Глава 11
То, что с Пельменем давно творилось неладное, ни Анчутка, ни Колька за собственными делами не замечали. А оно именно так и было.
Первым переполошился Яшка, когда Андрюха принялся переводить воду и лезвия, тщательно бреясь, да еще по два раза в сутки. Потом, с аванса, Андрюха попер на толкучку и вернулся оттуда красный, сконфуженный, разорившийся аж на две новые рубашки плюс пару ботинок, в которые теперь ежевечерне мужественно заталкивал свои ноги в мозолях. Анчутка переполошился: эдак у Пельменя кончатся деньги и ему не у кого будет перехватить. Потом осознал, что беда намного серьезнее, чем представляется. Потом перепугался, когда приятель попытался как-то выяснить его мнение относительно «подходящего» галстука.
— Какой? — донимал он друга, держа в одной руке что-то цвета дохлой жар-птицы, в другой — точно хвост полосатого помойного кота.
Правильный ответ был «никакой». К тому же под рабоче-крестьянской Андрюхиной физиономией, да на его могучей шее, на которой не всякий воротник сходился, любой галстук выглядел не к месту, так же как бархатный бант на бычке-трехлетке. И об этом Яшка заявил по-товарищески прямо.
Однако Пельмень, хоть и надулся, но не оставил попыток к причипуриванию. А потом еще все чаще после смены не заваливался, пожевав, спать, как всегда, и не пристраивался мирно с паяльником в руке к окну. Отмывшись до скрипа, надраив ботинки, натянув рубашку и отглаженные брюки, он теперь куда-то исчезал и шлялся допоздна. Возвращался красный, довольный и конфузливый. Слепому понятно, что тут замешана баба.
Сначала Анчутка этим отлучкам радовался — еще бы, пустое помещение, — потом начал переживать, нервничать и, наконец, запаниковал. Одно дело, если бы приятель был таким же котом, как сам Яшка, — это полбеды, но он как-то очень резво начал по девочкам ударять, как бы не случилось что с непривычки.
Где-то с два месяца назад, припомнил Колька, Анчутка поделился опасениями, а он отнесся к происшедшему с возмутительным легкомыслием: отвали от него, давно дитю пора по девкам, а то прыщи пойдут.
Месяц назад Анчутка снова возник.
— А ну как женится? — прямо спросил он. — А она окажется хитрой стервой? А эта стерва приберет его к рукам?
— Но-но, что сразу? — благодушно спросил Пожарский.
— При чем тут «но-но»? — возмутился Яшка. — Это хорошо, если девка попадется понятливая, а ну мерзавка? Или если солдатка, да еще с кучей ребятишек — что ты!
Анчутка аж поежился. Колька прищурился:
— Ты, я смотрю, бывалый товарищ, а?
— Уж какой есть. За этими, которые в юбках, глаз да глаз нужен. Смотрят овечками, а потеряй бдительность — хоп, и от тебя самого копытец не останется. Обведут вокруг пальца — и вякнуть не успеешь!
— Ты, свинтус, а чего тогда Светке мозги пудришь?
— Это не то совсем, другое, — заявил Анчутка, покраснев. — И к тому же я лично себя в рамочках держу. И вообще, мне еще восемнадцати нет!
— Пельменю тоже.
— По документам — есть, — напомнил Яшка. — Так что Андрюху запросто могут нам испортить или того, оженить на себе — и только мы его и видели.
Колька вскипел:
— Полегче о девчатах! Ольга…
— И это другое, — не оригинальничая, пояснил Анчутка, — и у тебя характер, а Андрюха только выглядит страшно, а на поверку — размазня, кисель овсяный. Вляпается в какую историю…
Пожарский, потеряв терпение, завершил дискуссию нецензурными словами.
Сегодня выяснялось, что опасения Анчутки, пусть и частично, но имели под собой основания. Как минимум понятно было, что Пельмень в кого-то серьезно врезался.
Колька попытался провентилировать вопрос:
— В кого хотя бы?
Яшка поклялся:
— Знать не знаю, чтоб я сдох. А если хочешь мое мнение, то кто-то из порядочных, скорее всего, фабричных. Потому что все-таки домой он возвращается, не виснет где-то. И вряд ли кто из покладистых, потому как если бы… — Он замялся, подбирая слова, Колька помог:
— …то тебе бы сразу донесли. Ну ладно, а что за кипеш прямо сейчас?
— А прямо сейчас он как вернулся, так и лежит, — угрюмо пояснил Анчутка, — весь опрокинутый, как дырявый таз. Рухнул на койку, прямо в рубашке и брюках, отвернулся к стене. И водкой от него несет.
— У-у-у-у, — протянул Колька серьезно, — вот это паршивенько, если лежит и молчит.
— Ни-ни. Я к нему и так, и эдак — он только рычит да огрызается.
…В комнате, которую занимали друзья, стояла тревожная, противоречивая атмосфера. С одной стороны, было чисто прибрано — постаралась одна из безымянных Яшкиных обожательниц, — пахло неплохим одеколоном типа «Кармен» (подарок еще одной) и чистыми отглаженными (руками третьей) рубашками, сложенными на газетку стопкой. Со другой стороны — попахивало уже подкисшими подмышками и ношеными носками плюс алкогольными парами, которые источал Андрюха. Сам он, как и доносил Яшка, лежал на встрепанной кровати, правда, теперь пузом кверху, но по-прежнему прямо в новехонькой рубашке и некогда выглаженных брюках. И к тому же курил, щедро осыпая все вокруг пеплом.
— А, Колька. Здорово.
Вид у него был хотя и помятый, но бодрый, однако было видно, что он страдает. Это следовало из того, что Андрюха, вертанувшись на живот, запустил руку под кровать и извлек бутылку, несомненно, самогона.
Гурман Анчутка скривил презрительную морду, но неузнаваемый Пельмень совершенно не считался с чувствами друга. Колька, осознав, что потребуются жертвы, лишь заметил:
— Что ж ты один? И закусить бы, — а Анчутке вполголоса предложил: — Сходи куда-нибудь.
Тот, понятливый, моментально испарился.
— …Еще? — спросил Пельмень после того, как осушили по второму полстакану.
— Ты объясни сначала, что стряслось, а то я на голодный желудок прям тут и усну.
Андрюха некоторое время держался сурово и молчаливо, но в итоге полтора стакана жесткой самогонки свое дело сделали. Крякнув и закусив тем, что бог послал (куском подсохшего хлебушка), Пельмень разразился:
— Сам знаешь, я не по этой части. Но тут… но она! Ну как тебе разъяснить. Прям на душу легла, понимаешь? Смотрю на нее — и таю. Точно мамка-покойница по голове гладит — как хорошо! Погоди. Вот.
Андрюха достал из-под подушки фотокарточку. Колька состроил заинтересованное лицо.
Первая мысль была: «И что, из-за вот этого сыр-бор?» Может, душа у нее золотая, и по жизни она — высший класс, но на карточке неказистая. Бледненькая, тощенькая, физия вытянутая, вместо скул — ямы, глаза малые, косоватые, впалые, да еще и щурит их — то ли от дурного зрения, то ли выпендрюха. Рот, положим, неплох — маленький, пухлый, особенно хороша нижняя губка, выпирающая чуток, вместе с подбородком. Характер есть, а в целом — ерунда на постном масле, серятина, не с чего тут страдать.
И видно, что старше Пельменя. Солдатка — не солдатка, а все равно не девица-голубица.
Андрюхе-то на пса все это? Парень он завидный, на работе на отличном счету, регулярно премии получает, одна половина общаги тайно по нему страдает, и еще кое-кто — открыто. Разумнее было бы при таком-то рыле быть признательной за то, что хоть кто-то внимание обратил. Но Пельмень, видимо, считает по-другому.
Колька, с непривычки ощущая, что в голове начинается гопак с присядкой, понял, что надо бы поскорее выяснить, что случилось. Иначе он рискует заночевать прямо тут, под лавкой. Пожарский поторопил:
— Что ж случилось, Андрюха? В дурь поперла?
Тот с трагическим видом отмахнулся:
— Что ты, что ты! Лида не такая! Просто заявила: раз мне не веришь — держись подальше.
Колька с трудом удержался, чтоб не разоржаться.
— Шпионил за ней? Ревновал, что ли?
Андрюха стаканом стукнул о тумбочку, рванул рубаху — ну точь-в-точь мастеровой-пропойца.
— Да не то все, Колька! Я не шпионил! Я ей верю! Я просто соскучился! Я ее полдня не вижу — и тоска, хоть волком вой. Ты ж пойми, я ведь на полном серьезе, я нагулялся…
— Когда это?
— Ну не важно, я если надо, то и жениться… если надо. Очень… ну я-то лично пока не рвусь, но если надо…
— Короче.
— Короче вот. Она мне говорит: я, Андрей, вас не гоню, но если вы попробуете за мной шпионить — между нами все будет кончено.
— Ну а ты, значит…
— Я нет, — невнятно, но уверенно заявил Пельмень, — просто соскучился я по ней, соскучился! Я ж не знал, что она потащится на толчок…
Колька, поперхнувшись, попросил прекратить шутить.
— Да на толкучку же!
— Ну, это…
— Не перебивай. Я к тому, что началось случайно. У меня отгул как раз был, я ей предложил в парк Горького сгонять, она вроде бы согласилась, а потом начала крутить, придралась, разобиделась на что-то — вроде бы поругались. С утра смотрю — отправляется на станцию. А она на электричку — ну, думаю, точно к хахалю, утешаться. Щаз ты у меня повстречаешься, думаю.
— Ох, это я тебя понимаю, — заверил Колька, вспомнив свои страдания такого же рода, — умеют они нашего брата из себя вывести.
Хотя про себя все-таки усомнился: такая фря вряд ли кого прельстит, кроме шибко влюбленного Пельменя.
— Да… в общем, доехали мы до Ярославского вокзала, она шасть в камеру хранения. Я за ней, она что-то там забрала, какое-то добро в наволочке — и, смотрю, бежит-торопится обратно, аж бегом.
— Пока ничего не ясно, — признался Пожарский, — но интересно.
— Кому как, — угрюмо отозвался Андрюха. — Обратно электричка пустая, мне пришлось в другой вагон сесть, чтобы и ее видеть, и ей на глаза не попасться. Любовался-любовался, да и задремал, а потом как в седалище что куснуло — глядь, а она на выход. Оп-па, думаю, куда это? До нас еще не доехали …
Тут он прервался, чтобы снова налить в стакан самогону, Колька пить отказался.
— Вот, до нас точно не доехали, а до толкучки.
— Погоди, погоди. Это ж в котором часу было? — уточнил Колька. — Торг-то кончился уже?
— Кончился, — подтвердил Андрей, морща лоб, припоминая, — ряды пустые были, а которые торгашки еще оставались, те собирали манатки. Так вот, моя подходит к одной, пошептались, и она ей отдает наволочку. Та ее под прилавком глянула, кивнула и давай деньги Лидке отсчитывать…
Он снова замолк, завял и начал кукситься. Колька спросил, просто так, чтобы отвлечь от разного рода мыслей:
— Что за шмотки-то были?
— Кто их знает, красное что-то, — и Пельмень снова потянулся за бутылкой.
Колька деликатно ее отодвинул, заметил примиряюще:
— Ну красное — и красное. Какая разница. Зря распереживался, кто не приторговывал шмотками? Не самогонка же.
— Так я и не переживал, — чуть не проскулил Пельмень, — я ей на глаза попался! Она как на выход пошла, как стала деньги припрятывать, глаза подняла, голубые, острые, как льдинки весной на воде, да как взбеленится: ты, такой-разэдакий, шпионишь! Видеть тебя не хочу и всяко-прочее! Треснула по морде и убежала.
— По морде? — уточнил Колька и, получив заверение, что именно по ней, уверенно сказал: — И хрен с ней! Если девка — спекулянтка, да к тому ж дерется, то нечего с нею дел иметь.
Однако Пельмень как бы не слышал: хлопая повлажневшими ресницами, таращился в собственноручно побеленную стену и тосковал, тосковал…
«Э-э-эх… работяга толковый, много повидавший, из всех передряг выбравшийся — и на тебе, из-за какой-то пустячной истерички такие трагедии!»
Похватав вхолостую воздух и убедившись, что пить больше нечего, Андрей пригорюнился, но уже по-другому, спокойнее.
Колька, поискав правильные слова и не найдя их, решил ограничиться суровым, по-мужски сдержанным похлопыванием по плечу:
— Укладывался бы. Утро вечера мудренее, глядишь, опомнится, сама пожалеет, что нагрубила.
Пельмень глянул с безумной нарождающейся надеждой:
— Думаешь?
Приятель, подумав, ответил совершенно искренне:
— Если умная — то обязательно пожалеет и покается. Если же дура — так на что она тебе? К тому ж коли завела моду драться, так это и пойдет, что ж, по любому поводу тебе фото будет канифолить — хорошо это?
— Нет.
— Ну вот и ложись, и выкинь все из головы, — предписал друг и прибавил уверенно, что все утрясется.
— Точно! — обрадовался Андрюха.
… В коридоре тотчас пристал Анчутка, который все это время мотался туда-сюда, как молодой папаша у дверей повитухи.
— Ну что, что?
— Да что вы, в самом деле? Проспится, успокоится и опомнится. Тоже мне, цаца.
— Вот и я говорю! — подхватил Яшка. — Ну ни рожи, ни кожи, а туда же, строит из себя…
— А, так ты ее знаешь?
— Так ударница же, — ухмыльнулся Анчутка, — знаменитость.
— Ударница, знаменитость, а вещи таскает перекупщикам, — проворчал Пожарский.
Анчутка немедленно заинтересовался. Пришлось вкратце пересказать Андрюхин детектив со слежкой. В итоге несерьезный Яшка расхохотался и угомонился, лишь получив по шее.
— Не ржи над другом! У него любовь. Видать, серьезно у них, раз карточку свою подарила.
Белобрысый циник чуть не взвизгнул от восторга:
— Подарила?! Держи-и карман! Он с доски почета спер! Ох, Маринка-Колбаса орала.
Тут и Колька еле сдержался, чтобы не заржать.
— Ловко! Ну да ладно. Посерьезнее с чувствами!
— Есть, — козырнул тот.
— На гулянку не пойдешь?
Яшка сокрушенно покачал головой:
— Куда тут. Как его оставишь? Сам видишь, что творится.
— Вот и славно, — одобрил Колька, — присмотри за ним до утра, а там и отпустит. Не круглый ведь дурак.
Анчутка хотел было выказать сомнение в этом последнем тезисе, но, случайно глянув Кольке за спину, осекся. Выражение на физиономии у него стало такое, что захотелось, не поворачиваясь, отпрыгнуть в сторону — что там с тылу такое?
Оказалось, что ничего сугубо страшного — просто та самая недавно обсуждаемая особочка, Лидка, преспокойно стоит и с простодушным любопытством прислушивается к разговору.
Убедившись, что они затихли окончательно, вежливо спросила:
— Простите, Андрей дома?
— Ну допустим, — с неприязнью признался Яшка.
А Колька глядел на нее, откровенно недоумевая. На фото она более страшненькая, и в жизни не сказать что блещет красотой, но все попригляднее. Глазки в самом деле голубые, чуть раскосые, и… как это Андрюха красиво сказал? Острые, как льдинки. Волосики светленькие, облаком поднимаются, ручки — тонкие-претонкие куриные лапки.
Таких кругом пруд пруди, вот и сейчас сдается, что где-то они встречались. Или, может, в самом деле видел фотографию на доске почета, пока Пельмень не стащил.
— Вы мне позволите пройти? — вежливо уточнила она.
Яшка хотел было нагрубить, но Колька успел аккуратно передвинуть его, освободив девице путь. Пусть поговорят, может, все уляжется.
…Похлопывание нежной ручки — довольно сильное — бесцеремонно привело Пельменя в чувство. Он содрогнулся, вынырнул из мутного пьяного забытья, разлепил опухшие глаза: перед ним соткалась из сновидений возлюбленная Лида, склонила к нему милое личико. Правда, смотрела с таким выражением, будто увидела таракана в супе, но истосковавшемуся, зачарованному Пельменю и этого для счастья было достаточно. Хотелось запеть, закричать, но получилось лишь просипеть с обожанием:
— Лидочка, я ведь…
Она прервала, заверив довольно бесцеремонно:
— Я понимаю, Андрюша. Не будем сейчас касаться этого глупого события.
Пельмень немедленно заверил, что готов вообще никогда в жизни не касаться ничего. Он, конечно, не вымаливал приказов, не рвался добыть звезд с небес и доставить синюю птицу, но бубнил горячо и страстно, как водопровод в ночи, выражая готовность выполнять любое пожелание, буде таковое выражено устно, письменно, даже в форме намека.
Лида прервала, предупредив:
— У меня очень мало времени. Нужна твоя помощь.
Он только лишь не заржал и не забил копытом:
— Что угодно!
— Помолчи, пожалуйста, дай досказать, — велела она.
Пельмень захлопнул рот, точно крышку чемодана.
— Возможно, что на днях надо будет срочно перекрасить кое-что.
— Что угодно! Хоть грузовик!
— Нет, это не надо. Небольшое. Скажем, колясочку. Есть чем?
— Найдем! — На Пельменя вдруг накатили умиление и восторг, он вдруг представил себя в виде гордого папаши, который идет со свертком на руках, а в нем Андреевич, ну или Андреевна — не важно кто, а рядом идет она, Лидка, алея, как маков цвет, толкает впереди себя колясочку…
Аж задохнулся. Но восторг она сама развеяла, добавив быстро, деловито:
— Только нужна яркая, быстро сохнущая и красивая краска.
— Изыщем! — пообещал он без тени колебания. — Когда нужно?
— Я заранее предупрежу, — нежно посулила она, поправляя по-матерински воротник на его несвежей рубашке. — Как я тебе скажу, так где-то через час надо быть готовым.
— Понимаю…
Некоторое время Лидия внимательно всматривалась в его лицо, пытливо, как бы оценивая. Ох и острые у нее голубые глаза, режущие, как льдинки острые. Такие, как когда по ранней весне мордой во вскрывающийся ручей сунешься, водички попить, от которой лоб ломит, а потом вся физия изрезана, как после новой бритвы.
— Хорошо. Но имей в виду, Андрей, — она подняла пальчик, — никаких вопросов! Никаких слежек. Ясно? А теперь давай раздевайся, так только цыгане дрыхнуть заваливаются.
И далее, без церемонии, как особа, для которой мальчиковый туалет никаких тайн не имеет, помогла стянуть брюки, бережно сложила, по стрелке, пристроила на стул, а вот носки и рубаху, брезгливо осмотрев и обнюхав, свернула узлом.
— Постираю.
— Спасибо, — пролепетал Пельмень, пытаясь ухватить благодарными губами прозрачные пальчики, но она отняла, предписав:
— Ложись ба-а-аиньки.
Он подчинился, бессловесный и безропотный.
Лидка заботливо подоткнула одеялко и поцеловала в лоб, даже не поморщившись от самогонного духа.
Пельмень провалился в счастливый сон.
Белой утицей выплыв из комнаты и вежливо попрощавшись с парнями, которые деликатно маячили на расстоянии от дверей комнаты, Лида величественно удалилась.
— Недолго они там, — отметил Яшка, отводя взгляд. — Чертовка. Все-таки что-то в ней есть, пусть и старая, тощая, ни рожи, ни кожи, а вот идет — глаз не отведешь.
Колька, мотнув головой, глянул на часы и пошутил:
— Ты бы пошел, глянул, цел ли.
— Что, все ли три литра крови на месте?
— От такой-то ведьмы всего можно ожидать.
— Да что ему сделается, — парировал Анчутка, но без особой уверенности.
Ему эта ударница была категорически не по душе. И дело было даже не в опасении, что приятель женится и распадется их дуэт. Яшка и сам не мог внятно пояснить причины своего отношения к девушке. Ничего плохого она ему не сделала, а на работе делает только хорошее, от нее все в восторге. Она постоянно выступала героиней многотиражки: Лидия то, Лехнович сё. То дала слово выполнить пятилетнее задание в четыре года, то перешла работать на две ровничные машины, то старательно занимается вечерами в стахановской школе высокой производительности.
Мастер цеха, хорошо знакомый Анчутке, въедливый донельзя, придирался ко всем, а вот от этой клюшки в восторге. Он на голубом глазу заявлял, что Лехнович не просто быстро работает, а понимает «душу» машины.
То, что есть ли таковая у станка, — вопрос отвлеченный, а Яшка вот, помощник хронометражиста, знает, что в первый же месяц работы на двух машинах Лехнович перевыполнила норму на 160 процентов, первая на фабрике завершила свою пятилетку. Про нее даже в центральной газете писали.
Это дела общественно-политические, а если по-житейски, то Анчутке не по душе было, что квашня тощая старше Пельменя и помыкает им, как крепостным, и что врезался в нее друг до такой степени глубоко, что, кажется, прикажи она ему сигануть со Спасской башни — и влезет, и сиганет. Главное, смотрит кротко, мило, а ведь характерец у девицы — ого-го.
Вот, к примеру, Маринка — ну до декрета, — Колбасова, которая может допечь кого угодно, и та об нее зубы обломала. Как-то попыталась общественница в своих лучших традициях, внахалку, поставить ее перед фактом: с такого-то числа идешь группоргом или выходишь в патруль в составе бригадмила. От Маринки никто никогда не мог отвязаться, а Лидка просто сказала «нет», глядя прямо и даже ласково. В общем, характер у девки ужасный.
Сожрет она Андрюху и косточки обглодает.
