Глава 20
Оперативка в кабинете руководства продолжилась уже без слабого звена.
— Что ж, Иван Саныч, кто нанесет визит высокообразованному фигуранту? — спросил Сорокин.
Остапчук был не в настроении шутить.
— Кто-кто, а то неясно. Все в демократию играешь, товарищ капитан.
Они давно не считали нужным «выкать» в отсутствие «младшенького», как меж собой именовали Акимова.
— Я и отправлюсь. Потому как капитану — такому интеллигентному, я имею в виду, — делать там нечего.
— Нельзя чуть менее высокомерно? — уточнил Сорокин, но Остапчук заверил:
— В самый раз. Ты обязательно не понравишься, а то и на провокацию поведешься. Ты со своим сердчишком, не прогневайся, давно не тот.
— Вот спасибо.
— Кушай на здоровье. Сидите, умники, в сторонке, я пойду дурочку валять.
— Ты мудрый филин, Саныч, — признал Сорокин, — разве что, если позволишь, попрошу кой о чем особо. Выслушаешь?
— Не то выбор есть?
— Попрошу следующее, — не обратив внимания на язву, продолжил капитан, — ты верно взял курс, но играй еще проще, чтобы даже не возникло подозрения, что что-то знаешь. Доступно объяснил?
— Понял.
— Далее. Будет настаивать на том, что дочка где-то тут, ушла или еще что, вежливо дожидайся возвращения или вообще любого доказательства того, что она живет на даче. Доступно?
— Да понял я, Николаич!
— Погоди, еще не все. Убедись, что это точно она.
Остапчук сделал попытку вскипеть:
— Ты что ж, считаешь, я совсем…
Но Сорокин универсальным жестом — палец вверх — положил конец дискуссии:
— Мы с тобой дело имеем с публикой, многовато воображающей о себе. Они себя сами поставили на пьедестал, да еще и по ту сторону добра и зла. Случись что, чтобы свои непорочные образы не запятнать, ни перед чем не остановятся, в том числе и перед обманом.
— А, ты об этом. Это да. Это понял.
По его кривой гримасе Николай Николаевич понял, что ничегошеньки сержант не понял. Поэтому Сорокин просто еще раз повторил свою просьбу, и Иван Саныч уверил, что все понял и сделает в лучшем виде.
Была идея повторить в третий раз — но капитан решил, что сие выйдет перебор.
* * *
Направляя стопы в сторону «Летчика-испытателя», Остапчук твердо настраивался на то, чтобы держать себя в строгих рамочках. Потому как по-человечески уже был настроен против товарища Иванищева. Пусть сто раз известный военный корреспондент, трижды писатель и все такое, но который, во-первых, родного ребенка знать не желает, во-вторых, свалил от супруги, да не развелся, трясясь за потенциальную, еще не виданную жилплощадь, которая то ли будет, то ли нет.
С бо́льшим удовольствием Иван Саныч отправил бы к герою — военному литератору Серегу: тот и выглядит культурнее, и разговаривает гладко, вежливый, воспитанный, и сто раз подумает, прежде чем ругнется.
Признаться, после разговора с Сорокиным Остапчук попытался отрядить в поселок товарища Акимова, но тот ручками чистенькими развел: занят, мол, прости.
Чем он занят-то может быть?
Капитану он сам «увольнительную» выдал. А теперь прикидывал, как бы поудачнее начать разговор, чтобы не заходить сразу с козырей. Ситуация складывалась, как бы на ребре стоящая, развернуть можно и так, и так. С одной стороны, имеется железный повод для профилактического мероприятия, ведь товарищ знаменитый военкор проживал непрописанный. Участковый обязан прийти проверить. С другой стороны, то и так, и так клин: и герою, и его приятелю-хозяину, поэтому и эта история, как и большинство таких же, завершится звонком сверху с просьбой — командой, так точнее, — оставить товарищей в покое.
«Да шут с ними со всеми, плевать», — даже если бы не было его, повода этого, Остапчук бы и через забор сиганул, и под воротами бы полез — лишь бы девочку увидеть. Только бы она здесь оказалась. Только бы жива была. Только бы…
Ситуация на поверку оказалась еще хуже, чем он мог представить.
Нет, не пришлось ему преодолевать противодействие: и открыли сразу, и впустили, и товарищ Иванищев оказался куда приятнее, чем на разного рода героических фото в корреспонденциях «Красной звезды». Простой мужик, душа нараспашку, со вчера небритый, синяки под глазами, искрящимися, шальными, в домашнем — вытянутые галифе, штопаная гимнастерка. Он тотчас поинтересовался:
— Что же, товарищ сержант, насчет паспортного режима?
— И это тоже, — добродушно ответил Иван Саныч, изображая неведение относительно персоны, которая перед ним, — сами понимаете, служба.
— Понимаю.
— Вот вы, товарищ, к примеру, кем приходитесь хозяевам данного помещения?
— Друг и приятель, — добродушно отрекомендовался тот. — Приехал погостить.
— И когда же, позвольте уточнить, прибыли? — Остапчук, делая вид, что записывает в книжку, сам быстро оглядывал помещение.
Плохи дела. Ничего не говорило о том, что тут обитает ребенок. Ни игрушек, ни маленьких тапочек, ни фантиков, ни бантиков, ни ляпов липкими пальчиками на зеркалах и выключателях — ни-че-го. Да и этот вот счастливый, довольный жизнью товарищ не похож на папу, обремененного заботами о любимом потомстве. Да и врет эдак бойко, не смущаясь.
— Месяца с три. Сначала приехал на выходные, задержался, а там и отпуск начался. Санька… это то есть Александр Ильич, возьми да предложи: чего тебе кататься туда-сюда, оставайся. Мне же как раз сценарий заканчивать, а в дом творчества на путевки опоздал.
— А то, что прописываться надо, позабыли, — невинно констатировал Иван Саныч, улыбаясь по-стариковски.
Тот в ответ тоже улыбнулся, так же открыто и мило:
— Верно, сами знаете, как оно бывает.
— Никак нет.
Литератор взъерошил буйны кудри, нестриженные не по возрасту, в которых, как в листве, уже проглядывала лунная лысина.
— Ну как бы вам… Сказать по правде, товарищ сержант, с женой мы не очень ладим. Вот я и воспользовался случаем повоспитывать ее, что ли, характер показать.
Остапчук продемонстрировал понимание:
— Жена — она вещь такая. Ну а если не касаться ни семейных дел, ни творчества, а вот, к примеру, на детском фронте…
Если бы это был не товарищ заслуженный Иванищев, то можно было бы поспорить, что он поперхнулся. В любом случае посерьезнел и на часы глянул.
— Давайте лучше напрямки. А то у нас с вами какой-то непонятный разговор, смысла которого никак не пойму. Как будто ходите вокруг да около. Уж спрашивайте сразу, что в игры играться?
Иван Саныч сам с трудом сдерживался, чтобы не глядеть ежеминутно на часы — глупо ведь. Какой смысл? Поглядыванием дело не ускорить, а сделанного не исправить.
Последовав совету товарища писателя, плюнул на все, в том числе на конспирацию и наставления командования, и задал прямой вопрос:
— Дочку свою, Надежду Кирилловну, давно изволили видеть?
Все-таки тлела детская надежда на то, что вот сейчас Иванищев рассмеется по-своему, белозубо, искренне, и свистнет в пальцы: Надька, мол, спустись, покажись гостю! Чуда, ясное дело, не свершилось. Иванищев потер подбородок, подумал и заявил, что видел дочку месяца полтора-два назад. Остапчук с честью сдержался, не выругался. Спокойно, спокойно.
Вот сейчас надо вспомнить предписание руководства играть, да попроще.
— Как же это так? — стараясь говорить максимально доброжелательно, чтобы ни тени осуждения не допустить, произнес он. — Ребенок ведь, доченька, они ж к папкам так привязаны. Небось ждала вас с войны, письма писала?
— Ждала, — весело подтвердил Иванищев, — писать-то она по возрасту еще не писала, не умела, вот ладошки обводила. Только ведь, понимаете ли вы меня, выросла она без меня, а времени, чтобы друг дружку полюбить, особо-то и не было. Равно как и уверенности нет в том, что она, Надя, вообще от меня.
Непросто было сдержаться сержанту. Наливался Иван Саныч тяжелой кровью и неприязнью, и очень хотелось взять вот этого хлыща за ворот и спросить: «И не стыдно? Пришел свищ с горы, чужак — и вот так вываливать белье грязное, тайны? Признаваться, что жена родная от тебя гуляет. Чего не отколотить по-житейски, а вот так вот… чужому вывалить. А детка-то при чем? Пусть хоть сто раз не от тебя, фамилию твою носит, любит тебя — какая разница? Ну, интеллигенция!»
А тут еще хуже: послышались шаги сверху легкие, невесомые, и вниз по дубовой лестнице, постукивая каблучками туфелек, легким облачком спустилась прекрасная фея, превосходно одетая, да еще с такой шикарной шалью на плечах, что Иван Саныч подавил вздох — такую бы да жене Галине на плечи.
Спустилась, ничуть не смущаясь чужого человека, чмокнула Иванищева в небритую щеку, после этого раскланялась с гостем и, опустившись тучкой золотой на утес — эдакий епископский стул с высоченной спинкой, антикварный, — закинула ногу за ногу и принялась покачивать туфельку на носке крошечной ступни.
— В общем, ребенка своего давно не видели, — для точности повторил Остапчук, отводя глаза.
Дамочка вдруг затрепыхалась, вскинулась:
— Какого ребенка?
Вот оно, а баба-то ведьма. Не спрячешь ни скверность характера, ни звериный оскал мегеры, раз уж имеется такое. Только тут нашла коса на камень, легендарный Иванищев приказал ласково, звякнув, однако, сталью в голосе:
— А ну-ка цыц. Это тебя не касается. — И обратился к сержанту: — Вы, товарищ сержант, как, исчерпали конкретные вопросы, не требующие отвлеченных отступлений, покаяний?
Иван Саныч и сам собирался до дома — противно все это. Но тут снова случилось интересное: под окнами послышался шум мотора, да не простого, а, чтобы не соврать, «ЗИС», не то и «ЗИМ».
— Кого это черт несет? — товарищ литератор выглянул в окно, посерьезнел, обратился к даме: — Так, голубка, с глаз долой, сейчас тут будет громко.
Дамочка лишь выщипанные бровки подняла:
— Ах, оставь, напугал.
И, как выяснилось, напрасно ехидничала. События развивались стремительно, если бы дело обстояло в кино, то еще и под трагическую музыку.
Хлопнула, грохнув о стену, дверь, потом вторая, третья, четким маршем простучали каблуки. И когда наконец рухнул последний бастион (то есть дверь последняя), помещение украсила собой особа, которую и сержант Остапчук, и последняя бы собака Советского Союза в лицо узнали бы тотчас.
Прекрасна была Зоя Белая, пусть чуть потяжелевшая, местами немного отекшая, но по-прежнему великолепная. Прошествовала королевой, безошибочно, с чувством и чутьем талантливой актрисы выбрав мизансцену так, чтобы и свет падал самым выигрышным образом, и слышно было бы последнему жучку в стене — буде таковые найдутся. Она остановилась и метнула по молнии смоляными глазами (а от золотых кудрей затрещали и рассыпались искры).
— Что ж? — спросила она прекрасным голосом.
— Здравствуй, Зоя, — невозмутимо ответил товарищ Иванищев.
Его зазноба, осознав, во что вляпалась, дернулась к выходу, но товарищ литератор повелительно кинул:
— Теперь сидеть.
— Мне по времени пора, — пискнула она, от неожиданности забывая говорить по-столичному. Возобновила попытки подняться со стула, но он положил ладонь ей на плечо и надавил:
— Сидеть, я сказал.
Красавица Зоя поддержала мужа:
— Не пойдет, не пойдет. Вылетит сейчас из окна. — И, приблизившись с другой стороны к высокому креслу, протянула руку к растрепанной прическе…
Однако раньше, чем произошло бытовое убийство, подоспел Иван Саныч. Деликатно оттерев жену от любовницы, потребовал спокойствия и тишины.
— Простите, гражданочки, что вмешиваюсь в ваши страсти.
— Это еще что? — спросила Зоя, раздувая тонкие ноздри.
— С вашего позволения, местный участковый, — сам себя отрекомендовал Иван Саныч, — хотя вас это касаться не должно. Я представитель власти, который в данный момент проводит обход территории. Вы сама, гражданка, кем приходитесь вот этому товарищу? — он указал на Иванищева.
Та удивилась, но ответила по сути:
— Женой.
Иванищев прищурил глаза:
— Ой ли?
— Оставим в покое наши семейные тайны, Кирилл, — потребовала Зоя Васильевна. — Отдай мне дочь.
— Я у себя ее не удерживаю. Забирай.
У Остапчука зародилась безумная, аж голова кругом, надежда. Может, все-таки тут девчонка… Женщина, брезгливо дернув губой, прошла мимо мужа, поднялась на второй этаж, было слышно, как под ее ногами поскрипывают рассохшиеся доски. Сначала она шла неторопливо — видимо, открыла одну дверь, потом вторую, потом, постепенно ускоряясь, застучала дробью — и гражданка Белая прямо-таки ссыпалась вниз по дубовой лестнице, бросилась к мужу, схватила за воротник, принялась трясти, крича:
— Где?! Где дочь! Где она? Где Надя?
Иванищев бесцеремонно сжал запястья, сжал сильнее, чем следовало, она, всхлипывая, пыталась вырваться. Он спросил, и голос звучал зло:
— Что значит — где? Не у тебя дочка?
— Н-нет! Где Надя?
— Она убежала, сказала, что к тебе… — Иванищев сжал ее за плечи, затряс: — Была у меня. Я запретил ходить на взрослые фильмы, она закатила истерику, крикнула, что к тебе… Погоди. Она… не у тебя?
Воцарилась такая мертвая тишина, такая немая сцена образовалась, что и Остапчуку, и безымянной зазнобе Иванищева стало не по себе — как людям, ставшим неожиданными свидетелями чужой ошибки. Более того, беды, страшной, непоправимой.
И все-таки Иван Саныч задал прямой вопрос:
— Товарищи родители, минуту внимания. Я должен уточнить: ребенок не у вас, товарищ Белая? — он ткнул пальцем в артистку. — И не у вас? — таким же манером указал на Иванищева.
Они, бросив друг друга, уронив руки, стояли, вытаращив глаза, одинаково потерянные, не понимающие, не осознающие ни масштабов того, что натворили, ни размеров своей общей вины.
Иван Саныч, скрипнув зубами, кратко скомандовал:
— Фото ребенка. Быстро.
Зоя Васильевна немедленно распахнула сумочку, маленький кошелек, выхватила фотокарточку, протянула с готовностью, как пропуск в рай. Ну и картинка, недетская: худенькое личико, длинная шея, сильные очки, взгляд совершенно взрослый, ужасное одиночество читается в нем. Чужая, совершенно посторонняя девочка, но у старого милиционера екнуло сердце, точно речь шла о родном ребенке.
Приказал жестко, с неприязнью:
— Немедленно звоните ноль-два. Сообщайте о пропаже. Родители… — и, не сдержавшись, все-таки прибавил непечатный эпитет.
