ГЛАВА 15
Первым, в чем он заметил метаморфозу, было само время. Дни шли чередой, сменяя друг друга, но границы их расплылись, потеряли четкость, слились.
Время обернулось бесконечной пестрой лентой, наматывающейся на скрипящий ворот его новой жизни.
Иногда он, будто очнувшись от долгого сна, не мог понять, утро сейчас или вечер. Цифры календаря спутались в его сознании, перемешались.
Он спал, ел, изучал себя и совершенно потерялся в этом временном потоке, не имеющем направления. Иногда ему даже мерещилось, что это может быть симптомом, и его восприятие сроков нарушено Гнилью, но в следующую же минуту это казалось ему глупостью.
Завтрак. Обед. Ужин. Дыхание спящей Кло под боком. Торжественные звуки, вырывающиеся из теле. Теперь его жизнь состояла из этих кусков, соединенных друг с другом без помощи секунд, минут и часов. Как заведенный механизм, он что-то делал по устоявшейся привычке, стараясь не заглядывать в грядущее.
Впереди его ждал лишь страх, и Маан, только потеряв счет времени, стал чувствовать себя немногим легче. Как будто никакого будущего не было вовсе, а существовал лишь один, бесконечно тянущийся, день.
Точно для того, чтобы проверить его, судьба выделила из своих песочных часов несколько невесомых пылинок, наполненных надеждой и облегчением. Маан регулярно осматривал собственное тело и, боясь поддаться тихой радости, замечал, что никаких изменений в нем не происходит.
Пятно на внутренней стороне колена осталось прежним, не увеличилось в размерах и не изменило цвета. Иных пятен не появилось, и самочувствие его было самым обыкновенным.
Осмотр стал ритуалом, болезненным для напряженных нервов, но необходимым. Он раздевался перед зеркалом и искал следы Гнили, тронувшие его плоть.
Искал — и не находил.
Как смертельно больной, ожидающий заключительных анализов, он боялся впустить в себя надежду, но в то же время не мог противиться подспудному чувству облегчения, которое разливалось в нем.
Возможно, он вовсе не болен, этому пятну на ноге уже много лет, а Маан лишь сейчас заметил его. Какой-то мелкий сбой в вакцинации, подаривший ему лживый признак Гнили, локальное поражение, не имеющее власти над его телом.
Его вес оставался постоянным, в этом ему тоже показался хороший знак. Рука заживала, становилась все крепче, и Маан подолгу разминал ее, освободив от надоевшей повязки.
Единственное необычное ощущение, которое он испытывал — периодический свербеж в нижней челюсти, там, где стоял зубной протез. Этот зуд был неприятен, но не настолько, чтобы всерьез беспокоить его.
То, чего он боялся, не появлялось. Кожа не покрывалась бесформенными наростами. Черты лица не менялись, хотя и стали резче — Маан заключил, что это следствие нервной нагрузки. Глаза остались прежнего цвета. В пальцах не образовывались новые суставы. Слух не слабел.
Собственное тело, раньше бывшее привычным и знакомым как старый друг, теперь казалось ему загадочным вместилищем, заброшенным храмом, в котором он, слепой исследователь, бродил на ощупь, пытаясь отыскать что-то необычное.
Пятно на ноге Маан заклеил пластырем и, ложась в постель, уже не так боялся того, что Кло вдруг включит свет и увидит эту уродливую отметину. Если спросит, он всегда может сказать, что просто поцарапался. Она не будет ничего подозревать. Для нее, как и для многих лунитов, сама мысль, что инспектор Контроля может подхватить Гниль, была абсурдной и немыслимой.
Как и для него когда-то.
Он не ощущал себя больным, по-прежнему был бодр, полон сил и энергии. Но теперь это пугало его. Сжимая и разжимая пальцы правой руки, некогда висевшей безжизненным грузом на груди, Маан смотрел на них нахмурившись, как на инопланетное и неприятное существо.
Но больше никаких изменений в его теле не происходило, и постепенно, боясь обнадежить себя ложным знаком, Маан стал склоняться к мысли, что дела его не так уж и плохи.
До тех пор, пока однажды вечером не произошло нечто, заставившее его надежды обратиться в пепел.
Маан чистил зубы в гигиеническом блоке, слушая, как скрипит кровать, на которую ложится Кло. Задумавшись — в последнее время он часто бывал рассеян — он сделал слишком быстрое движение зубной щеткой — и нижнюю челюсть пронзил укол боли.
Зашипев от неожиданности, Маан стал сплевывать пену в раковину. В белых хлопьях, к его удивлению, попадались багровые кляксы крови. Во рту оказалось что-то большое и твердое, мешающее шевелить языком.
Ничего не понимая, Маан засунул в рот палец, и мгновением спустя непонятный предмет запрыгал по эмалированной поверхности раковины.
Зубной протез, его собственный.
Маан в недоумении взял его и посмотрел на свет. Имплант был хороший, из категории вечных, врач в госпитале, ставивший его лет восемь назад, уверял, что ставить новый взамен никогда не придется. Все еще разглядывая эту странную, не лишенную изящности, вещицу, он провел языком по зубам, ожидая нащупать провал в том месте, где прежде стояли искусственные зубы.
Но провала не оказалось, а когда Маан приблизился к зеркалу, чтобы рассмотреть то, что он нащупал во рту, комната гигиенического блока вдруг крутанулась вокруг своей оси, да так, что он едва не упал.
В розовой десне отчетливо были видны крошечные жемчужинки, пробивающиеся в том месте, где прежде стоял протез. Зубы. Четыре прорезавшихся зуба, блестящих, как у ребенка.
У него снова росли зубы.
Он пощупал их пальцем, чтобы убедиться — ошибки не было. Вполне обычные человеческие, уже изрядного размера. Выросшие у пятидесятидвухлетнего мужчины. Маан схватился за раковину — ему показалось, что ноги сейчас подкосятся, не выдержав веса тела.
Никакой ошибки.
Гниль на первой стадии.
Маан быстрыми неловкими движениями завернул имплант в салфетку и бросил на самое дно мусорника, точно опасную улику. Его начал бить озноб. Тело обмякло, мышцы сделались тяжелыми и непослушными, налились водой.
Значит, надежда была глупостью, пустой иллюзией отчаявшегося разума. Он болен. Гниль в его теле, и скоро примется за свою разрушительную работу.
Гнилец.
При одной мысли об этом желудок сдавило судорожным спазмом, выворачивая наизнанку.
Чудовище. Живой мертвец. Урод.
Захотелось ударить в зеркало, так, чтобы звенящие куски хлынули во все стороны. Чтобы не видеть этого испуганного лица с дрожащей в глазах пленкой безумия и заострившихся, как у голодающего, черт.
Маан едва сдержал этот порыв, пришлось сжать кулаки так, что захрустели суставы пальцев. Нельзя привлекать внимание. Нельзя вызывать подозрений. Да, он подхватил Гниль. Это чудовищно, невозможно, абсурдно, но ему надо сохранять хладнокровие, если он надеется как-то выпутаться.
«Выпутаться? Смешно! — грохотнула в сознании злая мысль — От Гнили не избавиться».
Ему нужно время. Чем больше, тем лучше. Если у него будет время, он что-то придумает. Да, Маан точно найдет выход. Возможно, придется выйти на людей Мунна, раздобыть вакцину и провести повторную прививку. Или открыться кому-то из тех, кому можно доверять. Или…
Единственное, чего он не может позволить себе — это неосторожности. Надо сохранить трезвое мышление, а не метаться, подобно обезумевшему от ран зверю, тогда выход откроется сам собой.
Эти мысли помогли ему успокоиться и собраться с духом. Умение выжидать — черта любого опытного инспектора, а Маан был опытен. Служба не терпит поспешностей.
Восстановив дыхание, он умылся и вернулся в спальню, вздрагивая от каждого шороха.
Но заснуть той ночью так и не смог.
Теперь Гниль не давала ему передышки. Вновь и вновь он находил ее следы, всякий раз испытывая при этом ужас, с которым невозможно было бороться. Словно насладившись его сомнениями и иллюзиями, Гниль явила себя ему, сперва осторожно, но все настойчивее и смелее с каждым днем. Теперь он ощущал ее присутствие постоянно.
Зловонное дыхание, касающееся его кожи.
Сладострастные прикосновения липких отростков.
Новые зубы выросли в каких-нибудь три дня. Они были крепкие, совершенно человеческие, сверкающие, но Маан избегал даже прикасаться к ним языком. У него улучшилось зрение. Он заметил это случайно, обнаружив, что с легкостью читает без очков. Это открытие, как и все последующие, вызвало в нем лишь безотчетное омерзение.
Он знал, что стоит за этими улучшениями. Гниль совершенствует только то, что собирается разнести в прах. Как тщеславный поджигатель, она не довольствуется обветшалой хижиной, ей нужен сверкающий дворец, который вскоре займется неугасимым пламенем.
И для возведения этого дворца она не пожалеет сил.
У него исказился вкус. Соевый бифштекс стал казаться ему отвратительным. А белковый сублимат, который Маан раньше не выносил, теперь возбуждал аппетит. Гниль не просто меняла его тело, она меняла его привычки, пробираясь все глубже и глубже.
Его стал раздражать яркий свет. Когда сферы под куполом зажигались на полную мощность, Маан задергивал шторы. И просиживал целый день в одном положении, вслушиваясь в мертвые волны полной тишины, лишь изредка нарушаемые гулом воздушного фильтра.
Маан пытался себя убедить, что ищет выход. Что выигранное у болезни время он тратит на то, чтобы придумать средство спасения, но смертельная апатия наваливалась на него, сдавливая со всех сторон нечеловеческой хваткой, и он погружался в подобие транса, оцепенение тела и рассудка.
Несколько раз, особенно когда по улице проезжал грузовой автомобиль, Маан поддавался панике, безотчетно вскакивал на ноги, ловя любой звук. Ему мерещился безликий белый фургон Санитарного Контроля под окном. В такие моменты удары сердца становились едва ощутимыми, точно оно само делалось крошечным, с камешек размером.
Подобные приступы страха случались ежедневно, и Маан понимал, что это только начало. Потом будет хуже.
Он опять вспомнил старика, с его древним пистолетом в дипломате. Менесс еще держался, хотя также был до смерти напуган. И он был в конце первой стадии, как и Маан. Стоял на пороге перерождения, которое навеки отделит его от человеческого рода, и знал об этом.
Тот тоже готовился принять свою новую сущность.
Но его страхи стер одним движением пальца инспектор Санитарного Контроля. Очень любопытный инспектор, которому хотелось узнать, что чувствует Гнилец, который стал на путь необратимой трансформации.
Маан понимал, что в доме оставаться нельзя. Даже если он напишет прошение об уходе в отставку, и больше никогда в жизни не увидит Мунна, это не будет спасением.
Его рано или поздно найдут — забившегося в угол, рехнувшегося от ужаса, забывшего свое имя и лица тех, кого он когда-то знал. Гнилец обречен в подобном месте. Рано или поздно на него донесут. Соседи, которые сочтут подозрительным его странное затворничество или техник, пришедший ремонтировать инфотерминал. Или… Но эту мысль он еще старался от себя гнать.
Значит — бежать.
Прочь из дома, прочь из этого жилого блока. Как можно дальше, так далеко, как способны занести его ноги. Без социального класса, без имущества, без прав и возможностей. Сознательно обречь себя на жизнь бездомного бродяги. Уйти туда, где редко появляются инспекторы, где тихо, нет яркого света…
Мысль казалась простой и логичной, и Маан не сразу понял, что рассуждает, как Гнилец. Те, начиная со второй стадии, почти всегда бегут от общества, делаются беспокойны, тревожны, полубезумны. И они бегут в развалины, подземные убежища, заброшенные фермы…
Прописная истина, известная каждому инспектору. Маан засмеялся отвратительным хриплым смехом. Чья это была мысль? Его? Или того нового существа, которого просыпается в его теле и готовится примерить шкуру Маана на себя?
Несколько раз он пытался снова взять в руки нож, но после продолжительной борьбы, в бессилии разжимал пальцы. Тщетно. Он, проработавший тридцать лет в Контроле, не единожды встречавший взгляд смерти, уверенный в том, что встретит свою судьбу в последнем бою, не дрогнув, теперь не мог отказаться от жизни, сколь бы отвратительна она ни была.
«Завтра я закончу это», — говорил он себе, откладывая нож. Но на следующий день ничего не менялось. Маан в ярости кусал губы, а поделать ничего не мог. Смерть, всегда казавшаяся постоянным спутником, старым знакомым, который однажды просто поманит пальцем, вдруг сделалась недоступной, отвернулась от него.
В ящике со старыми инструментами Маан нашел «ключ», захваченный когда-то со службы. Удобная штука, если надо открыть дверь. Или превратить собственную голову в несколько горстей сырой субстанции, размазанной по стенам и полу.
Никакого ожидания, никакой боли. Одно небольшое движение, и даже щелчка спускаемого механизма он, скорее всего, не услышит. Маан держал «ключ» прижатым к голове до тех пор, пока не затекали пальцы. И клал обратно.
Маан каждый день осматривал свое тело в зеркале, и плоды этой неприятной процедуры давали ему тень надежды — пока никаких изменений он не наблюдал. Может, Гниль, перешагнув нулевую стадию, остановится в первой? Для нее нет ничего невозможного.
Если так, это не самый паршивый вариант из тех, что у него остались, — так думал Маан, глядя в зеркало, — Конечно, это все равно будет означать добровольное затворничество до конца своих дней, но, по крайней мере, он сохранит сходство с человеком, и, если совсем повезет, умрет своей смертью, а не на лабораторном столе садистов в белых комбинезонах.
Но внезапно и все более навязчиво, под кожей начал ощущаться зуд. Тонкий, неприятный, он свербел так, как будто там поселились маленькие беспокойные насекомые. Маан по нескольку раз в день мылся, тратя такое количество воды, что узнай об этом Кло, пришла бы в ужас, но неприятные ощущения не проходили.
Он расчесывал кожу до появления царапин, втирал мазь, но без ощутимого эффекта. Его мучил страх, что это предвестник очередного проявления Гнили. Вторая стадия, на пороге которой Маан находился, норовила нанести удар в любой момент.
Может быть, его кожа сделается прозрачной и хрустящей, как крылья стрекозы, и сквозь нее будут видны искаженные, потерявшие форму, комья внутренних органов. Или голова начнет удлиняться, превращаясь в подобие крокодильей морды, ощерившись страшными, растущими в несколько рядов, зубами, и он просто сойдет с ума от невыносимой боли в ломких от гиперактивного разрастания костях.
Гниль любит одаривать своих питомцев необычными сюрпризами. Может, он просто станет усыхать, заживо мумифицироваться, превращаясь в восковую статую. Кожа начнет прилипать к костям, будет сухой, как пергамент, и хрупкой. И умрет он оттого, что упадет на пол и разлетится на части.
Маан терял сон и аппетит. Чтобы это не тревожило Кло, он старался делать вид, что чувствует себя превосходно, но с каждым днем для этого требовалось все больше сил, запас которых стремительно убывал.
За завтраком он пил кофе, говоря, что его голод еще не проснулся и он поест позже. Ночью лежал без движения, глядя в потолок.
Кло что-то замечала — они слишком долго прожили вместе, чтобы понимать друг друга без слов, но вслух ничего не говорила.
Она была мудрой женщиной, да и после того разговора с Мааном, в самом деле старалась не тревожить мужа, и Бесс тоже держалась на расстоянии. Так что, особенно напрягаться в общении с родными ему не приходилось, за что он был очень благодарен Кло.
Если она и видела какие-то странности в его поведении, то, скорее всего, считала их последствиями недавней болезни.
А странностей становилось все больше, и постепенно они брали верх над Мааном, втягиваясь в его жизнь и становясь ее частью. Некоторым Маан старался противиться, другие входили исподволь, но так естественно, что долгое время оставались незамеченными.
Ему стало трудно читать. Он мог взять с полки книгу, открыть ее, но не осилить и абзаца — состоящие из ровных типографских символов строки вдруг обращались в рваный причудливый узор, в котором тонул взгляд.
Было ли это следствием рассеянности и истерзанных страхом нервов или чем-то большим? Маану не хотелось задумываться об этом.
Все сложнее становилось шевелить шеей. Когда под окнами раздавался звук автомобильного двигателя, он рефлекторно поворачивался всем телом.
Еще ему начало казаться, что в доме очень жарко. Несмотря на то, что термостат показывал вполне обычное значение, Маан стал выводить его на минимум, и только тогда чувствовал себя сносно.
Вдобавок ко всему, ему казалось, что кисти рук теряют чувствительность, часто немеют. Если он сидел некоторое время без движения, они затекали так, что приходилось их разминать.
Второе пятно он нашел через восемь дней после первого.
Оно появилось на груди, на несколько сантиметров выше правого соска, выглядело совсем крохотным, и, впервые увидев его, Маан подумал, что это чернильная капля, испачкавшая кожу. Он долго тер ее губкой для душа, не позволяя себе укрепиться в своем страхе, но это было бесполезно.
Следующие несколько дней ему оставалось лишь наблюдать, как пятно растет. Проснувшись и убедившись, что Кло уже ушла, Маан первым делом смотрел на него, с затаенным желанием — увидеть, что оно пропало.
Но Гниль не склонна выполнять чужие желания, она эгоистично сконцентрирована на своих.
Пятно делалось больше. Точно капля черной маслянистой жидкости, закачанной инъектором под кожу, оно растекалось там, с каждым днем отвоевывая для себя новые миллиметры. Точно живая язва, распространялось, уничтожая ткани его тела, пировало на нем.
Однажды в приступе злости и страха, Маан прикурил, а потом затушил о него сигарету. И почти не почувствовал боли. Лишь легкое жжение и ничего кроме. Ожога не появилось, пятно даже не изменило цвета. Оно уже не было частью человеческого тела.
Маан чувствовал, что становится раздражительным, резким. И изо всех сил сдерживал себя, стискивая стальной хваткой, готовую вырваться наружу, по поводу или без, кипящую злость.
Его бесило буквально все. То, что Кло готовит. Беспорядок в квартире. Закончившийся гигиенический гель. Но эта злость, рожденная в нем Гнилью, пока компенсировалась осторожностью, которую насаждала та его часть, что оставалась человеком.
Он стал предусмотрителен и изворотлив. Каждый свой шаг и каждое слово он просчитывал наперед, не доверяя теперь интуиции и привычкам: они могли подвести. Прежде чем что-то сделать, он вспоминал, как поступил бы в подобном случае несколько месяцев назад.
Это помогало практически всегда.
Теперь ему хватало двух часов сна в сутки. Маан не мог выспаться даже в одиночестве, но в то же время не ощущал усталости. Тело начало требовать меньше пищи, но это никак не отразилось на его весе.
Однажды Маан не ел три дня подряд, не ощущая при этом дискомфорта, но весы продолжали показывать прежние цифры.
Еще был страх. Маану везде чудилась опасность. Прикрывая глаза, он вдруг начинал слышать приглушенные голоса, раздающиеся из-за двери. И тогда ему представлялась штурмовая группа Кулаков, замершая у его дома.
Фигуры в черном, лишенные лиц, собранные, готовые выполнить задачу любой ценой. И, конечно, несколько инспекторов. Может быть, даже Гэйн. Маан мог видеть его лицо — потемневшее, как обычно, перед операцией, напряженное…
Геалах — отличный специалист, взять молодую «двойку» для него не сложнее, чем выпить рюмку джина. Это произойдет очень быстро и аккуратно. Он всегда работает щепетильно, несмотря на свое демонстративное пренебрежение дисциплиной и инструкциями.
И наверное, когда-нибудь, сидя в «Атриуме» и покуривая, пряча в усах знакомую усмешку, он будет говорить кому-то: «Брал я как-то одного Гнильца в его доме. Обычная „двойка“, звали его Джат Маан».
Эти мучительные видения преследовали Маана постоянно. К тому же все больше накатывали волны подозрительности. Когда Кло и Бесс уходили, он тщательно проверял, заперта ли дверь. Семья обычно пользовалась одним замком, но Маан начал запирать ее и на второй.
Смешная мера предосторожности: тонкая пластиковая дверь вряд ли выдержит даже хороший удар прикладом, не говоря уже о богатом инструментарии из арсенала Кулаков, специально созданном, чтобы открывать запертые двери.
Он жалел, что заранее не предусмотрел мер по защите жилища, но теперь с этим поделать уже ничего было нельзя. Они с Кло выбрали дом в хорошем блоке, где практически отсутствовала преступность, и необходимость обороняться с оружием в руках могла прийти в голову только сумасшедшему.
Такому, как он.
Маан не сомневался, что его рассудок претерпел какие-то изменения, но все же сохранял достаточное количество здравого смысла, чтобы понять: если Контроль решит взять его, никакие ухищрения и попытки спастись не увенчаются успехом.
Они просто окружат дом и возьмут его. Быстро и четко — опыта им не занимать. Контролю часто приходится выковыривать Гнильцов из убежищ. Напуганных, ослепших и оглохших от «римских свечей», вжимающихся в камень, который так и не смог их защитить.
«Хорошо, что сейчас взяли, — скажет Тай-йин, — Еще пару дней и сбежал бы в „гнездо“, ищи его потом…»
«Такой не сбежал бы, — скажет кто-нибудь, например, Мвези, — Уж я его знаю».
Думая об этом, Маан безотчетно сжимал в руке «ключ». Смехотворное оружие, не чета и самому старому пистолету. Но, может, он успеет быстро застрелиться, до того, как они выломают дверь.
О зрелище, представшем перед его коллегами, когда те окажутся внутри, Маан старался не думать.
Вероятно, к тому времени его тело начнет разрастаться, точно надуваемое изнутри, и в тех местах, где непоспевающая расти плоть будет лопаться, возникнут огромные зловонные гнойники. Или от него останется лишь фрагмент головы и позвоночник, отвратительное подобие змеи, бьющееся на полу.
А может быть, когда про него вспомнят, он уже не сможет выйти из дома, как тот парень по имени Тцуки, которого они с Геалахом брали вечность назад.
Весь дом наполнится хлопочущими людьми Мунна в их неотъемлемых белых комбинезонах. Старательные и хладнокровные ученые за работой, они деловито будут орудовать хирургическими пилами, захватами и щипцами, упаковывая его слишком большое тело в пластиковые мешки.
Им повезет, если к тому моменту его голосовые связки атрофируются в достаточной степени, чтобы он не мог кричать. Ужасно неприятно стоять рядом и слушать, как орет изымаемый из комнаты Гнилец…
Пятно на его груди стало размером с ладонь. Маан не мог на него смотреть — мертвая чернота гнилостной метки гипнотизировала, казалась глубиной холодного бездонного озера в безлунную ночь.
Иногда Маан машинально запускал руку за отворот рубашки, чтобы проверить, на месте ли оно, и подушечки пальцев касались чего-то плотного, гладкого, будто обработанного воском, податливого.
Кожа на груди стала утрачивать чувствительность даже там, где ее не коснулась проклятая чернота.
В промежутках между приступами паники и злости он пытался следовать своему плану. Бежать. Покинуть этот жилой блок. Найти уединенное место, в котором не будет ни деклассированных, ни Гнильцов. А ведь чутье, которое он все еще полагал человеческим, может привести его в «гнездо» …
У него не было ничего для осуществления этого плана, ни оружия, ни запасов еды, ни подходящей одежды. Не было и решимости. Маан ощущал, что готовность действовать становится все слабее. Он стал замкнут в себе, пассивен, статичен. На него навалилась апатия и равнодушие.
И хотя каждый раз, просыпаясь, он испытывал страх, не зная, какие перемены произойдут с его телом, и сознавал: находиться в доме необычайно опасно, всякий раз, когда он думал, что пора что-то делать — воля и силы оставляли его.
Ему было страшно и подумать, чтобы выйти за пределы дома. Окружающий мир, залитый равнодушным светом сфер, был ему невыносим. Даже в окно Маан смотрел через силу, только если слышал звук автомобильного двигателя.
«Завтра», — говорил он себе засыпая. И часть его сознания, обманутая этой ложью, действительно считала, что завтрашний день станет поворотным, решительным. Но наступало утро, и его воля вновь была парализована, тело немело в привычном оцепенении, от которого Маан частично пробуждался лишь тогда, когда слышал звонок Кло в дверь.
Тем не менее он начал запасать еду впрок. Маан брал лишь то, что могло долго храниться вне криокамеры. Консервированную сою, дегидрированные брикеты, упаковки очищенной воды. Все это он складывал в шкаф, в своем кабинете, заваливая вещами. В последнее время Маан ел настолько мало, что Кло и не замечала пропажи еды.
Вытащив лезвие у длинного кухонного ножа, Маан соорудил грубое подобие кинжала. Это приспособление было более чем примитивно, но Маан по опыту знал, что даже самое плохое оружие лучше его отсутствия.
Возможно, ему предстоит скитаться еще несколько лет. Значит, он должен приложить все усилия, чтобы выжить.
«Выжить, — смеялся в его голове чей-то чужой, незнакомый голос, — Выжить! Тебе осталось едва ли несколько недель. Ты уже умираешь. Точнее, умирает в тебе то, что было Мааном. А что останется… Оно сможет существовать и без твоих припасов…»
То, что останется.
Вдруг, в один прекрасный день он просто не проснется? Его сознание не вынырнет из сна, оказавшись по другую сторону яви. И это разлагающееся тело останется в полном распоряжении Гнильца.
Хорошо бы так.
Еще он думал о том, чтобы посвятить в свой секрет Геалаха. Гэйн… Старый верный друг, столько лет прикрывавший спину и рисковавший собственной шеей по его приказу.
Его единственный друг.
Раз уж нельзя закончить все самостоятельно, может, только на его помощь и остается рассчитывать? Глупо думать, что Геалах поймет его. Но, может, в память о старой дружбе, он согласиться оказать ему простую услугу. Потратить один патрон.
Это было бы просто и быстро. Никакой борьбы с собственным телом, никаких скитаний, никаких мук. Только короткий щелчок спускаемого курка, бьющая в лицо волна раскаленного воздуха, насыщенного терпким запахом пороха, и стремительно приближающийся пол.
Так просто.
Идея приходила в голову Маана не единожды, но всякий раз, задумываясь, он изгонял ее прочь. Мысль была соблазнительна, но нереальна. Геалах, вне зависимости от черт характера, в первую очередь был агентом Контроля. И образ его мышления Маан знал превосходно, так как тот мало отличался от его собственного.
Служба в Контроле за много лет учит думать единообразно, но очень эффективно. Если Геалах узнает, что Маан болен Гнилью, он при всем желании не сможет подарить ему легкую смерть. Слишком опасный случай, таящий в себе невообразимые последствия.
Если Гниль научилась пробивать брешь в барьере, созданном вакциной, неизвестно сколько еще служащих Контроля под угрозой. А значит, Маан не получит свой патрон — самую малость из того, на что мог бы рассчитывать.
Слишком велика роскошь: потерять наглядное пособие по новому типу Гнили. Такое надо изучать, вскрывать под ослепительным светом софитов в операционной, наблюдать…
Нет, ему придется привыкнуть к мысли, что он один. Никакой помощи извне, никакой надежды. Доверять необходимо только своим чувствам, и рассчитывать — исключительно на собственные силы.
Тогда у него будет возможность прожить еще немного, может, полгода.
А потом…
