Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Володе и Елизавете.

Да, герои фильма носят самые расхожие имена русской сентиментальной прозы Владимир и Лиза. Раз уж сегодня всякий исторический бум следует иллюстрировать любовной коллизией, раз кончится все романтически скверно (а как еще может кончиться барская любовь на фоне правоэсеровского мятежа в Ярославле, снесшего полгорода, — о чем там по сей день вспоминают с содроганием), — так пусть у них и будет настоящий книжный роман. Володя юн, беден, горяч, склонен к дуэли и суициду и постигает артиллерийскую науку, от которой городу одни неприятности. Лиза чиста и резва, чем сводит с ума испорченных взрослых мужчин на беду поиздержавшегося, но благородного семейства. Черные крыла простер над их чувством князь Крушинский, игрок, бретер, повеса и тоже артиллерист. На дворе июль 14-го, канун великих событий, которые навсегда изменят Россию, Лизу, Володю, князя, Ярославль, — да впрочем, и все в мире они изменят навсегда, к чему это волжское местничество. Орудия, пли. Судьба по следу шла за ними, как сумасшедший с фитилем в руке.

Сочинить образцовый дамский роман с неравным браком, потаенным биением сердец, самодельными колечками, выстрелами в сердце и побегами в дальние гарнизоны, а после накрыть все диким реализмом красного колеса — о таком мечтали все беллетристы столетия. Мешал неизбежный финал: концу по нормам жанра полагалось быть плохим, а революция без малого век считалась концом хорошим. На том погорело «Хождение по мукам», интерес к которому падал по мере счастливой развязки всех завязанных узлов.

Новые времена, когда минор и отчаянье вновь поднялись в цене, обнаружили крайнюю пошлость эмигрантских обидок: сам жанр велел изображать восставшую чернь как оспу-чуму и нашествие орков на эльфийский мир, заставляющий сплотиться вчерашних антагонистов с хорошими лицами, как в эпохальном и гнусном гриффитовском «Рождении нации». По законам дамской прозы, вся склизкая нечисть должна была уйти к красным: рвань шинельная, пьянь окопная, халдеи, лакеи, распутины — и мучить, и мучить прекрасных господ.

Ан шиш. Сценаристы Терехов с Бородачевым и продюсер Файзиев, исстари склонный к беллетризации истории, резонно сочли: если уж правим диснеевскую сказку реализмом — так характерам положено меняться, а абсолютной правды в гражданской сваре не бывает. Ангелы и бесы рассыпались по враждебным лагерям поровну — причем одинаковыми психами показаны командир безнадежного бунта полковник Перхуров и его подавитель краском Геккель. И если назвать их уродами вольно лишь вымышленным персонажам, их и следует выдумать — как выдумали авторы озверевшего на своих штабс-капитана Крушинского и в той же мере озверевшего на своих предВЧК Сычева (да-да, того самого юнкера Володю, каков оборот). Двух артиллеристов, чья затяжная распря за барышню повергнет в прах и город, и страну.

Славные и вечно юные артисты Бардуков (Володя), Чурсин (князь), Табаков (лизин брат Миша) и сама принцесса-греза Любовь Аксенова (Лиза), обреченные, казалось, до самой смерти воплощать инфантильный наив новых времен, в кои веки играют взрослые роли растущих, трезвеющих и тихо мрачнеющих людей — на глазах разматывающего историческую цепочку чекиста Воронова в исполнении с детских лет взрослого артиста Добронравова, чье имя причудливо рифмуется с первой жертвой ярославского мятежа предисполкома Доброхотовым. Вождю заведомо обреченной бучи Перхурову авторы поверх усов приделывают непропорционально длинный нос — возводя его генеалогию аж к самому Сирано де Бержераку (тоже убивец был знатный). Образ Прекрасной Дамы, которую рвут пополам белый и красный рыцари, слишком толсто намекает на Россию вообще — но избранный романтический жанр искони слаб до избыточной символики, а Аксенова в роли Родины чудо хороша и даже слегка комплиментарна.

Гражданская смута — тема слишком болезненная, чтоб доверять ее дуракам твердых политических убеждений, хоть красных, а хотя бы и белых. Сегодня убеждения клонятся к универсализму русского гражданского мира — и авторы «Мятежа» впервые за полвека (со «Служили два товарища») высказываются на эту тему человечно, глубоко и притом же так романтически увлекательно.

Как в романах, почти все умрут. Как в жизни, кое-кто выживет.

Потомки выживших сумеют сочетать трезвость взгляда с пылкостью изложения.

Все, чего нам сто лет не хватало.