Часть 1
Глава 8

Перекресток Южной улицы и Луговой считается в Твери символической границей между гончарным и кожевенным концами. Он представляет собой маленькую площадь, которая сегодня заполнена народом. В основном тут собрались местные с близлежащих кварталов, но есть и люди пришедшие с других концов города.

Взобравшись на импровизированный помост, обвожу взглядом собравшуюся толпу. Перед глазами несколько сотен взбудораженных людей, но я не дергаюсь, а уверенно подняв руку, призываю толпу к тишине. Ведь этим, говоря языком будущего, предвыборным митингом я уже заканчиваю свою короткую, но очень бурную избирательную кампанию.

Скажу честно, тогда две недели назад слова Фрола задели меня за живое и заставили по-другому взглянуть на ситуацию в городе. Не суетясь, я тщательно продумал свои дальнейшие шаги и только после этого начал действовать.

Первое, что я сделал, это собрал боярскую думу и представил ей отчетный доклад о проделанной работе и результатах за пятилетний период. Часа два без передыха молол языком, рассказывая, что построили, сколько новых рот набрали. Какие военные походы провели, чем они закончились и сколько всего потратили на все эти цели.

Подробнейшим образом отчитываясь за каждый потраченный рубль, я добивался сразу двух целей. Во-первых, показал боярам их значимость и свою подотчетность, а во-вторых, ненавязчиво так, для самых забывчивых, повторил все свои заслуги перед городом.

Новые стены, башни, дома и мануфактуры! Разросшаяся до «вселенских» масштабов зимняя ярмарка! Разгром степной орды на южных подступах и обуздание Литвы! Я перечислил все то, что они и так знали, но попривыкнув к успехам, подзабыли, и значимость чего в их глазах успела потускнеть. Я все это напомнил, но не тыкая им в лицо, мол посмотрите какой я гениальный и какие вы бездарные. В своей речи я больше акцентировался на то, сколько на все это было потрачено, а потом как бы между делом сравнил эту цифру с той, сколько же за это время было собрано с города, и легонько так тыкнул их носом в немалый дефицит, который я покрыл из своего кармана.

Говорил я долго, но несмотря на это и жуткую духоту, все слушали, затаив дыхание, и к концу моей речи к своему удовлетворению я увидел в глазах подавляющего большинства один и тот же вопрос.

«Ежели он уйдет, то кто другой сможет потянуть такой титанический груз⁈ Кто кроме него⁈ Кто еще способен вот так безвозвратно потратить столько собственных денег⁈»

Задавая себе этот вопрос, бояре невольно посматривали то на Якуна, то на Луготу, и всякий раз в их взглядах читался безоговорочный приговор.

«Нет, эти не сдюжат! И хребет пожиже, да и до денег слишком жадны, копейки своей не потратят!»

В общем, моя речь многим проветрила головы и вернула к реальности, а тех, кто все еще сомневался, чуть позже дожал пошедший по городу слух о неизлечимой болезни Якуна.

Как гласят выборные технологии нашего времени, в политике нет грязных методов, есть лишь результат.

После этой речи было большое собрание купечества в доме у Алтына Зуба. Неформальная, так сказать, встреча, вопросы — ответы. Я там выслушал все, что у торговых людей накипело, и о заслугах своих говорить не стал. Постарался в каждом конкретном случае разобраться. Кому-то пообещал помочь, кому-то намекнул, чтобы не зарывался, а в целом объявил им о скидке в десять процентов на товары с моих мануфактур для торговых гостей из Твери. Последнее сыграло решающую роль, и уходил я с собрания уже под общий восторженно-одобрительный гул.

Это был пряник для тех, кто понял и готов к позитивному сотрудничеству, а для непонятливых был и другой, не менее доходчивый аргумент. Мой стряпчий вынес на суд княжий дело о растрате купцом Путятой Заречным денег Тверского товарищества. Дело в том, что товар, который Путята потерял, пока сидел в тюрьме Дерпта, я просто списал как потери по форс мажорным обстоятельствам. Теперь же для вразумления неразумных все расписки подняли и выдвинули претензию, мол потери немалые были сделаны исключительно из-за небрежения и безрассудной жадности купца Путяты Заречного. Дело обещало быть долгим и грозило купцу большими расходами, а тем, кто смотрел на это со стороны говорило — не надо кусать руку дающую!

Теперь вот пришло время поговорить с простым людом. Я уже выступал и в кузнечной слободе, и у суконщиков, и на торговом конце. Этот край города оставил, так сказать, на десерт, тут и недовольных больше всего, да и бедноты тоже.

Начинаю свою речь, прямо как красный агитатор времен гражданской войны, с международного положения. Оказалось, русский народ не только в нашем времени интересом к политике отличается, но и в стародавние времена тоже этим грешком страдал.

Думаю, в этом веке даже еще больше. Тут ведь газет нет, все новости только из уст в уста, так сказать. Поэтому рассказываю народу про Орду, про литвинов, про Европу. Люди слушают так, что самый громкий звук — это шуршание валенок на снегу. Говорю про несметную ордынскую силу, про то как недавно ходили монголы на запад и как взяли штурмом наш русский город Киев.

— Несколько месяцев шла осада города, множество воинов полегло с обеих сторон, но к монголам все подходила и подходила подмога, а вот на стенах города опытных бойцов сменяли простые горожане. Те были и духом послабее, и на стенах толком не знали что делать, лишь бестолково суетились да мешали друг другу. В результате монголы все-таки взяли город приступом и вырезали все население до единого. Не пощадили ни старых, ни малых!

Едва я делаю паузу, как слышу крик из первых рядов.

— Дак тренироваться надо было киевлянам! С нами у этих моголов так легко не получится!

Бросаю взгляд в сторону кричащего и успеваю сыронизировать.

«Удачно, ничего не скажешь! Если бы этого крикуна не было, то следовало бы подставного поставить!»

Секундным затишьем фиксирую момент и смысл сказанного, а потом поворачиваюсь к стоящему в первых рядах старосте кожевников Ермиле Зыричу.

— А ты, Ермила, так же думаешь али иначе?

Тот, зардевшись от внезапного внимания, растерянно огляделся, ища поддержки у окружающих.

— А шо! Мы обороне научены, любому ворогу укорот дадим!

Киваю, соглашаясь со сказанным.

— Да, мы научены и ворога любого встретим достойно! А чья это заслуга⁈ — Впиваюсь взглядом в лицо старосты и повышаю голос. — Калиды это заслуга! Это он, не щадя себя, семь потов с вас спускает. Требует, что каждый горожанин знал свой десяток, свое место на стене, показывает, как из самострела стрелять, как копьем ворога ткнуть так, чтобы самому стрелу в брюхо не получить. Он с вами возится как с детьми малыми и днем, и ночью, дабы не случилось с Тверью того же, что и с Киевом, Черниговым и Рязанью!

Держу пронзительную паузу, не спуская пронизывающего взгляда с Ермилы.

— А вы чем ему платите за это⁈

Вопрос вроде бы общий, но мои глаза ясно показывают, кому он адресован, и Зырич неуверенно оправдывается.

— Так чего же ночью-то⁈ Спать-то коды⁈

Отрываю глаза от побледневшего лица и, улыбнувшись, обвожу взглядом всю площадь.

— Наш староста думает, что враг, подойдя к стенам, в первую очередь спросит. Вы как там, Ермила Зырич, проснулись али нет? А, выспались! Ну, тоды мы начинаем штурм.

Толпа ответила дружным веселым смехом, а я вновь обратился к старосте.

— Ну что, Ермила, так ты думаешь, или мне показалось⁈

Под общий хохот староста смущенно бурчит.

— Да ничего я так не считаю…

Гомон стихает, и я максимально жестко ставлю завершающую точку.

— А коли не считаешь, так неча и хулу всякую про Калиду разносить! За первый раз строго спрашивать с тебя не стану, но запомни, староста. — Тут я поднимаю голову и кричу уже на всю площадь. — И вы все запомните! Коли доверяете кому, то следует за ним идти твердо и до конца, а ежели сомнения какие, то треба прямо спросить, а не шептаться за спиной да по углам темным.

Толпа вновь одобрительно загудела, а я поднял руку призывая к тишине.

— Вот как я сейчас, в преддверии выборов спрашиваю вас прямо. Вы доверяете мне⁈

Не успеваю закончить, как площадь взрывается единым воплем.

— Даааа! Доверяем!

Выборы прошли на редкость спокойно. Лугота свою кандидатуру выставить не решился, и вновь как и в прошлый раз претендентов было всего двое. Я да Якун!

Голосовали тоже по старинке, поднятием рук. Когда выкрикнули мое имя, поднялся такой лес, что сразу стало понятно, вторую кандидатуру можно и не кричать. Роман Радимич все же Якуна назвал и голоса пересчитал, так сказать, для протокола. Дав писарю цифру, он вышел на край трибуны и зычно объявил меня консулом на новый пятилетний срок.

Я подошел под благословение, и епископ Твери Феофаний Грек, призывая Святую троицу, перекрестил меня и протянул свою высохшую как куриная лапка ладонь.

Касаясь губами пергаментной кожи старика, я слышал над головой его еле слышный шепот.

— Не человек благословляет, а Бог его рукою и языком!

«Хорошо коли так!» — Успел я подумать тогда, прежде чем площадь накрыл дружный и троекратный вопль тысяч луженых глоток.

— Любо! — Загремело над головами людей.

— Любо! — Пронеслось над шпилями домов и позолоченными куполами нового собора.

— Любо! — Вырвалось эхо за пределы городских стен и остроконечных башен.

Потом пошли поздравления. Строго по старшинству, сначала князь Ярослав пожал мне руку и, обняв, коротко и искренне добавил.

— Я рад!

За ним пошли уже более многословные бояре, а когда очередь добралась до Якуна, то тот выглядел настолько мрачным и подавленным, что я даже воздержался от злорадства.

Результат для него был, прямо скажем, обескураживающим. Моя активная деятельность в последние две недели опрокинула все планы моего главного противника. Многие из недовольных поопасались выступить против меня открыто, а то и вовсе развернулись на сто восемьдесят градусов. Прав был боярин Малой, когда говорил, что враги мои воспринимают мое попустительство растущему недовольству, как слабость. Стоило лишь продемонстрировать силу, и большинству этого хватило. Тысяцкий Лугота, например, едва почувствовал мою активность, сразу же ушел в тень и вновь занял выжидательную позицию. Одно дело бухтеть за спиной, и совсем другое пойти на открытый конфликт. На это, как оказалось, у большинства нет ни характера, ни достаточной мотивации.

Сейчас, стоя у окна и вспоминая недавние события, я невольно улыбнулся.

«Все хорошо, что хорошо кончается! Но этот случай надо хорошенечко запомнить на будущее и постоянно держать руку на пульсе города, а для этого, — тут я почувствовал, что улыбка сходит с моего лица, — для этого нужна служба безопасности. Не охрана моей персоны, а именно то, что подразумевается под этим термином в двадцать первом веке. То есть, государственная безопасность со всеми политическими и силовыми структурами».

Подумав о такой необходимости, решаю заняться этим вопросом сразу же, как появится свободное время, а пока… Слышу за спиной шум распахивающихся дверей и, бросив последний взгляд на заснеженную Тверь, поворачиваюсь к свои гостям.

— Рад приветствовать моих добрых друзей! Как доехали… — Раскинув руки иду навстречу братьям Нездиничам.

Еще пара минут приветствий, дружеских объятий и прочей положенной суеты, и наконец, мои новгородские гости занимают свои места за столом.

Пока они рассаживаются, я то и дело бросаю на гостей прощупывающие взгляды.

«Судя по их довольным лицам, они таки сломили сопротивление посадника, и моему холостятскому бытию скоро придет конец».

Я не знаю, радоваться мне этому или нет. С одной стороны, новые возможности, а с другой, я и имеющиеся не успеваю реализовывать. Опять же, Иргиль! Она хоть и твердит, женись, но я же вижу, как ей тяжело. Она знает, если в моем доме появится другая женщина, то все изменится. Жена есть жена!

«Да какая жена! — В сердцах не могу сдержаться. — Ребенок еще совсем! Пятнадцать лет! Да в наше время меня за такое в каталажку бы упекли!»

Тут, понятно, нравы иные. В этом времени выживание рода на первом месте, а для этого чем раньше женщина родит первенца, тем лучше. Тем больше здоровых детей она сможет выносить за свою недолгую и тяжелую жизнь.

Все это мгновенно проносится в моей голове, но кардинально моего мнения уже изменить не может. Я знаю — это все лирика, а реалии таковы, что жениться все равно придется, и вариант породниться с новгородской аристократией — наилучший из возможного.

Быстро отбрасываю бессмысленные сомнения и, по-прежнему держа на лице радушную улыбку, изображаю радостное нетерпение.

— Ну, рассказывайте, как там наши дела?

Глянув на старшего брата, Горята довольно усмехнулся.

— Одолели мы супостатов! Будет тебе такое приданное, какое ты хотел!

Изображаю радостное удовлетворение, но вопроса не снимаю, мол одним предложением не отделаетесь, давайте подробности.

Мой живой интерес льстит самолюбию гостей, и с молчаливого согласия Богдана Горята живо начинает рассказывать.

— По нашим законам, если земля никем не занята, то любой новгородец, пришедший туда первым, может ее застолбить. Я проверил, та землица, что ты оттяпал, ничейной была, вот мы и подступились к посаднику, мол хотим взять ее под себя.

Сбыслав Якунович поначалу давай нас пытать, зачем вам да почему⁈ Там же тверичи засели, и все такое… Но мы уперлись, это наше дело, а с тверичами разберемся, не впервой! Он тянул с ответом как мог, но ты был прав, едва мы предложили выкупить землю, как сразу мнение свое переменил. Почуял выгоду, собака жадная!

Слушая, я вспоминаю, что это была действительно моя идея. Продать то, чем не владеешь, какой купец от такого откажется. Де-факто, в Новгороде уже давно смирились с потерей куска бесхозной земли, но все равно, при каждом удобном случае норовили этим посаднику в нос тыкнуть, мол твой недосмотр! А тут такой подарок! Втюхать Нездиничам спорный участок, а потом рассказывать всем, как ловко он разрулил давний спор, на эту наживку посадник должен был клюнуть, и судя по всему, он купился.

Пока я вспоминаю, Горята продолжает.

— Тут важно было, чтобы слух о свадьбе не просочился раньше времени и посадник всю комбинацию бы не раскусил. Тогда либо цена в разы выросла бы, либо он совсем в отказ бы ушел. Это потом Сбыслав Якунович прозрел в чем причина, когда мы участок в городе на Евпраксию перевели. Вот тут он взвился, а с ним и гости наши ганзейские. Чего только не предлагали. И перекупить наш городской участок предлагали, и выменять, и цену давали хорошую, но мы на своем стояли. Тоды уже угрозы пошли. — Тут Горята задорно подвел черту. — В общем рассорились мы почти со всей Прусской улицей, а Ганзейский дом так пообещал никаких дел с нами не вести, ежели мы в Новгороде Тверской торговый двор откроем.

«Узнаю повадки господ европейцев! — Мысленно иронизирую на слова Горяты. — Видимо нежелание честно конкурировать у них в крови!»

По лицу старшего брата вижу, что последнее его серьезно заботит, и пытаюсь подбодрить.

— Ничего! Ганза, конечно, союз крепкий, но и наш не лыком шит! — Обвожу своих гостей веселым взглядом. — Вскоре свои корабли построим и сами двинем и на Готланд, и к Германцам, а может и подальше куда!

Богдана мои слова ничуть не обрадовали, и он зыркнул на меня строгим взглядом.

— Зря ты хорохоришься, Фрязин! У Ганзы на море все схвачено, они вон королям свою волю диктуют. Ежели они захотят блокаду нам объявить, то ни один из наших кораблей не доберется ни до Готланда, ни… — Он досадливо махнул рукой. — Никуда, в общем! Может и зря мы все это затеяли!

Я еще сам минуту назад сомневался, хоть и по другому поводу, но слова Богдана меня задели. Улыбка спала с лица, и в голосе прорезалась уже привычная жесткость.

— Рано ты, Богдан Нездинич, хоронить нас начал. Мы уже ливонцам показали, чего стоим, Литва вон уже вздрагивает, услышав про нас, надо будет и Ганзу научим уважению и вежливости. Вот так все будет и никак не иначе!

Богдан встретил мои слова хмуро, а вот Горята вдруг радостно вскричал.

— Ты слышал⁈ А я о чем тебе толковал! Есть в этом парне сила, есть! Мы еще с ним горы свернем! — Сияя, он посмотрел на брата, и тот смягчил свой мрачный настрой.

Тяжелые морщины на его лбу разгладились, а в глазах вспыхнула почти отеческая забота.

— Ладно! Дело сделано, а отступать Наздиничи не привычны. — Он поднялся и, поклонившись в пояс, произнес. — Так что, консул, берешь ты нашу Евпраксию в жены али как⁈

Я тоже встаю и протягиваю ему свою открытую ладонь.

— Беру, и мое слово в том порукой!

Тут уж вскакивает и Горята. Обняв нас обоих, он радостно лыбится, переводя взгляд с брата на меня и обратно.

— Теперь-то уж союз наш нерушим, и пусть все враги наши трепещут!

Потом выпили по рюмке крепкой настойки за грядущую свадьбу, потом еще по одной за союз Новгорода и Твери, потом хорошенечко откушали и снова выпили. В общем выпроводил я братьев только под вечер и уже было облегченно вздохнул, как в приемной вновь раздался шум возни и приглушенные крики.

С неудовольствием поднявшись, я прохожу к выходу и распахиваю дверь.

— Что тут у вас тако…

Не выплеснувшись до конца, гнев гасится комичностью увиденного. На полу, вытянувшись во весь рост, лежит Полоцкий наследник Константин, а на его спине сидит Прошка и лихо заламывает тому руку.

Секундное замешательство, и на меня взлетает смущенный взгляд моего секретаря.

— Я его спрашиваю, ты кто таков⁈ Стой! А он, знай, прет как бык! Я ж не могу абы кого к тебе пустить!

— Это да! — Делаю шаг вперед и, присев рядом с лежащим княжичем, не сдерживаю распирающего меня веселого сарказма. — Ваше благородие, вам там как, удобно⁈

Не оценив моего юмора, Константин вывернул шею и поднял на меня побагровевшее лицо.

— Отец умер! Надо спешить!

Тут и мне стало не до смеха. Поднявшись, я кивнул Прошке.

— Отпусти княжича и живо вызови ко мне Калиду и Куранбасу!