Волчица

Бог войны плясал в дремучих и диких лесах. Под гомон орудий крошились деревья, падали замертво люди. Некие воины сражались с иными. Не помню, на чьей стороне был я. Но помню, что оказался смертельно ранен и смотрел на самый рассвет битвы, лёжа в кустах и истекая кровью.

Кровь сочилась из моего рта и я еле дышал, но дух настойчиво отказывался покидать тело. Я видел, как стихла буря стали. Зрел и других павших, лежавших грудами то тут, то там. На них налетели вороны. Но меня жадные до падали гады игнорировали. И это лучше всего прочего говорило мне, что я ещё немного поживу.

Падал робкий снег, оседая редкими снежинками на мой окроплённый красным доспех. Я всё пытался сглотнуть хоть каплю слюны, пересохшим горлом. Но у меня всё никак не выходило. Солёная кровь только больше иссушала рот. Глаза слипались.

Я знал, что если закрою их, то более не разомкну. И, несмотря на боль, мне всё же не хотелось уходить в небытие. Что-то внутри меня сопротивлялось приходу мрачного жнеца. Однако он пришёл не в том виде, в котором я его представлял. Это была не Кали, танцующая на костях врагов, не лисий скелет в чёрном балахоне, не Анубис, не вавилонская Эрешкигаль. Нет. Это был юноша с ангельским лицом и терновым венком на голове.

Он шёл по полю боя в военном одеянии и сеял милосердие тем, кому не досталась славная смерть от руки врага. Он подходил ко всем лежавшим и протыкал их остриём. Я знал, что и меня не минует сия ноша и мою грудь пробьёт калённое железо. Однако, когда юноша уже должен был приблизиться к тому месту, где я лежал, кто-то внезапно вцепился зубами в мою изодранную одежду и потащил меня прочь с поля боя.

Меня волокли всё дальше и дальше от места, где полегли мои боевые товарищи и те, кого я мог бы назвать товарищами, если бы им не повезло оказаться по другую сторону баррикад.

Вскоре, я оказался в небольшой земляной пещерке. Меня притащила сюда волчица. Поначалу мне казалось, что она собирается меня съесть, почувствовав таки в моём бренном теле ту падаль, что не учуяли вороны. Я был не против подобной смерти, пусть она и была многим болезненнее той, что готовил мне юноша с ангельским лицом.

Волчица стащила с меня доспех и упорно лизала мои глубочайшие раны. Что, как ни странно, не раздраконивало и без того нестерпимую боль. Напротив, каждая зализанная рана, будто обезболивалась, становилась как бы несуществующей. Кровь останавливалась, хоть разрез и не срастался в тот же миг.

Когда мои раны были обработаны подобным образом, мне был поднесён убитый заяц. Из него заботливо были извлечены небольшие неровные куски сырого мяса, которые мне было бы удобно жевать не подавившись шерстью. И я жевал их, вкушая силу живой плоти, как то должен делать любой хищник.

Затем она поила меня своей кровью и молоком. Волочья кровь не была солёной. Напротив, она была будто нектар, что с каждым глотком давал мне всё больше и больше воли к жизни. Я чувствовал, как становлюсь всё сильнее и сильнее. Но мне ещё предстояло долго восстанавливаться.

Я жил так несколько дней. Ел сырое мясо, пил кровь. Волчица выла мне песни на ночь и грела, ластясь, когда подступали холодные ветра. Вскоре я смог встать на ноги и расправить плечи. От дыхания смерти за моим плечом не осталось и следа.

Я стал выходить на охоту со своей спасительницей. Теперь я сам добывал себе пищу, бросаясь на оленей из засады и рвя их одними лишь зубами, да руками. Я учился выживать в лесу, знал каждый его уголок. Вскоре, я почуял целый мир запахов, что до селе скрывался от меня за чисто человеческими чувствами.

Я пил холодную воду из лесного ручья. И ей же я умывался. Вскоре одежда истёрлась и сама спала с моего тела. Больше не было необходимости в том, чтобы сохранять приличия. Больше ни в чём не было необходимости. Вернее, она конечно была, но всего одна: жить эту жизнь.

Когда я ещё бытовал среди людей, мне не доводилось просто жить. Всегда приходилось делать что-то, что на самом деле не имело никакого значения: работать, тратить деньги, любить, заводить семью, зачинать детей, служить государству, строить планы, куда-то двигаться, зачем-то бежать. Зачем мне всё это? К чему все эти мифы и условности, которые скрывают желание придать смысла чему-то абсолютно бессмысленному?

Прошло много зим. Я окончательно почуял вкус лесной жизни. Местные духи благоволили мне, а я почитал их и мою спасительницу. Она была одинока, оторвана от стаи и потому сильна. Также и я. Тоже был оторван от своей человеческой стаи, и тоже стал сильней. Но между нами была одна существенная разница. Я жил многим дольше, потому что всё ещё носил человечий геном.

Волчица ослабла, стала болеть и дряхлеть. День ото дня ей было всё сложнее ходить на охоту. Памятуя о своём долге, я заботился о ней. Я давал ей лечебные травы, выхаживал её старческие болячки. Я носил ей добытое сырое мясо и кормил, помогая пережёвывать плоть ослабшими челюстями. Я поил её водой из ручья и свое й собственной кровью. Я пел ей колыбельные и грел собой в морозы. Но что я мог перед старостью?

Однажды ночью она испустила последний выдох. Падал снег. Я сидел над её мёртвым телом. И одна единственная слеза прокатилась по моей щеке, упав на седую шерсть. Я взял на руки её тело и вышел наружу. Там, у ручья, я выкопал яму в ещё не промёрзлой земле. Там я её закопал. Там же произнёс тризну над её прахом.

Я встал. Встретился взглядами с юношей, лицо которого напоминало ангела. Он вновь пришёл не за мной. Вероятно, я всё ещё не заслужил его милосердия. Мы разминулись.

Я взглянул на себя через зеркало едва закрытого льдом ручья. И увидел не юношу с горящим взглядом, но мужчину, заросшего бородой по брови, и одетого в статные морщины. Теперь он был в этом мире один, так как единственный, кто любил его искренне и платонически, ныне покоился в земле, распавшись на прах и пыль. Единственный, кто понимал его, больше не дышит. Больше никогда не будет дышать.

С осознанием этого я плакал. Долго, навзрыд. Так, как не плакал во время того, как меня убивали на войне. Потому что на войне в моём теле не было меня. А вот в ней, в этом звере, я был. В нём был весь я. И теперь меня нет. И, как тот, кого вдруг не стало, я испытал вселенскую грусть.

Мне было не стыдно рыдать, как порой было раньше, потому что я научился быть искренним хотя бы с самим собой. Мне больше ни за что в этом мире не было стыдно. Поэтому я отправился к людям. Не потому, что хотел, но потому, что мне некуда больше было идти. Я вышел из леса, наг и нелеп.

Но меня встретили странно. Меня отмыли, накормили и уложили спать. Не так, как то делала моя спасительница, а так, как то делают люди с теми, кого нет нужды спасать. Я помню, что меня нарекли героем.

Они считали, что я все эти годы бегал по лесу, думая, что война всё ещё идёт. Они думали, что я так преисполнился долгом к чему-то столь эфемерному, чему они покланялись, что мог верой и правдой отстаивать это долгие годы в дали от дома. Они мыслили, что я позабыл человеческую речь, отдавшись горнилу войны с полна.

И меня понесли на руках к лидеру. И я зачем-то снова ел их разнообразную, но не добытую кровью и потом еду, но на этот раз я обязан был есть, сидя по правую руку от лидера. Почему-то люди считали это большой честью: есть с кем-то рядом. Возможно, даже большей честью, чем спать с кем-то рядом. Я не стал нарушать их порядки.

Я не стал противиться и когда мне вручили награду и регалии. Не стал что-то говорить, когда толпа скандировала имя, которое я позабыл и от которого отказался. Я просто стоял и старался не думать о происходящем. Пропускать всё мимо ушей.

Вскоре, мне дали оружие и одели в доспех. Мне сказали, что снова война. Мне сказали, что хотят видеть меня в первых рядах. Мне сказали, что я их герой и лицо. Мне сказали, что я верен и прав.

И нас бросили в лес. Снова в тот самый лес. Снова бить всё того же врага. Я стоял посреди поля боя, где вновь танцевал бог войны. Его дети приносили в жертву его же детей. Я стоял посреди, словно дерево. Вот какой-то из них, я не знаю из чьих, вдруг заметил меня. Он был юн и лицо его было подобно ангельскому. В общем, он был такой, каким был любой здешний солдат, ещё не покалеченный адом войны.

И он шёл на меня, навострив остриё. Я стоял, не желая идти. Я смотрел на него, он смотрел на меня. И в его глазах я видел свои. И мне стало вдруг тошно. И мне сделалось дурно. Но я всё же стоял, не двигаясь с места. Вдруг, меж нами двумя, обнажая клыки, возник дух волочьей мести.

Вновь волчица спасла мою душу. Вновь меня оградила от смерти. Юноша пал, как падали сотни таких же. А я стоял, как стояли лишь единицы, самолично не капли крови на землю не пролив и лицо не окропив болью. Я вернулся с мнимой победой в то место, что я бы не хотел звать домом.

Я вернулся и жил дальше среди людей, будто бы ничего и не было. Будто бы никто и не умер. Будто бы я сам не умер много лет назад. Будто бы я не переродился. Мне не нравилось это. Мне никогда не нравилось, что всем нет дела до того, что действительно важно. До того, что остальные закрывают семьёй, заботой о детях, государством, борьбой за мнимое и прочим, прочим... другим.

И я пошёл проповедовать то, что считал нужным. И я пошёл нести весть о том, что считал важным. И я всё ещё где-то бреду в одиночестве и полном здравии. И вы можете встретить меня однажды. И я расскажу вам вот эту историю. И вы её, разумеется, не поймёте. И мы, разумеется, разойдёмся.

И будет ночь. И будет утро. И будет зверь. Конец.