Глава 17
Давить их, козлов!
Февраль 1938 года. Японский порт Нагасаки.
Японские газеты писали ровно так, как умела построить журналистов их строгая цензура — вязко, безжизненно, будто речь шла о пролитом кофе, а не о катастрофе.
«В порту Нагасаки произошло небольшое возгорание в результате неосторожного курения при погрузке. Пожар немедленно был локализован героическими действиями пожарной команды. Серьёзных последствий инцидент не имел. Работа в порту продолжается в обычном порядке, населению причин для беспокойства нет».
Простое, ясное сообщение, которое можно было читать за завтраком, макая рисовый шарик в соевый соус.
Если бы только не…
Правда, «ущерб минимальный» выглядел так, что на другом берегу бухты людей до сих пор вытаскивали из-под завалов. Портовые краны завалились набок сразу на трёх причалах «Мицубиси», а окна вылетели во всём прибрежном районе. Пароход, куда грузили снаряды для армии, сперва вспыхнул, а потом разошёлся изнутри, словно гигантский барабан, в который ударила молния. Вспышка на миг ослепила весь порт, ударная волна снесла крыши, и над водой поднялся гриб дыма и огня — такой, каким японские дети ещё долго будут украшать свои тетрадки.
Но на газетной полосе всё выглядело чинно и благопристойно: матросы покурили, пожарные потушили, ничего особенно не загорелось, населению «нет причин для беспокойства».
А в это время над морем, прочь от ада, творящегося в пылающей гавани, изо всех своих сил улепётывал одинокий СБ. Лёха, глядя вперёд, облизал пересохшие губы и выдохнул странные слова:
— Чтоб вас всех черти в вашем японском аду в зад любили, самураи проклятые! Это вам генеральная репетиция сорок пятого! Может, пораньше очухаетесь!
За самолётом, прорезающим влажный воздух над бухтой Нагасаки, тянулся белёсый хвост — тысячи листовок вырывались из сеток и разлетались во все стороны, словно кто-то распустил огромный белый шлейф над городом. Они хлопали, трепетали, кружились в потоках, белели в лучах солнца и падали на крыши домов, на палубы судов, в воду, где расплывались по волнам, привлекая внимание жителей.
А буквально за несколько дней до этого…
Февраль 1938 года. Апартаменты одного советского добровольца, пригороды Ханькоу .
Маша была на седьмом небе от счастья. Ну надо же, этот нахальный лётчик оказался вовсе не так уж плох. Даже наоборот — умный, заботливый, нежный и, что особенно выводило её из равновесия, чертовски изобретательный… Особенно в некоторых… Тут Маша потупилась, глупо хихикнула и тут же залилась краской до корней волос, вспомнив собственное поведение. С точки зрения её воспитания всё это представлялось исключительным безобразием, и чем больше она вспоминала, тем сильнее хотелось закрыть лицо ладонями и исчезнуть. А потом повторить все его придумки снова и снова.
Единственная мысль, которая не отпускала Машу и грызла её изнутри, словно крыса, — это проклятые японцы. Они держали в своих руках её мать и жениха. Жениха… Она сжалась от этого слова. Нет, надо будет как-то объясниться, написать Пете, что всё кончено, что она встретила человека, которого полюбила.
Тут Маша задумалась. Только ли это влечение или всё-таки настоящая любовь?.. Нет! Она не какая-то там девица для удовольствия, это самая настоящая любовь, решила Маша.
Она больше не может считаться невестой Пети. Но куда писать? В Харбин? В Токио? Или вовсе в пустоту? Ведь, может быть, Петя давно мёртв, и её письмо будет летать по миру, как бумажный кораблик без адреса.
И надо избавиться от японцев.
Её Лёшенька, уходя на службу, сунул ей несколько купюр и на ходу улыбнулся:
— Княжна, марш на рынок! Купи мяса и всего, чего сможешь! Устроим себе праздник живота!
Маша кивнула, тщательно оделась и направилась в сторону базара. Внутри у неё всё светилось: вот он увидит, какая она хозяйка, как умеет торговаться! Пусть только попробует усомниться.
На рынке толчея стояла страшная: запах жареного чеснока смешивался с ароматом рыбы и свежего тростника. Торговцы перекрикивали друг друга, тянули за рукав, зазывали. Маша, заговорив по-китайски, заметила, как многие прыснули со смеху от её северного акцента, но именно это расположило их. Смеясь, они охотно торговались, делали скидки и наперебой старались продать хоть что-нибудь «девушке с чудным говором».
Буквально через полчаса её корзинка оказалась полна: мясо, овощи, немного фруктов, даже сладости сунули сверху «на пробу». Гордая, с приподнятой головой, она направилась к выходу с рынка, думая только о том, как обрадуется Лёха.
Но едва она свернула в узкий проход, её резко прижали к стене. Какой-то подозрительный китаец с узкими глазами и лицом, скрытым под шапкой, наклонился к самому уху и буквально просвистел:
— Вам привет из Харбина… от Пети и Сукамото-сана! Вас ждут. Вы знаете, куда идти.
Прежде чем она успела ахнуть, незнакомец исчез в толпе, растворился, будто его и не было.
Сердце Маши ухнуло вниз и остановилось. Ноги предательски подогнулись, корзина едва не выскользнула из рук. В ушах звенело только одно: «Ну и сука этот мото-сан… ждут они».
Февраль 1938 года. Гостевой дом в пригороде Ханькоу, основное место жительства советских «добровольцев».
— У ней такая маленькая грудь, а губы, губы алые, как маки…
— Уходит капитан в далёкий путь, и любит девушку из Нагасаки…
— Уходит капитан в далёкий путь, и любит девушку из Нагасаки!
Аккордеон стонал, плакал, а Лёха, прикрыв почему-то глаза — наверное, из-за двух дней бесконечной беготни, необычности предстоящего задания и необычайной нежности Маши в последние дни — просто пел.
Пел вовсе не то, что полагалось бы исполнять советскому лётчику на дружеских посиделках, и не то, что могло понравиться комиссару. Он пел так, как хотела его душа.
Пел, совсем не обращая внимания ни на слегка удивлённые лица товарищей, ни на вытянувшуюся морду замполита, ни на задумчивое лицо Маши.
— Вернулся капитан из далека, И он узнал, что джентльмен во фраке,
— Однажды накурившись гашиша, Зарезал девушку из Нагасаки.
Хренов откинулся назад, ухмыльнулся — ухмылка вышла хищная, не весёлая — и посмотрел на замполита так, будто тот сам не выдержал экзамена.
— А что вы хотите, товарищ замполит? — Лёха прищурился, зыркнул исподлобья и вдруг выдал так, что Рытов даже моргать перестал. — Двуличные суки. В глаза будут улыбаться, а за спиной делать полное дерьмо. Давить их, козлов, надо! Давить!
Слова прозвучали резко, с нажимом, словно он гвозди вбивал. И всё — как не бывало у комиссара заготовленных нотаций, как не выстраивались в голове длинные тирады про классовую сознательность и партийную линию. Всё рассыпалось. Рытов открыл рот, но в горле только пересохло.
Надо сказать, коллектив советских лётчиков принял Машу настороженно. Как же — дочь белоэмигрантов. Мало ли что и как. Но увидели они просто нормальную девушку, совсем не похожую на штампы «Правды», не пытавшуюся их чему-то учить. И постепенно перестали шарахаться, стали общаться ровно, пусть и без лишних разговоров.
Маша сидела чуть в стороне, подперев щёку рукой, и смотрела на Лёху так, будто никого вокруг больше не существовало. В её взгляде жила тихая, неожиданная любовь. В голове мелькнула мысль: да ведь он и есть капитан, настоящий капитан, и он любит её. Пусть она не из Нагасаки, а из Харбина — какая, к чёрту, разница.
Она вдруг зло и твёрдо подумала: пошли они все в жопу, эти японские козлы. Пусть лучше убьют её, чем заставят предать его.
Февраль 1938 года. Аэродром Ханькоу, основная авиабаза советских «добровольцев».
На закате аэродром дышал усталостью. Один за другим смолкали моторы, механики катили тяжёлые бочки с бензином, а по полосе тянулись длинные тени, будто само пространство становилось темнее.
Лёха сидел на ящике у ангара, прикуривал привезённые из Союза «Герцеговину Флор» и украдкой косился на своего стрелка-радиста. Валентин Андреевич выбирался из-под какого-то мотора, вытирал руки чёрной от масла тряпкой и привычным движением доставал пакет с махоркой.
Лёха затянулся «Герцеговиной», выпустил дым в сторону заходящего солнца и протянул пачку Бурову:
— Валентин Андреевич, угощайся. Из Союза, не китайская отрава.
Тот покосился, усмехнулся и отмахнулся тряпкой:
— Да ну её к чёрту, эту «Герцеговину». Слыхал я, что табак хороший, командирский. Но мне привычней так. Говно, конечно, редкостное: и воняет, и кашель пробирает. Но привычка. — он кивнул, доставая кисет. — Эту твою «Герцеговину» куришь — как на вокзале чай с лимоном пьёшь. Лимон в стакане вроде плавает, а вкуса от него никакого.
Он ловко свернул самокрутку, сунул в зубы и чиркнул спичкой.
— Вот закончится мой стратегический запас, — сказал он, выпуская густой едкий дым, — перейдём на ихнее китайское говно «Да бля хари неси».
Лёха хмыкнул, снова затянулся «Герцеговиной» и сказал:
— «Дабл Хэппинес». «Double Happiness». Двойное счастье. Или двойное удовольствие. — и подумал, что в этом Буров был прав: к говну в жизни привыкаешь быстрее всего.
— Ну что, Лёша, — перевёл разговор Буров, — слышал? Рычагов меня в штаб требует. Мол, зампотех нужен китайцами командовать. А тебе обещали стрелка из местных.
— Ого! — присвистнул Лёха. — Придется ему объяснять, что у нас рация у стрелка стоит! Я-то ладно, я как-нибудь разберусь… А остальные экипажи по-китайски кроме — «нихао» и «цао ни-ма», (привет и еб***мать) — нифига не петрят.
Валентин ухмыльнулся, и снова закурил самокрутку.
Они замолчали. Воздух тянул горячим маслом и бензином. Лёха сдвинул пилотку на затылок:
— Валентин Андреевич, слышал новую вводную? Как нам до Нагасаки дотянуть да еще и вернуться? Восемьсот километров в одну сторону над морем.
Буров серьёзно прищурился, плюнул в сторону и ответил:
— Лёша, тысячу шестьсот километров на внутренних нереально. А подвесных баков я тут не видел. Их и в Союзе-то толком ещё нет. Один раз только в НИИ ВВС видел, как раз к нашему борту их и цепляли. Там система то простая — подпорный насос, считай вибропомпа, сетчатые фильтры, запорные краны, расходный бак, пара трубопроводов, да механизм сброса.
— Но! — он поднял палец. — На складе здесь я видел ВАПы.
— ВАПы? — переспросил Лёха.
— Выливные авиационные приборы, под химию. Каждый на пятьсот литров. Если их вычистить и поменять штуцера — пойдут как топливные баки. Два подвесим под крылья — и считай тысяча литров бензина сверху.
Лёха от удивления даже дым выпускать забыл, потом прыснул:
— Ну ты и алхимик, Валентин Андреевич! Из говна и палок — топливную систему.
— Из химии, а что делать? — пожал плечами тот и улыбнулся. — Химия, химия! Вся… синяя!
— Раз мы с листовками пойдем, они считай не много весят, ты можешь пару соток на центроплан подвесить? — Лёхины запросы росли сообразно блеску в его глазах.
Бывший зампотех задумался и произнес вслух:
— Там Дер-тридцать четвёртые держатели стоят, да можно и пару соток горизонтально подвесить. Газеты в сетки упаковать и на стандартные крепления…
И тут рядом возник Рычагов. Шёл он быстро, но лицо было усталым. Он остановился, обвёл взглядом обоих и усмехнулся:
— Вот и нашёл я вас, товарищи конструкторы. Ну что, Буров, отдавать тебя китайцам или подождать?
— Павел Васильевич, — спокойно ответил Валентин, — я и так у них пропадаю. С утра до ночи. Только что под крылом не ночую.
Рычагов кивнул, вытащил из кармана папиросу, закурил и, пуская дым, усмехнулся:
— А вы тут про что? Про Нагасаки?
— Ага, — сказал Лёха. — Думаем, как долететь. Валентин Андреевич вот предлагает подвесные баки из ВАПов смастерить.
— Из ВАПа? — приподнял брови Рычагов. — А что, идея неплохая.
Рычагов глянул на обоих и покачал головой:
— Валентин Андреевич — дерзай! Делай!
И в ангарах закрутилась суета. В мастерских словно кто-то толкнул маховик. По углам зашуршали ящики, скрипнули домкраты, загремели ключи. Появились два здоровенных цилиндра — ВАПы. Ещё утром они пахли химией и ржавчиной, но уже вечером блестели, оттёртые до блестящего металла. Буров сам проверял каждую заклёпку, менял штуцера, прокладывал новые трубки. Молодые китайцы с азартом вертели дрелью, кто-то кувалдой подравнивал крепления, и в грохоте железа рождалось новое.
Сварка полыхала белыми брызгами, дым резал глаза, а в носу стоял острый запах жжёного флюса. Электрик, матерясь сквозь зубы, протянул кабель, и уже к ночи под крыльями СБ появились разъемы. К ним на струбцинах примеряли цилиндры, пока всё не село плотно, без люфтов.
— Держи тут, — командовал Буров, сам залезая на стремянку и затягивая болты. — Вот теперь как родное.
К утру каждый болт был затянут, каждая трубка пристроена и проверена. Под насосы подвели питание, на пульте пилота появилась пара новых тумблеров — «Подвесные». И когда механики, обливаясь потом, отступили назад, под крыльями СБ гордо висели два новых бака. Чистые, гладкие, с едва заметными сварочными швами — словно с завода.
Лёха подошёл, потрогал ладонью холодный металл и хмыкнул:
— Ну, Валентин Андреевич… алхимик ты, мать твою. Из химии — топливо. Из говна и палок — стратегическая дальность.
Февраль 1938 года. Набережная города Ханькоу .
Асфальт блестел после ночного дождя, лужи тянулись зеркалами. Маша шла быстро, зажав подол платья в ладони, чтобы не испачкаться. Запах жареного кунжута смешивался с сыростью, витрины неторопливо поплывали по бокам.
Из арки бокового прохода к ней метнулся оборванец — серый комок с крючьями пальцев. Рывок за подол — и ткань, звеня, натянулась.
— Отпусти! — вскрикнула Маша, испугавшись за почти новое платье.
Оборванец поднял голову, и её неприятно поразил его вид: пятна на коже, щетина, водянистые глаза. Уродец дыхнул плесенью и прошипел на китайском, почти не разжимая губ:
— Где информация. Тебя предупреждали. Они ждать не будут!
Испуганный холод внутри лопнул яркой вспышкой и обернулся бешеной яростью. Маша резко дёрнула платье, его кисть провернулась, освобождая девушку. Она пнула оборванца что было силы носком ботинка и отскочила к витрине, держась лицом к нему.
— Предупреждали? Козлы! — закричала Маша громко. — Уроды! Я вас не боюсь!
Он дёрнулся, попытался подняться, но нога его подвела, и нападавший зашипел от боли. Маша шагнула подальше в сторону.
Вдалеке на набережной мелькнул белый шлем и кобура — китайский полицейский шёл неторопливо, размеренно, обводя улицу взглядом.
— Лёша разбомбит ваши и Токио, и Нагасаки! Пошёл вон от меня! — выкрикнула Маша и рванула по направлению к полицейскому.
Нищий ощерился, показал мелкие зубы — и исчез в арке тем же серым всплеском, как и выскочил.
— Запомни! — бросила она в пустую арку. — Лёшенька не промахивается!
Дышать стало легко. Пальто на плечах вдруг оказалось чрезвычайно тёплым. Надо бы рассказать Лёхе… И купить новые чулки — эти уже не спасти. Маша, чуть не плача, рассматривала свои ноги. Какая жалость. Мысли её поскакали в новом направлении.
Февраль 1938 года. Департамент разведки японской императорской армии, город Нанкин .
Пару часов спустя телеграфный ключ застучал в углу лавки на базаре Ханькоу. Короткая радиограмма улетела в эфир, и в центре радиосвязи в Нанкине шифровальщики привычно подняли головы и переписали точки и тире в иероглифы. Кто-то хмуро записал их на бланк, другой проверил подпись и, не произнеся ни слова, передал дальше по цепочке. Бумага скользнула из рук в руки, побывала у дежурного офицера, у дежурного начальника отдела и к утру легла на зелёное сукно стола начальника разведки.
Тот читал медленно, словно смакуя каждую строчку. Потом аккуратно отложил лист, откинулся на спинку стула и задумался. Несколько долгих минут комната наполнилась только тиканьем настольных часов и приглушённым шумом за окном. Наконец он поднялся, подошёл к стене с картой, прищурился, отыскал знакомые названия.
Потом он аккуратно развёл ножки циркуля, отмерил точки на карте, и, не торопясь, приложил его к шкале масштаба, считав получившееся расстояние.
— Хм… — выдохнул он, уголком губ тронув улыбку. — Китайские идиоты. Восемьсот километров. Но получается исключительно красиво. И в случае чего мы же предупреждали.
Он вернулся к столу, нажал на кнопку вызова. Через несколько секунд появился адъютант.
— Передайте это сообщение в штаб разведки флота, — сказал начальник тихо, вызвав искреннее удивление у подчинённого самим фактом сотрудничества армии с флотом. Но уже через несколько секунд лицо адъютанта снова ничего не выражало.
Бумага снова пошла по рукам — теперь уже в сторону моря.
В Нанкине радисты армии, недовольно переглянувшись, загнали текст в шифровальную машину. Телеграфный ключ снова застучал, и радиограмма ушла в эфир.
Февраль 1938 года. Департамент разведки японского императорского флота, город Шанхай.
К утру в Шанхае, в штабе флота, дежурные шифровальщики принимали чужой поток сигналов. Сухопутный код был им непривычен и вызывал искреннее раздражение. Бумага с рядами иероглифов снова легла теперь уже на стол офицера связи, и он, хмурясь, понёс её дальше по инстанции.
Через несколько минут донесение оказалось на столе у начальника оперативного отдела штаба флота. Тот пробежал глазами строки, хмыкнул и бросил в сторону:
— Сухопутные идиоты… Тысяча пятьсот километров! Так и отстучите в порт: по данным армии планируется налёт на вашу базу. Можете ещё от нас добавить — инопланетян!
Февраль 1938 года. Аэродром около города Феньхуя, почти у побережья Восточно-Китайского моря.
Ранним утром аэродром Фэнхуя утопал в сыром тумане. Одинокий бомбардировщик с «солнышком» гоминьдана и странным флагом у хвоста — алые серп и молот на белом фоне над синей полосой — медленно выкатившись на полосу, натужно пошёл в разбег. Под крыльями нелепо болтались две длинные, тяжёлые трубы. Моторы взревели в оглушительном вое, колёса застучали по утрамбованному грунту, пыль завихрилась клубами, провожая машину, которая, казалось, упрямо не хотела отрываться от земли. Но вот рывок — и бомбардировщик, тяжело ревя моторами, сорвался и исчез сером зимнем небе.
