Нет, только во время фестиваля. Сотня стволов легко остудят горячие головы, которые перепьются и пойдут крушить мироедов, ретроградов и мракобесов — то есть нас и тевтонов. Вон, через дорогу "Астория" — у них на крыше пулемет стоит. Тевтоны — народ основательный. Ну что, останешься с нами сегодня? Будет жарко, я тебе обещаю. Учитывая тот факт, что ночью начнет заседать Конгресс, гавань завтра будет полна трупами, как суп — клецками.
— Вот об этом я и хотел поговорить… Тут один человек дал мне рекомендательное письмо в пресс-службу Континентального Конгресса, нужно бы приодеться соответствующе.
Карский оглядел меня с ног до головы и хмыкнул. Потом возвел очи горе и задумчиво пялился в потолок некоторое время.
— Я дам тебе…
— Парабеллум?
— Почему — парабеллум? Френч, брюки-классика и белая сорочка. И штиблеты.
— Нет-нет, увольте, только не штиблеты, достаточно будет гуталина, щетки и новых шнурков…
Каждая моя попытка носить гражданские туфли оканчивалась кровавыми мозолями, да и вообще — в целом доставляла страдания и невезение.
— Эх, яблочко,
Бочок подпорченный,
Еду-еду я домой
Раскуроченный… — пить водку с утра — моветон, но Феликса это никогда не смущало.
Чем отличается имперский офицер от лоялистского эмиссара? Офицер всегда до синевы выбрит и слегка пьян, эмиссар — до синевы пьян и слегка выбрит.
— Знаешь, Феликс, я тут на маяке встретил Новодворского… — мои слова заставили его зрачки расшириться, а потом вернуться в нормальное состояние.
— Надеюсь, не прикончил бедолагу? Он там у них был самым адекватным, настоящий идеалист с пламенным взором… Сейчас расплевался с соратниками и умирает от рака.
Значит, всё-таки — рак.
— Масса! — прогудел голос абиссинца, — Масса, мне тоже нужна другая одежда. Или вы меня оставите здесь? Здесь добрые люди — меня угостили у каждого стола, мимо которого я проходил!
Мы с Карским переглянулись и разулыбались — если бы он еще и присел, то всё — поминай как звали. Пока "Черного ворона" без акцента не споёт и на образа не перекрестится — черта с два его бы выпустили. Хотя с «перекреститься» у богобоязненного мавра проблем бы точно не возникло — как ты Джа ни называй, это Он и есть — хоть в Натале, хоть в Империи, хоть в Абиссинии.
— А ты умеешь стрелять из пулемета? — вдруг спросил Феликс.
— Нет, масса, не умею. Зато я умею драться!
— Он убил человек сорок, — пояснил я.
Феликс уважительно оттопырил нижнюю губу и кивнул:
— Такие люди нам нужны. Хочешь — возьму тебя на работу в "Заведение"? Достойная оплата, бесплатное питание, койка и по истечении срока контракта — имперское подданство, а?
— Хочу, масса, я за этим и пришел в Зурбаган — искать работу. Но чтоб никого убивать не пришлось… — грустно покачал головой Тесфайе.
— А вот этого не обещаю — уж больно место у нас специфическое, — вздохнул Карский.
— Никогда мне не отмыться, масса, никогда!..
"Двадцатый Зурбаганский фестиваль уличного искусства" — вот как это называлось. Каждый год власти города выделяли целую улицу в старой части Зурбагана под его проведение. Стены домов и заборы превращались в красочные фрески, созданные усилиями художников, на тротуарах поднимали паруса палатки и навесы с кулинарными изысками, прямо на проезжей части устраивались труппы бродячих музыкантов, танцоров, циркачей…
Я шел сквозь всю эту праздничную суету, поднимаясь по крутым лестницам, ныряя под арки и уклоняясь от низких ветвей деревьев. Непризнанная столица Колонии была потрясающе контрастным местом — вот такие узкие, тенистые улицы и двух-трехэтажные домики уживались здесь с новыми промышленными районами и многоэтажными зданиями, архаичные двуколки делили дорожное движение с дизельными кабриолетами и электрическими трамваями, одетые во фривольные, яркие, обтягивающее трико гимнастки выделывали свои трюки бок о бок со сгорбленными от работы и времени старушками, которые подгоняли своих коз палками и бормотали про "Содом и Гоморру"…
Устроить Конгресс именно сейчас было идеей или совершенно кретинской, или блестяще-гениальной. В городе витало ощущение праздника, я тут и там замечал флажки и флаги — ультрамариновые, с желтым солнцем посередине. Кажется, ни один из городов Колонии такими символами не обладал, да и у Зурбагана герб был совсем другим… Что ж, этому не следовало удивляться — всё уже давно решили.
Громадное здание Гранд-Театра, в котором должно было начаться заседание Континентального Конгресса было оцеплено полицией, два огромных сине-солнечных штандарта — от куполообразной крыши до мощного мраморного фундамента — волнами полоскались на ветру, здание сияло электрической подсветкой, придававшей барельефам, барочным завитушкам и искусно выполненным гигантским атлантам и кариатидам некий мистический ореол.
Для прессы выделили отдельный вход, и белесый молодой мужчина — тот самый Упманис — проверял документы у репортеров и фотографов.
— Откуда? "Подорожник"? А аккредитация? Рекомендация, говорите… Дайте взглянуть, — его глаза стали квадратными, когда он понял, что Новодворский рекомендует ему спецкора журнала Имперского Географического Общества; было видно, что ругательства так и просятся ему на язык. Но сказал он просто: — Проходите. Лестница справа на балкон. В вестибюле вас обыщут, не препятствуйте полиции.
Я не препятствовал — даже частично разобрал по их требованию фотокамеру и зарядил пленку, вывернул карманы и зачем-то широко открыл рот. Полицейские заметно нервничали, форма кое-кого из них показалась мне знакомой: здесь явно присутствовали командированные из Лисса и Дагона. Кажется, мундиры им пошили новые — специально для торжественного случая, чтобы соответствовать окружающей помпезной обстановке.
И вестибюль, и лестница сверкали золотом, подавляли обилием мрамора и хрусталя. Полы и ступени были покрыты алой мягчайшей ковровой дорожкой, которую тут же испоганили десятки, если не сотни, журналистских подошв. Галдящей разноязычной толпой корреспонденты ринулись наверх. Я тут же выцепил взглядом соотечественников — одного я даже видел как-то в столице, он работал на "Известия" — официальный рупор имперского двора. А второй, скорее всего, писал для эмигрантской "Свободы слова" — даже бородка у него имелась та самая, козлиная.
Поработав локтями и игнорируя возмущенные вопли коллег, я пробрался к самому ограждению и занял позицию у боковой колонны.
Партер был отдан делегатам от городов, ложи — особым гостям. В одной из них я увидел графа Артура Грэя — его лицо было напряженным, а пальцы сжимали подлокотники роскошного кресла. Еще бы не нервничать — по всему выходило, что сегодня ему предстоит стать первым президентом новообразованной Федерации! Наверняка весь сценарий спектакля был прописан заранее — что могло пойти не так?
Партер располагался подковой, как будто дублируя южную оконечность континента, на которой и располагалась Колония. Если стать лицом к сцене, на которой заседал президиум, на крайнем правом фланге разместилась солидная делегация Зурбагана — мужчины во фраках, френчах и, наверное, военные — но уж больно у них диковинная была форма. Какие-то шаровары, ментики и фески выглядело вычурно и непрактично. В голову пришло название рода войск в Арелате, который имел похожее обмундирование — зуавы. Поскольку количество конгрессменов зависело от населения города и его богатства — зурбаганцы заняли чуть ли не одну десятую часть мест!
Чуть левее разместились представители Гель-Гью, одетые с безукоризненным вкусом. Этот город я повидать не успел — мы на "Фрези Грант" прошли мористее, но, судя по всему, народ там жил веселый: отцы города и первые лица громко смеялись, гомонили и подначивали друг друга.
Мрачные дагонцы с черными, будто подведенными углем бровями и ресницами, косились на них с неодобрением. "Угольщиков", как их звали за глаза, было много, почти столько же, сколько и зурбаганцев.
Конгрессмены из Лисса галдели так же громко, как их коллеги из Гель-Гью. Это была единственная делегация, в которой присутствовали женщины, а еще — лиссцы периодически оборачивались и поглядывали в сторону ложи Грэя. Вот кто был их лидером, а вовсе не жизнерадостный полный джентльмен с парадной перевязью через плечо.
Гертон, Покет, Кассет, Суан, Аламбо, Арлингтон, Сан-Риоль тоже прислали своих представителей, делегации с Архипелага — от обитаемых островов Рено, Ахуан-Скап и Ланфиер имели статус наблюдателей. Риольцы заняли крайний левый фланг и было очевидно, что они не испытывали восторга от происходящего. Как минимум скептически к конгрессу относились и их соседи по флангу: не приморские, континентальные Арлингтон и Суан.
Однако грянули фанфары, и из оркестровой ямы полилась бравурная мелодия, а на сцену вышла группа артистов, которые с воодушевлением стали исполнять какую-то песню на лаймиш — начиналась она со слов "Да, мы любим этот край…", а дальше моих познаний явно не хватало. Видимо, тут она была всем хорошо известна — партер подпевал стоя и с воодушевлением — даже риольцы. Разве что полное незнание слов демонстрировали иностранные журналисты и несколько хмурых бородатых мужчин в дальней ложе — это были гемайны.
Аккорды гимна смолкли, заседание началось.
Всё было очень интересно. Сначала председатель Президиума Конгресса — некто Тоббоган, краснолицый седой старик — предложил проголосовать за то, чтобы считать решения Конгресса обязательными для всех городов Колонии, которые прислали своих представителей. Это был потрясающий ход — все за, Сан-Риольская делегация единодушно против, Арлингтон и Суан воздержались. Они что-то знали, но ничего не могли с этим поделать.
— Зря риольцы вообще приехали на Конгресс — сказал сухонький старичок, спецкор из "Беобахтера" — солидного тевтонского издания, — Теперь их могут вынудить исполнять его решения.
— Как — вынудить? — переспросил я, хотя прекрасно всё понимал.
— Насильно, как ещё… Но В Сан-Риоле живет храбрый народ. Плевать они хотели на Грэя. Им торговля с гемайнами и хорошие отношения с Наталем куда как важнее, чем вся эта возня на побережье. Ох, будет скандал… А вы, коллега, откуда?
— "Подорожник", ИГО.
Старичок уважительно дернул подбородком. Действо продолжалось.
Всем делегатам раздали папочки, в которых имелся готовый проект Конституции, и предложили полчаса на ознакомление — каково? Я прицелился — и отснял сверху страницу за страницей — всего двадцать, пока подслеповатый делегат из Кассета пытался разглядеть — что это ему там написали?
Оркестр всё это время наигрывал какие-то бодрые мелодии — наверное, чтобы сбить с толку делегатов, которые пытались сосредоточиться на чтении. Я боялся, что еще и кордебалет на сцену выпустят — но до такого тут еще не докатились.
Время от времени раздавались возгласы — одобрительные или осуждающие. Молчал только левый, Сан-Риольский фланг. После того, как полчаса окончились, председатель торжественно провозгласил, что настал исторический момент, и именно сейчас собравшиеся должны принять самое важное решение в своей жизни — принять Конституцию единой и неделимой Федерации, граница которой будет определена двадцатой параллелью, а слава и влияние распространятся по всему миру!
Ни больше, ни меньше.
Гемайны в ложе закричали "Шаам! Шанде!" — стыд и позор, значит. Полиция мигом ворвалась к ним и принялась крутить, началась настоящая драка, в которой полицейские одолели только благодаря трехкратному численному преимуществу.
Делегации Сан-Риоля, Арлингтона и Суана в полном составе встали со своих мест и двинулись на выход. Представители остальных городов выли и улюлюкали, выражая свое презрение диссидентам. Председатель стучал молотком, призывая к тишине, и орал как умалишенный. В Гранд-Театре на несколько мгновений воцарился хаос.
Я развернул планшет и вынул оттуда карту Южного континента. Двадцатая параллель, подумать только! Росчерком пера рождающаяся на моих глазах Федерация прирезала к себе весь Наталь, устье Руанты, в котором и стоял Сан-Риоль, и значительные территории, занятые редкими хуторами гемайнов и многочислеными племенами кафров и каннибалов, которые и понятия не имели о том, что где-то в Зурбагане кто-то что-то провозгласил. Ладно — каннибалы. Мне почему-то казалось, что я прекрасно знаю, как поведут себя гемайны, когда обнаружат землемеров и пограничников из Колонии на территории, которую считают своей родиной уже несколько веков. "Наталь" так и переводится — Родина.
Тевтон из "Беобахтера" посмотрел в мою карту и мы с ним переглянулись.
— Будет война, — сказал он, — Но взгляните — они начали выборы Президента!
Даже без левого фланга у Конгресса был кворум — зал покинула примерно одна седьмая часть делегатов. Так что председателю наконец удалось навести порядок и перейти к следующему этапу повестки — выборам.
Города выбирали делегатов, конгрессменов. Конгрессмены выбирали Президента — на пять лет. Президент формировал правительство, которое ежегодно отчитывалось перед Конгрессом — так это было устроено согласно Конституции.
— Вносите предложения по кандидатам! — огорошил собравшихся председатель Тоббоган и тут же заявил: — От Зурбагана выдвигается Нэд Тоббоган, судовладелец!
И поклонился. Мне показалось, что он слегка подобострастно глянул в сторону ложи, где сидел граф Грэй, который слегка кивнул в ответ. Технический кандидат?
Дагонцы заворчали, и из их среды вперед шагнул высокий сутулый человек с обезображенным кривым шрамом лицом.
— От Дагона — Джон Бутлер, джентльмены. Профсоюз горных рабочих, — и гордо поднял голову.
Этот точно не был подсадной уткой.
Полный человек с перевязью — из делегации Лисса — тоже попытался выскочить вперед, но конгрессмены мигом усадили его на место и зашептали в самое лицо. Тот покраснел, потом побледнел — и, отдуваясь, развалился в кресле. И тут, как чертик из табакерки, выскочил Летика.
Я как-то не разглядел его в толпе гомонящих лиссцев, но вот теперь верного оруженосца графа нельзя было не заметить — он просто запрыгнул на сцену и крикнул:
— От Лисса, Каперны и всех порядочных людей от устья Руанты до Пролива Бурь — Артур Грэй!
Черт побери, пусть это и была явная постановка, но постановка великолепная! Весь правый фланг, кроме Дагона, вскочил со своих мест и бешено зааплодировал. Увидав такую реакцию волей-неволей к овации стали присоединяться и другие конгрессмены. Явно наслаждаясь триумфом, Грэй встал со своего места и взмахнул рукой. Овация превратилась в бурю.
На душе у меня скребли кошки.
— … федеральный подоходный налог в размере 10% от всех прибылей гражданина. И первым своим президентским декретом я поручаю организовать военный флот и постоянную армию численностью в пятьдесят тысяч человек для защиты интересов Федерации! — Артур Грэй закончил свою речь под рукоплескания и занял место во главе президиума.
Неведомым волшебством перед ним тут же появилась табличка с золотым тиснением: "Артур Грэй, Президент Федерации". Изготовили за двадцать минут, которые прошли с момента оглашения результатов голосования? Профанация, какая же это всё профанация…
Но как красиво напишут об этом лаймы! Весь Альянс, да что там — весь цивилизованный мир (может быть, за исключением нас и Протектората) будет точно также стоя рукоплескать молодому демократическому государству и его легендарному Президенту. Что-нибудь в духе "свет свободы воссиял на мрачных берегах Южного континента"…
Да, Грэй был фигурой крупной — даже по мировым меркам. Аристократ, миллиардер, романтик, прославленный мореплаватель, филантроп, в конце концов. Почему филантроп? Потому что организовал фонд, который занимается освобождением и социализацией захваченных в плен несчастных. Попавшие в лапы к пиратам, дикарям и подонкам, если не в силах оплатить выкуп, имеют последней надеждой только фонд, и ждут его представителей как ангелов небесных. И выручат, и в Колонию… То есть — в Федерацию — отвезут, и рабочее место предоставят. И это именно Грэй громогласно заявил, что даст землю и работу каждому пламенному борцу за свободу, кто вынужден покинуть родину из-за преследований кровавого имперского режима! Даже транспортники на Янгу отправлял за свой счет, как выяснилось, и сам лично там бывал.
С таким лидером симпатии всего мирового прогрессивного сообщества будут явно на стороне молодой Федерации. Уж очень он прекрасен — почти святой.
Выходил из Гранд-Театра я с болящими от карандаша пальцами, гудящей головой и стойким желанием добраться до "Заведения" — там был телеграф. Ведомственный.
— Коллега! — меня догнал старичок-тевтон, — Не хотите отужинать? В сегодняшний номер отправить материал мы всё равно не успеваем, а часом раньше — часом позже… Меня зовут Герлих. Йозеф Герлих. Тут есть палатка, где подают кролика с острым соусом и кнедликами — пальчики оближешь!
Его выправка, цепкий взгляд и чеканный шаг навевали мысли о том, что он имеет к "Беобахтеру" примерно такое же отношение, какое и я — к "Подорожнику". И это могло быть попыткой наладить контакты, которую игнорировать я никак не мог.
— Кнедлики? Никогда не пробовал кнедлики…
Синие знамена с золотым солнцем теперь не таились скромно на прилавках и в витринах. Ими был заполнен весь город. Кажется, каждый дворик, каждая арка и каждое окно теперь обзавелись своим флагом. А чему удивляться? Человек, который, будучи неоперенным еще юнцом, одел корабль в алые паруса — ему по плечу найти штандартов на весь Зурбаган!
Фестиваль гремел, тут и там провозглашали здравицы за Федерацию и Президента. Ощущение праздника витало в воздухе, лица людей были разгоряченными — от обстановки и от спиртного, играла музыка, народ пел и плясал, как будто в последний раз.
— Как будто в последний раз, — вдруг озвучил мою мысль Герлих, — В Мариенбурге так плясали перед Великой войной. По всему Протекторату пели и плясали. Ненавижу песни и пляски.
И закашлялся.
— Простите, нервное. Всякий раз, как вспомню… Месье травили нас горчичным газом, мы их — хлором. Достойный размен, кажется…
— Думаете, скоро будет война?
— Уверен. Если только Сан-Риоль не сдастся. Но риольцы закупили у нас восьмидесятивосьмимиллиметровые орудия — хватит на две батареи. И пятнадцать тысяч винтовок. А "Ульрих фон Юнгинген" — океанский контейнеровоз — швартуется в их порту прямо сейчас и выгружает боеприпасы. Грэй и его головорезы умоются кровью, если вздумают штурмом брать Сан-Риоль. Но даже если риольцы пойдут на попятную — войны не избежать. Заперев устье Руанты, Грэй спровоцирует тем самым гемайнов, перекрыв им кислород. Он уже спровоцировал их — обозначив границу по двадцатой параллели… Ну, вы это лучше меня поняли. Ах да, вот и та самая палатка… Фрау Марта, рад вас видеть… Две порции кролика с кнедликами, пожалуйста!
Войти с помощью соц. сетей: