Глава 1
Мамуно Веришлили!
Начало декабря 1937 года. Эсминец «Незаможник», порт Батуми, Грузинская ССР.
Лёха сидел в совсем компактной кают-компании эсминца «Незаможник» пришвартованного у причала порта Батуми — в компании командира, старпома, комиссара, начальника военно-морской базы Батуми и появляющихся и исчезающих младших командиров эсминца — и, размахивая руками, пересказывал им свои любимые «испанские сказки». А если точнее, приправленные смыслом и сарказмом байки о роли авиации и флота в современных условиях. Рассказывал, как торпедировали испанский линкор, как бомбили немцев и испанцев, как взрывали мост со Стариновым, как угонял «Шторьх», какие сейчас самолёты, как бессильна оказалось ПВО, и многое, многое другое. Естественно, не обошлось и без рассказов про темпераментных испанок, южную кухню, музыку и вообще про жизнь по ту сторону железного занавеса.
Моряки слушали, как дети: с открытыми ртами, хохотали, качали головой, а иногда и и подозрительно косились — мол, может, и заливает же, товарищ лётчик.
Название эсминца — «Незаможник» — вдруг, совершенно внезапно, дернуло Лёху куда-то в прошлую жизнь. Такое, надо сказать, стало случаться уже крайне редко. Он ведь свыкся со своим новым телом, принял свою жизнь в 1937-м, друзей, ба… хммм… любовь, врагов… Принял так, что иногда и сам себе казался человеком отсюда, а не пришельцем из другого времени.
Но сейчас — вспыхнуло. Совсем иной берег, другой свет в окнах. Его трёхлетний сын, смешно морща нос, учился говорить. И слово «незабудки» он, не колеблясь ни секунды, произносил как «заебудки» — так уверенно и гордо, что исправлять… Пришлось согласится и стали они «заебудками» навсегда.
И вот теперь, глядя на свежевыкрашенные буквы названия на борту, Лёха без колебаний переименовал корабль в «Заебож…к» — и едва сдержал ухмылку, когда его поправили, чтобы кто-нибудь не спросил, отчего это его так развеселило.
— … А вы говорите — у нас бардак, — философски подвёл итог капитан второго ранга. — А там вообще карнавал с литаврами. В общем, думать надо товарищи командиры… и выходить на руководство с предложениями.
Постепенно веселье стало иссякать. Лёха, допив свой третий стакан чая с лимоном и сильным привкусом алкоголя, потянулся и вздохнул.
— Всё что нажито честным непосильным трудом… — грустно сказал он, обращаясь скорее к потолку кубрика, чем к собеседникам. — Всё там, на «Хэросиме». Подарки, сувениры, личное барахло. Всё на танкере осталось. А я, выходит, тут. Без ничего. Как нищий родственник.
Наступило мимолётное молчание и товарищи командиры переглянулись… Где-то наверху глухо скрипнула палуба.
— Какие проблемы! Ты же не арестованный. Сейчас сгоняем портовый катер, чего там! — неожиданно предложил слегка подгулявший начальник базы, поднявшись с лавки и ткнув пальцем в воздух. — Да хоть сейчас!
— Пару краснофлотцев организуем, — подмигнул командир эсминца. — Надёжные ребята, не подведут.
Морское братство сработало.
Через двадцать минут катер уже негромко рычал мотором, нарезая тёмную гладь бухты. Ещё через сорок пять минут он, вернувшись опять ошвартовался у борта эсминца. Там, на освещённой палубе, пара исключительно довольных краснофлотца, ставшие богаче на несколько пачек испанских сигарет, с лицами победителей грузили из катера то самое «нажитое непомерным трудом». Надо сказать, что не так и много то по современным меркам: пара чемоданов и пара не слишком больших ящиков. Любимый аккордеон Hohner Лёха гордо втащил на борт самостоятельно и без посторонней помощи.
Уснув на узкой койке уже за полночь, с утра Лёха был снова буквально стащен с койки рано утром.
Начало декабря 1937 года. Обком партии, город Батуми, Грузинская ССР.
Первый секретарь ЦК КП(б) Грузии Лаврентий Павлович Берия раздражённо качался на стуле в здании Аджарского обкома партии в Батуми и был зол на весь мир.
— Мудаки! Ну что за мудаки собрались вокруг! — буркнул он себе под нос, сжав в пальцах мундштук. — Правда, преданные лично мне мудаки… но всё же.
Перед ним виновато стоял по стойке «смирно» начальник НКВД Грузинской ССР товарищ Гоглидзе. Стоял, почти не дыша, глядя в одну точку чуть выше головы Берии.
— Это надо было умудриться устроить перестрелку с этим сраным морским лётчиком! Да ещё и с Героем Советского Союза! И где? В гостинице обкома партии! — Берия подался вперёд. — Что молчишь? Распустил своих архаровцев, говори!
— На фуршете, — начал Гоглидзе осторожно, — Секретарь Аджарского обкома, Иосиф…
— Дальше, — нетерпеливо махнул рукой Берия.
— … сцепился с моряком, точнее — с морским лётчиком с прибывшего парохода. Дальше показания расходятся. То ли лётчик слопал последний бутерброд с икрой, опередив товарища Коч…— Гоглидзе запнулся, — … мазашвили, то ли… хмм… погладил его даму по мягкому месту. То ли и то и другое произошло одновременно.
— Мамуно веришвили! Жалко что ли задницы этой профурсетки! У него же целый гарем тут, в Батуми! Продолжай! — голос Берии стал вязким и заинтересованным.
— Ну этот в Батуми у него совсем маленький… К ним подошёл прибывший на пароходе политработник, бригадный комиссар, этот… Кишиненко, вот! Всё свелось в итоге в шутку, все долго смеялись, даже жали руки и обнимались. Ну, а ночью была дана команда по инстанции…
Он запнулся. Берия медленно кивнул головой:
— Ну? Что этот… мазашвили приказал?
— Задержать моряка до утра. Доставить в следственный изолятор и провести аккуратно, так сказать воспитательную беседу. Ну, может, попинать немного, чтоб знал своё место. Но… наш лейтенант, старший наряда, проводивший задержание, по привычке крикнул: «Вы арестованы!»
Лётчик захлопнул дверь номера, открыл окно и заорал, что на него напали переодетые троцкисты, шпионы и пидарасы из Парижа. Кто-то из персонала гостиницы вызвал наряд милиции.
— Так и кричал — пидарасы из Парижа? — Берия впервые за беседу улыбнулся.
— Да. Называл наш наряд пидарасами, мужеложцами и свистящими задницами. Всё запротоколировано. Вот показания горни…
— А наш лейтенант… он разве не мужеложец? — Берия развеселился и махнул рукой, мол продолжай.
— Э… пока не замечен. Но если прикажете… — начальник НКВД Грузии никак не мог поймать настроение начальства. Берия снова кивнул головой — давай, не тормози.
— При попытке выломать дверь лётчик открыл огонь из «Браунинга». К счастью, выстрелил вверх, но эффект вышел… громкий. Тут как раз подоспел усиленный милицейский наряд. Милиционеры, не разобравшись, скрутили наших и набили им морды. И только потом увидели у нашего старшего удостоверение сотрудника НКВД. Ни ордера на арест, ни приказа у него не оказалось. Причём, как выяснилось позже, милиционеры были местные, грузинские, из районного отдела, так что теперь весь Батуми обсуждает это событие.
Берия приподнял бровь.
— Милиция? Скрутила этого чекиста⁈ И после этого он не пидарас?
— Усиленый наряд. Милиционеров было сильно больше. То есть, виноват! Как прикажете, товарищ Берия. Конечно он пидарас, он редкостный пидарас! Просто он пока об этом не догадывается. Разрешите прямо сейчас отдать указание? Есть у меня несколько проверенных кадров… К утру точно станет самым прожжённым пида…
— Дальше что было? — Берия утер слёзы и отрицательно покачал головой.
— Говорят, лётчик был в одних трусах и с «Браунингом». Пока милиция с нашими разбиралась, подоспел наряд моряков из комендатуры порта и патруль от армейцев прибежал от рынка, с винтовками, эти сразу гостиницу оцепили. Лётчик тоже оказался их, из Крыма, с ихнего этого проклятого флота. Сдал оружие своим и добровольно поехал с моряками. Сейчас сидит у них. Считается… задержанным до выяснения. Но не нами. По информации нашего внештатного сотрудника, его разместили не на гауптвахте, а на на эсминце «Незаможник». Который позавчера зашел в порт в рамках учений. Лётчик играет в преферанс с Бакарджиевым, командиром эсминца и начальником порта — Гоглидзе посмотрел на часы, — уже часа четыре. По информации наших источников уже два раза обратно раздавал одежду проигравшимся командирам.
Берия усмехнулся и с досадой стукнул мундштуком о край пепельницы. Папироса задрожала в пальцах.
— Мудаки… — выдохнул он вместе с облаком дыма. — Какие же мудаки… С кем я работаю!
Он помолчал, потом тихо продолжил:
— А может, и наоборот, очень вовремя. Хороший повод. Поменять этого… Маза… фака… швили…
Пауза. Он повернулся к Гоглидзе:
— Отправь этого… мазашвили в Тбилиси. В распоряжение ЦэКа. Скажем — для консультации.
Берия встал, потянулся и продолжил:
— И срочно вызови Саджая из Кутаиси. Он всё плакался мне, что хочет к морю. Вот пусть теперь сидит тут и смотрит на него из окна кабинета первого секретаря. Если, конечно, не обосрётся при виде лётчика в трусах и с пистолетом. Давай, распорядись подать мой «Паккард», поедем с этим лётчиком знакомиться, мне только с Ворошиловым и с этим… комиссаром… Смирновым из Политуправления, его заодно и на флот вроде хотят поставить, не хватало ещё ссорится по пустякам.
Начало д екабр я 1937 года. Эсминец «Незаможник», порт Батуми, Грузинская ССР.
Лёха, роясь в своём чемоданчике, выудил три чернильные авторучки — трофеи испанской кампании. Чешские «Centropen 502» с прозрачным баллончиком для чернил и поршнем для заправки, купленные в самый заключительный день «шопинга» в Картахене с изрядной переплатой, воспринимались в стране победившего социализма как посланцы с планеты Тау Кита. Немного смутившись, он протянул их командиру эсминца, комиссару и начальнику порта.
— Берите, товарищи. Это сувениры из Картахены, — сказал он, избегая пафоса. — Республиканцы передавали, мол, пусть советские товарищи о победах пишут.
Командиры переглянулись, заёрзали и замахали руками:
— Да ты что, Алексей, мы ж не за этим… Зачем, не нужно…
Комиссар же, сжав губы, взял ручку первым. Повертел в руках, разглядывая клеймо, затем осторожно заправил и написал несколько строк на обороте какой-то инструкции. Его брови поползли вверх. Он написал длинный лозунг ещё раз. И ещё раз.
— Чёр… Ерунда какая то. — пробормотал он. — А ведь и правда… Как будто с нашего «Прогресса» скопировали, хотя без латунного корпуса и без позолоты, красоты не хватает, конечно.
Командир эсминца, не выдержав, захватил вторую ручку. Вывел какие-то координаты с непривычной аккуратностью, будто составлял важное донесение в штаб флота.
— Ну ты глянь… Как по маслу!
Начальник порта, обычно угрюмый, крякнул и поставил размашистый росчерк на той же многострадальной инструкции по противопожарной безопастности.
— И клякс нет… — удивлённо констатировал он. — Все таки не чета нашим «Прогрессам»… Э… Согласен с определением. Жалкая подделка, в общем!
Комиссар уже строчил что-то в блокнот, забыв про бдительность. Лёха, довольный, наблюдал, как три солидных мужчины впали в детский восторг.
— Будто и не тридцать седьмой на дворе. — подумал Лёха.
— Вот, казалось бы, ерунда… — начальник порта покачал головой, улыбаясь, пряча ручку во внутренний карман.
Комиссар лишь многозначительно подмигнул Лёхе, зажимая драгоценный «трофей» в кулаке, не сомневаясь, что этот маленький подарок от испанских товарищей теперь вне политики. Просто хорошая вещь. Как и всё настоящее.
Начало д екабр я 1937 года. Эсминец «Незаможник», порт Батуми, Грузинская ССР.
— Ну прямо традиция нездоровая вырисовывается! — выругался наш герой пытаясь открыть глаза.
Утром на корабле начался форменный шухер. Эсминец, по какому-то странному стечению обстоятельств, которое именовалось Лёха Хренов, оказался на пути визита самого Первого секретаря ЦК ВКП(б) Грузии. Лаврентий Павлович Берия, внезапно решив проинспектировать готовность флота, в чём ранее замечен не был, вылез из сверкающего белого «Паккарда», с хромированными накладками и сиденьями под тканевыми чехлами. Осмотрев гавань тяжёлым взглядом, он не торопясь направился к трапу стоящего у причала корабля, сопровождаемый свитой в штатском и военными деятелями в хрустящих кителях.
Следом за ним с другого грузовика начали сгружать подарки от грузинских трудящихся: деревянные ящики с мандаринами, ароматные связки сушёных фруктов, корзины винограда, а где-то под брезентом, судя по вскользь проскользнувшему «не пролей», было спрятано явно что-то бодрящее.
Командир, несколько шокированный столь неожиданным проявлением гостеприимства и ещё не понимая, как так получилось, что его эсминец стал флагманом визита, открыл рот, чтобы скомандовать построение личному составу, и выдавить что-то уставное и бодрое пыхтящему по трапу на борт пусть и не прямому, но очень важному политическому начальству…
Первый секретарь ЦК ВКП(б) Грузии, пыхтя и не скрывая своего раздражения от жары, крутизны трапа и всеобщего трындеца, неожиданно для всех бодро взлетел по трапу на борт эсминца. Радостно пожал руки командованию эсминца, прошёлся вдоль враз замершего строя краснофлотцев, которые экстренно выстроились за минуту до прибытия партийного лидера братской мандариновой республики и с тех пор дышали по очереди и боялись испортить воздух. Некоторым он энергично пожал руки — как то выборочно, видимо строго в соответствии со внутренним компасом.
Затем, слегка откашлявшись, пламенно толкнул краткую речь. Минут на тридцать. Про единство партии и народа, про боевое братство с Армией, и уж особенно — с Флотом. Сделал акцент на готовность грузинского народа и советского флота к отражению любой буржуинской агрессии, упомянул трудящиеся массы и героическую молодежь, и, между строк, подчеркнул необходимость бдительности и дисциплины и под конец рассказал про любовь… к Родине.
После этого товарищ Берия прошёлся по палубе не самого свежего эсминца — типа «Новик», достроенного аж в 1923 году из почти готового корпуса от 1917 года. Уединившись в рубке с командованием, он принял поданный вестовым чай, отпил, посмотрел поверх очков и негромко спросил:
— А где же наш герой, военно-морской лётчик из Испании? Что то я его не вижу.
Командир замер. Комиссар нервно дёрнул шеей во внезапно ставшим тесным воротничке. А лишь старпом корабля, вечный старший лейтенант, не задумываясь ляпнул:
— На нижней палубе, в изоляторе для больных под караулом сидит. Надёжно изолирован от общества до новых распоряжений.
— Что же вы его под арестом держите? Такого героя.
Он постучал ложечкой по стакану.
— Давайте его сюда. На праздник нашей пролетарской жизни. Под мою ответственность…
Минут через десять Лёха, выслушав с серьёзным лицом лекцию о недопустимости халатного обращения с наградным оружием, подчёркнуто кивнул в нужных местах, заверил, что никаких недоразумений с пришедшими на зов краснофлотского караула чекистами не было и не могло быть, и получив от старпома и предъявив на всеобщее обозрение «Браунинг Ворошилова» — с латунной табличкой, смазанный, в уставной кобуре, — был великодушным кивком первого секретаря освобождён от всех разбирательств и дисциплинарных перспектив.
— Я вот тут слышал, вы исключительно хорошо в преферанс считать умеете, товарищ лётчик. Не продемонстрируете ли ваше мастерство? — с хитрым прищуром улыбнулся Берия, поглядывая на капитана эсминца и начальника порта, словно заранее догадываясь, чем дело кончится.
Спустя три часа карты были убраны, чашки опустели, пепельницы переполнились окурками, и итог был наконец то подведён: Лёха оказался в плюсе на двадцать шесть, Берия — плюсе двадцать четыре. Командир эсминца и начальник порта, суммарно, — на столько же в минусе.
— Подумайте на досуге о продолжении службы в нашей структуре, — негромко сказал Берия, пожимая Лёхе руку на прощание.
— Спасибо огромное за доверие, товарищ первый секретарь! Неприменно изучу авиационные части морской пограничной службы НКВД! — громко отрапортовал Лёха и пожал протянутую ему руку, с чувством, а про себя добавил: свят-свят-свят…
Через день, после перехода почти через всё Чёрное море, эсминец, словно ленивый зверь, вполз в родную гавань Севастополя. Южная бухта, затянутый сизым морским дымом, встречала корабль тишиной и солоноватым ветром. Ни оркестра, ни встречающих с флагами, только портовые кранцы и ржавые цепи. Чайки привычно орали над угольным складом, и где-то вдалеке стучал молот — мирная и трудовая музыка флота. Эсминец, отработав машиной на задний ход, мягко приткнулся кормой к причалу. Команда без лишнего шума начала швартовку.
Как ни странно к вечеру же Лёха сидел один в купе скорого поезда Севастополь — Москва. Поезд начал неспешно набирать ход, заскрипели сцепки, поползли фонари перрона. В окне вагона медленно проплыл перон станции, полосатые будки, столбы и дежурные в шинелях. Мир за стеклом растворялся в дымке.
Лёха зевнул, с наслаждением потянулся и подумал, прикрыв глаза:
— Ну что, Хренов… пока жив. А в Москве — кто знает… может, снова завертится.
Он улыбнулся краешком губ, стряхнул пепел в подстаканник, поставил локоть на подоконник и, не замечая, как поезд увозит его в ночь, всё ещё вслушивался — то ли в мерный перестук колёс, то ли в собственные мысли. За окном редкие огни станций и чёрные силуэты деревень тянулись мимо, будто и не менялись с самого начала пути.
Дверь его шикарного двухместного купе, за которое пришлось доплатить в кассе, мягко откатилась в сторону, и в проёме показалось очень симпатичное женское лицо под шляпкой с вуалью. Низкий, чуть хрипловатый грудной голос сказал:
— Ну надо же! Как я вовремя успела!
Мадам решительно протиснулась внутрь. Купе было узкое, но уютное: два широких дивана напротив друг друга, обитые тёмно-бордовым плюшем, столик у окна с кружевной салфеткой и парой стаканов в металлических подстаканниках, в углу — латунные крючки для одежды, а на стенах — панели из светлого лакированного дерева. С одной стороны — полка с сеткой для багажа, с другой — тяжёлые зелёные шторы, слегка колышущиеся от движения.
Поезд вдруг дёрнулся, и гостью, потерявшую равновесие, буквально швырнуло на Лёху. Он успел лишь чуть откинуться, но мадам уже рухнула на него, впечатав в диван всем своим мягким, тёплым и весьма объёмным очарованием. Лёха из-под вуали увидел совсем близко — слишком близко — шальные, смеющиеся глаза и рот с яркой, как спелая вишня, помадой.
— Какой симпатичный мальчик! — выдохнула незнакомка, обдавая его дыханием с лёгким ароматом дорогого табака и сладкого ликёра.
