Я до сих пор помню кодификатор нашей с Толмачевым институтской специальности, вынесенной в заголовок этой главы — № 0408! Вот, вроде, совершенно бесполезные сведения, а не вытравишь их из головы, чтобы освободить ячейку памяти для более полезных вещей — например, куда вчера носки положил. Молодость, она до старости жестко человека знаниями прошивает! А старость елозит-елозит по поверхности, а пропилить глубоко не может. Ладно, к делу…

Впервые с особенностями трехвалковой прокатки Александр Васильевич Толмачев двадцати неполных лет от роду познакомился в стилобате МИСиС, где стоял стан этой самой трехвалковой прокатки. Полые изделия на нем тянули, именуемые гильзами, чтоб вы знали…

«Вот это и было началом моего проникновения в мистику, как ни странно! — Говорил Толмачев, помешивая ложечкой воспоминаний чай нашей совместной беседы. — Там такая интересная штука происходит в очаге деформации… Вот взять, скажем, блюминг или слябинг (это такое большие прокатные станы — А. Н.). В них давление валков на раскаленный металл идет с двух сторон — сверху и снизу. Бока раздувает, все это расползается… А трехвалковые станы, плюс оправка, которая делает полость в гильзе, создают необычное, объемное напряжение. То есть очаг сформирован таким образом, что металлу некуда деться, ему дают течь только в одном направлении, и он ведет себя как жидкость. Текучесть и деформация при этом выше и прочностные характеристики тоже. Значит, получается какая-то иная структура металла. Это меня и зацепило. Я решил с этим разобраться.

И вот в аспирантуре в 1986 году я впервые попал на Чепецкий механический завод в городе Глазове, где делали заготовки из циркониевого сплава Э110 для ТВЭЛов атомных электростанций. Станы там были сконструированы по тому же принципу — они создавали объемное напряжение. И металл в них не рвался, а тек без разрушения. Мне было интересно, почему, и что при этом происходит в очаге деформации.

Отправляют тебя на завод в командировку на два месяца, и ты там сидишь в ЦЗЛ, проводишь потихоньку эксперименты. Набираешь материал для диссертации. Сидишь, сидишь, смотришь, смотришь, проверяешь, проверяешь и вдруг постепенно замечаешь одну странность — два раза в месяц идет непонятный скачок показателей. Например, вдруг выскакивают за обычные стандарты отклонений степень наклепа или геометрические размеры. Я, проводя эксперименты и варьируя степень напряжения в очаге деформации, снимал множество разных показателей — электропроводность, размер зерна на шлифах… Даже использовал рентгенографическую методику Попова, про которую прочитал в литературе. Благо рентгенографические аппараты тогда уже появились в ЦЗЛ. И вот смотрю и глазам своим не верю: дважды в месяц синхронно колеблются все показатели! Условно говоря, если в обычные дни колебания составляли плюс-минус 3 %, то в эти дни плюс-минус 6 %.

Что за херня? Этого просто быть не может! Решил набрать побольше материала, чтобы исключить какую-то неучтенную случайность. Что было очень непросто! Заготовок сотни и сотни, чтобы собрать статистику по дням и по всем показателям, меня одного было мало, здесь нужны были силы всей центральной заводской лаборатории. И мне надо было изобрести схему, по которой вся ЦЗЛ стала бы мне помогать. Как это сделать? Не мог же я со всеми бухать, тем более, что в ЦЗЛ работали практически одни женщины — 150 человек.

И однажды я увидел объявление в цеху о том, что в выходные состоятся спортивные соревнования между цехами Чепецкого механического завода. Разные подразделения отправляют бегунов, скакунов всяких… Каждый цех примерно по 20–30 человек. Я смотрю, а центральная заводская лаборатория всего 5 человек выставила, потому что там вообще 5 мужиков всего, остальные бабы. Это мой шанс!

Прихожу к начальнику и говорю: «Хочу участвовать!» — «Ладно, давай!»

И вот в субботу напялили на меня тряпочку, что я от центральной лаборатории, и я побежал кросс. Я ж не знал, что бежать в Удмуртии — это не в Москве бежать! Здесь мы бежали через лес с болотом, и я решил в одном месте пробежать напрямки, прыгая с кочки на кочку, чтобы срезать и принести таким образом победу ЦЗЛ. На кочку прыгнул, а она — бульк! — и сразу по колено, еще шаг — и по пояс. И вот я уже тону. И вылезти невозможно, потому как не за что зацепиться.

Хорошо, за мной бежали опытные ребята, и две девки еще из ЦЗЛ, они меня вытащили. При этом мой башмак и носок засосало в трясину. Я босой, а бежать-то через лес. Девчонки спрашивают: «Саша, как вы будете бежать?» — «Я мужчина, я добегу!»

Все меня обогнали, конечно, но когда я — грязный, в одном башмаке и со второй голой ногой — добежал, мне аплодировал весь завод, признали меня чуть ли не местным героем.

А в понедельник я пришел на завод, ко мне подошел начальник ЦЗЛ и сказал:

— Александр! Мы твои должники, все, что от нас надо, мы вам сделаем…

И если раньше своими силами я успевал за время командировки сделать 2–3 эксперимента и потом в течении трех недель обрабатывал результат, то теперь я делал 50 экспериментов и их результаты вся ЦЗЛ обрабатывала в течении трех дней.

Это была огромная база данных! Гигантская! И каких данных! Рентгенография, кристаллография, микротвердость и даже электронная микроскопия, а последнего добиться тогда было практически невозможно — очередь стояла на электронные микроскопы, редки они были в Союзе… Но главное даже не это!

А то, что мне позволили на их станах ХПТС, на которых завод имел право только цирконий катать, экспериментировать на нержавеющей стали, титане, алюминии, алюминиево-магниевых сплавах. Спрашивается, откуда я брал эти сплавы и металлы? Дело в том, что я ездил еще в Самару на металлургический завод, где тоже проводил эксперименты. Но там месяцы потратишь, а результат — пшик, в то время как в Глазове у меня был «свой» завод и целая ЦЗЛ «в подчинении». Поэтому я обычно брал чемоданы заготовок из спецсплавов с собой в поезд и вез в Глазов, проносил их через спецохрану завода — это ж секретный ящик, как и все почти в СССР! — и делал все эксперименты там. Поэтому у меня были данные не только по цирконию, но и по нержавейке, титану, молибдену, алюминию, магнию, ниобию.

Так и это еще не все! Мне удалось сделать даже шлифы из самого очага деформации, что почти невозможно, поскольку этого никто не разрешает. Ты представляешь, что это такое — идет прокатка, а мы останавливаем стан, разбираем его (!) и вытаскиваем недопрокатанную заготовку. То есть мы как бы останавливаем время — фиксируем материал во время течения, режем и смотрим под микроскопом. Этого практически никто никогда не делал. Вернее, делал в Днепропетровске один доктор наук, потому что за ним стоял весь завод. И я сделал — простой московский аспирант-первогодок!

В итоге мои добрые коллеги из института меня обворовали — просто украли тысячи фотографий и шлифов. Этого уникального материала, который никто бы никогда не добыл в такие сроки и с таким разнообразием, хватило бы на двадцать докторских диссертаций, а не на одну мою кандидатскую, поэтому не удивительно, что его украли. Но к счастью, я успел все зафиксировать и подтвердить ту самую закономерность, на которую ранее обратил внимание — два раза в месяц парадоксальный всплеск всех показателей разной природы — механических, физических, электрических…

Инновационность моего метода состояла еще и в том, что я решил поменять парадигму рассмотрения процесса. У нас по сей день действует механическая теория, то есть твердое тело воспринимается как совокупность многих маленьких тел-кубиков, а дальше действуют законы Ньютона. А я решил применить термодинамическую теорию бельгийского физика с российскими корнями Ильи Пригожина, который занимался вопросами самоорганизации. Я стал рассматривать замкнутую систему с независимыми параметрами и меняющимися операторами. Этот прорывной метод удобнее, когда тебе надо объяснить, почему при классической деформации в 67 % происходит разрушение, а при трехстороннем сжатии ты достигаешь 70-и, 80-и процентов, а один раз у меня было на цирконии 93 % деформации — и без разрушения.

Короче, мне были нужны объяснения, почему вдруг дважды в месяц случаются странные числовые выбросы. И однажды меня буквально осенило — это же лунные циклы!

Но как лунные циклы могут влиять на прокат? И тем не менее совпадение было полным — самый большой всплеск был в полнолуние, а маленький — в новолуние, и так каждые 14 дней. Меня это дико возбудило!

У меня был допуск, и я пошел в Ленинскую библиотеку поискать в спецхранах что-нибудь про это. И наткнулся на астрологические трактаты, работы Чижевского. Тогда все это было для советских людей в новинку, поэтому я начал какие-то вещи конспектировать.

А потом, сделав диссертацию досрочно — не за три года, а за полтора, поскольку мне помогала целая ЦЗЛ, я вышел на предзащиту. Встал и честно рассказал, почему у меня именно такие значения деформации и выбросы параметров — это влияние лунных циклов! После чего мне заявили, что все это — бред сумасшедшего, что только психбольной может заявить, будто Луна влияет на прокатный стан. И послали меня на хер.

Я настолько обиделся, что вышел из института и пошел, куда глаза глядят. Иду по Ленинскому проспекту в никуда и думаю: вот же сволочи, даже вникнуть не захотели, а у меня ведь все корреляции подсчитаны!

Дошел я до площади Гагарина, пересек ее и вдруг вижу надпись на здании «Институт металлургии имени Байкова Академии наук СССР». А дай-ка, думаю, зайду! Охраны нет, зашел. Иду по пустым коридорам, вдруг вижу — один кабинет открыт. В кабинете два человека — пожилая женщина и какой-то мужик. Они спрашивают: молодой человек, ты чего здесь делаешь, кто тебя сюда пустил?

— Да вот, — говорю, — зашел поинтересоваться, нет ли здесь людей, которые разбираются в металлургии?

— А ты откуда?

— Из МИСиСа.

— Знаем такой. И что тебе надо?

— Я тут работу сделал, но там одна часть посвящена самоорганизации в металлах по Пригожину, и я не знаю, кому ее дать почитать.

И вдруг эта женщина говорит: давай мне! Ну, я им и оставил. И ушел. И забыл. Успокоился, думаю, ну, ладно, хрен с ними, не буду ничего ни про самоорганизацию, ни про Луну говорить, буду в диссертации объяснять, как все объясняют — в соответствии с решениями партийного съезда, что называется.

А через месяц меня вызывает ректор:

— Толмачев, у нас с тобой всегда проблемы!

Оказывается, в МИСиС пришло письмо из Академии Наук, из Байковского института о том, что к ним в руки попала работа аспиранта Толмачева, посвященная тому-то и тому-то, работа потрясающая, перспективная, интересная, абсолютно прорывная… Слушая это, я прямо воспрял духом! А ректор вдруг говорит:

— Ты чего ж, сука, делаешь? У тебя закрытая работа, а ты рассекретил ее, ты достоин, тварь, чтобы тебя закрыть.

Меня даже хотели из комсомола пинком под жопу выкинуть, но потом успокоились. А еще через месяц пришло письмо с биологического факультета МГУ, текст примерно такой: ректору МИСиС, нам досталась одна из глав диссертации вашего аспиранта Толмачева по самоорганизации в неживой природе, а мы сейчас проводим эксперименты на живой, по растениям, у нас все то же самое получается, что и у него, нельзя ли прислать всю работу Толмачева целиком?.. И опять меня взгрели за утрату секретности.

Но я уже понял, что в этих космических циклах, то есть в астрологии, что-то есть, раз они влияют и на неживую природу, и на живую. И потому после прочитанных книг из спецхрана я просто стал наблюдать за людьми. Данные-то я анализировать привык… Едешь в командировку, делать нечего, сидишь в плацкартном вагоне и говоришь с людьми, записываешь в тетрадочку. Так что можно сказать, я в астрологию влез через живую статистику: у каждого человека есть некие всплески в жизни, знаковые события, которые он четко помнит, я стал эти всплески записывать в тетрадочке у себя — вот Вася Пупкин из поезда такого-то, он тогда-то родился, тогда-то женился, тогда-то у него произошло в жизни знаковое событие. И тоже вырисовывались определенные закономерности…

Но на этом история с диссертацией не закончилась. Для того, чтобы выйти на защиту и предзащиту, мне нужно было пройти некоторые бюрократические процедуры — сдать диссертацию ученому секретарю, чтобы она проверила публикации, заключения, внедрения и всякие иные формальные требования к диссертации. И эта формальная процедура самым парадоксальным образом оказалась вторым моим шагом в мистериальные круги!.. В общем, в конце 1987 года я пришел в кабинет к ученому секретарю нашего института Татьяне Ащиной и сказал, что я сделал диссертацию. Дальше произошло то, чего я никак не ожидал.

Она небрежно швырнула мою диссертацию на стол, закрыла дверь, поставила меня к двери спиной и сказала:

— Смотри на меня!

Я уставился на ученую женщину. Ащина достала из стола две проволоки, изогнутые буквой «Г» (потом я узнал, что они называются рамками, а тогда все всем было в новинку) подходила ко мне, отходила от меня и все время приговаривала:

— Ох, ты смотри, какой!.. Ты откуда такой взялся?

— Кафедра ОМД.

— Ага, ага… Завкафедрой там Потапов ведь? А научный руководитель у тебя кто?

— Шейх-Али.

— Угу, угу… Понятно, понятно… Парень, ты иди пока, тебе позвонят.

Ладно, думаю, спорить не буду, ведь если ученый секретарь не подпишет бумагу, просто не выйдешь на защиту. И долго ждать не пришлось. Вечером того же дня произошло следующее. Позвонили на кафедру, а я был в дальнем корпусе, который возле Горного института, прибежал к телефону, мне говорят: вы должны явиться к ученому секретарю сегодня. И хотя это было довольно поздно вечером, разумеется, я явился.

Ащина велела мне сесть в машину. Я сел в ее «Жигули», мы приехали на набережную неподалеку Смоленской площади — туда, где раньше был индийский магазин «Ганг», к полуподвальному помещению во дворе. У входа стоял охранник в штатском без всяких опознавательных знаков с короткоствольным автоматом Калашникова. Это в 1987-м году-то! Охранник на меня строго посмотрел, и Ащина коротко бросила: «Он со мной!»

Я понятия не имел, куда и зачем мы идем. Помещение, кстати, не очень походило на подвальное, потому что высота потолков была выше двух метров, скорее, оно напоминало большой школьный класс. И в этом классе за партами сидело около тридцати мужчин и женщин самого разного возраста. А впереди стояли доски с мелками. За преподавательским столом сидел огромный дядька в очках с роговой оправой, наполовину лысый, наполовину лохматый. Потом-то я узнал, кто это такой. А тогда Ащина просто сказала:

— Учитель, я его привела.

Он посмотрел на меня:

— Ты кто?

— Александр Толмачев.

— В угол иди!

Я пошел в дальний угол и сел нам на стул метрах в десяти-пятнадцати от них. Этот в роговых очках, предводитель ихний, взял мел и нарисовал на доске фигуру человека, после чего обратился ко всем:

— Кто будет Сашу диагностировать?

Встает моя Татьяна Ащина, подходит к доске и проводит ладошкой по силуэту этого нарисованного мелом человечка. Сверху вниз. И я вдруг чувствую, как по мне сверху вниз ливанула горячая волна! Меня словно утюгом прогладили! Ох, ты ж, думаю, как интересно…

— Ну, что? — Спрашивает этот Учитель.

— У него есть «пробки», — говорит Ащина.

— Хорошо, — кивает Учитель. — Кто его править будет?

И тут встает такая огромная бабенция… Во мне 193 сантиметра, а она, наверное, на голову выше меня и шире в плечах раза в два. И ручищи, как две мои ладони. Подходит ко мне и говорит:

— Вставай, наклоняйся!

Как? Куда? Вот сюда!.. Встаю, ложусь животом на парту, задница торчит, ноги согнуты. Она берет и одной своей ручищей давит мне на череп, а указательный палец второй руки засовывает мне прямо сквозь штаны в задницу! Большой палец при этом кладет на копчик и дергает! У меня было ощущение, что у меня выдернули позвоночник! Звезды из глаз полетели!

— Пробок больше нет! — Громогласно заявила бабища и взяла меня за руку. — Садись пока сюда.

Я сел снова на стул, голова кружится. Ащина опять подходит к доске и также ладошкой по нарисованной фигуре проводит. И меня опять жаром сверху вниз как будто из раскаленной печи обдало!

Дальше меня подсадили к «классу» в первые ряды, и моя задача была — слушать. Оказалось, я нахожусь в школе знаменитого философа и психолога члена-корреспондента Академии наук СССР Спиркина, который в свое время организовал школу по изучению людей с необычными способностями… Я, кстати, кандидатский минимум сдавал по его учебнику марксистско-ленинской философии.

В общем, с того дня раз в неделю Ащина брала меня и везла на своей машине в эту школу Спиркина, в которую приходили и военные, и гражданские, и врачи, и инженеры, и ученые… самые разные люди. Вот там я убедился — то, что я раньше считал лютым бредом и шарлатанством, существует на самом деле! Они приводили больных людей, ставили им вот таким вот дистанционным образом диагноз и лечили — руками. Это было для меня настоящим открытием и отчасти шоком! Я туда ходил целый год, после чего Ащина сказала, что мне уже достаточно…

Для меня этот год оказался в мировоззренческом отношении переломным. Ведь тогда еще никто не знал, кто такой Глоба, не было еще никаких Кашпировских и Чумаков — они все пришли в конце 89-го-начале 90-го. А в 1987-м была еще полная эзотерическая целина».