Глава 23
— Хочешь попробовать, батя?
Я протянул отцу ключи от машины.
Серёжка обиженно покосился на меня.
— А я?
— Стрелка от часов «Заря», — строго буркнул отец. — Андрюха, ты что — пацана за руль пускаешь?
— Да какой он пацан? — примирительно сказал я. — Пятнадцатый год. Ты меня во сколько лет водить учил?
— Тогда время другое было, — недовольно ответил отец. — Машина казённая. А вдруг он не справится с управлением? Как отвечать будешь?
Серёга окончательно надул губы.
Я подмигнул ему — мол, не будем спорить, а потом сделаем по-своему.
— Давай, батя! Поехали.
Отец уселся за руль.
— Ну, попробуем — что за вездеход такой! Это что за рычаг? Пониженная?
— Ага. А здесь — блокировка дифференциалов. Если уж совсем в грязь залезешь — здорово помогает.
— Не учи отца. Я всю жизнь за рулём. На таких машинах ездил, каких ты и не видал. В грязь забраться — много ума не надо. Выбраться потом сложно. А чего передачи не в ту сторону включаются?
Отец недоверчиво подёргал рычаг.
— Ну, поехали!
Я с удовольствием глазел в окно. Когда ещё выпадет вот так проехать пассажиром? С детства не приходилось.
Про себя улыбнулся таким мыслям. Как, всё-таки, незаметно меняется человек. Когда пацаном был — хлебом не корми, только пусти за руль! Ну, и накрутил баранку вдоволь за прошлую жизнь. Так что теперь отдыхать на пассажирском сиденье — за счастье.
Мы проехали вдоль полудикого парка, у которого даже названия не было. Сюда мы с ребятами бегали весной за берёзовым соком. Надрежешь перочинным ножом кору, вставишь соломинку или согнутую желобком жестяную крышку от консервов — и подставляй литровую банку. Мутноватый сок капает, банка медленно наполняется. А ты сидишь и глотаешь слюнки — ждёшь, пока наберётся хоть на пару глотков.
Часто мы оставляли банки на ночь — прятали их в траве у самого ствола, чтобы чужие мальчишки не заметили.
Приходишь утром — а банка уже полная, и на поверхности копошатся муравьи-сладкоежки. Осторожно выберешь их пальцем, а потом пьёшь холодный сладкий сок. Вот оно, счастье!
Но берёзовый сок — это весенняя забава. А сейчас осень, берёзы в парке пожелтели, а мы едем к бабушке копать картошку.
Машина выехала к реке, повернула направо, под железнодорожный мост. У моста три фермы — две полукруглые, а одна — прямая. В войну немцы бомбили мост и обрушили пролёт. Тогда при ремонте и поставили прямую ферму взамен полукруглой.
Это уже пригород. Частная застройка. Где-то справа — железная дорога на Новгород. Вдоль неё улица, на которой стоят одинаковые домики из оштукатуренных шлакоблоков, в которых живут железнодорожные работники.
В одном из таких домиков жили мамины родители. Там-то и были задорный пёс Полкан, и машинка, которую я катал по полу.
Теперь в этом доме живут совсем другие люди. Так бывает, что уж тут поделать.
А мы едем мимо гидроэлектростанции, которая своей плотиной перегородила реку на всю ширину. Сейчас плотина закрыта — уровень воды в реке невысок. На почерневших от времени бетонных сливах растёт ярко-зелёный мох.
Под самой плотиной стоят рыбаки с удочками и донками. Вообще-то, ближе пятисот метров от плотины рыбу ловить нельзя — запретная зона. Иногда приезжает рыбнадзор на моторке, и тогда рыбаки разбегаются, кто куда.
А что поделать, если у плотины клюёт лучше? Рыба поднимается вверх по течению, упирается в плотину и остаётся в омуте. Здесь, в заводи хорошо ловится подлещик и окунь, а на блесну берёт крупный судак.
Если выехать на лодке подальше, туда, где стремительно течёт тугая струя с водосброса — можно поймать сильную прогонистую сырть или плоскую чехонь, которая похожа на сверкающее сабельное лезвие.
Плотина построена чуть ниже когда-то знаменитых Волховских порогов. Сейчас о них никто уже и не помнит, а многие сотни лет они изрядно портили кровь купцам, которые везли свои товары по Волхову.
Огромные камни, торчавшие из воды, в клочья рвали течение, взбивали шапки грязной желтоватой пены. Зазевайся лоцман — корабль налетит боком на камни, острые выступы пробьют борт, а быстрое течение довершит катастрофу.
Возле порогов даже стояла деревня, жители которой только тем и занимались, что за плату проводили торговые корабли через пороги. И зарабатывали столько, что им даже хлеб сеять было не нужно — покупали зерно у соседей.
После постройки плотины пороги скрылись глубоко под водой. Теперь грозные камни мирно лежат на дне реки, а над ними спокойно идут корабли.
И железнодорожный мост, и плотину спроектировал инженер Генрих Осипович Графтио. Он же руководил строительством. Через дорогу от плотины стоит дом, в котором жил и работал Генрих Осипович. Дом деревянный, в два этажа, с эркерами и балконами. Он немного похож на теремок из русских сказок.
Наверное, этот дом Графтио тоже придумал сам.
За плотиной река разливается чуть ли не вдвое. Глубина здесь — метров двадцать, если не больше. Не всякий якорь достанет до дна.
В этой тёмной глубине водятся огромные двухметровые сомы. Одного из них отец как-то вытащил на донку. Помогла чуть ли не миллиметровая леска и клееный бамбуковый спиннинг советского производства.
Я киваю отцу.
— Помнишь сома, батя?
Конечно, он помнит. У него даже фотография есть. На ней отец двумя руками держит сома за жабры на уровне головы, а длинный рыбий хвост волочится по траве. Хотя нет, эта фотография сделана позже. Именно после того случая отец и увлёкся ловлей сомов.
Рыбалка на сома — это отдельная история.
Сначала надо наловить лягушек. Их ловят ночью, в поле. С собой вместо сумки берут детские колготки — из узких штанин лягухам не вылезти.
Ты идёшь по полю, и светишь фонариком в поблёскивающую росой траву. Над головой висят спелые августовские звёзды, а вокруг тревожно стрекочут кузнечики и цикады.
Ага! Лягушка неуклюже прыгает в высокой траве, старается удрать от света. Ты падаешь на колени, хватаешь её — скользкую, холодную — и суёшь в колготки. Потом встряхиваешь их, чтобы лягушка провалилась глубже.
Когда колготки у всех полны, лягушек пересаживают в обрезанную бочку, верх которой затянут куском брезента. Бочку ставят в лодку, а рядом кладут снасти — длинные, уложенные петлями перемёты в низких деревянных ящиках или на толстых прямоугольных листах пенопласта.
Перемёт — это капроновая верёвка в полсотни метров длиной. Через каждые два метра привязан капроновый поводок с большим крючком. Крючок длиной в половину ладони, и очень острый.
Ставят перемёт вдвоём. Один садится на вёсла и неторопливо гребёт наискось против течения реки — так, чтобы лодка шла ровно поперёк, и её не сносило течением.
Второй рыбак привязывает на конец перемёта тяжёлый камень и опускает его в воду, метрах в десяти от берега. Затем начинает распускать верёвку, насаживая на каждый крючок по лягушке.
Когда весь перемёт растянут — на второй конец тоже привязывают камень и плюхают его в воду. Теперь снасть лежит на дне, ровно поперёк реки.
Можно причаливать к берегу, разводить костёр и пить чай. Или что-нибудь покрепче, но в меру — рано утром перемёт надо снимать.
Сом охотится ночью. Заглотив лягушку, он не сидит спокойно на крючке, а вертится вьюном, стараясь оборвать поводок. Только тяжёлые камни не дают ему совсем утащить снасть.
Поэтому на рассвете рыбаки снова выплывают в реку. Маленьким якорем-кошкой тралят дно, пока не зацепят перемёт. А дальше начинают выбирать его, сразу укладывая в ящик и глубоко засаживая жала крючков в специальные пропилы.
Пойманного сома чуешь издалека. До него ещё метров двадцать, а верёвка в руках уже ходит ходуном, норовит порезать пальцы.
Сом — очень сильная рыба. Он запросто ловит сидящую на воде утку. Ходят слухи, что большие старые сомы могут утопить даже купальщика, схватив его за ногу.
Упираясь ногами в дно лодки, сома подтаскивают к борту и с размаха бьют частой острогой с зазубренными зубьями. А потом, словно на вилах, переваливают в лодку.
В лодке сом лежит спокойно, только изредка вяло двигает длинным хвостом и разевает широкую пасть, полную мелких, похожих на щётку зубов. Пятнистая голая кожа рыбы высыхает на воздухе и постепенно темнеет, становясь почти чёрной.
Теперь я знаю, что так ловить сомов запрещено. Перемёт — это браконьерская снасть. Не знаю, ездит ли отец до сих пор на эту азартную рыбалку. А спрашивать не хочу.
Меня он с собой давно не звал, да и Серёжка молчит. Может, тоже не ездит с отцом. А может — отец запретил рассказывать, помня о моей нынешней работе. Егерь — не рыбнадзор, но всё же.
А мы едем дальше. До деревни, где живёт бабушка, всего двенадцать километров. Деревня называется Гостинополье. Рассказывают, что в старину здесь причаливали к берегу купеческие корабли, которые благополучно миновали пороги. Купцы благодарили лоцманов и бурлаков и устраивали ярмарку.
Деревня большая — три длинных улицы вытянулись вдоль берега. Бабушкин дом ближе всего к реке. Поэтому на самом берегу стоит баня, и есть даже свои мостки, с которых я в детстве ловил на самодельную удочку окуней.
* * *
Отец остановил машину возле калитки. Я вылез из кабины, с наслаждением разминая ноги. Втянул в себя деревенский воздух.
Всё-таки, он особенный, этот воздух. В каждой деревне — свой. Вот я сейчас живу в Черёмуховке, и пахнет там почти так же — листвой, печным дымом, а перед дождём — свежей сыростью. Но к этим запахам ещё примешивается аромат соснового леса и сладковатая вонь навоза с совхозных ферм.
А в Гостинополье фермы нет. Зато есть река и винзавод — красное кирпичное здание с высокой трубой, в котором делают плодово-ягодную бормотуху. И поэтому кроме дыма и листьев, здесь пахнет рыбой и кислыми перебродившими яблоками.
Бабушка вышла на крыльцо, всматриваясь — кто приехал. Узнала нас, заохала:
— Вы, никак, машину купили? Совсем с ума сошли — такие расходы! Где только денег взяли?
Отец рассмеялся.
— Это Андрюхе на работе выдали. Служебная машина. А он нас сгоношил приехать — картошку тебе выкопать.
— Вот это хорошо, — обрадовалась бабушка. — Копайте, а я пока обед поставлю вариться!
— Бабуль, а где Оля? — спросил я про младшую сестру.
— Спит ещё, — махнула рукой бабушка. — Вчера допоздна с подружками играла — насилу я её домой загнала. Теперь будет спать до полудня.
Это такая традиция — бабушка ворчит на внуков, которых родители навязали на её попечение. А что делать, если не ворчать? Не хвалить же. Захвалишь — вырастут оболтусами и лоботрясами.
— Лопаты в сарае? — спросил отец.
— А где им быть? Там и стоят. И вёдра там же. Только картошку сразу в погреб не таскайте — рассыпьте на дорожке, пусть обсохнет.
— Да знаем, — рассмеялся отец. — Не в первый раз картошку видим.
Из сарая за домом мы достали два ведра и две лопаты. А картошка — вот она, здесь же. Соток восемь, не меньше, отведено под длинные картофельные борозды.
— Ну, что? — спросил отец. — Мы с Андрюхой на лопатах, а Серёга собирает? Пойдём две борозды сразу — кто скорее.
— А давай я на лопате? — предложил Серёжка. — Я, знаешь, как натренировался!
— Отца родного обогнать хочешь? Ну, давай! Поглядим — чему тебя археологи научили!
Копали они лихо. Отец втыкал лопату размеренно, поддевал картофельное гнездо и одним движением выворачивал на поверхность. Серёжка немного спешил, стараясь не отставать.
Я, присев на корточки, наполнял клубнями сразу два ведра, бегом относил их к дому и рассыпал на тропинке. Там картошка подсохнет, и после обеда её можно будет убирать в подвал.
— Крупная уродилась, — довольно улыбался отец. — Ты погляди, Андрюха! В два кулака, не меньше! Серёга, чёрт тебя дери! Не режь картошку штыком. Бери дальше от куста!
— Я и беру дальше, — огрызался Серёжка. — А её тут столько, что не выворотить.
— Потому, что навоз по весне положили в борозды, не поленились, — кивнул отец. — И дожди хорошие были, когда цвела. Мешков тридцать накопаем? Как думаешь, Андрюха?
— Накопаем, — согласился я. — А на Серёжку не ругайся. Резаную и мелкую я себе заберу — мне собак надо кормить.
До конца делянки отец и Серёжка дошли вместе, и сразу же повернули обратно. Вот что азарт с людьми делает.
— Покури, батя! — сказал я. — Завтра спину не разогнёшь. Куда вы разогнались?
— Поучи меня ещё! Половину выкопаем — тогда и перекурим. А до обеда закончить надо. Я ещё баню хочу натопить, раз уж выбрался в деревню.
Я таскал и таскал тяжёлые вёдра, а на душе было легко. К обеду, или нет — но за день-то мы точно втроём управимся! Потому что вместе. А вместе любые дела делаются легче.
И вдруг, высыпая очередное ведро, ощутил внутри острую ноющую тоску.
Мы не вместе. И раскрасневшийся от работы отец, и повеселевший Серёжка, и Катя, и Трифон… Все они живут здесь и сейчас.
И только я один знаю, что будет дальше.
— Чего ты там застыл, Андрюха? — весело окликнул меня Серёжка. — Устал, что ли? А ещё старший называется!
* * *
— Александр Сергеевич, можно?
Дверь кабинета приоткрылась, и в неё просунулась давно не стриженая голова с падающими на лоб сивыми прядями. Из-под прядей хитро поблёскивали глаза.
Тимофеев нехотя оторвался от заполнения отчёта по использованным путёвкам.
— Э-э-э… Иван Николаевич! Извините, но у меня сейчас не приёмные часы. Работы навалом.
На лице Ивана Николаевича промелькнуло недовольное выражение.
— Из самого Репино ехал, — пробормотал он. — Что ж мне теперь — обратно? Я ведь по делу, не просто так.
Александр Сергеевич вздохнул.
— Ну, проходите, присаживайтесь. Что у вас за дело? Только покороче, пожалуйста.
Иван Николаевич Болотников проскользнул внутрь, плотно прикрыв за собой дверь. В руках у него была матерчатая сумка, которую он держал, прижимая к коленям.
Болотников оглядел кабинет.
— Хоромы у вас! Богато!
В его голосе Тимофееву послышалась странная зависть.
— Что вы хотели, Иван Николаевич? — строго спросил Тимофеев.
— Чайку не нальёте? — Болотников мигом сменил тон на просительный. — Прошу прощения. От самого Репино ехал. Да пока электричку ждал…А на вокзале чаёк столько стоит — ого-го! Гребут денежки с трудового народа!
Тимофеев поставил на стол чашку, налил в неё заварку и разбавил кипятком из горячего чайника. Он тоже хотел выпить чаю, но не успел. И всё-таки, поставил на стол только одну чашку.
— Индийский! — довольно причмокнул Болотников. — Извиняюсь, а конфетки нет? Или хоть сахара? Не могу без сладкого пить — горчит сильно.
Тимофеев снова вздохнул и достал из верхнего ящика стола кулёк с «Барбарисом».
— Только карамель.
— А и карамель сгодится, если шоколадных нет, — угодливо улыбнулся Болотников.
Он быстро схватил конфету, ловко развернул прилипший фантик и бросил карамель в рот.
— Кисленько, хорошо!
— Так что вы хотели?
Тимофеев спрашивал уже нетерпеливо, постукивая носком ботинка по полу.
Болотников, держа кружку двумя руками, сделал торопливый глоток, снова причмокнул и сказал:
— Так я на счёт собачек приехал.
— Насчёт каких собачек? — не понял Тимофеев.
— Не помните? Как же! У егеря Жмыхина собачки-то остались. Там их ваш стажёр кормит. Уж кормит, или нет — не знаю. Померли, поди, собачки с голоду давно!
В голосе Ивана Николаевича слышалась искренняя печаль.
— Да почему «померли»? — раздражённо спросил Тимофеев. — С чего вы взяли? Мы Синицына на постоянную работу оформили. Теперь ему собаки и самому пригодятся, наверное.
— На постоянную? — недоверчиво протянул Болотников. — Такого молодого? Неужели посолиднее никого не нашлось? Ну, да это ваше дело.
Болотников сказал это так, что сразу стало ясно — решение Тимофеева он не одобряет.
— А про собачек это вы зря говорите, Александр Сергеевич! Ваш Синицын ещё тогда сказал, что собаки ему не нужны. Да и справится ли он с ними? Помните, как они у него в лес убежали, так он их обратно дозваться не мог. А у меня собачки в порядке будут. Мне они для дела нужны.
— Ну, я не знаю, — в сомнении поморщился Тимофеев.
Он, и вправду, больше не говорил с Синицыным насчёт собак. А ведь егерь, действительно, просил его найти псам нового хозяина. Правда, было это два месяца тому назад.
— Ладно! Я созвонюсь с Синицыным и спрошу у него. Если собаки ему по-прежнему не нужны — тогда передадим их вам. Это всё?
— Александр Сергеевич, а нельзя ли прямо сейчас позвонить? Ведь я из самого Репино ехал! Путь неблизкий…
— Да где же я вам его сейчас найду? Он, наверняка, в угодьях. Позже позвоню председателю, потом Андрей Иванович мне перезвонит. Что за спешка, в конце концов?
— Андрей Иванович! — неодобрительно сказал Болотников. — Молод ещё! Зря вы подчинённых-то балуете! Сядут на шею. Ну, позвоните сейчас! Что вам стоит? А я вам вот!
Болотников привстал со стула и полез в лежавшую у него на коленях сумку.
— Что там у вас? — недоверчиво спросил Тимофеев.
— Сейчас-сейчас! Размер-то я ваш не знаю. На глазок шил. Но у меня глаз намётанный — должна подойти! Ну-ка, примерьте!
Болотников достал из сумки чёрно-белую меховую ушанку.
— Настоящая, не подделка! Уши откинете — и так тепло будет! В любой мороз носить можно.
— Что это? Что это за мех? — пристально глядя на шапку, спросил Тимофеев. — Это… собака, что ли?
— Хороший мех, не сомневайтесь! Теплее бобра будет! А уж красивая до чего — глядите! Двадцать пять рубликов всего!
Болотников крутанул шапку на руке.
— Ну, договорились? Я вам шапку по хорошей цене, а вы насчёт собачек похлопочете. А если надо — я и супруге вашей сшить могу…
— Вон! — громко и отчётливо сказал Тимофеев.
— Что так?
Лицо Ивана Николаевича обиженно вытянулось.
— Нехорошо начальству так с людьми разговаривать. Я ведь из самого Репино ехал, потратился…
Тимофеев под столом сжал кулаки так, что ногти впились в кожу.
— Будьте любезны! Немедленно покиньте мой кабинет! — краснея, произнёс он. — И больше здесь не появляйтесь!
Болотников встал, с грохотом отодвинув стул, и принялся неуклюже засовывать шапку в сумку.
— Я взносы плачу, — бормотал он. — Я охотник, и имею право! Что значит: «не появляйтесь»?
Но Александр Тимофеевич уже взял себя в руки. Он молча смотрел, как Болотников вышел из кабинета. Потом поднялся и плотно закрыл дверь.
