13

После вечеринки «Манускрипта» Дарлингтон проснулся с самым тяжелым похмельем в жизни. Алекс показала ему копию отправленного ею отчета. Детали она описала как можно более туманно, и, хотя ему хотелось быть человеком, требующим строго придерживаться правды, он был не уверен, что сможет смотреть в глаза декану Сэндоу, если станут известны подробности его унижения.

Он принял душ, приготовил Алекс завтрак и вызвал машину, чтобы их обоих отвезли назад в «Конуру» и он забрал свой мерседес. Он вернулся в «Черный вяз» в старой машине, и в голове его теснились смутные воспоминания о прошлой ночи. Он собрал тыквы вдоль подъездной дорожки и положил их в компостную кучу, разгреб граблями листву на задней лужайке. Работать было приятно. Дом внезапно показался ему пустым, каким не был долгое время.

Он мало кого приводил в «Черный вяз». Когда на первом курсе он пригласил посмотреть на него Мишель Аламеддин, та сказала: «Безумное место. Как думаешь, сколько оно стоит?» Он не знал, что ответить.

«Черный вяз» был старой мечтой, его романтические башни были возведены на состояние, сделанное на подошвах ботинок из вулканизированной резины. На нью-хейвенском заводе первого Дэниела Арлингтона, его пра-пра-прадеда, работало тридцать тысяч человек. Он скупал искусство и сомнительные раритеты, приобрел для отдыха «домик» в Нью-Гемпшире площадью шесть тысяч квадратных футов, раздавал индеек на День благодарения.

Трудные времена начались с нескольких пожаров на фабрике и завершились открытием производства отличной водостойкой кожи. Резиновые сапоги Арлингтона были прочными и легкими в изготовлении, но ужасно неудобными. В десять лет Дэнни нашел кучу таких сапог на чердаке «Черного вяза», заброшенными в угол словно за провинность. Он копался в них, пока не нашел подходящую пару и вытер с них пыль своей футболкой. Годы спустя, когда он впервые выпил эликсир Хирама и увидел своего первого Серого, бледного и выщелоченого, словно по-прежнему окутанного Покровом, он вспомнил эти пыльные сапоги.

Он хотел было проходить в этих сапогах весь день, топая по «Черному вязу» и возясь в саду, но выдержал всего час, после чего стащил их с себя и бросил назад в кучу. Теперь он ясно понимал, почему люди сразу ухватились за новый способ держать ноги сухими. Сапожная фабрика закрылась и пустовала много лет, как и фабрика Smoothie Girdle, заводы Винчестера и Ремингтона, Blake Brothers и Rooster Carriages до нее. С возрастом Дарлингтон понял, что так в Нью-Хейвене было всегда. Он пускал кровь промышленности, но, спотыкаясь, шел вперед, изможденный и анемичный, мимо коррумпированных мэров и слабоумных градостроителей, мимо бестолковых правительственных программ и оптимистичных, но недолговечных притоков капитала.

«Этот город, Дэнни», – любил повторять его дед, когда с горечью, а когда и нежно. Этот город.

«Черный вяз» строили на манер английского особняка – одно из проявлений претенциозности, охватившей Дэниела Тэйбора Арлингтона, когда он сделал состояние. Но по-настоящему убедительным дом стал, только постарев, – медленно ползущие время и плющ совершили то, что не удалось деньгам.

Родители Дэнни бывали в «Черном вязе» лишь наездами. Иногда они привозили подарки, но чаще игнорировали сына. Он не чувствовал себя нежеланным или нелюбимым. Его миром был дед, домработница Бернадетт и загадочная мрачность «Черного вяза». Добавлением к обучению в государственной школе служил бесконечный поток репетиторов – фехтование, иностранные языки, бокс, математика, фортепьяно. «Ты учишься быть гражданином мира, – говорил его дед. – Манеры, сила и эрудиция. Если не одно, так другое всегда тебе поможет». Помимо практики, в «Черном вязе» было не слишком много развлечений, и Дэнни нравилось уметь все хорошо не только из-за похвал, которые он получал, но и из-за чувства, что перед ним широко распахивается очередная новая дверь. Он преуспевал в каждом новом предмете и всегда ощущал, что к чему-то готовится, хоть и не знал, к чему.

Его дед гордился тем, что он не только голубой крови, но еще и голубой воротничок. Он курил сигареты «Честерфилд» – бренда, которым его впервые угостили в цеху фабрики, где по настоянию отца он проводил каждое лето, и ел за стойкой закусочной «Кларкс», где его называли Стариком. Он слушал и Марти Роббинса, и музыку, которую мать Дэнни описывала как «театральность Пуччини». Она называла это ролью человека из народа.

Дэнни никто особо не предупреждал о приездах родителей. Его дед просто говорил: «Бернадетт, завтра накрой стол на четверых. Дармоеды удостоят нас свои присутствием». Его мать была профессором искусства эпохи Возрождения. Он не совсем понимал, чем занимался его отец – микроинвестированием, формированием портфелей, хеджированием на иностранных рынках. Работа его, казалось, менялась с каждым визитом и, казалось, дела никогда не шли хорошо. Что Дэнни знал, так это то, что его родители жили на деньги деда и нужда в дополнительных средствах была причиной их наездов в Нью-Хейвен. «Единственной причиной», – говаривал дед, и Дэнни не решался с ним спорить.

Беседы за большим обеденным столом всегда сводились к продаже «Черного вяза» и стали более настойчивыми, когда квартал вокруг старого дома начал возвращаться к жизни. Какая-то нью-йоркская скульпторша купила обветшалый старый дом за один доллар, снесла его и построила просторную студию открытой планировки для своей работы.

Она убедила своих друзей переехать вслед за ней, и Вествилль вдруг стал казаться модным.

«Продавать надо сейчас, – говорил его отец. – Когда земля наконец чего-то стоит».

«Ты знаешь, каков этот город, – говорила его мать. Этот город. – Долго это не продлится».

«Нам не нужно столько места. Оно пропадает даром; одно содержание этого дома обходится в целое состояние. Переезжай в Нью-Йорк. Так мы с тобой будем чаще видеться. Мы могли бы найти тебе дом со швейцаром или ты мог бы переехать в место потеплее. Дэнни мог бы учиться в Дальтоне или стать пансионером в Эксетере».

Его дед отвечал: «В частных школах из мальчиков делают слабаков. Я больше не совершу эту ошибку».

В Эксетере учился отец Дэнни.

Иногда Дэнни думал, что его деду нравится дразнить Дармоедов. Дед внимательно разглядывал скотч в своем стакане, откидывался в кресле, подставлял ноги поближе к огню, если была зима, созерцал зеленые скопища вязов, нависающие над задним садом летом. Он словно об этом раздумывал. Он перебирал, куда лучше переехать, в верхнюю часть Вестпорта или нижнюю часть Манхэттена. Он рассказывал о новых кондоминиумах, которые строят рядом со старой пивоварней, и родители Дэнни горячо, с надеждой поддакивали, куда бы ни завела его фантазия, надеясь прийти к новому взаимопониманию со стариком.

Первый вечер их приезда неизменно заканчивался словами Я над этим подумаю, щеки его отца краснели от выпивки, а мать бодро сжимала кокон роскошного кашемира на своих плечах. Но к концу второго дня Дармоеды становились беспокойными, раздражительными. Они давили чуть сильнее, и его дед начинал давить в ответ. К третьему вечеру они спорили, и огонь в камине искрился и дымился, когда никто не вспоминал, что пора подбросить в него новое полено.

Долгое время Дэнни гадал, почему его дед продолжает играть в эту игру. Только гораздо позже, когда его дед скончался, а Дэнни остался в темных башнях «Черного вяза» в одиночестве, он осознал, что деду было одиноко, что, возможно, его обычной рутины в виде похода в закусочную, сбора ренты и чтения Киплинга не хватало, чтобы заполнить темноту в конце дня, что он, возможно, скучал по своему глупому сыну. Только тогда, лежа на боку в пустом доме в окружении гнезда из книг Дарлингтон понял, как многого требовал «Черный вяз» и как мало он отдавал взамен.

Визиты Дармоедов всегда заканчивались одинаково: его родители уезжали в шквале негодования и запахе духов его матери – «Caron Poivre», как Дарлингтон выяснил одним роковым вечером в Париже летом после второго курса, когда наконец набрался храбрости и пригласил Анжелику Брюн на свидание и зашел за ней. Она, восхитительная, вышла к нему в черном атласе, и ее запястья были обрызганы дорогой вонью его несчастной юности. Он заявил, что у него мигрень, и ретировался.

Родители Дэнни настаивали на том, чтобы увезти Дэнни, отправить его в частную школу, забрать его с собой в Нью-Йорк. Поначалу эти угрозы приводили Дэнни в волнение и трепет. Но вскоре он понял, что это пустые удары, направленные против его деда. Его родители не могли себе позволить дорогие школы без денег Арлингтонов и не хотели, чтобы ребенок ограничивал их свободу.

Как только Дармоеды уезжали, Дэнни с дедом отправлялись на ужин в «Кларкс», и его дед сидел и болтал с Тони о его детях, разглядывал семейные фотографии, они превозносили ценность «хорошего честного труда», а потом дед хватал Дэнни за запястье.

«Слушай, – говорил он. Вблизи его глаза были слезящимися и влажными. – Слушай. Когда я умру, они попытаются забрать дом. Они попытаются забрать все. Не позволяй им».

«Ты не умрешь», – говорил Дэнни.

И дед подмигивал и отвечал: «Пока нет».

Однажды, сидя в красной будке, когда в воздухе висел густой запах картофельных оладий и соуса для стейков, Дэнни осмелился спросить:

«Зачем они вообще меня завели?»

«Им нравилась идея стать родителями, – сказал дед, жестикулируя над остатками своего ужина. – Хвалиться тобой перед друзьями».

«А потом они просто бросили меня здесь?»

«Я не хотел, чтобы тебя вырастили няньки. Я сказал, что, если они оставят тебя со мной, я куплю им квартиру в Нью-Йорке».

Тогда Дэнни показалось, что это нормально, потому что деду лучше знать, потому что дед зарабатывал себе на хлеб. Возможно, какая-то его часть гадала, не в том ли дело, что старик просто хотел еще раз попытаться вырастить сына и больше заботился о династии Арлингтонов, чем о том, что будет лучше для одинокого маленького мальчика, но чаще всего он мудро предпочитал не пускаться в эти мрачные размышления.

С возрастом Дэнни намеренно уходил из дома, когда в город приезжали Дармоеды. Ему стыдно было мозолить им глаза, надеясь на подарок или знак внимания к его жизни. Он устал наблюдать, как они разыгрывают один и тот же спектакль с его дедом, и видеть, как тот их поощряет.

«Почему бы вам не оставить старика в покое и не продолжить растрачивать свое время и его деньги?» – съязвил он им, выходя из дома.

«Когда это маленький принц заделался таким святошей? – парировал его отец. – Вот узнаешь, каково это, когда сам попадешь в опалу».

Но такая возможность Дарлингтону не представилась. Его дед заболел. Врач велел ему бросить курить, начать правильно питаться, сказал, что тот сможет купить себе еще несколько месяцев, возможно, даже год. Дед Дэнни отказался. Он предпочитал, чтобы все было либо как он хочет, либо никак. Он нанял сиделку с проживанием. Дэниел Тэйбор Арлингтон становился все более серым и хрупким.

Дармоеды приехали пожить, и «Черный вяз» внезапно превратился во вражескую территорию. Кухня наполнилась материнской особой едой, стопками пластиковых контейнеров, маленькими пакетиками с крупами и орешками. Отец постоянно расхаживал взад и вперед по комнатам нижнего этажа, говоря по мобильнику – об оценке дома, наследственном праве, налоговом законодательстве. Бернадетт уволили и заменили приходящей командой уборщиков, которая появлялась дважды в неделю в темно-зеленом фургоне и пользовалась только органическими чистящими средствами.

Большую часть времени Дэнни проводил в музее или запершись в своей комнате, погруженный в книги, которые поглощал с той же скоростью, что пламя поглощает воздух, чтобы не потухнуть. Он практиковался в греческом, начал самостоятельно учить португальский.

Спальня его деда была заставлена оборудованием: капельницами, чтобы он не страдал от обезвоживания, кислородом, чтобы он продолжал дышать, больничной кроватью рядом с огромной кроватью с пологом, чтобы его поднимать. Комната выглядела так, будто ее сумеречное пространство захватил путешественник во времени.

Всякий раз, как Дэнни пытался поговорить с дедом о поведении своих родителей, о риэлторе, который приезжал и обходил участок, дед хватал его за запястье и со значением поглядывал на сиделку.

«Она подслушивает», – шипел он.

И, возможно, она действительно подслушивала. Дарлингтону было пятнадцать лет. Он не знал, каким из слов деда стоит верить, а какие вызваны раком или лекарствами.

«Они поддерживают во мне жизнь, чтобы управлять имуществом, Дэнни».

«Но твой юрист…»

«Думаешь, они не забросали его обещаниями? Дэнни, дай мне умереть. Они высосут из “Черного вяза» все соки».

Дэнни пошел посидеть за стойкой «Кларкс» в одиночестве, и, когда Леона поставила перед ним блюдце с мороженым, ему пришлось надавить ладонями на глаза, чтобы не заплакать. Он просидел там до самого закрытия и только тогда сел на автобус до дома.

На следующий день они нашли в постели похолодевшее тело его деда. Дед впал в кому, и оживить его было невозможно. За этим последовали яростные переговоры вполголоса, закрытые двери, его отец кричал на сиделку.

Дэнни проводил дни в музее Пибоди. Сотрудники не возражали. Летом там бросали целое племя детей. Он гулял по залу минералов; общался с мумией, с гигантским осьминогом и динозавром Крайтона; пытался перерисовать рептилий со стенной росписи. Он гулял по кампусу Йеля, часами расшифровывая разные языки над дверями в библиотеку Стерлинга, его снова и снова влекла себе собранная Бейнеке коллекция карт таро, недоступный пониманию манускрипт Войнича. Глядя на его страницы, он словно опять стоял на мысе Лайтхаус и ждал, когда ему откроется мир.

Когда начинало темнеть, он садился на автобус домой и, крадучись, входил через садовые двери, неслышно проходил по дому и удалялся к себе в спальню к своим книгам. Школьных предметов ему больше не хватало. Он был слишком взрослым, чтобы верить в магию, но ему нужно было верить, что в мире есть нечто большее, чем жизнь и смерть. Поэтому он называл этот зуд интересом к оккультизму, к сверхъестественному, к мистическому. Он проводил время, охотясь за трудами алхимиков и спиритов, которые обещали способы увидеть невидимое. Все, в чем он нуждался, – это мимолетный взгляд, что-то, что могло его поддержать.

Дэнни, свернувшись, лежал в своей комнате на вершине башни, читая Парацельса рядом с переводом Уэйта, когда в дверь постучал юрист его деда.

«Тебе придется принять кое-какие решения, – сказал он. – Я знаю, что ты хочешь почтить память своего деда, но тебе стоит заняться тем, что лучше для тебя».

Совет был неплохим, но Дэнни понятия не имел, что для него лучше.

Его дед жил на деньги Арлингтонов, распределяя их по своему усмотрению, но ему было запрещено оставлять земельный участок в наследство кому-либо, кроме своего сына. Другое дело дом. Дом должен был находиться в трасте, пока Дэнни не исполнится восемнадцать.

Дэнни был удивлен, когда на пороге его спальни появилась его мать.

«Этот дом хочет купить университет, – сказала она и оглядела круглую башенную комнату. – Если мы все согласимся на продажу, то прибыль можно будет поделить. Ты можешь поехать в Нью-Йорк».

«Я не хочу жить в Нью-Йорке».

«Ты даже представить не можешь, какие возможности там для тебя откроются».

Около года назад он поехал на железной дороге Метро-Норд в город, часами гулял по Центральному парку, сидел в Храме Дендура в Метрополитен-музее. Он пошел к многоквартирному дому родителей, подумал было позвонить в звонок, но струсил.

«Я не хочу уезжать из “Черного вяза”».

Мать села на край его кровати.

«Дэнни, ценна только земля. Ты должен понять, что этому дому грош цена. Хуже того. На него уйдут все наши деньги до последнего доллара».

«Я не собираюсь продавать “Черный вяз”».

«Дэнни, ты не представляешь, что это за мир. Ты еще ребенок, и я этому завидую».

«Ты не этому завидуешь».

Слова прозвучали грубо и холодно, именно так, как и хотел Дэнни, но его мать только рассмеялась.

«Что, по-твоему, произойдет дальше? В трасте на твое образование меньше тридцати тысяч долларов, так что, если ты не собираешься завести друзей в Коннектикутском университете, пора заново все обдумать. Твой дед ввел тебя в заблуждение. Он водил тебя за нос так же, как и нас. Думаешь, ты станешь каким-то Правителем “Черного вяза”? Ты не правишь этим местом. Оно правит тобой. Возьми у него все, что можешь, сейчас».

Дэнни остался в своей комнате. Он запер дверь. Он ел батончики гранолы и пил воду из раковины в своей ванной. Он считал это чем-то вроде оплакивания, но на самом деле попросту не знал, что делать. В библиотеке была заначка в тысячу долларов между страниц «1776» Дэвида Маккалоу. В восемнадцать лет он получит доступ к деньгам на колледж. Больше у него ничего не было. Но он не мог расстаться с «Черным вязом», ни за что, только чтобы кто-то расколотил его стены ядром. Ни за что. Его место здесь. Кем он станет без своего дома? С его заросшими садами и серым камнем, с поющими в его изгородях птицами, с голыми ветвями его деревьев? Он потерял человека, который знал его лучше всех и больше всех его любил. За что еще ему держаться?

И однажды он понял, что дом затих. Он слышал, как машина его родителей прогрохотала по подъездной дорожке, но он не слышал, чтобы они вернулись. Он открыл дверь, прокрался вниз по лестнице и обнаружил, что «Черный вяз» совершенно пуст. Ему не приходило в голову, что родители могут просто уехать. Возможно, он в тайне удерживал их в заложниках, заставляя остаться в Нью-Хейвене и впервые в его жизни обратить на него внимание?

Поначалу он пришел в восторг. Он включил везде свет, телевизор в своей спальне и телевизор в кабинете внизу. Он съел оставшуюся еду из холодильника и покормил белого кота, который иногда гулял по участку в сумерки.

На следующий день он сделал то же, что всегда: встал и пошел в Пибоди. Он вернулся домой, поел вяленой говядины, уснул. Он делал это снова и снова. Когда начался учебный год, он отправился в школу. Он отвечал на все письма, приходящие в «Черный вяз». Он перебивался «гаторэйдом» и куриными рулетами из «7-Eleven». К своему стыду, иногда он скучал по Бернадетт больше, чем по собственному деду.

Однажды он пришел домой и, нажав на выключатель, обнаружил, что электричество отключили. Он собрал все одеяла и достал с чердака старую дедовскую шубу и спал под ними. Он смотрел, как его дыхание превращается в пар в тишине дома. Шесть долгих недель он прожил в холоде и темноте, делал домашнюю работу при свечах и спал в старом лыжном костюме, который нашел в сундуке.

Когда наступило Рождество, перед дверью «Черного вяза» появились его родители с раскрасневшимися щеками и улыбками, нагруженные подарками и пакетами из «Dean & DeLuca». На подъездной дорожке стоял ягуар. Дэнни запер двери и отказался их впускать. Они сделали ошибку, показав ему, что он способен выжить.

Дэнни работал в закусочной. Он развозил навоз и сажал семена в парке Эджертон. Он проверял билеты в Лирик-холл. Он распродал одежду и мебель с чердака. Этого хватало на еду и электричество. Он никогда не приглашал к себе своих немногочисленных друзей. Он не хотел вопросов о его родителях и о том, что подросток делает один в большом пустом доме. Он не смог бы сказать правду: он о нем заботится. Он поддерживает в «Черном вязе» жизнь. Если он уедет, дом умрет.

Прошел год, за ним другой. Дэнни сводил концы с концами. Но он не знал, как долго еще сможет просто пробавляться. Он не знал, что будет дальше. Он даже не знал, сможет ли позволить себе подать документы в колледж вместе с друзьями. Он переждет год, будет работать, получит денег из своего траста. А потом? Он не знал. Он не знал, и ему было страшно, потому что в свои семнадцать лет он уже устал. Прежде жизнь никогда не казалась ему длинной, но теперь она стала до невозможности таковой.

Позже, вспоминая о случившемся, Дэнни так и не мог с уверенностью сказать, чего добивался той ночью в начале июля. Неделями он изучал эликсиры то в Бейнеке, то в Пибоди. Он проводил долгие ночи, собирая ингредиенты и заказывая то, что не мог найти или украсть. Потом он начал приготовление. Тридцать шесть часов подряд он работал в кухне, спал урывками, устанавливал будильник, чтобы проснуться вовремя для следующего этапа. Когда он наконец взглянул на густой, похожий на смолу сироп на дне испорченной кастрюли Бернадетт от Le Creuset, он засомневался. Он знал, что его замысле опасен. Но ему больше не во что было верить. У него оставалась только магия. Он был мальчиком на пороге приключения, а не мальчиком, выпивающим яд.

На следующее утро курьер из UPS нашел его лежащим на ступенях. Кровь шла у него из глаз и изо рта. Прежде чем потерять сознание, он успел выйти из кухни.

Дэнни очнулся на больничной койке. У его кровати сидел мужчина в твидовом пиджаке и полосатом шарфе.

– Меня зовут Эллиот Сэндоу, – сказал он. – У меня к тебе предложение.

Магия едва не убила его, но под конец она же его и спасла. Точно как в рассказах.