20. Эвтаназия

1 сентября 1939 года Гитлер возложил на Карла Брандта ответственность по претворению в жизнь программы эвтаназии «путем расширения полномочий определенных врачей, которые будут поименно включены в особые списки, таким образом, что лицам, которые, согласно здравым рассуждениям и в соответствии с максимально точно поставленным диагнозом, являются неизлечимо больными, может быть дарована милосердная смерть». Под действие этой программы попадали все, кого такие врачи в произвольном порядке назвали бы «неизлечимо больными».

Было учреждено особое подразделение для убийства психически и физически неполноценных детей.

При этом никто не проводил предварительных бесед с их родителями или родственниками. Информация о том, что тот или иной ребенок будет убит, носила гриф «совершенно секретно». Согласно подсчетам, всего былы убиты около 5000 детей, среди которых оказались и здоровые дети-«полуевреи».

Более неспособных к физическому труду узников концентрационных лагерей отбирали для уничтожения в газовых камерах. В приложении к обвинительному заключению № 411 упоминаются евреи, которых маркировали как «профессиональных преступников», «трутней» или «осквернителей расы». Они тоже подлежали уничтожению. Немецкие и польские евреи, поляки и русские, а также представители других негерманских национальностей подвергались «эвтаназии».

Имперский министр внутренних дел разослал по всем психиатрическим лечебницам Германии опросники, которые нужно было заполнить, предоставив информацию о каждом пациенте учреждения, и отправить обратно в Имперское министерство. Помимо всего прочего, опросники содержали поле для обозначения расы. Здесь предлагалось выбрать один из следующих вариантов: немецкой или иной крови, еврей, метис разряда 1 или 2, чернокожий (метис). Опросники были изучены тремя экспертами, которые направили свои личные медицинские заключения в Имперскую службу труда, в результате чего были убиты взрослые цыгане. Доктор Брандт делал исключения для раненых на войне и тех, кто лишился рассудка в результате воздушных нападений. Пациенты, признанные подлежащими эвтаназии, отправлялись в специальные пункты сбора, а оттуда – в центры эвтаназии.

Пациенты домов престарелых, психиатрических лечебниц и больниц, которые достигли преклонного возраста, были умалишенными или страдали от артеросклероза, туберкулеза, рака или других инвалидизирующих заболеваний, стали именоваться «лишними едоками». Людей, которые больше не могли принести никакой пользы государству, ждала «милосердная смерть» от голода.

«Подчеркивалось, что во время войны здоровым людям приходилось умирать, в то время как серьезно больные люди продолжали жить – и будут продолжать, если не обратиться к эвтаназии». Учитывая нехватку продовольствия и медицинского персонала, устранение таких людей было признано оправданным.

В своем последнем обращении к суду Карл Брандт заявил: «Целью эвтаназии было решить давнишнюю проблему в области медицины».

В письменном заявлении Альфреда Рюггеберга (приложение к материалам дела Карла Брандта № 16) сообщалось о радиоинтервью диктора лондонского радио Роберта Грэма с пастором Фридрихом фон Бодельшвингом, основателем и руководителем центра «Бетель» для душевнобольных в Билефельде (Германия), состоявшемся летом 1945 года, после окончания войны. Бодельшвинг заявил, что Карла Брандта нужно считать не преступником, а, как это ни парадоксально, идеалистом.

Гитлер велел Адольфу Эйхману устранить евреев, не годящихся для работ на Востоке. В соответствии с планом, разработанным летом 1941 года, для окончательного решения еврейского вопроса на территории Европы был учрежден особый отдел гестапо, во главе которого встал Эйхман. По его собственным словам, «взятый нами курс привел к умерщвлению шести миллионов евреев, из которых четыре миллиона были убиты в концентрационных лагерях».

«Врачей, осуществлявших эвтаназию, предупредили, что отказ от выполнения работы повлечет за собой суровое наказание».

Чтобы избежать массовых волнений, «программу эвтаназии необходимо было держать в тайне». Чехословацкая комиссия по расследованию военных преступлений подсчитала, что в домах престарелых, больницах и психиатрических лечебницах были убиты по крайней мере 275 000 престарелых, умалишенных и неизлечимо больных людей, а также тех, кто был враждебно настроен по отношению к нацистскому режиму.

Обвиняемые Карл Брандт и Виктор Брак признали, что в рамках программы эвтаназии в одних только Германии и Австрии были убиты от 50 000 до 60 000 человек.

Начиная с окончания Второй мировой войны в 1945 году, «немецкие и австрийские суды неоднократно повторяли, что убийство лиц любой национальности под видом эвтаназии нарушает уголовный кодекс Германии и предусматривает ту же меру наказания, что и в случае совершения преднамеренного убийства».

Свидетели Вальтер Шмидт и Фридрих Меннеке, дававшие показания перед Трибуналом, были впоследствии признаны виновными в участии в программе эвтаназии и приговорены к пожизненному заключению и смерти соответственно. «Таким образом, было установлено, что в соответствии с немецким законодательством эвтаназия считается преднамеренным убийством».

25 марта 1946 года на выездной сессии суда присяжных в Берлине обвиняемых Хильде Вернике и Хелене Вечорек признали виновными в убийстве и приговорили к смерти. С окончания войны прошло уже десять месяцев.

Приложение к обвинительному заключению № 246 представляет собой письмо, датированное 13 августа 1941 года и направленное епископом Лимбургским Антониусом Хильфрихом имперскому министру юстиции в Берлине. В этом письме епископ выражает свой протест против убийств психически больных людей. Хильфрих, прекрасно осознававший, что эта кровавая бойня приведет к краху Третьего Рейха, писал:

«Примерно в восьми километрах от Лимбурга, в маленьком городке Хадамаре, – на холме, с которого открывается вид на городок, – находится учреждение, которое ранее служило различным целям, а в последнее время использовалось в качестве дома престарелых. Здание отремонтировали и оборудовали под место, где по единодушному согласию вот уже несколько месяцев систематически проводят вышеупомянутую эвтаназию – приблизительно с февраля 1941 года. <…>

Несколько раз в неделю в Хадамар прибывают автобусы, которые привозят немалое количество будущих жертв. Школьники, проживающие поблизости, уже узнают этот транспорт издалека и говорят: «А вот и снова едет труповозка». После прибытия автобуса жители Хадамара наблюдают за тем, как из трубы поднимается дым, и неизменно мучаются мыслями о том, в каком направлении подует ветер.

Те, кто не хотят вступать в брак или не видят возможности для этого, твердят: «Жениться? Никогда! Производите на свет детей, чтобы закупорить воронку убийств! Когда со слабоумными будет покончено, придет очередь других лишних едоков – стариков».

Все богобоязненные люди полагают подобное уничтожение беспомощных созданий вопиюще несправедливым. А когда кто и говорит, что Германии не выиграть не войну, если есть где-то в мире справедливый Бог, то эти изъявления – не от недостатка любви к Отечеству, а от сильнейшего беспокойства о нашем народе. <…> В результате этих событий высшая власть как нравственный ориентир пережила серьезнейшее потрясение. <…> Я всепокорнейше прошу вас, герр Имперский министр, в ключе доклада Епархии от 16 июля сего года, предотвратить дальнейшие нарушения пятой заповеди Божией».

Далее я привожу выдержку из допроса на месте преступного события офицера СС Курта Герштейна 26 апреля 1945 года, где приводятся описания массового удушения газом евреев и других «нежелательных» элементов. Давая показания под присягой, Карл Герштейн начал свое выступление так:

«Меня потрясли и глубоко взволновали новости о кровавых расправах с идиотами и слабоумными людьми в Графенеке, Хадамаре и других местах, поскольку это коснулось и моей собственной семьи. У меня было лишь одно-единственное желание – проникнуть в сущность этого кровавого механизма и затем протрубить о нем всему миру! Благодаря двум рекомендательным письмам, которые написали сотрудники гестапо, работавшие по моему делу, я без труда поступил на службу в СС. <…>

19 января 1942 года меня назначили руководителем технической службы дезинфекции, работающей с сильнодействующими ядовитыми газами. 8 июня 1942 года в моей кабинет вошел штурмбаннфюрер СС Ганс Гюнтер из РСХА [Главного управления имперской безопасности]. Он был в штатском, и я не был с ним знаком. Он приказал мне взять сто килограмм синильной кислоты и проследовать за ним в место, которое было известно одному лишь водителю грузовика. Мы отправились на калийный завод рядом с Колином (Чехословакия). Погрузив кислоту в грузовик, мы поехали в Люблин (Польша). С нами отправился Вильгельм Пфанненштиль, профессор гигиены Университета Марбурга-на-Лане. В Люблине нас принял группенфюрер СС Одило Глобочник. Он заявил:

«Сведения абсолютно секретные. Возможно, даже наисекретнейшие. Любой, кто проговорится, немедленно получит пулю в лоб. Только вчера умерли двое особо разговорчивых».

Потом он объяснил, что на настоящий момент – на 17 августа 1942 года – существует четыре комплекса.

1. Белжец, на трассе Люблин-Львов, в секторе демаркационной линии СССР. Максимум пятнадцать тысяч людей в день. Этот лагерь я видел!

2. Собибор. Не знаю, где именно он находится, там я не был. Двадцать тысяч людей в день.

3. Треблинка, 120 километров на северо-восток от Варшавы. Двадцать пять тысяч человек в день. Видел!

4. Майданек, рядом с Люблином. Видел – на стадии строительства.

Потом Глобочник сказал: «Вам придется заниматься дезинфекцией огромного количества одежды, в десять или двадцать раз больше всего объема немецкой текстильной промышленности, чтобы было непонятно, кому она принадлежала раньше – евреям, полякам, чехам или остальным. Также в ваши обязанности входит изменение принципа работы наших газовых камер (на настоящий момент они работают за счет выхлопных газов от старых дизельных двигателей). Нужно пустить в ход более ядовитое и эффективное вещество – синильную кислоту. Фюрер и Гиммлер, побывавшие здесь 15 августа, позавчера, приказали мне лично проследить за выполнением операции».

Профессор Пфанненштиль уточнил: «Что именно сказал фюрер?» Глобочник, который на тот момент руководил полицией и СС в зоне Адриатического побережья до самого Триеста, ответил: «Быстрее, быстрее! Нужно сейчас же запустить программу!» И тогда Герберт Линден, начальник отдела Имперского министерства внутренних дел, спросил: «Может быть, тела лучше сжигать, а не закапывать? Как ко всему этому отнесутся наши потомки?» В ответ Глобочник заявил: «Но, господа, если наши потомки окажутся столь малодушными и слабыми, что не смогут оценить наши усилия – столь правильные и необходимые – по заслугам, то, господа, это будет означать, что национал-социалистические начинания были напрасны. Напротив, каждому из нас нужно воздвигнуть памятник и указать, что именно мы осмелились взять на себя выполнение этой грандиозной цели». Гитлер оценил такой ответ: «Верные слова, мой дорогой Глобочник, я разделяю вашу точку зрения».

На следующий день мы отправились в Белжец. Это была небольшая железнодорожная станция с двумя платформами, у подножия небольшого холма из желтого песчаника, поблизости от железнодорожной ветки и трассы Люблин-Львов. К югу от станции у дороги стояло несколько административных зданий под вывеской «Командование СС в Белжеце». Глобочник представил меня гауптштурмфюреру Обермайеру из Пирмазенса, который с большой неохотой провел мне экскурсию по комплексу. В тот день не было видно трупов, но по всей округе разносилось удушающее зловоние, доходившее даже до главной дороги. Рядом с крошечной станцией находился большой барак с надписью «Гардероб» и окошком, на котором красовалась пометка «Ценные вещи». Дальше располагалось помещение на сотню парикмахерских кресел. После него шел открытый проход метров 150 в длину, по обеим сторонам огороженный колючей проволокой. Над проходом висела вывеска: «Душ и ингаляции». Впереди оказалось похожее на купальню здание, справа и слева от которого стояли бетонные лотки с геранью или похожими на нее цветами. Мы поднялись по ступенькам. По обе стороны от нас обнаружилось по три комнаты, похожих на гаражи, площадью 4 на 5 метров, высотой 1 метр 90 сантиметров. В задней части здания находились неприметные деревянные двери. На крыше возвышалась медная звезда Давида, а над входом было написано: «Фонд Гекенхольта». Это все, что мне удалось увидеть в тот день.

На следующее утро, за пару минут до наступления 7 часов, мне сообщили, что через десять минут должен прибыть первый эшелон. И действительно, несколько минут спустя появился состав из Лемберга (Львова). В 45 вагонах доставили 6700 человек, 1450 из которых не пережили дорогу. В узких, затянутых колючей проволокой окошках были заметны пожелтевшие лица смертельно перепуганных детей, мужчин и женщин. Поезд остановился, и 200 украинцев, которых вынудили заниматься этой работой, раздвинули двери и принялись выгонять новоприбывших из вагонов, понукая их кожаными хлыстами. Затем из огромного репродуктора послышались указания. Прибывшие в Белжец должны были снять с себя всю одежду, отдать очки и зубные протезы. Кто-то раздевался в бараках, а кому-то пришлось делать это прямо на улице. Обувь необходимо было связать попарно коротким шнурком, который каждому выдавал маленький еврейский мальчик лет четырех.

Все драгоценности и деньги сдавались в окошко с надписью «Ценные вещи», где не выдавали никаких квитанций или расписок о получении.

После этого женщин и девочек отправили к парикмахеру, который срезал их волосы буквально парой взмахов своих ножниц. Отрезанные волосы складывали в огромные мешки из-под картошки для того, чтобы впоследствии, как объяснил мне унтершарфюрер СС, «использовать их с целью изготовления специального снаряжения для подводных лодок, дверных ковриков и тому подобного».

Затем колонна двинулась вперед: слева и справа – колючая проволока, сзади – две дюжины вооруженных украинцев. Возглавляемая юной девушкой невероятной красоты, колонна приблизилась к нам. Я стоял рядом с капитаном полиции Кристианом Виртом прямо у входа в камеры смерти. Мужчины, женщины, дети, младенцы, одноногие – все до единого обнаженные, они прошли мимо нас. В углу стоял крупный эсэсовец. Глубоким сильным голосом он заявил этим несчастным: «С вами ничего не случится. Вам только нужно сделать глубокий вдох; это полезно для легких. Ингаляция необходима для того, чтобы предотвратить распространение инфекционных болезней. У нас здесь отличное дезинфекционное средство!» Когда его спросили, что с ними будет потом, он ответил: «Мужчинам, конечно, придется работать. Они будут строить дороги и дома. А женщинам работать необязательно. Но если кто-то вдруг захочет, то можно будет помогать кому-нибудь по дому или на кухне». И вновь эти бедолаги увидели проблеск надежды. Этого слабого лучика оказалось достаточно для того, чтобы они все без принуждения вошли в камеры смерти.

Хотя большинство из них все же понимали, что происходит: они учуяли запах и осознали, какая участь их ждет. Потом они поднялись по ступенькам… Узрите же эту картину: матери, прижимающие к груди младенцев – нагие, множество детей самых разных возрастов – тоже нагие. Они колеблются, но все же входят в газовые комнаты, как правило, в полном молчании, подталкиваемые теми, кто идет следом, и подгоняемые хлыстами эсэсовцев. Еврейка лет сорока с горящими углями глаз принялась осыпать эсэсовцев проклятиями за пролитую кровь своих детей. Ее пять раз ударили плеткой по лицу, – дело рук самого капитана Вирта, – и загнали в камеру. Многие молились на своих языках, другие вопрошали: «Кто подаст нам стакан воды перед смертью?»

Обнаженные люди наступали друг другу на ноги. От семисот до восьмисот людей оказались сбиты в кучу на площади двадцать пять квадратных метров: это сорок пять метров кубических! И тут двери закрылись!

В это время остальные эшелонцы – нагие – ждали своей очереди. Кто-то мне сказал: «Голышом, и зимой! Этого уже хватит, чтобы их убить». Последовал ответ: «Этого они и заслуживают!» И в тот самый момент я понял, почему это место носило название «Фонда Гекенхольта». Гекенхольтом звали мужчину, который отвечал за тот самый дизельный двигатель, выхлопные газы которого должны были вот-вот прикончить этих бедолаг в камерах. Унтершарфюрер Гекенхольт попытался запустить свой двигатель, но он никак не хотел заводиться! Подошел капитан Вирт. Он, очевидно, испугался, что я стал очевидцем этой неудачи. И да, действительно, я все видел и смиренно ждал. Мои часы с секундомером с точностью фиксировали происходящее. Прошло пятьдесят, потом семьдесят минут, но двигатель все не заводился! Люди ждали, запертые в газовых камерах, – и все без толку. Было слышно, как они плачут. «Прямо как в синагоге», – заметил профессор Пфанненштиль, штурмбаннфюрер СС и профессор кафедры общественного здоровья в Университете Марбурга-на-Лане, прижимая ухо к деревянной двери! Капитан Вирт, вне себя от ярости, одарил украинца, помогавшего Гекенхольту, одиннадцатью или двенадцатью ударами плети. Спустя два часа и сорок девять минут, – если верить моим часам, – дизельный двигатель наконец завелся. Все это время люди в четырех камерах, – четыре раза по 750 человек, четыре раза по сорок пять кубических метров, – были еще живы! Прошло еще двадцать пять минут. К этому времени, надо признать, многие из них уже были мертвы. Мы увидели это через маленькое окошко, когда свет электрической лампочки на мгновение озарил камеру изнутри.

Через двадцать восемь минут в живых осталось буквально несколько человек. Через тридцать две минуты все были мертвы!

А еврейские работники снаружи уже открывали деревянные двери. В качестве вознаграждения за этот кошмарный труд им пообещали свободу, а также скромный процент полученных ценных вещей и денежного фонда. Мертвецы остались стоять подобно статуям из камня. Места не хватало, чтобы упасть или хотя бы наклониться. Хотя они все и были мертвы, еще можно было различить среди них членов семей, которые держали друг друга за руки. Таких людей сложно было отделить друг от друга, чтобы освободить камеру для следующей порции несчастных. Тела бросали на улицу – посиневшие, мокрые от пота и мочи, с покрытыми экскрементами и менструальной кровью ногами. Глаз то и дело спотыкался о тела детей и совсем еще крошечных младенцев.

Но времени в обрез! Два десятка работников уже суетились, открывая рты мертвецов железными крюками: «С золотом налево, без золота – направо!»

Другие проверяли анальные отверстия и гениталии погибших, надеясь обнаружить деньги, бриллианты, золото или другие ценности. Зубные врачи, вооруженные долотом, вырывали золотые зубы, протезы и коронки.

Руководил всем капитан Вирт. Здесь он был в родной стихии. Он вручил мне огромную банку, доверху набитую зубами, и сказал: «Ты сам попробуй на вес, сколько здесь золота! А ведь это только со вчерашней и позавчерашней партий! Ни за что не поверишь, что мы здесь находим каждый день. Доллары, бриллианты, золото! Да ты сам погляди!»

И он подвел меня к ювелиру, который отвечал за все эти ценные находки. Потом меня отвели к одному из директоров огромного магазина в Берлине, носившего название «Торговый дом Запада», и к низенькому мужчине, которого они заставили играть на скрипке. Оба стояли во главе еврейских рабочих групп. «Вот он – капитан Императорско-королевской армии Австрийской Империи, и у него есть немецкий железный крест первого класса», – поделился со мной гауптштурмбаннфюрер Обермайер.

Тела бросили в огромные сточные канавы размерами 100 x 20 x 12 метров, вырытые неподалеку от газовых камер.

Через несколько дней тела раздуются, и содержимое канавы поднимется на два-три метра из-за образующихся в процессе гниения газов. Еще через несколько дней процесс разбухания трупов прекратится, и они начнут распадаться. На следующий день канавы пополнили новыми телами, после чего засыпали слоем песка толщиной в десять сантиметров. Я слышал, что несколько позже в лагере соорудили решетчатый настил из рельсов и использовали его для сжигания тел, поливая их дизельным топливом и бензином, чтобы от них не осталось и следа.

По правде говоря, в этих лагерях были уничтожены не только евреи, но и множество поляков и чехов, которые, по мнению нацистов, принадлежали к испорченным семьям. Имена большинства погибших неизвестны.

Комиссии так называемых «врачей» (которые на самом деле были лишь молодыми эсэсовцами в белых халатах) разъезжали в автомобилях с шофером по городам и деревням Польши и Чехословакии, отбирая стариков, туберкулезников и изможденных болезнями людей, чтобы впоследствии избавиться от них в газовых камерах. Эти люди были поляками и чехами третьей категории, которые не заслуживали жизни, будучи неспособными работать и приносить пользу.

Капитан полиции Вирт попросил меня не вносить никаких изменений в проекты газовых камер в Берлине и оставить все как есть. Я солгал (точно так же, как я поступал каждый раз), сказав, что во время транспортировки синильная кислота была испорчена и теперь представляла огромную опасность и что в связи с этим я вынужден захоронить ее запасы. Это было немедленно исполнено.

На следующий день мы отправились в Треблинку, находящуюся примерно в семидесяти пяти милях на северо-восток от Варшавы. Этот комплекс смерти едва ли чем-то отличался от того, что я увидел в Белжеце, однако оказался еще масштабнее. В Треблинке нас ждали восемь газовых камер и целые горы одежды и нижнего белья, высота которых доходила до тридцати пяти или даже сорока метров. В нашу «честь» был дан банкет, на который пришли все сотрудники этого учреждения.

Оберштурмбаннфюрер Пфанненштиль, профессор кафедры гигиены в Университете Марбурга-на-Лане, выступил с речью. «Работа, которую вы выполняете – это серьезный долг, дело необходимое и правильное». В личном разговоре со мной он говорил об этом лагере смерти, используя такие выражения как «прелесть этой работы» и «гуманистические идеалы», а потом, вновь обращаясь ко всем, сказал: «Видя перед собой тела всех этих евреев, осознаешь важность своего усердного труда!»