Труд и паровой двигатель

В то самое время, когда Джеймс Уатт работал над усовершенствованием паровой машины в своей мастерской в университете Глазго, в одном из соседних домов философ создавал монументальный труд, который он предполагал назвать «Богатство народов». «Что делает нацию богатой?» – вот вопрос, на который пытался ответить в нем Адам Смит. До сих пор богатым считался тот, кто владел большим количеством золота, монет или земли, но с введением бумажных денег эта догма утратила силу. Поэтому Адам Смит выдвигает иное предположение: богатство нации измеряется не количеством накопленного золота, а обменом товаров. Обмениваемые товары составляют живой капитал, тогда как накопленное золото – это мертвый капитал. Соответственно, нация богата, если она много обменивает, говоря сегодняшним языком, если у нее высокий уровень валового национального продукта. Но для того, чтобы определить стоимость товара, который человек хочет обменять, то есть продать или приобрести, ему необходимо объективное мерило – и это труд. Стоимость товара соответствует труду, вложенному в его производство. Карл Маркс заимствовал эту теорию стоимости у Адама Смита. В экономической системе обмена труд является объективным фактором, определяющим стоимость товара и тем самым обеспечивающим неограниченный обмен товарами. Значит, богатство и процветание нации зависят от общей производительности рабочей силы.

Труд – это объективная, но не неизменная величина. Последовательное разделение труда позволяет производить больше товаров при том же количестве труда. Разделение труда увеличивает стоимость производства в целом без увеличения индивидуальной производительности труда.

Напомним начало «Исследования о природе и причинах богатства народов» Адама Смита:

Величайший прогресс в развитии производительной силы труда и значительная доля искусства, умения и сообразительности, с которой он направляется и прилагается, явились, по-видимому, следствием разделения труда.

Производство булавок, например, состоит из 18 этапов. Согласно Смиту, один рабочий изготавливает около 20 булавок в день, а на мануфактуре, где работают всего 10 человек, ежедневно можно производить 48 тысяч булавок, то есть 4800 штук на одного рабочего. Разделение труда позволяет увеличить производительность в 240 раз.

Однако разделение труда означает, что у отдельного рабочего в избытке булавок, но не хватает всего остального. Поэтому он вынужден обменивать булавки на товары, которые ему нужны. Разделение труда является одновременно началом и следствием обмена. Тем самым два ученых – всего в нескольких метрах друг от друга и почти в одно и то же время – объявляют труд универсальной мерой обмена в экономике и физике.

Товарная экономика Смита и Маркса и машинная экономика Болтона и Уатта сливаются в общую экономику обмена, в универсальную систему эквивалентности, где сила и стоимость могут быть зачтены друг другу. В центре ее стоит труд: во-первых, это единственный предмет обмена, который может предложить рабочий, во-вторых – двигатель, поддерживающий природу и экономику в движении и росте, и, в-третьих, место, где теплота и деньги, физика и экономика встречаются теоретически и практически. Производительность машины может быть преобразована в производительность труда, производительность труда – в производительность машины, а то и другое – в денежный эквивалент.

Человек и машина – равноправные жители одного и того же мира, который сам по себе есть не что иное, как большой тепловой двигатель.

Этот новый мир, общий для машин и людей, остро нуждается в единой теории, объединяющей прежние противоположности – силу и тепло, человека и машину, жизнь и механику. Такая теория была представлена 23 июля 1847 года врачом и физиком Германом фон Гельмгольцем в лекции «О сохранении силы», прочитанной в Физическом обществе в Берлине.

Гельмгольц родился в Потсдаме. Уже в детстве он проявлял необычайный талант к математике и физике, но для его семьи (отец – низкооплачиваемый профессор философии) образование в этой сфере было непозволительной роскошью. Гельмгольц стал врачом, потому что Военная академия в Берлине предложила ему бесплатное медицинское обучение. Однако для этого ему пришлось пройти военную подготовку – опыт, закаливший его и сделавший из него радикального материалиста. Он возненавидел идеализм, после того как столкнулся с государством, которое считало себя воплощением мирового духа и поэтому позволяло себе все.

Гельмгольц нашел соратников в борьбе против всех форм спекулятивного идеализма в кругу учеников физиолога и известного виталиста Иоганна Мюллера. Вместе с Эмилем Дюбуа-Реймоном и Эрнстом Вильгельмом фон Брюкке (впоследствии одним из учителей Зигмунда Фрейда) Гельмгольц репетировал восстание против отцов-идеалистов. Совместно с физиком Густавом Магнусом они основали в 1845 году Немецкое физическое общество. Выбор названия носит программный характер. Хотя все трое были врачами, которых в первую очередь интересовало человеческое тело, они намеренно назвали общество физическим, а не физиологическим. Они стремились объяснить жизнь исходя из физических принципов, уходя от спекуляций и витализма своего учителя Мюллера. «Брюкке и я поклялись отстаивать истину, что в организме не действуют никакие другие силы, кроме обычных физико-химических», – пишет Дюбуа-Реймон другу своей юности.

Теория, выдвинутая Гельмгольцем в июле 1847 года, кажется, реализует это намерение. «Конечной целью теоретического естествознания является, таким образом, разыскание последних неизменных причин явлений в природе», – пишет Гельмгольц. Последнюю неизменную причину он находит в законе сохранения силы. Согласно этому закону, сумма всех сил в замкнутой системе остается постоянной. Ни одна сила не исчезает, но иногда лишь принимает другую форму. Юлиус Роберт фон Майер, врач из Хайльбронна, сформулировал закон сохранения силы еще в 1842 году: «Из этого нблюдения довольно просто вывести уравнение для силы тяжести, движения и теплоты».

Выдающееся достижение Гельмгольца состояло в том, что он продумал и математически убедительно обосновал представление о космосе как замкнутой системе, в которой непрерывно преобразуется энергия. Он считал Бога первым источником энергии во Вселенной. Кроме того, во второй части упомянутой лекции он доказал, что электричество, магнетизм и электромагнетизм также преобразуются в тепло или в силу. Фактически Гельмгольц представил закон сохранения силы, ныне известный как первый закон термодинамики, как конечную причину естественных процессов.

Вместе с Брюкке и Дюбуа-Реймоном они выявили скрытую связь между индустриализацией и законом сохранения энергии. Будучи эскадронным хирургом гусарского полка в Потсдаме, Гельмгольц имел достаточно свободного времени для организации лаборатории, куда часто приходили его берлинские друзья, чтобы наблюдать за измерением рабочей силы мышц лягушки. Спустя годы Дюбуа-Реймон восторженно писал Гельмгольцу:

Мышечное волокно – это рабочая машина, построенная из белкового материала. Оно напоминает паровую машину, сделанную из стали, железа, латуни и т. д. Так же, как в паровой машине для получения энергии сжигается уголь, в мышечной машине сжигаются жир или углеводы.

Следовательно, паровой двигатель – не просто метафора, это аналог человека. Арман Имбер, физиолог из Монпелье, писал: «Какая увлекательная идея – рассматривать наш организм как машину, которая производит работу и сконструирована по общей модели [машин]».

Сокращение мышцы и ход поршня подчиняются одним и тем же термодинамическим и механическим законам и могут измеряться в одних и тех же единицах. Чтобы определить работу мышцы, достаточно измерить расстояние, на которое мышца способна поднять груз после электрической стимуляции. Человека и машину можно измерить с математической точностью, сравнить и связать друг с другом, что в равной мере важно для живого мира и для промышленности, как заметил физиолог Адольф Фик.

Энсон Рабинбах показал, что в середине XIX века человеческое тело, по сути, становится двигателем внутреннего сгорания, а его жизнь – работой. Главное отличие мышц от деталей машины заключается лишь в том, что первые устают гораздо быстрее.

Преобразование тепла в энергию и наоборот вскоре получило название «обмен веществ». В середине XIX века Юстус Либих, бесспорный лидер немецкой химии, писал:

Мы знаем, что в паровой машине энергия вырабатывается за счет обмена веществ. Дерево и угли горят, изменяя свои свойства. В результате обмена веществ в гальваническом столбе при растворении металла в кислоте возникает электрический ток: он превращается в магнит, который приводит в движение машину. Все это позволяет нам предположить, что и в живом организме механическая сила, вызывающая произвольные или непроизвольные движения конечностей, связана с обменом веществ, особенно в мышечной системе, но само это отношение нам пока совершенно неизвестно.

Каждый, кто занимается спортом, знает, что сила частично преобразуется в тепло в мышцах. Обратный процесс – то, как энергия поступает в мышцу и как она затем преобразуется в движение, – на тот момент оставался практически неизученным. Либих придерживался мнения, что мышца потребляет свое собственное вещество, она как бы съедает сама себя. Гельмгольц, казалось, сначала согласился с этим мнением, однако вскоре он понял, что энергия поступает в организм с пищей.

О том, что энергию можно хранить в виде «химического напряжения», было известно еще в начале XIX века, но то, как она превращается в движение, долгое время оставалось загадкой – в отличие от паровой машины, в которой очевиден переход от тепла к движению. Эта новая сфера исследований получила название «обмен веществ». Цитата из Либиха показывает, что первоначально так называлось любое преобразование энергии в движение. Позже термины «обмен веществ» и «метаболизм» закрепились исключительно за соответствующими биологическими процессами.

Прояснение механизма обмена веществ происходило поэтапно. В очень упрощенном виде можно выделить три этапа. Вначале необходимо было научиться измерять количество энергии. Сколько энергии дают организму углеводы, а сколько – уголь для паровой машины, выяснил английский пивовар Джеймс Прескотт Джоуль в ходе хитроумного эксперимента. Он опустил в емкость с водой лопастное колесо и прикрепил к нему снаружи точно определенный груз. При помощи рукоятки он поднимал груз до тех пор, пока вода не нагревалась на один градус по Фаренгейту. Это позволило ему точно рассчитать работу (сила, умноженная на расстояние), которую необходимо совершить для получения определенного количества тепла. Он определил, что для нагревания одного фунта воды на один градус по Фаренгейту требуется вес в 772,55 фунта, падающий с высоты одного фута. В пересчете на сегодняшние единицы это дает 4,15 джоуля на калорию, что довольно близко к значению 4,1868 джоуля на калорию, используемому в настоящее время.

Джоуль обратился к этой проблеме по вполне практическим причинам. Будучи совладельцем пивоварни, он хотел повысить ее производительность, и его раздражало, что электродвигатели, которые он намеревался использовать, имели еще худший КПД, чем паровая машина: слишком много энергии терялось в виде тепла, вместо того чтобы совершать работу. Но чтобы технически повысить производительность, ему сначала нужно было узнать, сколько именно энергии теряется в виде тепла.

На втором этапе Гельмгольц перенес эксперименты Джоуля на живые ткани и измерил, какой вес может поднять мышца лягушки за определенный промежуток времени. Это позволило точно рассчитывать производительность мышц, в том числе мышц человека.

Затем физиолог из Цюриха Адольф Фик объединил выводы двух своих предшественников и показал, сколько энергии необходимо для движения мышцы. В то же время он доказал, что химическая энергия переходит непосредственно в кинетическую без потери тепла. Следовательно, тепло, выделяемое при мышечной работе, является просто отходящим теплом, а не промежуточным звеном между химической и кинетической энергией, как предполагали ранее.

Теперь ценность рабочего можно было точно определить и сравнить с животными и машинами: для этого достаточно измерить его производительность труда и вычесть из нее затраты энергии, которые он произвел. Моделью для этого служил паровой двигатель, на который все трое, Джоуль, Гельмгольц и Фик, прямо ссылались в своих исследованиях.

Однако простого измерения производительности искусственных и естественных двигателей внутреннего сгорания оказалось недостаточно, нужно было повысить их эффективность. Действительно, новые знания о метаболизме вызвали бум в физиологии питания, которая поставила диетологию XVIII века на научную основу. Считалось, что здоровое питание может не только оптимизировать мышечную силу, но и способствовать умственному совершенствованию человека. Это убеждение сохранилось до сегодняшнего дня практически в неизменном виде.

Невообразимо жестокие последствия тотальной количественной оценки проявились в нацистской Германии – в виде точных расчетов времени жизни людей в концлагерях при определенном количестве потребляемых калорий. Им нельзя было умирать слишком быстро, потому что в противном случае приходилось бы тратить слишком много времени на обучение новых подневольных рабочих; в то же время их жизнь не могла продолжаться слишком долго, так как иначе остановилось бы истребление «недочеловеков».

В XIX веке благодаря паровой машине сложился новый образ природы, в центре которого находится преобразование жизненной силы, или энергии. Энергия может принимать самые разнообразные формы, превращаясь в тепло, работу, химическое напряжение и даже деньги. Этот вечный круговорот, называемый обменом веществ, и есть жизнь. Люди и машины одинаково участвуют в круговороте жизни.

Труд находится в двояком отношении к нему. С одной стороны, обмен веществ в людях и машинах производит труд: тепло в машинах и химические реакции в человеке преобразуются в движение, с другой – для преобразований необходимы затраты труда. Будут ли это машины или мышцы, не имеет значения, в конечном счете они взаимозаменяемы; важно лишь то, кто производит более дешево и эффективно. Фабрика – оптимальная среда для жизни с постоянным обменом веществ.

Впервые преобразование тепла можно было наблюдать в паровой машине. В результате она довольно быстро стала функциональным аналогом человека и новой моделью природы как рабочей машины. В такой модели машина приравнивалась к человеку: по сути, они являются тепловыми двигателями, пригодными к использованию.

Значение Гельмгольца и термодинамики для промышленного капитализма трудно переоценить. Гельмгольц, пророк прекрасного нового мира, наконец подчинил жизнь четким естественным законам, сделал ее количественно измеримой и в то же время показал, что с научной точки зрения она суть не что иное, как работа.

Дифирамбы труду поет и Георг Вильгельм Фридрих Гегель: самосознание приходит к самому себе через труд, пишет он в «Феноменологии духа». Это означает, в частности, что человек реализует себя через труд и овладение природой. Маркс согласен с Гегелем в том, что труд в своей первоначальной форме – это освоение и преобразование природы с целью приспособления ее для человеческих нужд. Человек изначально находится в прямом обмене с природой и тем самым участвует во всеобщем круговороте и цепи преобразований: тем самым он становится природой и реализует себя.

О том, что Маркс обращался к термодинамике и обмену веществ, свидетельствуют его письма к Энгельсу. Мы узнаем, как однажды, заболев гриппом, он прочитал трактат «Теплота как вид движения» английского физика Джона Тиндаля, который перевел на немецкий язык сам Гельмгольц. Маркс знал термодинамику и использовал ее как модель неотчужденного труда.

В условиях капитализма труд как самореализация в понимании Гегеля невозможен. Капитализм допускает только такой труд, который подчиняет работника чуждой ему цели: он продает свою жизнь капиталисту, чтобы выжить. Обмен жизненного времени на деньги является выражением отчужденного труда; физикалистское сведение человека к его производительности – рабочее время, умноженное на мускульную силу, – унижает человеческое достоинство. Физикалистской формуле «работа = жизнь» должно быть противопоставлено историческое неравенство «жизнь ≠ работа». В лекции для рабочих Кёльна Маркс объясняет:

Итак, труд есть товар, который его владелец, наемный рабочий, продает капиталу. Зачем он его продает? Чтобы жить. Но труд – это собственная жизнедеятельность рабочего, проявление его собственной жизни. И эту-то жизнедеятельность он продает другому, чтобы обеспечить себе необходимые средства к жизни. Значит, его жизнедеятельность есть для него только средство, дающее ему возможность существовать. Он работает для того, чтобы жить. Он даже не считает труд частью своей жизни; напротив, трудиться значит для него жертвовать своей жизнью. Труд – это товар, проданный им другому. Поэтому и продукт его деятельности не составляет цели его деятельности. Для себя самого рабочий производит не шелк, который он ткет, не золото, которое он извлекает из шахты, не дворец, который он строит. Для себя самого он производит заработную плату, а шелк, золото, дворец превращаются для него в определенное количество жизненных средств, быть может в хлопчатобумажную куртку, в медную монету, в жилье где-нибудь в подвале. И может ли рабочий, который 12 часов в сутки ткет, прядет, сверлит, точит, строит, копает, дробит камни, переносит тяжести и так далее, – может ли он считать это двенадцатичасовое ткачество, прядение, сверление, токарную, строительную работу, копание, дробление камней проявлением своей жизни, своей жизнью? Наоборот. Жизнь для него начинается тогда, когда эта деятельность прекращается, – за обеденным столом, у трактирной стойки, в постели.

Капитализм коренным образом изменил характер труда, сделав его товаром, безразличным коэффициентом пересчета для всех товаров. Поскольку «все товары суть лишь определенные количества застывшего рабочего времени», количество труда определяет стоимость товара, а не его качество. «Меновая стоимость товара существует как материализация одного и того же однородного рабочего времени». Маркс читал Адама Смита: труд – это время жизни, которое рабочий вынужден продавать, потому что у него больше ничего нет.

Учитывая условия работы на фабриках, назвать труд самореализацией было бы издевательством. Паровая машина сделала промышленную революцию возможной, но ее цена была высока. Старый европейский нарратив о том, что машина освобождается от роли слуги и восстает против своего создателя, в некотором смысле стал реальностью. На заводах машины действительно взяли верх, они властвовали над телами рабочих, контролировали их движения, распоряжались их временем и формировали их мышление.

Рабочий день по 14 часов и более был нормой, детский труд считался само собой разумеющимся. Рабочие подрывали свое здоровье за очень короткое время. Тем не менее они едва могли прокормить себя своим трудом. Традиционные ремесленные структуры были разрушены производством дешевых товаров массового спроса, что приводило людей в большие города и способствовало снижению заработной платы. Повсюду царила неизмеримая бедность, о чем ярко свидетельствует описание Бетнал-Грина, рабочего поселка в восточной части Лондона, составленное одним священником в 1840 году:

Здесь имеется 1400 домов, в которых живет 2795 семейств, около 12 тысяч человек. Пространство, на котором размещается это многочисленное население, имеет в общей сложности меньше 400 ярдов (1200 футов) в квадрате, и при такой тесноте нередко муж, жена, четверо-пятеро детей, а иногда и бабушка и дедушка ютятся в одной-единственной комнате в 10–12 футов в квадрате и здесь работают, едят и спят. Я думаю, что, пока епископ Лондонский не обратил внимание общества на этот до крайности бедный приход, о нем здесь, в западной части города, знали не больше, чем о дикарях Австралии и Южной Океании. Стоит только увидеть собственными глазами страдания этих несчастных, посмотреть, как они скудно питаются, как они надломлены болезнью и безработицей, и перед нами раскроется такая бездна беспомощности и нужды, что нация, подобная нашей, должна была бы устыдиться одной ее возможности.

Но даже тем, у кого была работа, жилось не лучше. Шум, грязь и жара в заводских цехах были просто невыносимы. Чтобы машины работали без перерыва, рабочие должны были приходить на смену строго в положенное время и весь день безостановочно повторять одни и те же ручные операции.

Отношения между человеком и машиной кардинально изменились. Благодаря, казалось бы, неисчерпаемым запасам энергии машины освободились от роли простого вспомогательного средства. С этого момента машины диктовали условия жизни людям, низведя их до уровня своего собственного продолжения. Людям разрешалось выполнять только те операции, которые машины (пока) не могли производить или которые они не могли делать дешево. По сути, рабочие отождествлялись со своими мускулами: их рабочую силу можно нещадно эксплуатировать. Машина и мышцы составляли наименьшую единицу промышленной революции, остальное тело стало фабрикой для поддержания мышц и воспроизводства мускульной силы. В конце XVIII века Лазар Карно, отец Сади Карно, определял машину как промежуточное звено, которое опосредует движения живых тел. Теперь благодаря индустриализации человеческая мышца опосредует движения машин и в то же время обеспечивает необходимую для этого энергию.

В противовес этому низведению человека до уровня машины в 1848 году в Ливерпуле появился пламенный призыв к улучшению унизительного положения рабочих путем революции – «Коммунистический манифест» Карла Маркса и Фридриха Энгельса. То, что рабочий превратился в резервуар потенциальной энергии, в часть машины, утверждалось в «Манифесте», неестественно: это скандал, имя которому – отчуждение.

Вследствие возрастающего применения машин и разделения труда, труд пролетариев утратил всякий самостоятельный характер, а вместе с тем и всякую привлекательность для рабочего. Рабочий становится простым придатком машины, от него требуются только самые простые, самые однообразные, легче всего усваиваемые приемы. Издержки на рабочего сводятся поэтому почти исключительно к жизненным средствам, необходимым для его содержания и продолжения его рода. Но цена всякого товара, а следовательно и труда, равна издержкам его производства. Поэтому в той же самой мере, в какой растет непривлекательность труда, уменьшается заработная плата. Больше того: в той же мере, в какой возрастает применение машин и разделение труда, возрастает и количество труда, за счет ли увеличения числа рабочих часов, или же вследствие увеличения количества труда, требуемого в каждый данный промежуток времени, ускорения хода машин…

Тем не менее Маркс не отказывается от утопии иного рода – неотчужденного и независимого труда. Хотя есть отдельные места, где он грезит об обществе, в котором машины возьмут на себя весь человеческий труд, в целом он остается верен Гегелю: труд принадлежит к сущности человека и открывает прямой путь к самореализации.

Труд есть прежде всего процесс, совершающийся между человеком и природой, процесс, в котором человек своей собственной деятельностью опосредствует, регулирует и контролирует обмен веществ между собой и природой. Веществу природы он сам противостоит как сила природы. Для того чтобы присвоить вещество природы в известной форме, пригодной для его собственной жизни, он приводит в движение принадлежащие его телу естественные силы: руки и ноги, голову и пальцы. Воздействуя посредством этого движения на внешнюю природу и изменяя ее, он в то же время изменяет свою собственную природу. Он развивает дремлющие в последней способности и подчиняет игру этих сил своей собственной власти.

Одно из продуктивных противоречий мысли Маркса заключается в том, что паровая машина, которая отчасти ответственна за угнетение и деградацию рабочих и за отчуждение труда, в то же время служит моделью для утопии неотчужденного труда.

Маркс, вероятно, заимствовал идею отчуждения у Шеллинга, а не у Гегеля. В то время оно еще называлось раздвоением (Entzweiung) и осмыслялось как метафизическая, а не социально-философская категория. Однако «отчуждение» быстро стало руководящим понятием сопротивления против альянса капитализма и естествознания, уничтожающего жизнь во имя науки и прибыли. Фридрих Вильгельм Шеллинг, самый молодой член тюбингенского триумвирата, считал разделение субъекта и объекта, введенное Декартом и закрепленное Кантом, неприемлемым и невыносимым: оно постулирует непреодолимый разрыв (раздвоение) между человеком и миром, между внутренними идеями и внешней реальностью. Требование свободной, самоопределяющейся и полной жизни несовместимо с идеей, что дух, подобно джинну в лампе Аладдина, находится в мире и вместе с тем исключен из него. Мир и представление совпадают, они образуют единство, иначе идея о том, что человеческий дух может формировать и образовывать мир, окажется несостоятельной. Мировая душа – та общая основа, на которой только и могут проступать различия, – исчезла из виду, человечество оказалось в ловушке раздвоенности. В этом не в последнюю очередь виновато механистическое естествознание, поскольку оно недопустимо упрощает картину мира и познает только причинно-следственные связи и функции. Это приводит к тому, что оно всегда рассматривает такие силы, как электричество или магнетизм, лишь с точки зрения деления на положительные и отрицательные и не видит, что это только полюса единой, объединяющей и динамичной силы. Выступая против каузально-механистической науки, Шеллинг, как и Дидро, делает акцент на организации:

То, что в организации есть абсолютная индивидуальность, что ее части возможны только благодаря целому и целое возможно не благодаря своему соединению, а благодаря взаимодействию частей, есть суждение; […] лишь посредством этого отношения и исключительно в нем только и возникает и становится целым всякая целесообразность и соответственность.

Структура, части которой собраны вместе таким образом, что движения выполняют определенную функцию, целесообразна. Такая структура может быть адекватно описана механикой. Однако для того, чтобы структура была не только целесообразной, но и организованной или органической, а значит – живой, должны выполняться еще два условия: во-первых, она складывается посредством взаимодействий, а во-вторых, в процессе объединения отдельные части не теряют своей индивидуальности, то есть каждая из них сама по себе также определенным образом организована.

Немеханическая наука об органической жизни выглядит следующим образом:

Если мы, в конце концов, объединяем природу в одно целое, то механизм, т. е. нисходящий ряд причин и действий, и целесообразность, т. е. независимость от механизма, одновременность причин и действий, противостоят друг другу. Благодаря тому, что мы объединяем еще и эти два предела, в нас возникает идея целесообразности целого, природа становится кругом, который возвращается в самого себя, является в себе самом замкнутой системой. Ряд причин и действий полностью прекращается, и возникает взаимное связывание средства и цели.

Поразительно: Шеллинг описывает не что иное, как круговой процесс в замкнутой системе – за 27 лет до Карно.

Мы снова отмечаем, что в первой половине XIX века философия, политэкономия, социология, естественные науки, техника и медицина развивались на основе одних и тех же понятий и представлений, которые, по крайней мере частично, обязаны своим возникновением паровой машине.

Итак, в XIX веке господствует миф о паровой машине: мир – это замкнутая система, в которой совершаются преобразования энергии. По Марксу, этот миф можно интерпретировать двумя способами. В условиях капитализма эта модель ведет к отрицанию жизни, так как рабочий предоставляет свою физическую силу и свое жизненное время в качестве объекта обмена. В коммунистической утопии это модель неотчужденной жизни, когда человек находится в прямом обмене с природой и больше не разделен с ней.

Мир, в котором на основе эквивалентности денег, тепла и труда все можно обменять на все, все можно превратить во все, а конкретные качества играют столь же малую роль, как и отдельные индивиды, – это мертвый, античеловеческий мир. Напротив, мир, в котором человек взаимодействует с природой, делает возможным живой, неотчужденный труд.

Герои антиутопии «О дивный новый мир» Бернард Маркс и Гельмгольц Уотсон – друзья-ученые, критически относящиеся к системе. Назвать ученых, напуганных миром, который они сами создали, именами Маркса и Гельмгольца – это тонкая литературная ирония Олдоса Хаксли. На самом деле, несмотря на диаметрально противоположные оценки, Маркс и Гельмгольц имеют довольно схожее представление о мире: по их мнению, он создан в соответствии с первым законом термодинамики, законом сохранения энергии, и находится в динамическом равновесии.

Все бы хорошо, если бы не энтропия. Мы помним: при превращении тепла в силу всегда теряется энергия; невозможно использовать все тепло для движения. На первый взгляд, это противоречит закону сохранения энергии: как можно одновременно терять и сохранять энергию? Для физика это не представляет трудности, поскольку энергия на самом деле не исчезает, она лишь принимает рассеянную форму. При выработке энергии молекулы переходят из состояния более высокого порядка в состояние более низкого порядка. Этот процесс необратим без притока энергии извне. В конечном счете вся энергия примет рассеянную форму с однородным распределением молекул, так что больше не будет состояния более низкого порядка. Вселенная умрет холодной смертью (или, как ее иногда непонятно называют, теплой смертью). Короче говоря, космос с каждым днем приближается к своему концу.

Если из первого закона термодинамики следовало понимание жизни как динамического равновесия, то второй закон термодинамики сделал смерть, или необратимость, главной темой естественных наук. Очевидно, что отсюда берут начало культурный пессимизм, пророчества о конце времен и культы конца света, которыми изобиловала вторая половина XIX века.

Они не просто предрекали закат Европы, они грезили о конце мира, при этом опираясь на научные данные. Жизнь идет прямо к смерти, или, по выражению физика Эрвина Шрёдингера, жизнь – это негэнтропия. Они снисходительно отрицали то, что ученые говорили о миллионах или даже миллиардах лет, а не о нескольких десятилетиях.

Невозможно даже в первом приближении дать полное описание изменений в интеллектуальной истории, которые вызвали паровая машина и термодинамика. Вместо этого мы сосредоточимся на новой научной концепции жизни, сложившейся после того, как стало окончательно ясно, что механика не имеет отношения к жизни. Согласно ей, мир населяют люди и машины – почти на равных правах. Только вместе они образуют работающую систему обмена, называемую жизнью. Это взаимодействие человека и машины станет решающим при взгляде на компьютер, машину нашего времени.