12. Моя жизнь в Нюрнберге

К тому времени как в заседаниях был объявлен перерыв, приуроченный к наступлению праздников, мое первоначальное воодушевление от возможности присутствовать в Нюрнберге и вести стенографический отчет исторически важного процесса испарилось. Ужасные истории, рассказанные свидетелями, выбили меня из колеи, – порой волнение было настолько сильным, что у меня сбивалось дыхание, а на глазах выступали слезы.

Я провела в Нюрнберге почти два месяца, проживая в небольшом двухэтажном доме на Бюловштрассе. Помнится, что в моей спальне едва-едва помещались кровать, шкаф, маленький столик и стул. Я также помню толстое пуховое одеяло и то, как сильно была ему рада в те холодные ночи, когда не было других способов согреться. Но я не помню, чтобы я провела хоть сколько-нибудь времени в крошечной гостиной или столовой, а на кухне я появлялась только за тем, чтобы сделать себе чашку горячего чая.

Поскольку с соседками – англичанкой и француженкой – у меня оказалось мало общего, я нечасто коротала время за дружескими беседами. У француженки, кажется, было сразу несколько приятелей из союзнических государств, которые частенько навещали ее один за другим. Я старалась держаться от них подальше.

В доме на Бюловштрассе я бывала мало – там я только спала, принимала холодные ванны и переодевалась. Остаток времени я проводила за работой во Дворце правосудия или в компании своих друзей, с которыми мы общались в «Гранд-Отеле» после работы.

Американские солдаты, работавшие с нами в офисе судебных стенографистов, начали приглашать меня в сержантский клуб, что располагался неподалеку от «Гранд-Отеля». Там мы болтали, пили пиво или вино, отдыхали, ужинали и танцевали под музыку из музыкального аппарата. Больше всего мне запомнился сержант Джо Прантл из Феникса. В клубе я встретила и других солдат, а также женщин, которые работали на многочисленные департаменты и отделы, так или иначе связанные с проходящими процессами. Я помню Вернона Дейла и Дороти Нолл, Джона Секстона и Рут Прайс.

Сержант Дейл и Дороти Нолл в конце концов поженились. После моего возвращения в США я не виделась с ними вплоть до третьей (и последней) встречи бывших сослуживцев, работавших над Нюрнбергскими процессами, которая состоялась в Вашингтоне, округ Колумбия, в 1996 году. Поскольку во время процесса по делу врачей мне было всего 22 года, я была одной из самых молодых гостей, в то время как некоторые сидели в инвалидных креслах. Однако во времена моего с ними знакомства Дейл и Дороти тоже были достаточно молоды. Это были одни из самых замечательных людей, которых мне довелось встретить в Нюрнберге. Я была совершенно счастлива снова их увидеть после стольких лет разлуки.

Мне очень нравилось ходить в этот клуб, и довольно скоро я выяснила, что от офицерского клуба в «Гранд-Отеле» этих ребят отделяла разница в рангах и социальном положении. С солдатами мне никогда не было скучно; они брали меня с собой на каток Красного Креста и в оперный театр. Мы смотрели не только американские фильмы, но и живые представления немцев, которые ставили различные оперы вроде «Женитьбы Фигаро» Моцарта и «Севильского цирюльника» Россини.

Пиилани Ахуна, судебная стенографистка из штата Гавайи, а также Зигфрид Рамлер, устный переводчик из Лондона, длительное время работавшие на процессе над Германом Герингом, обладали достаточно высоким положением, чтобы жить в «Гранд-Отеле». Складывалось впечатление, будто жить там хотят абсолютно все. Я надеялась, что когда-нибудь и я займу достаточно высокое положение, чтобы получить в нем номер. Позже так и случилось.

Мои подруги, Энн Дэниелс из Вашингтона, округ Колумбия, и Дороти Фитцджеральд из Кливленда (обе – судебные стенографистки), жили в огромном и изысканном трехэтажном особняке по адресу Хебельштрассе, дом № 8, и были совершенно счастливы.

Я упаковала единственную сумку и переехала в чудесную комнатку в противоположном от своих подруг конце вестибюля. Отопления и горячей воды по-прежнему не было, но жизнь в этом элегантном доме была гораздо удобнее! К тому же я начала постепенно привыкать к постоянному холоду. Впрочем, к принятию ледяных ванн привыкнуть не удалось, а душа в особняке не было.

Никто из нас не знал, кем были обеспеченные владельцы дома № 8 на Хебельштрассе и где они теперь. Скоро нас почти перестало это заботить, поскольку мы были слишком глубоко погружены в ужасные истории, услышанные в зале судебных заседаний. Детство у меня было бедным, и потому в этом особняке я ощущала себя настоящей принцессой в роскошном замке. А еще мне просто нравилось жить вместе с Энн и Дороти, которые были старше меня на пятнадцать и пять лет соответственно.

Особняк окружал высокий железный забор, а в маленькой караульной будке у главных ворот сидел охранник из союзнических сил. На заднем дворе у нас был пустой бассейн и теннисные корты. На первом этаже особняка располагались бальный зал и кухня. Жилые помещения занимали второй этаж и представляли собой огромные (все в этом доме было огромным) гостиную, столовую, еще одну кухню, музыкальный зал, библиотеку и ванные комнаты. Спальни и прилегающие к ним собственные ванные комнаты находились на третьем этаже.

Каждое окно – от пола до потолка – закрывали тяжелые шторы из темно-бордового, глубокого зеленого или золотистого бархата. На окнах не было решеток, и в хорошую погоду мы с наслаждением распахивали створки. Та зима выдалась одной из самых суровых. Само собой, немцам, оказавшимся в разбомбленном городе без отопления, эти зимние месяцы должны были показаться особенно трудными. Но и мне казалось, что всю зиму город был погружен в холод и мрак. Улицы были пустынными и неприветливыми, и почти все время шел снег или дождь.

Особняк был обставлен массивной, но элегантной старинной мебелью в традиционном немецком стиле. Вместо обоев стены украшала ткань с объемными бархатными узорами насыщенно-винного, зеленого или золотого цвета.

Ванные комнаты поражали своими размерами. В каждой помещалось по семь или восемь огороженных кабинок, а все фарфоровые раковины были украшены сверкающими золотыми или медными деталями. Думаю, что до войны в этом доме устраивали роскошные приемы, поскольку ванных комнат было достаточно, чтобы разместить огромное количество гостей.

В бальном зале армия США организовала пункт питания, который все называли столовой. Здесь могли завтракать все служащие США или союзников (как военные, так и гражданские), которым предоставили жилье неподалеку. Отсюда во Дворец правосудия нас забирали на автобусе американской армии. Это было обусловлено как соображениями безопасности, так и довольно большим расстоянием, которое нам нужно было преодолеть.

Нам было велено не пользоваться трамваями, на которых немцы ездили даже снаружи, зацепившись за что-нибудь, если внутри не хватало места. Нас бы все равно не пустили. Мы были врагами, и нас ненавидели.

Ко времени переезда в дом № 8 на Хебельштрассе минуло семь недель моего пребывания в Нюрнберге, но багаж все еще не прибыл. От коллег я слышала истории, как кто-то ждал свои вещи по три месяца. Некоторые чемоданы добирались до своих хозяев после того, как их вскрывали в Бремерхафене, пункте пропуска через государственную границу.

Немец-наблюдатель по фамилии Фишер, работавший с нами в зале судебных заседаний, как-то сжалился надо мной и познакомил меня со своим немецким приятелем-портным, который сшил мне подпоясанный костюм немецкого кроя из серовато-белой ткани на основе древесного волокна. Я была счастлива получить третий костюм и щедро заплатила портному сигаретами, которые служили основным средством расчетов в тех случаях, когда одного кофе было недостаточно. В гарнизонном магазине нам разрешалось покупать очень ограниченное количество блоков американских сигарет и, как я уже отмечала выше, мы могли брать не более трех бутылок крепкого алкоголя в месяц, в то время как солдатам и вовсе приходилось рассчитывать только на пиво и вино. Это было еще одним отличием между военнослужащими сержантского и командного состава. Судебные стенографисты причислялись к последним благодаря наличию образования и особых навыков.

В отсутствие чемодана у меня была только пара туфель и ботинки, которые я носила, когда выпадал толстый слой снега. Стенографистка Ардис Нинабак из Цинциннати, которая приехала в Нюрнберг раньше меня, одолжила мне еще одну пару туфель. Мне повезло, что у нас с ней был один размер обуви, а ее чемодан успешно добрался до своей хозяйки целым и невредимым. Мы не могли отправиться по магазинам в поисках новой одежды. Магазинов не было. Бомбы стерли их с лица земли. Одежду или какие-либо другие вещи, которые было невозможно найти в гарнизонном магазине, нужно было специально заказывать из Соединенных Штатов или покупать во время поездок в соседние страны.

У нас была немецкая домработница, состоявшая на службе у союзников, которая убирала весь этот огромный дом. Она гладила нам одежду, а мы платили за услуги кофе и сигаретами. Днем она вывешивала наши пуховые одеяла за окна, чтобы их проветрить. Было так странно видеть белые пуховые одеяла, качающиеся на ветру в окнах верхних этажей всех этих особняков, которые занимали союзники.

Мы не пытались дружить, а женщина не вступала в разговоры с нами.

Раньше она была нашим врагом, а теперь в ее врага превратились мы. Мои коллеги частенько сообщали о краже обуви и одежды из своих комнат.

Мой пароходный кофр все-таки приехал. Это произошло вскоре после моего переезда на Хебельштрассе. Наконец-то у меня снова появились одежда, свитера, обувь, нижнее белье и украшения. Последние я оставляла на комоде по ночам и иногда днем, пока сама я была на работе. Однажды утром я заметила, что чего-то из украшений не хватает. Сначала эта пропажа была для меня загадкой (учитывая, что исчезла всего одна сережка). А как-то ночью, оставив окно и ставни открытыми, я проснулась от хлопающих звуков и обнаружила огромную птицу, которая кружила по моей комнате, сжимая в клюве сережку и пытаясь выбраться наружу. Я выбралась из постели и принялась гоняться за птицей по всей комнате, тщетно размахивая тряпкой. Сережку она так и не выронила, и ей все-таки удалось ускользнуть через открытое окно и унести в клюве свою добычу.

На следующее утро я рассказала о ночной гостье Дороти и Энн, и они расхохотались. Да, это такая птица-воришка, которая тащит все блестящее, что можно унести в клюве. Она в буквальном смысле крадет вещи! После этого случая я хранила украшения в закрытой шкатулке, опасаясь, что эта птица может украсть мои часы!

Для пущей сохранности я решила хранить свое красивое кольцо с голубым сапфиром в бархатном футляре, который помещала в шкатулку с украшениями (та, в свою очередь, отправлялась в самый дальний угол на верхней полке шкафа). Однажды утром, когда я хотела его надеть на торжественный ужин в Мраморном зале «Гранд-Отеля», кольца не оказалось на месте. Его никак не могли взять ни мои соседки, ни птицы!

На Хебельштрассе, через дорогу от нас, стоял еще один огромный трехэтажный особняк, в котором позднее, в 1961 году, снимут фильм «Нюрнбергский процесс» со Спенсером Трейси, Марлен Дитрих и Максимилианом Шеллом в главных ролях. Во время моего пребывания в Нюрнберге в этом особняке разметили других американских судебных стенографистов, которые также работали на Нюрнбергских процессах. Я много раз бывала в этом доме на разнообразных вечеринках, куда приглашали американских офицеров, судебных стенографистов, адвокатов, журналистов и устных переводчиков. Для меня первое подобное мероприятие состоялось во время декабрьских праздников в 1946 году.

В 1962 году, через четырнадцать лет после моего возвращения в Штаты, я побывала на ежегодном съезде Национальной ассоциации судебных стенографистов в Портленде, штат Орегон. Главным докладчиком оказался судья Джеймс Т. Брэнд, которого я знала по Нюрнбергу. Он председательствовал на третьем из малых Нюрнбергских процессов (процесс по делу судей). Мне кажется, кроме меня на том съезде больше не было ни одного стенографиста, работавшего в Нюрнберге. После своей речи Брэнд подошел ко мне и сказал:

– Нужно найти тихое местечко и поболтать. Как насчет коктейльного бара?

В фильме судью Брэнда сыграл Спенсер Трейси. Сценарий, написанный Эбби Манном, описывает процесс по делу нацистских судей, который завершился уже после моего возвращения домой. Я спросила судью Брэнда, насколько достоверным по отношению к сценарию получился голливудский фильм.

Брэнд сказал, что Манн как-то связался с ним и сообщил, что пишет сценарий для фильма о процессе по делу судей. Манн спросил, можно ли взять у Брэнда интервью. Потом, по приглашению судьи, Манн на две недели поселился у того дома. Как сказал мне Брэнд:

– К счастью, Манн тоже оказался большим любителем шотландского виски!

В результате их бесед родился сценарий фильма «Нюрнбергский процесс», и Брэнд подтвердил, что в плане фактического содержания он получился достоверным. Он также признался, как его удивило, что Манн включил в сценарий такие мелкие случаи, как история жены повешенного нацистского генерала (в фильме ее сыграла Марлен Дитрих), которая вернулась в дом, откуда ее выселили американские военные, и попросила разрешения спуститься в подвал и забрать некоторые вещи ее мужа.

Во всех домах, где размещались работники союзнических государств, были приняты строжайшие меры безопасности. Нацисты уже бросали бомбы в занятые союзниками здания в Штуттгарте.

Я провела в зале суда много часов, ежедневно выслушивая новые и новые ужасы. В какой-то момент я стала несколько спокойнее относиться к услышанному и лучше справлялась со своими чувствами, но мне все равно приходилось каждый раз усердно над этим работать.

Впервые я проводила Рождество вдали от дома, но в этой же ситуации оказались и другие гражданские работники союзнических сил, а также только-только переброшенные в Германию войска. Рождественский перерыв в заседаниях предоставлял отличную возможность устроить настоящие празднества и отдохнуть от всего, с чем мы сталкивались в зале суда. У нас появился шанс восстановиться от полученных психологических травм, отдохнуть и попытаться хотя бы ненадолго вернуться к нормальной жизни.

Работавшие на союзников немцы поставили рождественские ели, украсив их традиционными гирляндами с разноцветными огоньками, клюквой и воздушной кукурузой. На ветви повесили резные игрушки-елочки из дерева с нарисованными узорами и маленьких тканевых Святых Николаусов, восседающих в крошечных деревянных санях. Помимо этого, там были фигурки ангелов и звезды из золотистой ткани.

В это время я постоянно общалась с американскими военными в коктейльном баре «Гранд-Отеля», ужинала в компании одного, двух или сразу нескольких новых друзей, а потом отправлялась в Мраморный зал, украшенный хрустальной люстрой, где танцевала под живую музыку и слушала немецких певцов.

Оркестр играл совершенно изумительные венские вальсы, польку и другую танцевальную музыку, в основном американскую. Все это то и дело перемежалось популярными немецкими песнями вроде «Лили Марлен». В праздники каждый из нас мечтал оказаться на месте Бинга Кросби в его песне «Я буду дома на Рождество». Оркестр играл «Тихую ночь» в версии Бинга Кросби, после чего слышалась немецкая версия, Stille Nacht, слова которой многим из нас были знакомы со школы.

Меня приглашали на праздничные вечеринки в частных домах, где квартировались служащие американской армии и мои коллеги по процессам. Журналисты международной прессы и фотографы, проживавшие в замке в городке Штайн, устраивали праздничные мероприятия в своем пресс-клубе. Мы с друзьями тоже получили приглашение.

В 1760 году Каспар Фабер основал в Штайне, пригороде Нюрнберга, фабрику по производству графитовых карандашей. Позднее наследниками и продолжателями дела Каспара в Штайне был построен замок, получивший название Фабершлосс. На огромных стенных фресках в замке были изображены рыцари верхом на вставших на дыбы конях. Вместо копий рыцари держали в руках карандаши. Задолго до Нюрнбергских процессов, еще в школе, мы с одноклассниками пользовались карандашами Фабер № 2.

Для многих людей, как гражданских, так и членов оккупационных сил, Рождество было, в первую очередь, религиозным праздником. Особенно для иудеев и христиан. На процессах работало множество еврейских адвокатов, переводчиков, стенографистов и других служащих. Вплоть до того момента, когда в мае 1948 года я вернулась в Соединенные Штаты, я даже не осознавала, насколько тяжело приходилось евреям, находившимся на процессах. Многие из них потеряли родных, которые погибли в лагерях смерти или были сожжены в печах крематориев.

Я происходила из маленькой сельской общины (Вудсток, штат Иллинойс) к северо-западу от Чикаго. Население Вудстока составляло всего 6000 человек. Так что я имела слабое представление о том, кто такие евреи, и совершенно ничего не слышала об антисемитизме. Когда в кинотеатрах я смотрела кинохроники «Мувитона», демонстрировавшие все зверства, происходившие на территории освобожденных концентрационных лагерей и лагерей смерти, я ничего не знала об окончательном решении еврейского вопроса – плане Гитлера уничтожить всех евреев Европы. Я не подозревала, как все это скажется на мне как христианке. Я так стремилась попасть в Нюрнберг, потому что я была наполовину немкой и всегда гордилась матерью и бабушкой – двумя совершенно замечательными немецкими женщинами. Когда я получила работу на процессе по делу нацистских врачей, я была совсем юной, но благодаря всему тому, что я узнала на этом процессе об антисемитизме, и благодаря моей христианской морали мне стало ясно, что теперь до конца своей жизни мне придется противостоять ксенофобии и различным предубеждениям.

Волшебство праздничного перерыва сработало. Мы все чувствовали себя отдохнувшими. Возвращаясь в зал судебных заседаний за очередной порцией ужасов, мы помнили, насколько большую ценность имеет жизнь. Я постоянно думала о матери, сестре и брате, которые остались дома, в Детройте, – они были смыслом моей жизни.

Где-то в конце лета 1947 года наработанный стаж позволил мне перебраться в «Гранд-Отель», в номерах которого проживали мои друзья – Пиилани Ахуна и Зигфрид Рамлер. Сколь бы я ни радовалась возможности жить в особняке на Хебельштрассе вместе с Дороти Фитцджеральд и Энн Дэниелс, мне хотелось переехать в «Гранд-Отель» из соображений безопасности и более удобного доступа к завтраку и ужину. Казалось, что именно «Гранд-Отель» был средоточием общения и различных мероприятий, которых нам так не хватало.

Мне дали просторный номер на четвертом этаже со смежной ванной комнатой, которую я делила с другой судебной стенографисткой, Эдной Маллой из Омахи. Ее номер находился по другую сторону от ванной. Как я уже не раз упоминала, жить в «Гранд-Отеле» было очень здорово.

Однажды днем, около пяти часов пополудни, ожидая лифт, чтобы спуститься в столовую, я услышала ужасный взрыв и поняла, что отель бомбят.

Я бросилась вниз по лестнице, где мне нужно было миновать три пролета (что мне уже приходилось делать несколько раз во время учебных тренировок по эвакуации в случае пожара или бомбардировки), и по пути мне встретилось множество людей, в спешке покинувших свои номера. Все вместе мы сбежали вниз по лестнице и высыпали на улицу.

Уже на улице мы узнали, что двое немецких террористов выбрались из катакомб под разбомбленным Старым городом. Оказавшись через дорогу от отеля, они бросили бомбу через огромное витринное окно, выходившее на улицу. Это окно вело прямо в битком набитую столовую, где собралось множество гражданских и военных. Бомба попала в стену над столом, из-за которого буквально за несколько секунд до этого вышло два человека. Чудесным образом никто не погиб, но многие получили ранения от осколков стекла и произошедших обрушений.

После этого случая сотрудники нашей военной полиции отправились в катакомбы на поиски террористов. Я не знаю, смогли ли они их поймать, однако меры безопасности вокруг отеля (и без того достаточно серьезные) были значительно усилены. Нам всем было известно, что подобные бомбардировки случались в Штутгарте и других городах, где жили и работали представители союзнических сил. Мы получали постоянные напоминания о том, что нельзя терять бдительность.

После этого жуткого события я полностью осознала, насколько опасной была жизнь в Германии даже спустя двадцать восемь месяцев после окончания войны. Мне стало страшно гулять с друзьями по ближайшим улочкам. С тех пор я все время была настороже и внимательно поглядывала по сторонам, с подозрением обводя взглядом всех немцев, что попадались мне на пути, занимаясь своими делами: кто-то пытался поймать трамвай, кто-то ехал на велосипеде или на машине.

Когда я писала очередное письмо матери, я ни словом не обмолвилась об этом случае с бомбой.