Глава 14

Рано утром на толкучке многолюднее, нежели на фабричной проходной. У входа попрошайничали взрослые и дети, инвалиды настоящие и мнимые распевали жалостливые песни или предлагали нагадать счастье. В стороне поигрывали в три листика, наперстки и прочие забавы, для которых не нужно было заметного инвентаря и можно было прикрыть «игорный дом», просто выкинув небольшую вещичку в кусты. За деревянным забором, лохматившимся старыми афишами, краской были наведены на разные лады посулы самых страшных кар тем, кто посмеет торговать с рук, кипела самая оживленная жизнь. Тетки разного вида разносили пироги и подозрительные петушки на палочках. Торговали — разумеется, с рук — всем, от иголок до картошки. Прямо на земле, разложив рогожки, располагалась голытьба, пытающаяся добыть на пропой души, впаривая прохожим гражданам разное барахло, наподобие замков без ключей и ключей без замков, самодельных деревянных чертей с трясущимися головами. К некоторым, впрочем, то и дело причаливали хорошо одетые люди, — и, обменявшись понимающими взглядами, они отходили в тайные места, там совершали крупные сделки, договариваясь о покупке ковров, мебели и прочего.

За прилавками тоже было пестро и разнообразно.

Тут, зная, к кому обратиться, можно было у какого-нибудь хитрована приобрести не только картошку оптом и в розницу, но и вообще все, вплоть до диковинной радиолы, перешитой одежды или обуви. Несмотря на то что формально торговать разрешалось лишь подержанным барахлом, на продажу и новых промтоваров власти смотрели сквозь пальцы.

Нравы тут царили самые свободные: в туче сухой пыли летом, сугробов зимой, грязью в любое время года, в колоссальной тесноте, шуме и толчее из рук в руки гуляли немалые суммы, вещи большой ценности, а в более лихие времена — и краденое, и оружие.

Иван Саныч с подчеркнутым почтением козырнул «хозяину» — постоянному патрульному милиционеру. Патрульному можно было не заботиться о своем инкогнито, он тут давно воспринимался как мебель, разновидность прилавка. Его знала в лицо каждая собака, при нем дела не делались, и ему как власти не доверяли до такой степени, что если ловили всем обществом карманника, расправлялись с ним запросто, за оградой, всей толпой. (Между прочим, таким нехитрым образом этот промысел был истреблен совершенно.)

А вот появление Ивана Саныча воспринималось по-иному. Нечистые на руку перекупщики или те, за которыми что-то было, — в особенности те, кто недавно принял на продажу хапаное или просто подозрительное, — немедленно испарялись от греха подальше. Визит сержанта не сулил ничего хорошего. Если он соизволил сам нагрянуть, то жди: или к тебе самому пристанет, или вцепится, как клещ, по поводу кого другого — и так пока не вытянет все соки. Если есть что выудить — выудит все, что хочет знать. И то и другое чревато плохими последствиями: и сам Остапчук в силах устроить множество неприятностей, и те, о ком он хочет что-то знать, тоже могут насолить. Тут уж пусть каждый для себя решает, кого больше опасается, но в любом случае от сержанта лучше держаться подальше.

Поглядывая на баб, которые, тряся юбками, разбегались, Иван Саныч лишь ухмылялся. Больно надо. Сейчас мелкота может спокойно шебаршиться, ему нужен конкретный человек, искать которого не надо. Она занимает один и тот же прилавок, причем расположенный не на бойком месте, не на центральной «аллее», а ближе к черному выходу и помойке, в закутке. На обшарпанной столешнице было выложено различное барахло: перемотанные клубки старой пряжи, распущенной из неведомых ветхих носков-свитеров, старорежимные салопы, сковородки еще с клеймами дореволюционных артелек, различные беззубые вилки, статуи с отбитыми руками, а то и головой. Истинная лавка для любителей, собирателей старья.

Этот прилавок вопреки рыночным правилам уже несколько лет занимала Людмила Антоновна, невысокая, симпатичная женщина, всегда покрытая платочком, скромно и чисто одетая. Она производила самое приятное впечатление. Правда, Остапчук знал точно, что в сорок втором она лишилась неофициального мужа — налетчика, застреленного при очередной попытке выяснить, что там новенького привезли в сберкассу, — но осталась одна в своей, еще родительской, квартире, которую он довольно долго набивал различным барахлом. «Замужем» Людмила — для своих Милочка — находилась без малого десять лет, сразу после того, как выпустилась из академии художеств, существо из себя строила эфемерное, ни к чему не приспособленное. Как получилось, что любовницу налетчика не обездолили на все те пожитки, которые сами собой сползались в ее гнездышко, — бог весть. Ивану Санычу она со слезой рассказывала, что покойник, хотя так и не женился — ибо уже состоял в браке, — мало того что Милочку очень любил, еще и оберегал от «грубой прозы». Якобы и работать ей нужды не было, и цены вещам не знала. А тут — батюшки, кормильца нет, на панель — поздно, на завод — скучно.

— Вот и пришлось перейти на собственное иждивение, — подпирая по-бабьи щеку, жалилась она, — сначала вещички начала распродавать, да люди еще и обманщики попались… Ожегшись пару раз, приобрела кое-какой опыт…

Ну, это она прибеднялась. На самом деле она обладала теперь такой сноровкой и квалификацией, что твой товаровед, и теперь пользовалась колоссальным авторитетом — в определенных кругах.

Официально Людмила Антоновна торговала подержанными вещами, полуофициально, по сезону, скупала продукты у приезжих колхозников, не желавших стоять в официальных очередях, грабя их аккуратно на треть (за что слыла честной женщиной, это было по-божески). И круглый год постоянно брала на комиссию одежду, антиквариат, украшения, ковры.

Честные граждане, попавшие в трудную ситуацию, и налетчики, шарящие по богатым хатам, обращались прежде всего к ней — в дорогих тряпках, ценных вещах и всем прочем Милочка толк знала, точно определяя, что, за сколько, в какой срок уйдет. Дела вела очень аккуратно, в людях никогда не ошибалась, деньги выкладывала сразу, потому клиентуру наработала очень скоро.

Наличие этой «деловой» структуры в составе толкучки было строго законспирировано, о ней знали лишь те, кому следовало, плюс Иван Саныч. Ни о каком сокрытии преступлений речь не шла — просто обстоятельства сложились таким образом, что следствие не доработало, сержанта, у которого документального и фактического материала было на три-четыре статьи УК РСФСР, никто не потрудился попросить о содействии, а сам он помогать следователям не рвался. Остапчуку, по жизни подчиненному и никогда никем не командовавшему — даже собственной женой, — было плевать на статистику, показатели и прочие важные для других вещи. Ему важнее всего были люди, сведущие в разных областях, и ради этого он был готов на многое.

А тут всего-навсего надо было промолчать, в разговоре со следователем и это было просто. Да и, положа руку на сердце, пожалел ее, ибо баба была неплохая, понятливая и без лишнего гонора.

Милочка Антоновна, которая как раз заканчивала разговоры с некоей побитой молью личностью (которая при виде Остапчука немедленно растворилась в насыщенной атмосфере толкучки), увидев сержанта, приветливо улыбнулась:

— Иван Саныч, рада видеть вас. Как ваше здоровье, как супруга? — задавая вежливые вопросы, она так ловко навела порядок на прилавке, что на виду оказались лишь вещи неинтересные и безобидные, обычный хлам. Нечто ценное, принятое только что, отправилось под спуд.

— Благодарю вас, Людмила Антоновна, состояние наше неизменно блестящее. Вы освободились?

— Для вас всегда свободна.

— Ну тогда слушай.

Когда он окончил повествование, она молчала, пребывая в колебаниях.

— Что ж ты, Милочка? — укорил сержант. — На словах всегда пожалуйста, а как дошло до дела?..

— Я не отказываюсь, — заверила Антоновна, — но раз уж дошло до дела, то просто не совсем уверена.

— Тебе и не надо, — пояснил сержант, — нет нужды тебе пребывать в уверенности. Надо лишь мне сообщить все, что знаешь, а я уж сам разберусь.

— Ну раз так, то конечно, — улыбнулась Людмила Антоновна, — в таком случае давай, Иван Саныч, еще раз опиши как следует, как выглядит та вещица.

Сержант еще раз пересказал описание красного пальтишка, услышанное от девчат, Милочка все это время, достав карандаш, чирикала по обрывку бумажки. Когда Иван Саныч закончил, завершила и она свое произведение. И, развернув его, постучала карандашиком, приглашая оценить. Изучив творение Людмилы, сержант кивнул:

— Ну а что, очень может быть. Я-то сам этот лапсердак в глаза не видел, а ты то, что нарисовала, видела или так, нафантазировала?

— Видела, — призналась Людмила Антоновна, — приносили.

— Кто?

— Тут есть одна легендарная личность.

— Кто такая, откуда?

— Я немного о ней знаю, напрямую с ней не общалась.

— Как взаимодействуете?

— Приезжает от нее девица, она мне — вещи, я ей — деньги.

— Не эта ли, которая только что ошивалась?

— Нет, что ты. Она совершенно другая, — сказала Милочка, — очень приличная девица.

— Приличная, значит? — заинтересовался он. — Ну так, может, опишешь эту приличную?

— Ядовитый ты человек, Иван Саныч. Но раз уж такое дело…

Людмила Антоновна, подумав, перевернула листок с пальто, снова начала свои художественные упражнения.

Полторы минуты спустя Остапчук изучал весьма детальный портрет девушки лет двадцати, худосочной, с вытянутым лицом, впалыми щеками и монгольскими глазами, рот маленький, нижняя губа вперед.

— Интересная особочка. И это, значит, связная твоей таинственной толкачки.

— Верно.

— Как зовут, кто такая?

— Кто такая — не ведаю, а кличут Лидией.

— Как часто появляется?

— Ну вот, она появляется раз в неделю, принимает заказ, а потом появляется с вещью.

— А самой толкачки ты в глаза не видела.

— Нет. Она не появляется, с рук на руки, сама ничего не продает.

— И почему такие сложности…

— Кто ее знает, Иван Саныч? Может, на большом посту, может, хозяйство хлопотливое, обеденного перерыва нет, оставить пост не на кого, — то ли в шутку, то ли всерьез предположила Милочка.

— Откуда же она, к примеру, может брать барахлишко? Как считаешь?

Милочка позволила себе тонкую, чуть ехидную улыбку.

— Возможно, какой-то выход на нужных людей есть, может, замужем за кем-то с возможностями. Может, из торговли, потому как может многое достать, если не все. Так что если появляется кто с особыми запросами…

— Например?

— Да разные люди… Скажем, есть человек, который готов любые деньги выложить за какие-нибудь американские очки, знаешь, такие, с зелеными стеклами, от солнца. Или вот именно такие ботики на такой-то размер — она и предоставляет. Или вот такое пальто, — она, перевернув, постучала по другому своему рисунку, — цвет чистый красный, опушка белая, крупные пуговицы, крой трапеция, длина пятнадцать сантиметров ниже колена. Последняя модель с витрины на Кузнецком мосту.

Помолчали. Иван Саныч глянул на часы.

— Ну хорошо, хорошо. Месяца с полтора назад ко мне обратилась одна дама и просила изыскать именно такое.

— Что ж молчишь все это время? Эх, Милочка…

— Вы-то сильно говорливый, — резонно заметила она, — ну а мне что кричать? К тому ж не спрашивал…

— В общем, изыскала?

— Именно. И, как и было оговорено, привезла именно такое пальтишко.

— Когда это было? — подхватил Иван Саныч.

— Дней пять назад.

— Пять дней, пять дней…

Он прикинул в уме: по грубым выкладкам выходило, что примерно тогда же, когда девочки устроили переполох в отделении. «Не торопись, — приказал себе Остапчук, — не гони лошадей. Хуже нет наспех сделанных выводов, так можно далеко уйти от правильной линии, нужны основания, нужны факты…»

— Значит, встретились, она передала пальтишко.

— Передала.

— Скажи-ка, Милочка, на твой внимательный взгляд, оно как, чистенькое было, без повреждений, без пятен, без брызг?

— В прекрасном состоянии, — твердо заверила торговка, — точно с витрины, той самой. Вот разве немного дымком попахивало, но это и понятно, многие окуривают, как бы дезинфицируют…

— Понятно… Про стоимость не спрашиваю?

— Я и не скажу, — улыбнулась Милочка.

— Тогда, может, поведаешь, что за дама заказывала? Или тоже секрет?

— Нет, почему же, не секрет, — и она назвала фамилию, от которой у Ивана Саныча морозец по коже прошел. Громковата.

— А у нее разве дочка есть? Пальто-то девчоночье?

— Я в ее в паспорт не заглядывала, — заметила Людмила Антоновна, — но раз заказывают, то есть для кого. Выложила не торгуясь, все до копейки.

— И процентик свой ты богато получила.

— Это тебе ни к чему.

— Конечно, не мое дело, — заверил сержант, — спасибо, Милочка, незаменимый ты человек! Смотрю я на тебя и, знаешь ли, сожалею, что старый уж, да и женат.

— Вот второе-то важнее, не строй из себя старика, — заметила Людмила Антоновна, но смотрела милостиво и погрозила пальчиком.

Иван Саныч полюбезничал, чтобы не терять полезных навыков взаимодействия с прекрасным полом, и лишь напоследок вернулся к теме, которая интересовала его более всего.

— Шедевры твои заберу для истории?

— Да сделай одолжение, — великодушно разрешила Милочка, — а скажи по-честному, по старой памяти: что ж, перекроешь мне эту кормушку?

Иван Саныч заверил, что навредить Милочке он не желает, причем почти искренне.

— Это хорошо, таких ценных людей мало. Ну и раз уж такой разговор у нас пошел с тобой, искренний… может, тебе пригодится, Саныч. Колясочку она никак не доставит.

— Что за колясочка?

— Видишь ли, в одном благородном семействе пополнение ожидается, и мамаша будущая требует именно заграничную коляску, шведскую или английскую, на высоких колесах, глубокую, с поднимающимся капюшоном на спицах.

— Что, отечественный товар не устраивает?

— Нет, — кратко сообщила Милочка.

— Богато жить стали.

— Некоторые и не прекращали.

Так, пора закругляться. Оглянувшись и убедившись, что никто не подсматривает, Иван Саныч со всей почтительностью облобызал ручку — красивую, ухоженную, пусть и воровскую.

«Вот и недаром прокатился, — размышлял Остапчук, отправляясь восвояси, — любопытная история! Незаменимый человек Милочка, раз такие люди не гнушаются к ней обращаться. А что за дочка у нее, знать бы? Вот так пообщаешься с бабами — знать будешь побольше загса и партячейки».

Вот так, нежданно для себя, товарищ сержант Остапчук из окраинного райотдела милиции прикоснулся к высокому обществу. Поскольку заказчица, потребовавшая себе красное пальтишко «с витрины», была некто иная, как Зоя Васильевна Белая, известнейшая особа и актриса.

Впервые показавшись на театральной сцене в роли грибочка в сказке «Теремок», она с тех пор пользовалась неизменным успехом. Талантлива, это бесспорно. Перед началом войны она была одной из самых популярных артисток — красивая, тоненькая, но пышногрудая, черненькая, с огромными глазами, продолговатыми, как раковины. Замужем Белая была неоднократно, и за отборными гражданами — то за актером, то за внешним разведчиком, то за летчиком-испытателем, который погиб при испытаниях еще до войны. Ходили слухи и о многочисленных романах с различными персонажами разной степени высокопоставленности — никакого труда не составляло в это поверить, она женщина сказочной красоты и таланта. Сейчас она пребывала в браке с выдающимся писателем-фронтовиком Кириллом Ивановичем Иванищевым. Поговаривали, впрочем, что совместная жизнь у них не складывалась.

То они вместе по передовым ездили с агитбригадами, то ссорились, то он глядел налево, то она. На нервах принялась прикладываться к бутылочке, все чаще — да так, что сначала из одного театра попросили, потом из другого. Из уважения к мужу пристроили в третий — там Белая не прижилась, поскольку традиции были совершенно иными, и спектакли ставили классические, в такой репертуар она не очень вписывалась. Она все не унималась и наконец после пьянки как-то вообще не явилась на спектакль. Разразился грандиозный скандал, после товарищеского суда Белой пришлось уйти из театра. О том, что она прекрасная актриса, свидетельствовал тот факт, что ее немедленно позвали в другой театр, где стабильно занимали в спектаклях, но не на главных ролях — от чего, может, Белая и страдала, и заливала все усерднее. И все-таки играла в спектаклях главную роль по очереди с известной примадонной, звездой космического масштаба, которую заменяла на время болезни или отпуска.

А вот зачем ей потребовалось пальтишко? Про детей их никто не слышал. Может, была какая-то таинственная дочка от какого-то из предыдущих браков. Легко представить, что актуальный ныне муж может не ладить с падчерицей. Может, она где-нибудь в деревне у бабули и женщина втайне от всемогущего повелителя пытается сделать отверженному ребенку подарки.

«И снова беда, — сокрушался Иван Саныч, — был ли он вообще, этот ребенок? Снова допущения, догадки, фантазии. Ничего осязаемого, но беда-то в том, что если предположить, что девочка была, то на удивление гладко, без сучка и задоринки, все складывается. Причем в откровенно поганую сторону».