Глава одиннадцатая
На следующий день, рано утром, глаза мои вдруг открылись сами собой
На следующий день, рано утром, глаза мои вдруг открылись сами собой, и я вскочил с кровати в холодном поту с ужасным ощущением, что Ренни умерла. Я тут же позвонил Морганам и не поверил своим ушам, когда трубку сняла Ренни собственной персоной.
— Извини, что разбудил тебя, Ренни. Черт, я вдруг испугался, что ты уже застрелилась.
— Нет, я не застрелилась.
— Послушай, — умоляющим голосом попросил я. — Обещай, что не станешь этого делать, хотя бы некоторое время.
— Я ничего не могу обещать, Джейк.
— Но ты обязана, черт тебя побери!
— С какой стати?
— А с такой, если уж до всего остального тебе дела нет, что я тебя люблю. — Это была неправда, по крайней мере в том понимании, в котором любая лишенная смысла фраза правдой не является, как не является она и неправдой. Я даже не уверен, что я, собственно, имел в виду, когда поставил Джо в известность о своих нежных чувствах к Ренни, и уж во всяком случае в теперешнем моем заявлении смысла не видел никакого.
— Вот и Джо говорит то же самое, — съязвила в ответ Ренни.
— Да, замечательно, давай на том и порешим: он так сильно тебя любит, как я никогда и никого любить не смогу. Он так тебя любит, что готов позволить тебе стреляться за милую душу, а мне ты настолько безразлична, что и стреляться я тебе тоже не дам.
Ренни повесила трубку. Я набрал номер еще раз. На сей раз у телефона был Джо.
— Ренни не хочет с тобой говорить. То, что ты сказал минуту назад, глупость — или откровенная провокация.
— Извини. Слушай, Джо, ты думаешь, она покончит с собой?
— А мне откуда знать?
— Побудешь сегодня с ней дома, а? И проследишь, чтоб ничего такого не случилось? Всего один день, пожалуйста.
— И не подумаю. По одной простой причине. Если я начну ее пасти, завтра она точно застрелится.
— Значит, ты этого не хочешь, ведь правда?
— Это к делу не относится.
— Всего один день, Джо! Понимаешь, я, кажется, смогу кое-что для нее придумать, если ты не дашь ей сегодня отправиться на тот свет.
— У тебя есть знакомый специалист? Почему ты вчера ничего не сказал?
— Я не уверен. У меня-то у самого нет, но я знаю несколько человек в Балтиморе, у которых вполне может оказаться знакомый доктор. И я хочу побыстрее до них дозвониться. Заставь ее пообещать, что она не станет дергаться, пока я все не выясню.
— Ренни моим приказам не подчиняется и подчиняться не станет.
— Еще как станет, и ты это прекрасно знаешь. Скажи ей, что доктор у меня есть, но мне нужно с ним созвониться и обсудить условия.
— Нет, с нами этот номер не пройдет.
— Всего один день, Джо!
— Не вешай трубку, — сказал он. — Ренни? — Я услышал, как он ее позвал. — Ты собиралась сегодня стреляться?
Я услышал, как Ренни спрашивает, зачем мне это знать.
— Хорнер говорит, что у каких-то его балтиморских друзей может быть знакомый специалист по абортам, — сказал Джо. Я был готов убить его за то, что он сказал ей правду. — Он собирается им звонить и что-то там выяснять.
Ренни ему ответила, но я не расслышал.
— Она говорит, что ее все это не интересует, — сказал Джо.
— Слушай, Джо, я обзвоню всех, кого только смогу. Может быть, аборт даже и не понадобится. Я постараюсь раздобыть немного эрготрата. Самый простой и надежный способ. Скажи ей, что мне нужны на это сутки и что я либо привезу ей эрготрат, либо наверняка с кем-нибудь договорюсь.
— Ладно, скажу, — согласился Джо и повесил трубку.
Теперь: это была не то чтобы правда — честно говоря, это была совсем неправда, — что у меня в Балтиморе есть друзья, которые могут знать специалиста по абортам, потому как друзей у меня не было ни в Балтиморе, ни в других местах. И вот я начал обзванивать всех по очереди вайкомикских врачей, в алфавитном порядке. Первому из них я сказал: «Здравствуйте. Меня зовут Генри Демпси. Мы не так давно приехали в ваш город и личным врачом обзавестись пока не успели. Ну, короче говоря, моя жена попала в очень неприятную историю: у нас уже есть двое детей, а она, кажется, опять забеременела. Она у меня дама здоровая — с физической точки зрения никаких проблем, но, видите ли, с психическим здоровьем у нее не все в порядке. Если честно, то она состоит под наблюдением у психиатра. И я, право слово, думаю, что еще одни роды — это для нее будет слишком.
— Да что вы говорите? — ответил мне доктор. — А как фамилия вашего психиатра?
— Вы его, наверное, не знаете, — сказал я. — Он из Уайт-Плейнс, штат Нью-Йорк, где мы жили раньше. Банке. Доктор Джозеф Банке.
— А ваша жена что, ездит на свиданья с психиатром в Уайт-Плейнс? — доктор был сама невинность.
— Я ведь уже сказал вам, доктор, мы только что переехали и не успели еще подыскать себе нового психиатра.
— Ну, это не моя специальность.
— Я знаю, сэр; да, в общем, не о том и речь. Я боюсь, как бы из-за этой беременности она не покончила с собой, пока я найду другого психиатра. Она в жутком состоянии. Если честно, я думал, может, вы выпишете ей эрготрат или еще что-нибудь этакое. Я знаю, так не полагается, но случай уж больно отчаянный. Вот пройдет годик-другой, она придет в себя, и будут у нас тогда еще и дети — все будет; мы, знаете ли, не хотели заводить большую семью, но три, даже четыре ребенка это, по-моему, в самый раз. А вот эта ее беременность, она может нам все поломать.
— Мне очень жаль, мистер Демпси, — ледяным тоном сказал доктор. — Но я этого сделать не могу.
— Ну пожалуйста, доктор! Я же не прошу вас выходить за рамки закона. Я привезу вам аффидевит от доктора Банкса из Уайт-Плейнс, заверенный по всей форме. Этого будет достаточно? Он возьмет на себя всю ответственность.
— Нет, мистер Демпси, я понимаю, вы попали в весьма затруднительную ситуацию, но я вам ничем помочь не могу.
— А разве не сказано в законе, что вам разрешено принимать должные меры, если жизнь женщины под угрозой?
— Боюсь, это не в законе так сказано: это люди в городе привыкли считать, что в законе так сказано, и, если уж на то пошло, здешние жители настроены против искусственного прерывания беременности, так же как и я сам, и не важно, медикаментозный это аборт или хирургический. Кроме того, если проблемы у вашей жены по психической части, я бы не стал так уж категорически утверждать, что речь идет о жизни и смерти.
— Именно так! Доктор Банке вам подтвердит!
— Извините, мистер Демпси. Всего хорошего.
Я обкатал эту историю на всех врачах, которые значились в телефонной книге — вернее, на тех, кто вообще стал меня слушать, — вот только мифического моего психиатра я переселил из Уайт-Плейнс в Филадельфию, на случай, если придется туда ехать, чтобы поставить настоящий штемпель на письме с фальшивым свидетельством. Кроме того, сверившись с филадельфийским телефонным справочником в холле гостиницы „Полуостров“, я изменил имя психиатра с Джозефа С. Банкса на Гарри Л. Зигриста, самого настоящего практикующего психиатра, которого я выудил из этой самой книги. Но мне отказали все до единого. Нервы у меня начали сдавать: мне так хотелось действовать в рамках законности и я, как правило, настолько боялся дурного мнения о себе даже самых случайных людей, которых я знать не знал и на которых мне по большому счету было глубоко плевать, что правдоподобно рассказать свою продуманную до мельчайших подробностей историю я смог, по-моему, всего один раз, и с каждым следующим отказом повторять ее становилось все труднее.
Доктор номер семь, однако, к моему невыразимому облегчению, отнесся к этой моей байке более или менее благосклонно. Звали его Мортон Уэллек, и, судя по голосу, он был несколько моложе прочих своих здешних коллег.
— Итак, мистер Демпси, — сказал он мне, когда я оттарабанил свой монолог, — вы отдаете себе отчет, что врач, который согласился бы помочь вашей жене, взял бы на себя колоссальную ответственность?
— Да, конечно, доктор Уэллек. И если существует законный способ принять ответственность целиком на себя, я сделаю это с радостью.
— К сожалению, такого способа нет. Я, однако, весьма вам сочувствую, а закон гласит, что, в случае серьезной угрозы для жизни пациента, могут быть предприняты определенные шаги — по усмотрению лечащего врача. Вы признаете, что физическое здоровье миссис Демпси беспокойства не вызывает, следовательно, весь вопрос в том, действительно ли ее психическое состояние настолько серьезно, насколько это представляется вам. Такие вещи бывает необычайно трудно доказать, если кому-нибудь взбредет в голову сделать из этого проблему, а я могу сказать вам по секрету, что кое-кто из моих старших коллег здесь, в Вайкомико, — им только дай возможность раздуть скандал из случая вроде вашего. Я, честно вам скажу, по характеру не камикадзе.
Но я уже уловил в тоне доктора Уэллека проблеск надежды.
— А, скажем, нотариально заверенный аффидевит от доктора Зигриста не мог бы сыграть роль волшебной палочки? — умоляющим тоном спросил я. — Он обещал мне всяческую помощь.
— Не исключено, — согласился доктор Уэллек. — Конечно, я должен сперва сам обследовать миссис Демпси, хотя бы просто для того, чтобы убедиться, что она и в самом деле беременна! — Мы оба рассмеялись, я — более натянуто, чем он. — И еще я, пожалуй, задал бы ей несколько вопросов, хотя я, понятное дело, не психиатр.
— Разумеется. Я немедленно отправлю ее прямо к вам в приемную. — Я поднял очи горе, истово надеясь, что доктор Уэллек в городе недавно.
— Так и сделаем, — сказал он, — и, будьте любезны, попросите доктора Зигриста позвонить мне из Филадельфии. Мы решим, нужен ли аффидевит, и, надеюсь, он детально опишет мне случай миссис Демпси.
Перспектива мчаться с места в карьер в Филадельфию и изображать из себя психиатра привела меня в ужас, но это, судя по всему, был единственный выход.
— Хорошо, — согласился я, — я позвоню ему, как только освобожусь, и попрошу перезвонить вам.
— Вот и славно, — сказал доктор Уэллек. И помолчал немного. — Надеюсь, вы понимаете, мистер Демпси, я ничего не могу обещать. Вайкомико и хренова туча других таких же городишек горой стоят за матушку-природу. В основном, конечно, виноваты здешние врачи, все это старичье: тут, наверное, лет сто уже не делали абортов, по крайней мере легальных. Если забыть на время о профессиональной этике, они, между нами, просто шайка старых пердунов. И если вся эта свора плюс кое-какие местные религиозные сообщества пронюхают что-нибудь насчет такого вот дельца, они же с того бедолаги, который, в смысле, сделает аборт, с живого шкуру сдерут. Мы не всегда имеем возможность быть настолько либеральными, насколько некоторым из нас того хочется.
— Я прекрасно вас понимаю, доктор, но речь действительно идет о жизни и смерти.
— Ну что ж. Посмотрим, что я смогу для вас сделать.
Манера, в которой говорил со мной доктор Уэллек, давала некоторые основания надеяться, что его не сложно будет обвести вокруг пальца. Во-первых, он чересчур разговорчив: трое из моих собеседников вообще отказались что бы то ни было обсуждать по телефону, а прочие — по части болтливости — и рядом с доктором Уэллеком не стояли. Дальше: из того, как сложился наш разговор, я заключил, что в конкурентной борьбе с более старшими местными врачами ему приходится нелегко, может быть просто потому, что он в городе недавно. А с профессионалом, который в телефонном разговоре с совершеннейшим незнакомцем начинает вдруг проезжаться на счет своих коллег, возможны, я так понимаю, самые неожиданные сделки.
Но вот Филадельфия! Одно дело фальшивое письмо — в письме я могу быть кем угодно, — однако даже сыграть по телефону роль Генри Демпси мне оказалось едва-едва по силам: что уж говорить о Гарри Л. Зигристе? Но и времени тоже не было: на часах уже десять, а Филадельфия в двух с половиной часах езды от Вайкомико. К счастью, день был субботний — занятий нет, а библиотека в колледже открыта. Я тут же заехал в библиотеку, взял первый попавшийся под руку учебник по патопсихологии и помчался в Филадельфию. Не успел я проехать и десяти миль, как мне пришло в голову: если придется отправлять аффидевит из Филадельфии, его непременно нужно будет отпечатать на машинке, а найти в чужом городе пишущую машинку дело почти невозможное. Я развернулся и, не обращая внимания на дорожные знаки, рванул назад, к себе на квартиру. Добрался я туда уже после одиннадцати.
Всем, кого это может касаться, писал я, отчаянно лепя на ходу фразы: Сьюзен Бейтс Демпси, двадцати восьми лет, жена Генри Дж. Демпси из города Вайкомико, Мэриленд, являлась моей пациенткой с 3 августа 1951 года по 17 июня 1953 года включительно; вскоре после означенного числа мистер и миссис Демпси выехали из Филадельфии на постоянное местожительство в Вайкомико. Миссис Демпси стала моей пациенткой по настоянию ее мужа и ее лечащего врача, доктора Эдварда Р. Раиса, Филадельфия, после часто повторявшихся приступов тяжкой депрессии. Будучи в подавленном состоянии, дважды угрожала покончить жизнь самоубийством, а один раз даже порезала себе кухонным ножом запястья. Обследование выявило в случае миссис Демпси явные тенденции к маниакально-депрессивному психозу, тем более опасные, что в течение периода обострения объектом враждебного отношения со стороны пациентки неоднократно становились двое ее малолетних детей, хотя в обычное время она и выказывает себя как вполне компетентная и даже образцовая мать. Миссис Демпси страдает навязчивой идеей, выражающейся в страхе потерять привязанность супруга: во время депрессивной стадии уверена, что рождение двух сыновей нанесло непоправимый ущерб ее женской привлекательности, что проявляется в негативном отношении к детям. Тем не менее, поскольку речь идет именно о враждебном отношении, а не об открытой агрессии и поскольку периоды депрессии чередуются с периодами интенсивной и даже радостной жизнедеятельности, в диагнозе я склоняюсь скорее к неявной форме маниакально-депрессивного психоза, нежели к паранойе.
За время лечения амплитуда маниакально-депрессивного цикла у миссис Демпси выказала явственную тенденцию к снижению, угрозы самоубийства, как и угрозы в адрес детей, прекратились вскоре после начала регулярных психотерапевтических процедур. Сбалансированное лечение обещает в данном случае весьма положительные результаты, и в случае продолжения оного состояние больной, вероятнее всего, должно стабилизироваться. Когда чета Демпси покидала Филадельфию, я рекомендовал продолжить начатое лечение, однако в личном разговоре с мистером Демпси объяснил, что срочности здесь никакой нет. Тем не менее я рекомендовал также избегать беременности до полного излечения миссис Демпси, поскольку именно предшествующие предродовые и постродовые периоды во многом и стали причиной ее теперешнего состояния.
Я считаю, что в данный период времени незапланированная беременность может иметь результатом критический рецидив заболевания; больная вполне в состоянии вернуться к навязчивой идее самоубийства как к альтернативе вынашиванию плода; я уверен также, что она способна привести угрозы в исполнение, даже при немедленном возобновлении психиатрического вмешательства. Я со всей категоричностью рекомендую, в целях сохранения здоровья как детей миссис Демпси, так и ее собственного, прервать ее беременность на возможно более ранней стадии.
Я подмахнул письмо: Гарри Л. Зигрист, Д. M., сунул его в конверт и скатился вниз, к машине. По дороге я остановился только один раз, съесть ленч и подзубрить насчет маниакально-депрессивного психоза; в самом начале четвертого я уже стоял в телефонной будке в аптеке „Пенн-Велан“ на Уолнат-стрит в Филадельфии и набирал по междугородной вайкомикский номер доктора Уэллека. Руки у меня тряслись; я был мокрый как мышь. Когда я услышал голос секретарши доктора Уэллека и оператор велел опустить шестьдесят центов, я уронил четвертак на пол, и у меня едва хватило духу подобрать его и попросить к телефону доктора Уэллека.
— Прошу прощения, доктор Зигрист, — сказала секретарша, как только я представился. — Доктор Уэллек сейчас в клинике.
— Экая досада! — доктор Зигрист был разочарован, и он был хамоват. — А связаться с ним вы, понятное дело, не в состоянии.
— Боюсь, что нет; сегодня после обеда он в хирургии.
— Черт знает что! — я испытал невероятное чувство облегчения, я готов был прыгать от радости, что мне не придется с ним говорить, но в то же время мой план был под угрозой срыва.
— Если хотите, я попрошу его перезвонить вам, как только он вернется из клиники.
— Ну уж нет, так дело не пойдет, — сварливым тоном сказал я. — У меня сегодня первый день отпуска, и мы с миссис Зигрист намерены весь октябрь провести на Бермудах. Слава богу, мистер Демпси успел до меня дозвониться — мы уже запирали парадное! Еще бы часок — и ищи-свищи. Вы понимаете, дело, конечно, отлагательств не терпит, но у меня самолет через два часа, а где я буду эти два часа, одному богу известно. Доктор Уэллек, он ведь выпишет эрготрат, не правда ли? Иначе все может очень плохо кончиться.
— Ему нужно сперва переговорить с вами, доктор Зигрист.
— Да знаю, знаю. Ладно, слушайте, я велю своей секретарше отпечатать аффидевит, пока я здесь, — дело-то плевое, сами понимаете. — заверю его у нотариуса, отправлю вам срочной почтой, и все такое. Чччерт, поговорить бы, конечно, с вашим доктором Уэллеком! — сказал я раздраженно. — Случай настолько серьезный, что ждать можно чего угодно. Миссис Демпси, она, знаете ли, может выглядеть абсолютно нормальной, а через минуту вышибет себе мозги, если уже этого не сделала. Я со всей ответственностью заявляю, что доктор Уэллек обязан дать ей эрготрат, и чем скорее, тем лучше. Сегодня же вечером, если будет такая возможность; в крайнем случае, завтра утром. Я уже договорился с мистером Демпси, что он передоверит свою жену заботам одного из моих коллег, пока я не вернусь, но сперва придется разобраться с этим.
— Я сразу же обо всем сообщу доктору Уэллеку, — сказала секретарша, и, судя по голосу, впечатление я на нее произвел.
— Будьте так любезны, а завтра утром он непременно получит мой аффидевит.
— Сэр, а не могли бы вы дать мне ваш бермудский адрес, на случай, если доктор Уэллек захочет с вами связаться?
Вот черт!
— Мы с миссис Зигрист остановимся в „Принс-Джордж-отеле“, — сказал я, искренне надеясь, что такой там есть.
— Так, „Принс-Джордж“. Спасибо, сэр.
— И пожалуйста, передайте доктору Уэллеку, чтобы он этот эрготрат затолкал в миссис Демпси как можно скорее. Я из-за этакой дури пациента терять не намерен. Человек, конечно, должен быть осмотрительным, но, честное слово, будь я на его месте, она бы уже сейчас отдыхала после аборта. Ежу понятно, что у нее маниакально-депрессивный психоз, и суицид там — из каждой щели. Ну, до свидания.
Я повесил трубку и чуть не упал в обморок. Так, с этим справились, но впереди-то еще того хуже. Нотариуса я разыскал в помещении ломбарда, двумя кварталами ниже по Уолнат-стрит (которая, боже упаси, тоже ведь могла оказаться участком настоящего доктора Зигриста), и сразу же переступил порог, пока мои нервы окончательно не разыгрались. Такая уж у меня судьба, я всегда выгляжу чуть старше собственного возраста, но не знаю, кем нужно быть, чтобы принять меня за дипломированного психиатра. К тому же разыгрывать из себя невесть кого лицом к лицу с человеком, которого обманываешь, куда труднее, чем заниматься этим по телефону. И наконец, я не был уверен, что нотариусы не требуют какого-нибудь удостоверения личности, прежде чем перейти непосредственно к печатям и клятвам. Я принял самый светский вид, на какой только был способен, и спросил у клерка, где тут, собственно, нотариапьная контора: он тут же перенаправил меня к столу заместителя директора в другой конец комнаты.
— Оч-приятно, — улыбнулся мне замдиректора, коренастый лысый мужичонка с жеваной сигаркой во рту и в очках с металлической оправой.
— Моя фамилия Зигрист, — добродушнейшим образом начал я, — Гарри Зигрист. Где-то у меня тут должна быть бумажка, которую надо бы заверить, если я, конечно, не оставил ее в приемной, — я улыбнулся и начал не спеша перебирать карманы. — Ага, вот ты где, пакость такая мелкая, — я выудил письмо из внутреннего кармана пальто, развернул и наскоро его просмотрел. — Ммм-хмм. Теперь ваша очередь, сэр.
Замдиректора так же бегло прочитал документ.
— Вот блин, — сказал он. — Да она настоящая ведьма, а, док?
— У нас еще и не такие попадаются, — ухмыльнулся я.
— Ха! — сказал нотариус. — Видели бы вы, какие сюда дурики забредают. Вы бы на них себе состояние сделали.
Я все ждал, когда же он попросит меня удостоверить личность Гарри Л. Зигриста.
— Вот уж, право слово, — сказал нотариус, задумчиво и отстраненно. — Черт-те что там у них в головах творится. Н-да… — он начал рыться в ящике стола. — Вам не трудно будет чуть-чуть приподнять правую руку, а, док?
Я поднял, он тоже.
— Ну, короче говоря, клянетесь ли вы перед Богом и бла-бла-бла, и все такое? — спросил он, продолжая шарить другой рукой в столе.
— Клянусь.
— Оно, в общем, без разницы, клянетесь вы или нет, если я не найду эту чертову печать, — радостно сказал он. Перед глазами у меня поплыло — найти в чужом городе нотариуса настолько циничного и настолько доверчивого и после этакой удачи споткнуться о самый что ни на есть пустяк?
— А, вот она где, — сказал он, едва не по плечо ушедши в стол. Он шлепнул на мое письмо положенный штемпель и расписался закорючкой. Потом подозвал двух близсидящих клерков, чтобы те расписались за свидетелей. — И нечего всякую дрянь читать, глаза сломаете, — сказал он им. — Поставьте ваши „Джон Калямаля“ где положено, и свободны. — Они поставили. — Ну, доктор, вот и все дела: с вас полтора бака.
Я вынул бумажник, расплатился, стараясь, чтобы мое собственное удостоверение личности не попалось ему на глаза, и вышел вон с письмом в руках; письмо я опустил в первый же почтовый ящик. Филадельфией я был сыт по горло: времени четыре часа, и нужно срочно ехать домой. В общем и в целом я был восхищен свершенными мною деяниями, но четыре вещи не давали мне покоя. Во-первых, я не знал, поверит ли доктор Уэллек в мой на живую нитку сшитый аффидевит, в котором, насколько я мог судить, любой человек с высшим медицинским образованием, не дай бог со степенью, сразу же обязан углядеть подделку; во всяком случае было весьма вероятно, что, зародись только у него какие-никакие сомнения, скоропалительный отъезд доктора Зигриста тут же превратит сомнения в скепсис, а если подозрительности у него хватит на то, чтобы взять да и» набрать номер приемной настоящего доктора Зигриста, я пропал. Во-вторых, я умышленно не оставил Уэллеку собственного номера, а в вайкомикском телефонном справочнике, естественно, никаких Генри Демпси не было и в помине; невзирая на тот факт, что существуют в мире люди без телефонов, сама невозможность связаться со мной, буде ему еще до моего повторного звонка этого захочется, также может навести его на подозрения. Третье неизвестное было хуже всего: даже если все пойдет как надо и Уэллек согласится выписать эрготрат, может так оказаться, что в городе он отнюдь не новичок и знает Ренни. И наконец, пусть и здесь все сойдет гладко, существовала еще одна опасность: во всем, что касается абортов, я полный профан, но нельзя ведь исключить возможность, что ему потребуется по той или иной причине поместить Ренни в клинику, раз уж операция у нас легальная, и даже если он сам ее ни разу в жизни в глаза не видел, кто-нибудь из персонала наверняка с ней знаком.
Едва добравшись до квартиры, я тут же позвонил Уэллеку, прямо домой.
— Ах, это вы, мистер Демпси, — в голосе был неприятный холодок, — а я уже пытался до вас дозвониться.
— Извините меня, доктор. Мы еще не успели обзавестись телефоном, и приходится использовать хозяйский. Я бы и раньше вам позвонил, но вот решил свозить жену на природу, ей, знаете ли, не мешает иногда отвлечься.
— Тут доктор Зигрист звонил из Филадельфии.
— Правда? Вот здорово! Я едва успел его перехватить, он уезжает куда-то в отпуск. Он вам все объяснил?
— Мне с ним переговорить не удалось. Я был в хирургии. Он говорил с моим секретарем и обещал прислать аффидевит. Насколько я понял, он самым настоятельным образом рекомендует аборт.
— Фу-ты, — и я рассмеялся. — Вы представить себе не можете — как камень с души.
— Да-да. Он что-то такое говорил моему секретарю насчет сегодняшнего вечера, но, боюсь, я не смогу дать вашей жене эрготрат, пока не буду иметь на руках аффидевит. Если он отправил его срочной почтой сегодня днем, самое позднее к понедельнику, к утру, он будет у меня.
— Ну и прекрасно.
— Дайте мне номер вашего домовладельца, и, как только придет аффидевит, я тут же дам вам знать; доставите миссис Демпси ко мне в приемную.
— Видите ли, мой домовладелец не слишком любит, когда мне звонят по его телефону, да к тому же это и не его ума дело. Лучше, чтобы он вообще ничего не знал, такой, знаете, сплетник. Может, лучше я вам позвоню?
— Наверное, вы правы. Оно, конечно, ничего незаконного, но лишний шум ни к чему. Позвоните мне в понедельник часов около двенадцати, и, если будет аффидевит, я назначу вам на после обеда.
— Чудесно.
— Да, и еще. Есть такая официальная форма на случай стерилизаций, абортов и так далее. Вам с женой придется обоим ее подписать и заверить у нотариуса. Если хотите, можно сделать это в понедельник, в первой половине дня. Формы возьмете у меня в приемной, у секретаря.
— Хорошо. Договорились. Доброй ночи, доктор.
Еще один документ, еще один нотариус, еще одна проблема на мою задницу — но к этому времени мне было уже все равно. Усталый и торжествующий, я отправился к Морганам, чтоб доложить о своих успехах. Уже на пороге меня вдруг пробрал холодок: я целый день черт знает где мотался — а вдруг уже слишком поздно? Дверь открыл Джо.
— А, привет, Джейк. Неважно выглядишь.
— С Ренни все в порядке?
— Она все еще с нами, если ты об этом. Давай заходи.
Ренни натирала воском кухонный пол. Меня она едва заметила.
— Ну, думаю, дело улажено, — сказал я, старательно изображая невозмутимость. — Если ты не передумала насчет аборта, Ренни, можешь получить свой укол эрготрата в понедельник после обеда.
Джо никак на эту новость не отреагировал. Ренни, с навощенной тряпкою в руках, вышла в дверной проем и прислонилась к косяку.
— Хорошо. Куда нужно ехать? В Балтимор?
— Не-а. Прямо здесь, в городе. Только не говори мне, что ты знакома с доктором Мортоном Уэллеком.
— Доктор Уэллек. Нет, я его не знаю. А ты, Джо?
— Что-то слышал. Приехал года два назад. Хочешь сказать, что этот говнюк занимается абортами?
— Ничего подобного, — сказал я не без гордости. — У него совершенно открытая частная практика, и врач он, насколько я знаю, не из худших. И все будет сделано строго в рамках законности. Никакой партизанщины, все просто и по правилам.
— Ну, и как же ты все это умудрился устроить? — спросил Джо.
— Признаться, я не говорил ему почти ничего, кроме правды. Я сказал, что у тебя уже двое детей и ты была бы не против — потом — завести еще, но сейчас настолько подавлена беременностью, что приходится опасаться, как бы ты чего над собой не сделала. Хотя, конечно, легенда слегка пообросла подробностями.
— Какими подробностями, Джейк? — озадаченно спросила Ренни.
— Ну, в общем, пришлось помутить воду. Начнем с того, что ты теперь моя жена — на время, конечно. Миссис Генри Дж. Демпси, из филадельфийских Демпси.
— Что?
День, полный приключений, бродил в моей крови, и я рассыпался соловьем, расписав им во всех подробностях телефонные звонки, поездку в Филадельфию, письмо, перевоплощения доктора Зигриста и, на сладкое, замдиректора ломбарда. Они внимали удивленно.
— Итак, все, что осталось теперь сделать мистеру и миссис Демпси — подмахнуть в понедельник утром эту самую бумажку, заверить ее у нотариуса, и дело в шляпе. Ни суеты, ни маеты, получишь свой укол и можешь смело обо всем забыть.
Джо с интересом воззрился на Ренни.
— Бред какой-то, — тут же сказала она.
— Правда, фантастика? — осклабился я, все еще надеясь, что мои уши лгут.
— Это просто чудовищно!
— Но ведь ты согласна, да?
— Конечно нет. Без вариантов.
— Без вариантов! Боже ты мой, Ренни, да я сегодня наизнанку вывернулся, чтобы все это устроить, а ты говоришь: без вариантов. Ничего не случится, я тебе клянусь!
— Не в этом дело, Джейк. Я просто не стану больше лгать. Даже если бы не нужно было ничего подписывать и говорить, все равно это ложь. Тебе стоило бы догадаться, что для меня такие вещи неприемлемы.
И вся конструкция рухнула. Джо даже бровью не повел, но я почувствовал, сколь велико единение их душ. В котором для меня места не было.
— Ну и хрен с тобой, стреляйся тогда на здоровье! — заорал я. — Я для нее носился весь день как проклятый, а она, видите ли, еще не решила, делать ей аборт или нет. Тогда не хрена было вчера оперетту разыгрывать.
Ренни улыбнулась.
— Джейк, я и в самом деле застрелюсь, как только станет ясно, что аборта ты устроить не в состоянии. Это было не актерство. Мне не важно, кто это сделает, и где, и как все это будет выглядеть, но я не стану врать, и принимать участие во вранье, и притворяться кем-то другим тоже не стану. Я никого не знаю, Джо тоже. И если бы ты не сказал, что у тебя кто-то есть на примете, я не стала бы так долго ждать. — Она провела рукой по животу, туда и обратно. — Я не хочу этого ребенка, Джейк. Он может оказаться твоим.
Она говорила совершенно искренне. Я в отчаянии обернулся к Джо, но Джо глядел уклончиво. Я снова ощутил меж ними вязкую субстанцию единства. Мне вдруг пришло в голову: а что, если напасть на них прямо сейчас, предъявить им обвинение в романтизме, поднять на смех их идиотское чувство чести — видит бог, оно того заслуживает, — и преизрядная часть моей души уже готова была с радостью ринуться в бой, но больше я в такую тактику не верил: они уже приняли решение, и решение это от моих наскоков, чего доброго, станет только тверже.
— Ты пока этого не делай, а, Ренни, — устало сказал я. — Я еще что-нибудь соображу.
— Что еще ты можешь сообразить, Джейк? Если бы у тебя и в самом деле были какие-то варианты, стал бы ты затевать такую нелепую авантюру, как сегодняшняя, а? Ты считаешь, если достаточно долго будешь тянуть резину, я передумаю? Ты ошибаешься, Джейк.
— А как насчет мальчиков? О них ты подумала, или им тоже светит по дырке в голове?
— Ты задаешь вопросы, на которые не имеешь права, — сказал Джо.
— Джейк, хватит в игрушки играть, — сказала Ренни. — У тебя на самом деле что-то есть, или ты опять врешь?
— Есть, — твердо сказал я. — У меня есть одна знакомая, здесь, в городе, и у нее были аборты, один или два. Не будь я на нервах, сразу бы о ней и вспомнил. Завтра же ее разыщу и выясню, где она их делала.
— Я тебе не верю, — сказала Ренни.
— Чистая правда, клянусь.
— Тогда — как ее зовут? И давай без фокусов.
— Пегги Ранкин. Учительница, английский в средней школе.
Ренни тут же подошла к телефону и сверилась со справочником.
— 8401, - сказала она. — Я ей сейчас позвоню и сама все узнаю.
— Ты что, с ума сошла? Она не замужем. И станет незнакомому человеку рассказывать такие вещи по телефону?
— Тогда звони ты. Прямо сейчас. Вы с ней, видно, неплохо знакомы, раз ты в курсе.
— Ты требуешь невозможного. С женщинами так нельзя — с остальными женщинами, по крайней мере. Я встречусь с ней завтра, и к вечеру ты все будешь знать.
— Мне кажется, ты опять финтишь, Джейк.
— Протри глаза, чтоб не казалось! Тебя что, так тянет к пистолету, что ты не в состоянии подождать двадцать четыре часа? — Я был в таком отчаянии, что, казалось, вот сейчас меня разорвет на куски, но Джо наблюдал нас все так же бесстрастно. На письменном столе у телефона лежали раскрытые книги — блокноты и книги: он продолжал работать над диссертацией!
Ренни задумалась на несколько секунд.
— Я подожду до завтра, до вечера, — сказала она и снова принялась натирать в кухне пол.
Ренни попала в самую точку, заподозрив меня в тактике проволочек и саботажа, но больше на эту карту ставить смысла не было. Я, конечно, и понятия не имел, делала ли Пегги Ранкин хотя бы раз в жизни аборт, более того, у меня не было ровным счетом никаких оснований надеяться, что она захочет мне помочь, даже если сможет, потому как с того самого раза, в начале сентября, я ее и в глаза не видел. Она мне звонила — тон был сперва окрыленный, потом оскорбленный и, наконец, умоляющий — за последнюю пару недель не раз и не два, но я был тверд как кремень. На следующее утро, в воскресенье, я ей позвонил.
— Это Джейк Хорнер, Пегги. Мне нужно увидеться с тобой по очень важному делу.
— А я тебя видеть не желаю, — сказала она в ответ.
— Пегги, но это и в самом деле чрезвычайно серьезно, поверь мне, пожалуйста.
— Ага. Ровно месяц прошел, правда, забавно?
— Послушай, речь вовсе не о том. Я пытаюсь помочь одному человеку, которому эта помощь очень нужна.
— Да, ты же у нас специалист по гуманитарной помощи.
— Пегги, ради бога! Я не стану притворяться, что думал о тебе днем и ночью, но положение и впрямь отчаянное. Я понимаю, что у тебя нет причин оказывать мне какие бы то ни было услуги.
— Это ты верно подметил.
— Ну все, все, ты положила меня на обе лопатки. Ты, может статься, вообще ничем не поможешь этим моим друзьям, даже если очень захочешь, но ситуация настолько аховая, что я на все готов, только бы они выбрались. Твои условия.
— Чего ты от меня хочешь?
— Только-то и всего, чтобы ты позволила поговорить с тобой несколько минут. Я же сказал, ты, может быть, даже и не в состоянии будешь помочь, но есть и другая вероятность, и я не хочу ее исключать.
— Что это за друзья?
— Я не могу сказать по телефону. Мы можем сегодня с тобой увидеться?
— Джейк, если это очередной твой фокус, честное слово, я тебя убью.
— Никаких фокусов! — с пылом отчеканил я. — Ко мне это вообще не имеет отношения. Когда к тебе подъехать? Чем быстрее, тем лучше.
— М-да. Ну, ладно. Давай приезжай прямо сейчас. Но, Джейк, Христа ради, не вздумай фокусничать.
— Ни боже мой.
Я отправился к ней сию же секунду; встретила она меня подозрительней некуда: было такое впечатление, будто она ждет, что вот сейчас я начну ее лапать.
— Лучше было бы вообще не пускать тебя в дом, — нервически выговорила она. — В чем дело?
— Жена одного из моих сослуживцев беременна, и, Пегги, она собирается покончить жизнь самоубийством, если не сможет вовремя сделать аборт. Пегги окаменела.
— И за помощью ты решил обратиться ко мне! Ну ты и сволочь!
— Ты не так поняла. Они оба мои хорошие друзья, и они знать не знают, где тут найти специалиста.
— А я, стало быть, знаю? А почему бы ей, интересно, не родить этого ребенка, раз она замужем? — Последняя фраза — не без горечи.
— У нее уже двое, и, честно говоря, не слишком ясно, кто отец этого, последнего. Понимаешь, она в совершенном отчаянии. Муж все знает. Она оступилась, только и всего.
— Джейк, скажи мне честно, это твоя работа? Вопрос, похоже, был из породы ключевых: ее-готовность помочь могла зависеть от того, что я отвечу, а я понятия не имел, какой ответ она хотела бы услышать.
— Да, Пегги, ты угадала. — Я поставил ва-банк на честность и посмотрел ей прямо в глаза. — Это самая большая глупость за всю мою жизнь, а она теперь надумала стреляться. Я у них там все перевернул вверх дном. И единственное, чего я теперь хочу — попытаться хоть что-то исправить.
— И когда ты вдруг решил заняться исправительными работами?
— Два дня назад. Если я не найду способ помочь им до сегодняшнего вечера, будет поздно. Больше тянуть нельзя.
— Не станет она стреляться, — презрительно сказала Пегги. — Если бы каждая женщина в порыве раскаяния пускала себе пулю в лоб, меня бы не было в живых по меньшей мере с июля месяца.
— Станет, Пегги, она — станет. Она бы уже умерла, если бы я ее вовремя не остановил, и умрет наверняка завтра утром, если я ничего не сделаю.
— И много ты готов для нее сделать?
Я все еще смотрел ей прямо в глаза.
— Я же сказал, что пытаюсь хоть что-то исправить.
— Ты имеешь в виду данную ситуацию.
— Я имею в виду все возможные ситуации.
Есть такие ситуации, где уже ничего исправить нельзя.
— Очень может быть. Но я постараюсь.
— То есть?
— Я не знаю, Пегги. Дело не слишком для меня привычное. Пока я пытаюсь делать только то, чего от меня хотят другие. Я же сказал — назови свои условия.
Пегги какое-то время молча на меня смотрела.
— Кто эта женщина?
— Ренни Морган. Ее муж преподает историю в колледже.
Но Пегги явно была сосредоточена на собственной персоне.
— И ты подумал, что уж кто-кто, а я наверняка делала раньше аборты. Конечно, именно так ты и подумал, или я не права?
— Ничего я не думал. Просто была надежда: а вдруг ты знаешь кого-то, у кого был аборт, или слышала о каком-нибудь специалисте.
— Ну а если и в самом деле слышала?
— Я уже говорил, что у тебя нет никаких причин оказывать мне услуги и, я так понял, до Ренни Морган тебе тоже особого дела нет — а может, она тебе и вовсе неприятна, я нс знаю. Одно тебе могу сейчас сказать — это мой последний шанс спасти ее от самоубийства, и я на все готов, лишь бы только ты мне помогла.
— Ты ее, наверное, очень любишь.
— Возможно, хотя мне это неизвестно. Ты знаешь специалиста, Пегги? Она выдержала паузу и сказала:
— Да, знаю. Мне самой пришлось его искать два года назад.
— Кто он?
— Я еще не решила, Джейк, стану ли тебе помогать.
— Послушай, — я постарался выжать из себя всю возможную и невозможную искренность, до капли, — тебе незачем лишний раз отстаивать свои позиции; я все понял И торговаться тоже не придется; ты сама себе выпишешь чек.
— Да, я могла бы, наверное, тебе помочь, — сказала Пегги, — этот человек, он все еще здесь, и он свое дело знает. Его обычная цена двести долларов.
Мне показалось, что будет не лишним подойти поближе, положить ей руки на плечи и, чуть подавшись вперед, заглянуть в глаза. Так я и сделал.
— А твоя? — с подобающей ноткой спокойствия и твердости.
— Знаешь, Джейк, цена ведь может оказаться очень высокой! Ты в отчаянии день или два, но я-то… у меня это длилось полных пятнадцать лет!
— Говори.
— Зачем? Как только ей сделают операцию, ты опять меня бросишь.
— Ты хочешь, чтобы я на тебе женился, да, Пегги?
— Да, это моя цена, — сказала она.
— Я так и сделаю.
— Да, пожалуй. А что ты сделаешь потом? Пошлешь меня к черту или будешь мучить всю оставшуюся жизнь?
— Не сказал бы, что это наилучшие выходы из трудного положения, — усмехнулся я.
— Но ведь ты же меня просто возненавидишь, Джейк. Мужчина не может любить женщину, которая силой гонит его под венец.
— А ты попробуй — вдруг у меня получится.
Пегги вся была на нервах, взбудораженная тем, что ей удалось-таки загнать меня в угол, и немного ошалевшая от собственной смелости.
— А разве я могу тебе верить, Джейк? У меня же нет ни единого повода тебе доверять.
— Я знаю.
— И при этом ты говоришь, что на сей раз все будет честно?
— Именно.
— Ты меня не любишь.
— Я никого не люблю. Но я достаточно долго прожил холостяком, и, даже если забыть об этой операции, столько тебе задолжал, что хватит не на год и не на два.
Пегги стряхнула мои руки с плеч и принялась качать головой, ни дать ни взять Ренни Морган.
— Ну почему с тобой всегда так, а, Джейк? Даже когда ты добрый, ты все равно ставишь меня в дурацкое какое-то, унизительное положение.
— Погоди, погоди, успокойся. Давай я сам сделаю тебе предложение. Я решил, что хочу на тебе жениться. И если когда-либо в жизни я говорил искренне, так это сейчас.
— Но ведь ты никогда раньше не был искренен со мной, разве нет?
— Был, только что. Я бы сегодня на тебе женился, если бы в воскресенье можно было где-нибудь оформить документы. Мы их оформим завтра, а в среду поженимся.
— Ты сказал, она будет ждать только до вечера.
— Сказал. Тебе придется всего лишь сообщить ей, что ты знаешь нужного человека. Можешь прямо сейчас ей и позвонить. Я, думаю, этого будет достаточно. Скажи, что по личным причинам, или там еще по каким, ты не сможешь назвать его имени до среды. Если она согласится ждать, я буду на седьмом небе от счастья.
— А если не согласится, что тогда?
Еще один ключевой вопрос, но тут за правильным ответом далеко ходить не нужно.
— Если она не согласится, что ж, я больше ничего не смогу для нее сделать, но я не вижу, как это может повлиять на мои перед тобой обязательства. Ты сделаешь все, о чем я просил, и я сделаю все, что обещал.
Тут Пегги, изнуренная борьбою чувств, ударилась в слезы.
— Я женюсь на тебе и буду любить тебя так, как только смогу любить женщину, — до самой смерти, — я произнес слова присяги.
Она все плакала и плакала, пока я не начал беспокоиться. Нужно было сделать что-то еще, и немедленно. Скажем, если ее обнять: это решит дело или, наоборот, окончательно все испортит? Я отчетливей некуда понимал, что сейчас любое сказанное мною слово, любой жест — или не сказанное слово и не сделанный вовремя жест — могут убедить ее вдруг в полной моей искренности — или неискренности. Пегги Ранкин! Черт подери это мое дурацкое воображение, слишком богатое, чтобы использовать его в практических целях, для предугадывания человеческих поступков: независимо от того, сколь глубоко и долго я знал своих ближних, я мог представить и обосновать самые что ни на есть противоположные их реакции на одни и те же — почти любые — раздражители. Вот вроде как с этим поцелуем: сочтет она его доказательством того, что я безбожно переигрываю, или, наоборот, симптомом глубочайшей искренности — того, что мне уже плевать, заподозрит она меня во лжи или нет? А если я не двинусь с места, примет ли она мое бездействие как свидетельство того, что я отказываюсь дальше тянуть дурацкую эту волынку и настолько уверен в собственной победе, что не желаю даже снизойти до еще одного маленького жеста, — или же что в порыве глубочайшей искренности я боюсь даже пальцем пошевелить: а вдруг она таки примет мое предложение за гнусную уловку?
Я взял ее лицо обеими руками и притянул к себе. На долю секунды она замешкалась; потом ответила на долгий нежный поцелуй.
— Слава богу, ты поверила мне, Пегги, — тихо сказал я.
— Нет.
— Что?
— Я не поверила ни единому твоему лживому слову, с той самой минуты, как ты переступил порог. И почему я сразу не повесила трубку, когда услышала твой голос? Сделай милость, убирайся вон.
— Но, боже мой, Пегги! Ты просто обязана мне поверить!
— Если ты не уберешься, я буду кричать. Я не шучу.
— Ты что, не веришь, что Ренни Морган собирается пустить себе пулю в лоб? — закричал я.
Она и в самом деле завопила во весь голос, и мне пришлось зажать ей ладонью рот. Она лягалась, молотила меня кулаками и попыталась укусить за руку.›1 толкнул ее обратно в кресло и сел — верхом — ей на колени, чтобы нейтрализовать ноги, а свободной рукой схватил за горло. Силенок ей было не занимать, и я едва-едва удерживал ее на месте — с Ренни у меня и этого бы не вышло.
— Все гораздо серьезней, чем тебе кажется! Я сказал, что женюсь на тебе, и я не шутил, и готов это повторить, хотя, честное слово, сию же секунду задушу тебя к чертовой матери, если ты откажешься мне помочь.
Глаза у нее стали совершенно круглыми, я отнял руку и, едва она опять принялась голосить, как следует сжал ей глотку — без дураков, вогнав большой и указательный пальцы в ямки по обе стороны горла.
— Перестань! — просипела она. Я тут же убрал руки, испугавшись — а вдруг у нее и в самом деле что-нибудь там сломается. Она хватанула воздуха, со скрежетом, на всхрипе.
— Как зовут специалиста? — я не дал ей опомниться.
— Да не было, не было специалиста, — держась за горло, сказала она. — Не знаю я никаких специалистов! Я просто хотела…
Я врезал ей от всей души и выбежал вон.
Все, полный тупик: был я с ней честен или нет, врала она сама или говорила правду, не имело теперь никакого значения. Я поехал домой и уселся в кресло-качалку. Была уже половина двенадцатого. Соломинок, за которые имело смысл цепляться, не осталось ни одной, силы у меня кончились, я был опустошен и выжат как тряпка. Я было попытался напрячь воображение и выдумать еще какую-нибудь лихую комбинацию, но в голову шла одна только Ренни, как она молча направляется из гостиной в чулан, и до сцены этой осталось не то десять, не то восемь часов. Джо, вероятнее всего, будет сидеть за письменным столом, уткнувшись в тетрадку. Наверное, он услышит, как Ренни отложит в сторону — газету? — и пойдет к чулану. А он так и будет тупо смотреть в тетрадку, не видя ни слова, или, может статься, повернет голову и проследит, как она откроет дверь в чулан. Мальчики спят себе в дальней комнате. Ренни, конечно же, не станет возвращаться в гостиную. Там, в чулане, где от Джо ее отделит приотворенная дверь, она возьмет с полки кольт, снимет с предохранителя, приставит дуло к виску и тут же спустит курок, прежде чем металлический холодок ствола чуть правей и выше глаза успеет вызвать у нее рвотный рефлекс. Да, а сначала она, скорей всего, сядет на пол.
Дальше моя фантазия отказывалась меня пускать, потому что мне еще ни разу в жизни не приходилось видеть убитого человека — в луже крови, и все такое. Часа, наверное, два — где-то до половины второго — эта сцена раз за разом прокручивалась у меня в голове, до точки взрыва. Крутые меры: я мог отправиться туда и — что, ворваться в дом и схватить пистолет? И что я с ним буду делать? Они даже с места не встанут, просто будут сидеть и смотреть на меня, а Ренни вечером выдумает что-нибудь другое. Скрутить Ренни руки и, если получится, удерживать силой? Что, всю жизнь? Позвонить в полицию и сказать им, что женщина вот-вот покончит жизнь самоубийством? А они что смогут сделать? Ренни тихо-мирно сидит дома и читает газету, Джо трудится за письменным столом. Сказать ей, что я договорился насчет аборта — с кем? На когда? Сказать ей — что?
Амплитуда кресла сошла понемногу на нет. Кроме образа Ренни с кольтом у виска и образа свинцовой блямбы, затаившейся в глубине железного своего дупла, — и это был даже не образ, а некая физическая напряженность, вроде жужжания или гула за ушами, — ничего другого в голове не осталось. Мой мочевой пузырь был переполнен: надо было бы сходить в ванную, но я не пошел. Через какое-то время в ванную идти перехотелось. Я попытался запустить Пепси-кола в точку бьет, но после первого куплета забыл начать второй. Желание помочиться вернулось — и куда сильней, чем прежде. Я никак не мог решиться встать.
Внизу кто-то врубил радио, и я вскочил. Было три часа: мне казалось, я не мог себя заставить встать и отправиться в ванную полминуты, не больше, а прошел час с четвертью! Минутой позже я скатился с лестницы и прыгнул в машину; я пронесся мимо дома Морганов на скорости шестьдесят миль в час — из города, вон, в сторону Вайнленда и дальше, на Ферму. В холле миссис Доки увязывала шпагатом какие-то коробки из гофрированного картона.
— Где Доктор? Я должен видеть его прямо сейчас.
Она мотнула головой в глубь дома. Я прошел через приемную — там были свернутые рулонами ковры, составленная в кучу мебель и снова коробки, коробки, коробки.
— Вы чем-то расстроены, — едва меня увидев, проницательно подметил Доктор. Одетый в черный шерстяной костюм, он читал воскресную газету на задней веранде, которая с наступлением холодов превращалась в некое подобие солярия. К счастью, он был один: пациенты в большинстве своем либо грелись на солнышке у переднего крыльца, либо сидели в приемной. — Присаживайтесь.
— У меня сегодня днем опять было что-то вроде приступа, — сказал я.
— Обездвиженье? — Он отложил газету и посмотрел на меня более внимательно. — Значит, вы манкируете терапевтическими курсами.
— Да нет, я бы вам сразу так и сказал. Хотя — последнее время я был очень занят.
Снаружи было прохладно, пожалуй что даже и холодно, но солнце сияло вовсю, и над заболоченной речушкой позади дома неподвижно висела поймавшая встречный ветер большая скопа. Я не знал, с чего начать.
— Если это и в самом деле так, — недоверчиво сказал Доктор, — тогда я отказываюсь понимать, с чего это вы вдруг потеряли способность двигаться.
— Я, кажется, могу вам объяснить. Я был занят тем, что пытался разрешить две-три возникшие в последнее время проблемы.
— Н-да. На сей раз, боюсь, мне придется ознакомиться с сутью этих ваших проблем, поскольку они возникли уже после того, как мы начали курс лечения. Может, переместимся в Комнату Директив и Консультаций?
— Я все могу вам рассказать прямо здесь. Это не займет много времени.
— Нет. Мы пойдем в Комнату Директив и Консультаций. Идите вперед — заглянете по пути к миссис Доки, чтобы она была в курсе, где мы, — а я сию минуту вас догоню.
Я так и сделал; чуть погодя он вошел в комнату и сел напротив меня. Он переоделся в белую докторскую тужурку.
— Ну, выкладывайте.
Я поставил колени прямо, руки скрестил на груди и рассказал ему о моем скоротечном романе с Ренни и тех последствиях, к которым он привел. Получалось это у меня на удивление гладко — до той поры, пока я придерживался фактов и не пытался вникать в чьи бы то ни было мотивы. Труднее всего было с глазами: Доктор, как обычно, наклонился вперед и, гоняя из угла в угол рта незажженную сигару, все время пялился мне прямо в лицо; я попытался сосредоточиться сперва на его левом глазе, потом на правом, потом на лбу, на переносице, на кончике сигары — и мне было жутко неудобно, оттого что я не в состоянии удержать взгляд на одном и том же месте больше чем на несколько секунд. Я в деталях рассказал ему, как искал врача, — даже о свидании с Пегги Ранкин и то не забыл. Выговорился, и словно гора с плеч упала.
— О том, что Ренни передумает, нечего и мечтать, — наконец подытожил я. — Если я не смогу ей сообщить ничего определенного, она покончит с собой сегодня же вечером, а я исчерпал все возможности сегодня к половине двенадцатого утра. После этого, собственно, и наступил паралич, и длился примерно час с четвертью, покуда кто-то на первом этаже не включил радио на полную громкость. Она застрелится через пять-шесть часов!
— Такие, стало быть, у нас представления о тихом и спокойном образе жизни, да? — раздраженно рявкнул Доктор. — Я говорил вам, чтобы вы избегали всяческих сложностей! Я говорил, я особо настаивал на том, чтобы вы не связывались с женщинами! Вы что, думали, я тут с вами в бирюльки играю? Вы развлекаться сюда ко мне ездили?
— Я не знаю, сэр.
— Знаете, еще как знаете. Вы с самого начала считали меня шарлатаном, чудиком или еще того хуже. Мне это было ясно с первого нашего свидания, но я позволял вам держать ваше мнение при себе, покуда вы делали все, что вам скажут, потому что в вашем случае подобный аттитюд сам по себе не лишен терапевтического смысла. Но как только вы начали пренебрегать моими рекомендациями, данный аттитюд стал более чем опасен, что мы, собственно, в настоящий момент и наблюдаем.
— Так точно, сэр.
— Вы хоть понимаете, что, делай вы все, как вам было сказано, вы бы тут сейчас не сидели? Если бы вы штудировали свой «Всемирный альманах», не думали ни о чем, кроме уроков грамматики, и свято следовали правилам Левосторонности, Первоочередности и Алфавитной Последовательности — особенно в том случае, если бы вы считали их абсурдными и тем не менее соблюдали, — ничего бы с вами не случилось, и не было бы никаких проблем.
— Доктор, если честно, я в последнее время больше думал о Морганах, чем о себе.
— И что из этого вышло! Я не велел вам заводить друзей! Вам не следовало думать ни о чем, кроме вашего ступора.
Самое бы время сказать ему о причине моего визита, но он все говорил и говорил.
— Совершенно очевидно, что перед нами иной, чем прежде, тип паралича. Тогда, на вокзале, вас обездвижила невозможность сделать выбор. Этот случай меня заинтересовал, и я его лечил. Но теперь вы просто-напросто загнали себя в тупик — вульгарное, идиотское положение, даже никакая и не дилемма, и, нате вам, из-за этого идет насмарку вся проделанная работа.
— Доктор, я прошу прощения — женщина собирается покончить жизнь самоубийством.
— Если ее муж после этого пристрелит еще и вас, вам это пойдет только на пользу. Мифотерапия… Мифотерапия избавила бы вас ото всех возможных видов вовлеченности, если бы вы только дали себе труд неукоснительно ее практиковать. Собственно говоря, этим вы и занимались, но только выбрали себе — как последний идиот — самую невыгодную роль. Даже роль негодяя и то бы подошла, но только настоящего, без страха и упрека! Но вам взбрело в голову играть кающегося грешника, причем именно тогда, когда посыпать голову пеплом уже не было никакого смысла, — а лучшей роли, чтобы вогнать вас в полный паралич, я и представить себе не могу. Вот уж воистину! — вскричал он, разойдясь не на шутку. — Ваш случай был самым любопытным за годы и годы моей практики, а вы мне все изгадили!
Он полных две минуты молча жевал сигару и глядел на меня в упор злыми черными глазами. А я физически ощущал, как утекает время.
— Не могли бы вы…
— Молчать! — раздраженно рявкнул он. — Если она и в самом деле покончит с собой, на вас это окажет крайне антитерапевтическое воздействие. Пожалуй, даже катастрофическое. Во-первых, вас может убить ее муж или, чего доброго, вы сами застрелитесь, рецидивчик-то у вас не из приятных. Обе эти возможности я мог бы предотвратить, оставив вас на Ферме, но он может пустить по вашему следу полицию, как только обнаружит, что вы исчезли, а мне тут только полиции не хватало. Как же вы все испакостили! Два года работы псу под хвост — из-за дурацкой какой-то интрижки!
— А вы не могли бы сделать ей укол эрготрата, а, Доктор? — быстро спросил я. Доктор даже вынул на секунду сигару изо рта, чтобы поуничижительнее на меня глянуть.
— Дорогой вы мой, из каких таких соображений я стал бы держать здесь эрготрат? Вы что, всерьез считаете, что эти леди и джентльмены совместными усилиями способны кого-нибудь зачать?
Я покраснел.
— Ну… может, вы могли бы выписать рецепт?
— Не пытайтесь выглядеть большим идиотом, чем вам это на роду написано. С тем же успехом вы его можете выписать собственноручно.
— Господи. Я не знаю, что делать.
— Хорнер, перестаньте валять дурака. Вы приехали сюда просить меня сделать ей аборт, а не болтать об иммобилизации.
— А вы сделаете? — умоляющим голосом спросил я. — Я заплачу любые деньги.
— Вздор. А если я запрошу семь тысяч долларов? Вы хотели сказать, что готовы отдать долларов, ну, скажем, в пределах пятисот. А поскольку, едва я закончу операцию, вы тут же забудете о необходимости расплатиться, реальная сумма, скорее всего, сведется к сотне, ну, к двум. Если я не ошибаюсь, у вас ведь на руках больше-то и нет?
— У меня сейчас около двухсот семидесяти пяти долларов, Доктор. И я вам с радостью их отдам.
— Хорнер, я не занимаюсь подпольными абортами. За всю свою жизнь я их сделал, наверное, не больше десятка, и это было очень давно. Согласившись, я поставлю на карту, во-первых, это вот мое заведение, во-вторых, будущее благополучие моих пациентов и, в-третьих, собственную свободу. И что, по-вашему, ради двухсот семидесяти пяти долларов стоит рискнуть? Или ради пяти тысяч, если уж на то пошло?
— Мне больше нечего вам предложить.
— Есть, и если вы это сделаете, я сделаю барышне аборт.
— Я согласен на любые условия.
— Еще бы. Другое дело — собираетесь ли вы сдержать свое слово. Я намерен переменить дислокацию Фермы — вы, конечно, обратили внимание, какой у нас в холле и в приемной бардак. В виде исключения мы на сей раз переезжаем по собственной воле, а не потому, что нас к этому вынуждают; я нашел местечко получше, в Пенсильвании, и в среду мы отсюда снимемся. Миссис Доки должна была с вами завтра связаться — но раз уж вы все равно здесь… Если бы не переезд, насчет аборта можно было бы и не заикаться; но поскольку нас все равно здесь скоро не будет, я сделаю его сегодня же ночью.
Меня от неожиданности прошибла слеза, и я ни с того ни с сего рассмеялся.
— Лучше всего было бы просто дать вам для барышни катетер. Она бы походила с ним денек-другой, начались бы схватки, и — выкидыш обеспечен. Плюс, конечно, сильное кровотечение, но тут уж ни одна больница ей в приеме не откажет, в порядке экстренной медицинской помощи. А нравится мне этот вариант потому, что ей не нужно было бы сюда приезжать; однако дело это нескорое, схватки могут начаться только в среду, а катетер в матке доставит ей такие незабываемые ощущения, что она, глядишь, и без того пустит себе пулю в лоб. Привезете ее сегодня ночью сюда, я вычищу зародыш, и все дела.
— Привезу, конечно, привезу. Господи, как здорово!
— Ничего здорового. Дело это грязное и неприятное до крайности, но я возьмусь за него — как за последнюю возможность спасти ваш случай. Взамен вы не только отдадите мне все ваши деньги — этот переезд вылетит мне в копеечку, — но и сами уволитесь с работы и поедете с нами. Мне это нужно по двум причинам: во-первых, и это главное, для того, чтобы успешно вернуть вас в график терапевтических процедур, я должен иметь вас под рукой двадцать четыре часа в сутки; во-вторых, мне понадобится молодой мужчина — пока мы окончательно не устроимся на новом месте, у нас будет масса тяжелой физической работы. Это и будет ваш первый терапевтический курс. Трудотерапия. Может, цена чересчур высока?
Я вспомнил о старичках в дормитории.
— Не тяните резину, Хорнер, — сурово сказал Доктор, — я ведь могу и передумать. Ваш случай — это мое хобби, и я им увлечен, но не до одержимости, а вы раздражаете меня едва ли не чаще, чем забавляете.
— Я согласен, — сказал я.
— Превосходно. Сегодня ночью я сделаю ей аборт. По случаю воскресенья деньги отдадите чеком. Завтра скажете в колледже, что уходите с работы, а в среду утром будьте на вайкомикском автовокзале, терминал «Грейхаунд», в восемь тридцать. Там встретитесь с миссис Доки и кое с кем из пациентов — и отправитесь с ними вместе на автобусе.
— Хорошо.
— Стоит вам объяснять, что я могу сделать, чтобы принудить вас сдержать слово или по крайней мере заставить горько раскаяться, если вы его все-таки нарушите?
— Нет необходимости. Доктор, — сказал я. — У меня больше просто нет сил. И слово я сдержу.
— Вот и мне тоже так кажется, — он улыбнулся, — безотносительно к силам. Ну что ж, на том и порешим. — Он встал. — Пациенты ложатся в девять. Барышню доставите в половине десятого. Не светите фарами в окна и не поднимайте шума, а то вы мне весь дом перебудите. И чек привезете вместе с банковской книжкой, чтобы я мог убедиться, что он выписан на всю имеющуюся сумму. До свидания.
Я вышел; в холле миссис Доки все так же флегматично увязывала шпагатом картонные коробки.
— Доктор мне объяснил насчет переезда, — сказал я ей. — Похоже, я еду с вами, по крайней мере на какое-то время.
— Ясно, — рыкнула она, даже не подняв ко мне лица. — Встречаемся ровно в восемь тридцать. Автобус отходит в восемь сорок пять.
— Буду, — сказал я и почти бегом кинулся к машине. Дело шло к пяти.
